Текст книги "Рыдания усопших (сборник)"

Автор книги: Людвиг Павельчик

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 23 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

Маяк и кудесник

Моя жена, обнажив в счастливой улыбке два ряда белоснежных дорогостоящих зубов, запрокинула голову и залюбовалась вновь вынырнувшим из-за тяжелой сизой тучи красноватым замученным солнцем. Ее светлые, чуть срыжа, волосы были забраны на затылке в большую колючую шишку, размером лишь немного уступавшую ее небольшому черепу, и не мешали ей крутить этим самым черепом как заблагорассудится.

Солнечные лучи упали на невозмутимую сегодня синюю гладь моря, которое тут же отбросило нам в глаза мириады солнечных зайчиков, развеселивших и раззадоривших мою Клариту, словно стакан мадеры подростка. Она даже взвизгнула от удовольствия и захлопала в ладоши над головой, продемонстрировав мне при этом свою гладко выбритую правую подмышку. Лифчик Кларита, за ненадобностью, не носила, и обтягивающая красная майка с хвастливой надписью «Я – твоя!» лишь подчеркивала бы ее прелести, если бы таковые имелись. Еще на Кларите были такие же красные шорты с разошедшейся час назад молнией на ширинке и стоптанные летние туфли, которые она надела сегодня в последний раз, намереваясь по возвращении в бунгало их выбросить.

Она вообще очень практичная, моя жена, и я бы без нее, несомненно, пропал, как она любит повторять в разговоре со своей мамой и подругами, когда думает, что я не слышу.

Сразу должен сказать, что мама моей Клариты – чудесная женщина, и я ее даже по-своему люблю, и прежде всего за то, что она вот уже восьмую неделю как в коме после не очень удачного спуска с горы на лыжах, а посему не появляется у нас и не звонит, бессовестно пустив на самотек мое дальнейшее перевоспитание ее практичной дочерью. Итак, слышать ее милый голос мне уже не надо, а носить ей по два цветка на религиозные праздники – еще не надо, так что любовь моя к теще сейчас находится в подвешенном, так сказать, состоянии.

Кларита, правда, тоже не выглядит особо расстроенной по поводу этого маменькиного тайм-аута. Напротив, она рада, что теперь может распоряжаться моей жизнью и деньгами в одиночку. Она дурочка и полагает, что крутит мною, но я люблю свою Клариту и позволяю ей так думать. Недавно я случайно слышал, как она доложила одной из своих подружек – таких же тунеядок – что, дескать, знает, через что лежит путь к моему сердцу и, соответственно, кошельку. Бедняжка! Путь этот, уверяю вас, очень неверен и приведет ее когда-то к большому разочарованию. Но позже. А пока я делаю ей поблажки, потому что она забавная и моя жена.

Сегодняшний день начался необычно. Уже одно то, что Кларита поднялась раньше меня, было из ряда вон выходящим событием. Затем она сварила для нас обоих кофе и принесла мне мою чашку, едва не лишив меня дара речи. Ну, а когда она решила прогуляться со мной к старому маяку, вместо того, чтобы, как обычно, провести весь день в плетеном шезлонге на террасе, лениво бубня что-то в прижатую плечом к уху телефонную трубку и без устали полируя свои длинные вычурные ногти, я подумал, что проснулся в другом мире. Желания шевелиться или мыслить я до этого за Кларитой не замечал.

Вот так, собственно, и дошло до того, что мы отправились на эту прогулку, совершить которую я уж и не чаял по причине особенностей образа жизни моей жены. За две недели, проведенные нами в этом симпатичном бунгало на берегу морского залива, я набрал добрых три килограмма лишнего веса и зачитал до дыр даже инструкцию по применению зубной пасты, не говоря уж об этикетках пивных бутылок. Все мои потуги склонить Клариту к минимальной активности вдребезги разбились о стену ее залежалых представлений о хорошем отдыхе, а о том, чтобы предпринять что-либо без нее, не могло быть и речи. Я ведь люблю ее, помните?

Тем большим было мое удивление, когда сегодня она сама предложила мне прогуляться и рассмотреть, наконец, вблизи молочно-белые стены старого заброшенного маяка, манящие меня своею загадочностью и романтичностью с первого дня нашего здесь пребывания. Маяк был истинным кладом для любителей моря и истории и находился всего в семи-восьми километрах от нашего бунгало, то есть в часе ходьбы для меня и в четырех – для Клариты.

Благодаря моим постоянным толчкам и увещеваниям нам все же удалось преодолеть этот путь часа за два с половиной, а оценив вблизи великолепие старой башни и вид, открывающийся отсюда на Восточную бухту, Кларита даже перестала ныть, чем всю дорогу занималась, и, потянувшись, заулыбалась.

Я присел на большой слоистый камень, у подножия которого с шумом и пеной разбивались накатывающие на берег волны, и закурил. Странно, но, по моим наблюдениям, чем чище воздух, тем сильнее желание вдохнуть в себя порцию отравляющего дыма. Видимо, перспектива хоть немного очиститься пугала привыкшее к городскому смогу тело. Для Клариты нашлось место чуть в отдалении, на небольшом клочке песка между скальными выступами, и она, вытянув ноги и запрокинув голову, пребывала сейчас в счастливом блаженстве.

Маяк нависал над нами, словно сказочный исполин, закрывая собой едва ли не полнеба. Буйные заросли травы, густо разросшиеся вокруг него, напоминали, что старая грязно-белая башня необитаема, и единственное ее предназначение – вносить свою лепту романтики в величественно-прекрасный морской пейзаж.

В волнах показалась одинокая рыбацкая лодка, пробирающаяся к берегу. В этой части страны такие посудины были еще в ходу – местные рыбаки не торопились менять проверенное средство добычи на новомодные механизированные суда. Такие лодки отличались раздутыми бортами и высокой, бросающейся в глаза кормой, до недавнего времени совсем не знавшей мотора. Но уж это изобретение человечества не могло остаться неведомым даже в таком отсталом и поросшем предрассудками краю, как этот, и уже через несколько минут до нас донеслось ровное пощелкивание одноцилиндрового агрегата, приближающего лодку к скалистому берегу.

Спустя еще некоторое время я уже смог разглядеть и человека, управляющего этой чахлой посудиной: он сидел у кормы почти без движения, положив руку на рычаг и всматриваясь в неровную береговую полосу, ища возможности пристать. Впрочем, то, что он куда-то там всматривался, я додумал сам, ибо по уверенности, с которой человек вел лодку, можно было заключить о его немалом опыте в этих водах. Он, должно быть, и впрямь был местным уроженцем и выловил здесь за свою жизнь не одну тонну полосатой макрели.

Пока я вяло следовал своим неторопливым мыслям касательно его личности, человек ловко завел свое судно в небольшую, скрытую от меня скалами, гавань, и, повозившись там какое-то время, стал подниматься наверх, что я заключил по звуку скатывающихся вниз из-под его сапог камней. Шаг его был ритмичным и упругим, что свидетельствовало о том, что рыбак не только хорошо знал тропу, по которой шел, но и был довольно тренированным и привыкшим к физическим нагрузкам человеком. Я, пожалуй, не смог бы преодолеть и двадцати метров скалистой дороги без кряхтения, одышки и пауз после каждых трех шагов. Взглянув на свое проглядывающее между пуговицами рубахи белое брюхо без малейшего намека на пресс, я погрустнел. Черт бы побрал эту Клариту! Это по ее милости я забросил всякую физическую активность и стал зарастать жиром!

Свалив таким образом вину за свое безделье на первого попавшегося человека, я частично успокоился и вновь обратил внимание на рыбака, который, появившись тем временем из-за скалы, приближался теперь ко мне.

Это был огромный детина, своими габаритами напомнивший мне снежного человека, как его, по крайней мере, изображают мнимые очевидцы. Однако отсутствие бороды и вообще густой растительности на видимых мне участках его тела сказало мне, что первоначальное мое предположение было ошибочным. Впрочем, на местного рыбака он был похож столь же мало – те были обычно небриты, угрюмы, одевались в бесформенную дерюгу и осанку имели сутулую и даже перекошенную, словно страдали всю жизнь под гнетом чего-то ужасного. Уже к тридцати годам они выглядели стариками, а общались друг с другом понятными только им знаками.

Этот же, гладко выбритый и подтянутый, был одет по последней спортивной моде, лучезарно улыбался и всем своим видом демонстрировал радость от встречи со мной и непреодолимое желание общаться. Все выглядело так, словно он, прознав откуда-то про наши с Кларитой планы, пустился в одиночку в море с единственной целью – составить нам компанию.

Окинув беглым взглядом внимательно наблюдавшую за ним Клариту, прибывший на лодке обратился ко мне:

Простите, что помешал вашему отдыху. В другом месте просто невозможно было бы причалить скалы, знаете ли…

Сделав паузу и обнаружив, что я не очень-то склонен к радушию, он продолжал:

А я тут каждое лето живу. Люблю эти места – родился здесь, знаете ли…

Это его «знаете ли» в конце каждой фразы порядком раздражало, и я еще более насупился. Однако, видя, что парень просто не знает, как продолжить разговор и чувствует себя явно неловко, я все же сменил гнев на милость и великодушным жестом протянул ему пачку сигарет.

Не желаете?

О нет, благодарю, я некурящий. Пару лет назад завязал с этим. Здоровье, знаете ли…

Почему Вы все время повторяете «знаете ли»?

Я сразу пожалел, что сказал бестактность. Но парень не обиделся:

Привычка, зна…

Он осекся и, сконфуженно улыбаясь, оглянулся на Клариту, которая, приподнявшись на локте, рассматривала его с явным любопытством, как некий экзотический фрукт.

Это Ваша жена? Красивая, констатировал он просто, словно в его ежедневные обязанности входило давать оценку чужим женам. Затем, почему-то понизив голос до шепота, парень сделал признание:

Я на историческом учился, пока не выгнали. Не полюбил я все это средневековье и тому подобные штуки, ну а они, соответственно, меня. Перебиваюсь теперь, как придется. То строю, то машины чиню, то охочусь. Только вот не рыбачу: с детства терпеть не мог этой вони. Лодку вон дедову подлатал да развлекаюсь иной раз, когда здесь бываю. Старая она, правда, но добротная. Желаете, прокачу? Меня Робином звать.

Выпаленной одним духом информации мне было несколько многовато. Быть может, Робин и был неплохим малым, но его подход к людям я находил несколько беззастенчивым, если так можно выразиться. Я бы предпочел, чтобы он был посдержанней, а лучше всего – и вовсе не высаживался на берег. Заметив, однако, что я все еще сижу, тогда как мой не в меру общительный собеседник оставался на ногах, я, устыдившись своей невоспитанности, быстро поднялся и протянул ему руку.

Питер.

Парень пожал ее с такой радостью, словно никто никогда не подавал ему руки. Глаза его засияли, и он, должно быть, сделал вывод, что контакт установлен. В это время к нам приблизилась моя жена и, потирая коленки одну о другую, враз изменившимся голосом пропищала свое незамысловатое имя. Робин поприветствовал ее с такой осторожностью, словно боялся, что ее тонкая лапка может навсегда исчезнуть в его громадной ручище. В глазах несостоявшегося историка мелькнул было интерес, но сразу пропал: Кларитины ужимки его, как видно, не интересовали.

Ну, так что, прокатимся? повторил он свой вопрос, на который за любезностями так и получил ответа.

Вообще-то мы, Робин, хотели осмотреть эту постройку, я кивком головы указал на белую башню маяка. Лодок я, признаться, видел в моей жизни достаточно, но старые заброшенные маяки мне еще не попадались. Так что…

В чем же дело?! воскликнул новый знакомый, который, похоже, и впрямь был неплохим парнем. – Этот маяк я знаю с детства – все его ступени и все трещины в его стенах изучил! Идемте же!

Не дожидаясь моего согласия, парень развернулся на каблуке и быстрым шагом направился к маяку, вход в который находился всего метрах в пятидесяти от нас. Кларита же, выплюнув травинку, которую она все это время жевала, неодобрительно сощурила глаза:

Что-то не нравится мне этот рыбак, Питер. Неестественный он какой-то, и вообще…

Я засмеялся тому, что моя жена, всегда такая взбалмошная и опрометчивая, вдруг проявила бдительность.

Ну, Кларита, будь же благоразумной! Парень хочет оказать нам добрую услугу. Ему, наверное, льстит быть экскурсоводом. Не будем же портить ему удовольствие! К тому же, он не рыбак.

Мне все равно, кто он. Что-то в нем не так, говорю тебе! Лучше бы нам не ходить с ним.

Тут Робин, почти скрывшийся уже в обступающей здание густой траве, оглянулся и махнул рукой, подбадривая нас. Отказаться сейчас было бы просто невежливым и я, молча обняв жену за талию, увлек ее за собой. Она вздохнула, но покорилась, предоставив дальнейшее провидению.

Ветхая дверь, протяжно заскрипев, отворилась под натиском Робина, пропуская нас в темное прохладное нутро маяка. Воздух здесь был сырой и затхлый, как в подвале, а темень казалось непроглядной, так как лучи света, проникающие в оставленную нами открытой дверь, способны были осветить лишь небольшой участок каменного пола. Я остановился, намереваясь немного попривыкнуть к темноте, а затем уж следовать дальше. Рядом с собой я слышал чуть сипловатое дыхание парня, знавшего, по его словам, эту берлогу как свои пять пальцев.

Вдруг дыхание стихло. Шаркающие шаги сказали мне, что Робин пошел-таки дальше, не дожидаясь, пока мы сможем к нему присоединиться. Что ж, придется догонять!

Собираясь утром в дорогу, я совсем не подумал взять с собой фонарь, а имевшимися у меня спичками осветить помещение было невозможно. Тем не менее, я чиркнул деревянной палочкой о коробок, в надежде за то время, что она будет гореть, составить себе представление об окружающих меня предметах.

Каково же было мое удивление, когда я, уверенный в том, что Кларита стоит за моим правым плечом в ожидании дальнейших инструкций, вдруг увидел, что она исчезла. Я не слышал ее шагов, и она ничего не сказала мне. Однако в том пространстве, что могло быть освещено вспышкой спички, ее не было. Выйти в дверь она не могла – я непременно заметил бы тень, заслонившую единственный источник света. Пошарив рукой вокруг себя, я убедился, что это не обман зрения – моя Кларита действительно пропала. Заподозрив глупую шутку, я позвал ее по имени. Безрезультатно. Я позвал еще раз. Ничего. Что она себе возомнила, мерзавка?!

Робин, ты не видишь Клариту? прибегнул я к последней возможности избежать скандала при постороннем человеке. Но и на этот раз ответом мне была тишина, нарушаемая лишь звуком капающей где-то воды.

Я разозлился. Куда уперся этот идиот, не дождавшись меня? Или он думает, что я собираюсь целый день играть с ним в прятки? А может, в кошки-мышки?

Эта мысль мне не понравилась. Было в ней что-то зловещее и ледяное.

Спокойно, Питер, спокойно… увещевал я себя. Черт с ним, с этим горе-историком! Мне бы сейчас найти Клариту и убраться отсюда побыстрее. Всю мою романтичность как ветром сдуло. Мне не были более интересны ни маяк, ни его паршивое прошлое.

Тут я услышал звук. Он доносился откуда-то сверху и напоминал не то сдавленный плач, не то скулеж. Такие звуки обычно издают в фильмах пленницы, изо рта которых торчит кляп. Я перестал дышать и прислушался. Звук повторился. Теперь он был еще явственней, словно мучитель удвоил свои усердия. Что происходит в этом старом здании?

Кларита!

Я почувствовал, как в мгновение ока покрылся холодным потом. Если догадка, мелькнувшая у меня, верна, то Робин – маньяк и специально заманил нас сюда, чтобы похитить и истязать мою жену! Этот гад обманул меня напускным дружелюбием, а я, как полный идиот, попался на эту простую удочку! Недаром Кларите он показался подозрительным – ее женская интуиция на этот раз оказалась куда вернее хваленого мужского рассудка. Я же затащил ее сюда чуть ли не силой и сам – сам! – передал ее в руки преступника. Но нет, ничего у тебя не выйдет, ублюдок!

К тому времени я уже достаточно привык к темноте, чтобы разглядеть, что нахожусь в большом, во все основание маяка, круглом зале, в противоположной от меня стороне которого во тьму уходит винтовая лестница, ведущая в верхние помещения и к фонарю. Я, не мешкая более, бросился к ней и стал взбираться, ежесекундно спотыкаясь и производя невероятный шум. Однажды я упал, пребольно разодрав голень о металлическую ступеньку, но тут же поднялся и, не обращая внимания на кровь, моментально приклеившую штанину к ноге, продолжал подъем.

На втором этаже находилось помещение поменьше, из него также вели куда-то несколько дверей. Однако же я не остановился, так как стон, слышимый теперь еще отчетливей, доносился сверху.

Мне кажется, я преодолел бессчетное количество ступенек, спеша на помощь моей Кларите. Моя собственная судьба не интересовала меня более – ее жизнь была куда важнее.

Наконец я достиг самого верха. Эта была площадка довольно узкая, так как здание маяка было конусообразным и сужалось кверху, уменьшая площадь каждого последующего этажа. Множество переборок неизвестного предназначения делили это последнее помещение на несколько меньших, поэтому я не мог сразу окинуть взглядом все его углы и ниши. Какому болвану пришло в голову устраивать здесь лабиринт?

Я напряг слух. Главное сейчас – не ошибиться и не дать маньяку совершить самое ужасное. Долго ждать не пришлось – явственный шорох выдал мне местоположение похитителя, и я метнулся в ту комнату, из которой он донесся.

У огромного окна без стекол стоял, перегнувшись через широкий каменный подоконник, наш новый знакомый. Он словно рассматривал что-то, лежащее далеко внизу, на земле. Услышав меня, он резко отпрянул от окна и прижался к стене, съежившись. Взгляд у него был затравленный, и весь вид его выражал испуг. В этот миг я понял, что имею дело с психическим больным: в этом не могло быть сомнений. Но что высматривал он там, внизу? Я знал – что. Зарычав, я первым делом инстинктивно бросился к окну, чтобы убедиться, что не ошибся. Затем я разделаюсь с этим скотом, будь он хоть трижды больным!

Я, насколько смог, перегнулся через подоконник и вытянул шею. В это мгновение псих подскочил ко мне сзади и вцепился в меня своими огромными клешнями. Я понял, что он опять обманул меня, но было поздно. Поток воздуха резко ударил мне в лицо, и аляповатая земля ринулась навстречу. Потом все кончилось.

В голубом небе плавали разноцветные рыбы. Они сталкивались друг с другом носами, взмахивали хвостовыми плавниками и блестели полосатыми пестрыми спинами в лучах невидимого солнца. Никаких звуков рыбы не издавали – их пленчатые рты открывались и закрывались, словно в немом фильме, но никакой тапер не спешил им аккомпанировать.

Потом я понял, что это и не рыбы вовсе, а бесформенные пятна пестрой ткани, из которой зачем-то пошили странное знамя, колышимое сейчас ветром. Теперь до меня доносились неясные звуки, будто кто-то мерил шагами длинный гулкий коридор, шоркая туфлями о пол и время от времени нетерпеливо покашливая.

Никаких ощущений у меня не было: ни своего тела, ни температуры окружающей среды, ни даже поверхности, на которой лежу, я не чувствовал. Вернее, я даже не мог с уверенностью сказать, в каком положении нахожусь – вполне возможно, что я подвешен за пятку вниз головой или мне и вовсе ампутировали все, кроме этой самой головы. А впрочем, может быть, и ее тоже, поскольку мысли мои, обычно такие светлые и бойкие, совсем не шевелились, словно накрепко замотанная в кокон личинка бабочки-паразита.

Я попробовал вспомнить что-нибудь из предшествующих событий. Не может же быть, чтобы я оказался в таком состоянии ни с того ни с сего! В фильмах, которыми нас без устали потчует киноиндустрия, все всегда приходят в себя в больнице, и чуткие медсестры, отводя глаза, повествуют им о страшной автокатастрофе, в которой, к сожалению… И так далее. Мог ли я попасть в одну из этих катастроф? Безусловно, мог, но, видимо, не попал. Так куда ж я попал?

Быть может, мой самолет сбили агрессоры? Или меня застал в каком-нибудь магазине террористический акт? Не похоже… С чего бы я вдруг тогда выжил?

Тут я услышал явственное бормотание у меня над ухом, словно некто пытался поделиться со мной какой-то тайной: «Сейчас… Сейчас. Все будет в порядке, все придет в норму. Встанешь. Встанешь и будешь бегать, как заведенный! Еще немного…»

Голос, приговаривающий это, был мужским. Даже, скорее, старческим. Сиплое, натужное дыхание говорящего, его манера повторять по нескольку раз одно и то же слово и очевидная неторопливость говорили в пользу моей догадки. Старые люди никуда не торопятся, ибо гонка их жизни подходит к финишу, и клетчатый флаг в руке грозного судьи вскоре опустится, дав долгожданную, и в то же время страшащую отмашку.

Я попытался разлепить веки, чтобы увидеть лицо хлопочущего надо мной человека. Возможно, он расскажет мне, что со мной произошло и почему я так странно себя чувствую? После целой серии бесплодных потуг я, наконец, почувствовал, как правое мое веко дрогнуло, вновь начиная слушаться моих распоряжений. Заметил это и старик, бросив взбодренным голосом: «Ну, вот и шевельнулся. Спасибо всем, кто причастен. Старайся, старайся дальше! Прошу тебя и призываю! Чуть больше бы тебе сил, чуть больше…»

Что он заладил? Грешно требовать от больного человека чрезмерных подвигов. Тут время нужно, ласка и профессионализм. В том, что я болен, сомнений не было – здоровые люди ведут и чувствуют себя иначе. Да и лекарь этот назойливый кудахчет вокруг, словно наседка! Но что же это, в самом деле, за госпиталь такой? По моим представлениям, во всех больницах должны царить суета и беспокойство, а реплики доноситься бодрые и отрывистые, а не приглушенно-причитающие. Это же похоже, скорее, на шаманство какое-то…

Я чуть шевельнул пальцами левой руки и одновременно приоткрыл правый глаз, что далось мне чрезвычайно трудно: я словно рождался заново. Могу себе представить, сколько тягот приходится перенести новорожденному, пока он худо-бедно обретет себя! Но что же, черт возьми, так меня покалечило?

Сквозь узкую щель между веками я почти ничего не увидел лишь неясные очертания не то предмета, не то человеческой фигуры на фоне заполняющей все остальное пространство красноватой дымки с белесыми прожилками. Я закрыл глаз и тут же снова открыл его, но уже более энергично, стремясь порвать эту мутную, похожую на слезу пленку, мешающую мне видеть. За правым глазом автоматически последовал левый, и вот я уже таращился на стоящего справа от меня и внимательно наблюдающего за мной человека, который и впрямь оказался стариком, хотя и не таким глубоким и немощным, каким я его себе мысленно нарисовал. Зрение мое еще не до конца восстановилось, и переливающаяся муть продолжала доставлять мне неприятности, но теперь я, по крайней мере, мог хоть что-то различать вокруг себя и делать выводы о ситуации, в которой оказался. И эта ситуация мне не нравилась.

Судя по всему, я был действительно болен, вероятно, угодил в какую-то передрягу. Но комната, в которой я очнулся, крайне мало напоминала больничную палату: каменные, без малейшего признака штукатурки, стены, низкий серый потолок, по которому, обгоняя друг друга и почему-то не падая на пол, бегали струйки стекающей откуда-то воды, развешанные по углам предметы непонятного предназначения и общая атмосфера мрачности, царящая здесь, не годились даже для самого захудалого хосписа, а приземистый худощавый старик, еще пару минут назад приговаривавший надо мной нелепости, а сейчас молча изучающий меня, был похож на доктора так же, как я на монаха. Его всклокоченная редкая борода закрывала всю нижнюю половину лица, выставляя напоказ лишь бледно-розовые губы кружочком, а густая бесформенная шевелюра выдавала в нем человека, мало беспокоящегося о презентабельности своего внешнего вида. Одет он был под стать прическе, в какую-то замызганную тужурку неопределенного цвета и широченные штаны с множеством карманов, какие обычно носят строительные рабочие. Если старик и не был оператором бетономешалки, то лишь из-за неудачной шутки судьбы. В общем, я его классически «встретил по одежке».

А может, он лишь подвизался тут на каких-то работах? Мне почему-то вспомнилась история одного штукатура, с которым мне как-то довелось общаться. Тот, прибыв в чужой город для работы по найму, снял комнату в одном из запущенных частных хозяйств. Будучи помешанным на бережливости, он принял предложение хозяина оштукатурить эту самую комнату в уплату за ночлег. Переоценив свои силы, он провозился всю ночь, а утром, злой и невыспавшийся, отправился на стройку. Зато платить ничего не надо было.

Я попытался улыбнуться, но у меня ничего не вышло. Ни один мимический мускул не дрогнул, и лицо мое осталось маскообразным. Но вместе с тем наметился и прогресс: я начал чувствовать конечности и положение моего тела. Затем мне удалось немного наклонить голову, и я увидел, что лежу на какой-то странной тахте, до того узкой, что плечи мои выступали за ее края, а руки не срывались вниз только потому, что я держал их сложенными на причинном месте, словно боясь произвести фурор в толпе несуществующих красоток. Пошевелив пальцами рук, а затем и ног, я убедился, что силы возвращаются ко мне, а пару минут спустя смог, сделав над собой усилие, принять сидячее положение.

Однако чувствовал я себя все же неважно. В голове была пустота: мысли скакали в ней, словно мячи, без всякой цели и направления, все ощущения были новыми, притупленными, а окружающее казалось мне скорее гравюрой, нежели реальностью, словно и стены, и предметы, и сам старик, все еще неподвижно стоящий в двух шагах от моего ложа, были лишь карандашными набросками или чеканной картинкой.

Но самое плохое во всем этом было то, что я все еще не мог вспомнить, как я здесь оказался и что предшествовало этому. Правда, то и дело в моем мозгу мелькали какие-то неясные обрывки воспоминаний, но я никак не мог за них ухватиться. Так бывает после пробуждения: сновидение, только что бывшее таким ярким и реальным, улетучивается, словно пары эфира, вместе с надеждой поймать за хвост его последние картинки.

Я решил не мучиться и дать себе время. Как только я окончательно приду в себя, то, разумеется, вспомню, что произошло. В крайнем случае, спрошу у деда – он-то наверняка знает, как я сюда попал! А сейчас нужно попытаться встать.

Однако стоило мне подумать об этом, как старик предостерегающе поднял руку, приказывая мне оставаться на месте. То, что это был именно приказ, я понял сразу – столь властным и не терпящим возражений показался мне этот его жест. Я вознамерился было возмутиться, но вдруг понял, что совсем не зол. Все мои эмоции куда-то исчезли, не оставив мне даже возможности огорчаться. Я вновь расслабил ногу, которую намеревался первой спустить с лежанки, и вопросительно посмотрел на моего странного «терапевта». Он, видимо, тоже решил, что пришло время объясниться.

Не вставай пока, лежи. Ты еще очень слаб и это пойдет тебе во вред. Я скажу тебе, когда можно будет встать.

Что со мной, я попал в аварию? голос мой зазвучал неожиданно глубоко и гулко, словно я, как в детстве, пугал «ведьму» в пустой огородной бочке.

В аварию? Можно, пожалуй, и так назвать, если тебе угодно… Но, должен тебе сказать, такие «аварии» не часто случаются. Как бы там ни было, тебе очень повезло.

Старик едва заметно ухмыльнулся, что, наверно, разозлило бы меня, если бы я не утратил способности переживать. Я поднял руку, чтобы, повинуясь многолетней привычке, отбросить со лба волосы и с удивлением обнаружил, что голова моя туго перевязана чем-то твердым или даже загипсована, да так тщательно, что открытыми оставались лишь глаза, нос и рот. Должно быть, травмы мои были настолько серьезными, что не обошлось без нейрохирургического вмешательства, и эту гипсовую шапочку мне придется носить теперь длительное время. Тут я заметил, что мое левое плечо также крепко перевязано, а меж турами гипсового бинта проглядывает некая металлическая конструкция, призванная, насколько я в этом понимаю, способствовать сращению сломанных костей. Сомнений не было – я был покалечен.

Старик заметил мое замешательство:

Не печалься, парень. Не все так плохо. Но кое-что, пожалуй, тебе не стоит пока знать, поверь мне. Главное, что ты снова можешь мыслить, не так ли? Ну, а к остальному привыкнешь.

Где я, старик? Расскажи мне, пожалуйста, что произошло. Боюсь, самому мне не вспомнить…

Я старался быть вежливым, и он заметил это.

Все просто и не очень увлекательно. Ты, бедолага, выпрыгнул из верхнего этажа старого маяка, что у Восточной бухты и сломал себе парочку костей, включая основание черепа. Чудом я оказался поблизости, видел твое падение и притащил тебя сюда. До больницы, сам знаешь, далеко и пути бы ты не перенес, да и нет здесь, на острове, подходящей больницы… Состояние твое было настолько тяжелым, что тебя можно было бы принимать прямо в морг, не тратя время на бессмысленные операции. Ну, а у меня есть собственные лечебные средства. Народные, так сказать… Вот и выходил я тебя помаленьку, подлатал да заштопал. Твой внешний вид, правда, не ахти, согласен, да и неудобства кое-какие имеются, но это все же лучше, чем начать гнить в тридцать лет, не так ли? Ведь тебе тридцать?

Я медленно кивнул, переваривая услышанное. Теперь я, разумеется, вспомнил все с первой до последней секунды, но, как ни странно, даже это воскрешенное воспоминание не заставило меня разъяриться, но дало пищу для размышлений. В конце концов, совершенное против нас с Кларитой преступление было слишком весомым для того, чтобы просто броситься на разборки. Оно было гораздо серьезней и, прежде чем предпринимать что-либо, необходимо было все основательно обдумать.

Послушай, старик, как ты угадал мой возраст? Вернее, я хотел спросить, не видел ли ты у маяка девушку, мою жену? Она была в красной майке и…

Мысли мои еще не пришли в порядок и я городил одно на другое безо всякой видимой связи.

Не видел ни в красной, ни в какой другой. Посему не утруждайся ее описывать. Не до девушек мне там было, как сам понимаешь. А возраст… Да у тебя же документ был в штанах, вот я и подсмотрел.

Что-то ты лукавишь, дед. Не было у меня с собой никакого документа. Были сигареты, спички и Кларита в красной майке, а документа не было.

Ну, не было так не было. Значит, сам я догадался. Тебе сейчас не все ли равно?

Да, пожалуй, ты прав. Скажи лучше, как долго я пролежал у тебя? Месяц? Два?

Может, месяц, а может, и несколько дней. Не задавай вопросов, набирайся сил.

Старик, во время всего разговора стоявший там же, где я его впервые увидел, придвинул к себе какую-то низенькую скамеечку и сел, потирая уставшие колени. Было заметно, что он доволен беседой и тем, что занимает в ней главенствующую позицию. Я не возражал. Мне было все равно.