Текст книги "Рыдания усопших (сборник)"

Автор книги: Людвиг Павельчик

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 23 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

Снисходительно улыбнувшись засуетившейся при виде его молоденькой секретарше, главный врач прошествовал в свой кабинет и, оставив на вешалке у входа плащ, шляпу и зонт, привычно откинулся на спинку приятно пружинящего кожаного кресла, готовясь приступить к руководству клиникой в полную силу. Сейчас сыграет, включаясь, свою занудную мелодию компьютер, секретарша принесет чашечку убийственно крепкого эспрессо, а через четверть часа нарисуются с докладом оба ночных дежуранта, чтобы ввести его в курс произошедшего за ночь. Они быстренько перечислят всех принятых за половину суток бабок и алкоголиков, посетуют на «невозможность работать с нашим персоналом» и, успокоенные его дружескими одобрениями, отправятся восвояси. Затем он разберет пару жалоб оборзевших родственников безумных пациентов, позволит двум или трем коллегам-профессорам дозвониться до него по телефону и немного полебезит перед кем-нибудь вышестоящим из правительства округа, после чего настанет время обеда. Отдохнув, он сделает обход (черт возьми, вечно по четвергам этот обход!), полистает свежие истории болезни и закончит день в работе с бумагами, если не придумает до того времени какую-нибудь конференцию, на которой ему необходимо быть. В общем, ничего нового не произойдет.

В дверь легонько постучали.

Входите, входите! – разрешил Убертус, прихлебывая кофе. – Ну, как ночка?

Парень лет тридцати с небольшим и розовощекая, похожая на колобок женщина неопределенного возраста вошли в кабинет и привычно заняли места на другом конце длинного стола для конференций, стоявшего перпендикулярно рабочему столу шефа.

Женщина, по виду явно невыспавшаяся, по-деловому быстро и не отклоняясь от сути отрекомендовала принятых за ночь пациентов, среди которых не нашлось ни одного по-настоящему интересного. Да у нее и не могло быть ничего интересного – мать троих «разнокалиберных» детей, она делала свою работу четко и ровно, словно укладчик плитки, не выходя за рамки своих непосредственных обязанностей и тщательно моя руки после окончания смены. А сразу после того, как за нею захлопывалась дверь больницы, она начисто забывала о том, что является врачом, и уж во всяком случае не тревожилась за судьбы своих пациентов. Наверно, так и надо.

Парень же – приземистый, плотный очкарик, являлся полной противоположностью своей коллеги. Несмотря на пятилетний стаж работы, он все еще не утратил живого профессионального интереса к каждому отдельному случаю, рылся почем зря в выисканной где-то экзотической литературе по психиатрии, ночевал в лаборатории сна и каждому вновь поступившему проводил полное медицинское обследование, заставляя высовывать язык и проверяя рефлексы во всех срамных местах. От этого молодой доктор не мог отказаться несмотря ни на какие уговоры, а между тем такая тщательность нещадно воровала его время, и Убертус, во избежание «пробок» в приемном отделении, определил парню дежурство по клинике, то есть ночную заботу об уже принятых пациентах. Тот, впрочем, и тут перестарался, проводя среди ночи обходы и не давая сна медсестрам, но это уж было полбеды.

Ну, с поступлениями все понятно. А что там по больнице? – делая вид, что записывает информацию, Убертус нарисовал в блокноте большую задницу.

Доктор Коршовски – так звали молодого усердного врача откашлялся, расправляя перед собой мелко исписанные листы с приготовленным за ночь докладом по общей ситуации.

«Ну, сейчас начнется, чтоб тебя… Почему ты не стал школьным учителем? Там такое занудство пришлось бы кстати!» подумал шеф и заштриховал задницу в блокноте.

Вчера вечером, в двадцать один час двенадцать минут, мне позвонила сестра Алиса из отделения двадцать – С и доложила, что у больной Торсани поднялось диастолическое давление до ста двадцати миллиметров ртутного…

Ты что, издеваешься надо мной? не выдержал Убертус и раздул ноздри. С твоим резонерством мы никогда не закончим! На хрена ты мне все это рассказываешь в таких подробностях? Или ты думаешь, что я измеряю давление на водном столбе?

Нет конечно, господин Убертус, ничего подобного я не думаю, однако мне хотелось бы предоставить Вам полную информацию о случившихся за ночь инцидентах, тем более, что Вы сами велели мне это сделать. Если же я упущу что-нибудь существенное, то, боюсь, картина моего ночного дежурства может исказиться и…

Поймав свирепый взгляд главного врача, Коршовски осекся и быстро закончил:

В общем, давление мы поправили, затем Алиса позвала меня еще раз в связи с подозрением на инфаркт у другой пациентки, которое ни на ЭКГ, ни тропонин-тестом не подтвердилось, а ночью я переложил одного больного с четвертого этажа в хирургию для удаления желчного пузыря, как мне думается. Врач неотложки не хотел его брать, но я настоял, и он, возможно, будет жаловаться. Реанимационные мероприятия госпожи Брок из восемнадцатого отделения были захватывающими, но безрезультатными. Через положенных три часа я установил трупные пятна и выписал свидетельство о смерти для похоронного бюро и ЗАГСа, родственникам сообщил. Новенький алкоголик пытался удрать и вывихнул себе ногу – пришлось позаботиться о нем. Более ничего не стряслось.

Молодец, другое дело! – похвалил хозяин кабинета довольным тоном. – В следующий раз так же ожидаю от тебя отчета по существу, не то отдам тебя самого на растерзание психологам, чтобы они тебе мозги промыли. А то начинается: Алиса и тому подобное… Какое мне дело до того, как звать медсестру? Так что давай-ка, парень, возвращайся из страны чудес и занимайся делом!

Убертус поерзал в кресле, ища удобную позу.

Кстати, а что ж это у тебя только сердечные да желчные дела на повестке дня? Мы все же психиатрическая клиника, и нас в первую очередь должны интересовать другие симптомы.

Тут все спокойно, господин Убертус. Два-три психомоторных возбуждения, которые мы сразу купировали, да попытка суицида, так что сегодня в течение дня забежит дежурный судья, чтобы задним числом разрешить инъекции нейролептиков и фиксацию, которую пришлось провести, а больше ничего. В общем, ночь прошла спокойно, словно в склепе.

Да? – Убертус поражался врачебной одержимости этого парня. Перевод пациента в другую больницу, смерть с горой формуляров для заполнения, инфаркты, буйства, вывихи, попытка самоубийства… и он называет это «спокойной ночью»? Изрек бы это кто другой, главный врач принял бы его слова за сарказм измученного человека, но этот говорил совершенно серьезно.

– Кому ж это у нас на сей раз не хотелось жить? Опять этой чертовой истеричке из двадцатого – С? Она же, вроде, под монитором, или сестры опять дрыхли?

Нет, господин Убертус, дамочка на сей раз не тревожила. Рыдала, правда, с вечера, но потом уснула. Вскрыться в ванной пытался тот мужчина, антрополог, что был доставлен позавчера с подозрением на дебют шизофрении. Ну, тот, что сначала без умолку говорил, а вчера целый день молчал, словно воды в рот набрал, помните?

М-м-м-м… припоминаю… это не тот ли, что терроризировал каких-то пожилых женщин, да так, что им пришлось спустить на него собаку?

Совершенно верно, доктор! Псина так повредила ему руку, что его сначала доставили в хирургию, а потом уже, с полицией, к нам.

А может, у него все же алкогольный делирий?

Печеночные параметры и карбогидрат-дефицитный трансферрин в норме, из чего можно сделать вывод, что регулярный и чрезмерный прием алкоголя не имеет места.

Бензодиазепиновый?

Исключено. В крови вообще нет следов ни медикаментов, ни наркотиков.

Помолчали. Каждый из присутствовавших мысленно нарисовал себе необычное, перекошенное страхом небритое лицо этого странного пациента, рассказывающего в своем бреду истории столь вычурные, что не оставалось сомнений – это очень редкий случай помешательства, который, быть может, поможет молодому честолюбивому доктору Коршовски закончить свою научную работу и стать профессором. Однако следует быть начеку – если попытки суицида будут повторяться, то недолго и потерять материал для исследований!

Ну, а теперь он как? Пришел в себя?

Спит. Зуклопентиксол подействовал быстро, и возбуждение удалось купировать. Я велел ввести ему пролонгированный препарат, так что можно рассчитывать на спокойствие в течение суток. От галоперидола я отказался, чтобы не пришлось нивелировать побочные эффекты, а зуклопентиксол все же действует помягче.

Ясно. У каждого свои предпочтения. Как надолго ты хочешь его заточить?

Смотря по состоянию. Во всяком случае, на то время, пока сохраняется опасность суицида. Да и, честно сказать, хотелось бы разобраться, что к чему, поговорить с родственниками и услышать от самого больного историю развития психоза.

В твоих намерениях я и не сомневался, пробурчал Убертус и допил остывший кофе. – Когда ты намерен начать?

Как я уже сказал, ночь была спокойной, и я нисколько не устал, так что если Вы подпишете для меня приказ остаться на службе «по производственной необходимости», то я с удовольствием начну обследование сразу после того, как этот человек проснется.

Тебя могила исправит, Коршовски… Ну, где там твой формуляр? Ты его, разумеется, уже заполнил?

IV

Через час следящая за монитором медсестра доложила, что Алекс Шписс – а именно так звали заинтересовавшего врачей пациента – пришел в себя. Лямки с его рук и ног давно сняли, поэтому он смог сесть на край кровати и оглядеться. Пока было неясно, вспомнил ли он то, что произошло ночью, но вел он себя вполне сносно и признаков психомоторного возбуждения более не выказывал. Ничего не обнаружив на прикроватной тумбочке, человек встал и, чуть покачиваясь, направился к двери в палату. Убедившись, что она заперта, он зашел в туалет и долго пил прямо из крана над раковиной, затем освежил лицо и тщательно вымыл шею, словно собирался надевать белую рубашку. Пригладив влажной ладонью растрепанные после сна волосы и поморщившись при виде трехдневной щетины на щеках, он вернулся к кровати, но не лег, а принялся шарить в тумбочке, ища что-то. Не найдя искомое, он коротко нажал на кнопку вызова персонала и, отойдя к окну, застыл. Вся его поза выдавала царившее в душе отчаяние и сумятицу: он ссутулился, втянул голову в плечи и не замечал, что стоит босяком на холодных кафельных плитках. Перебинтованную после укуса собаки правую руку он, щадя, чуть поддерживал левой.

Когда через одну-две минуты дверь палаты открылась и появилась медсестра, пациент вздрогнул, словно выдернутый внезапным шумом из мира грез и повернулся.

Как вы себя чувствуете, господин Шписс? Вы долго спали и, должно быть, голодны? До обеда еще два часа, но я велела оставить Вам кое-что из завтрака. Желаете кофе или чай?

Больной медленно покачал головой.

Нет, благодарю вас, я не голоден. Прошу Вас лишь вернуть мне мои сигареты и зажигалку, я покурю на балконе.

Пришла очередь медсестры качать головой.

Сожалею, господин, но на балкон вы пока выходить не можете. Я буду выдавать Вам по одной сигарете из Вашей пачки, но курить вам придется в специально отведенной для этого комнате, в присутствии кого-то из персонала.

Почему такие сложности?

Не расстраивайтесь на этот счет. Просто суицидальные пациенты находятся у нас под более бдительным наблюдением и любые предметы, годящиеся для того, чтобы причинить вред себе или окружающим, должны быть у них изъяты. С балкона можно спрыгнуть вниз, а сигаретой нанести ожог, поэтому меры предосторожности необходимы. Но как только доктор исключит опасность агрессии и разрешит Вам покинуть палату наблюдения, все эти ограничения будут сняты.

Шписс кивнул головой в знак того, что понял объяснение и смирился со своей участью, и покорно проследовал за подошедшим санитаром в курилку, где в плотной завесе табачного дыма выкурил одну за другой три сигареты. Он был неразговорчив, на вопросы санитара отвечал односложно и смотрел большей частью в одну точку. Сидя на табурете, он уперся локтями в колени и понурил голову, приняв совершенно несчастный вид. Докурив, он долго гасил в пепельнице окурок, обжигая пальцы, затем встал и попросил отвести его обратно в палату. Обычных вопросов изолированных пациентов из серии «когда придет доктор?» или «на каком основании меня здесь заперли?» он не задавал, так что у сопровождавшего его санитара создалось впечатление, что собственная судьба этого странного малого больше не интересует.

В палате Шписс вымыл руки и приправил постель, на которую тут же и лег, заложив здоровую руку за голову. Наблюдавший за всем этим по монитору доктор Коршовски решил, что время настало, и попросил персонал привести пациента в кабинет главного врача (Убертус также изъявил желание присутствовать). Помимо этих двоих в кабинете находилась одна из молодых практиканток, искренно восторгавшаяся методами работы и знаниями Коршовски.

Несколько минут спустя в кабинет вошел пациент, спокойно и уверенно, словно проделывал это каждый день. Ни в движениях его, ни во взгляде не было и намека на агрессивность, но и понурая апатия, которую он демонстрировал после пробуждения, не являлась более его отличительной чертой. Он деловито переступил порог, как это делают, входя в какое-нибудь учреждение, и уселся на первый подвернувшийся ему стул, приняв ничем не примечательную позу. Он успел причесаться и выглядел теперь довольно сносно, несмотря на щетину, избавиться от которой ему удастся лишь после отмены «закрытого» режима, когда он сможет получить бритву.

Понаблюдав некоторое время за жестами и мимикой вошедшего, доктор Коршовски начал беседу.

Здравствуйте, господин Шписс. Мое имя Коршовски, а рядом со мной мои коллеги доктор Убертус и Лина. Если не возражаете, для начала я хотел бы задать Вам несколько так называемых организационных вопросов…

Здравствуйте, доктора и вы, Лина. Давайте как можно скорее покончим с формальностями. Я знаю, о чем сейчас пойдет речь, поэтому сразу подпишу, что я согласен на обследование и лечение, разрешаю рассказывать обо мне другим вашим коллегам и не имею ничего против того, что эта милая девушка будет записывать наш разговор на диктофон. О том, что эта запись будет использоваться исключительно внутри этого учреждения, и о том, что я имею право не говорить на темы, которые мне неприятны, я оповещен. Ведь именно эти «организационные вопросы» хотели вы мне задать, доктор Коршовски?

Тот не мог не улыбнуться.

Вы угадали, господин Шписс. Но теперь, когда вы так ловко перевернули все с ног на голову, в этом нет необходимости. Лина даст Вам бумагу на подпись.

Пациент не глядя расписался в местах, указанных ему разноцветным ногтем Лины, и вновь поднял голову на Коршовски.

Я ранее не бывал в психиатрических клиниках, если вы об этом хотите спросить, но все эти процедуры одинаковы в любом отечественном лечебном учреждении, оттого я и знаком с ними. Кстати, благодарю Вас за вовремя сделанную мне инъекцию, приведшую меня в чувства. Признаться, мне стыдно за безрассудство моего ночного поведения и прежде всего потому, что я мог погибнуть, так и не докопавшись до истины, что было бы обиднее всего. Вы можете, разумеется, считать меня сумасшедшим и даже прилепить мне ярлык шизофреника, но это ничего не изменит. Мне же нужно совсем немного – постичь суть произошедшего со мной или же убедиться, что суть эта непостижима. Если же вы думаете, что с помощью медикаментов отнимете у меня память и заставите перестать думать об этом чертовом трюке, то Вы ошибаетесь, доктора. Бреда же в моих мыслях не более, чем в Ваших, и лечить тут нечего. А коли Вы тут такие умные, то сможете, безусловно, открыть мне истину после того, как выслушаете мою историю. Ну, так как?

Коршовски и Убертус понимающе переглянулись. Сколько раз уже слышали они нечто подобное от пациентов, мозг которых был просто поедаем злыми собаками – симптомами шизофрении, сколько проникнутых болезненным бредом откровений узнали они от своих подопечных! Ведь бред, в конце концов, тем и отличается от идеи-фикс, что неподвластен ни рассудку, ни логике, ни переубеждениям, сколь бы последовательными и подкрепленными доказательствами они ни были. И лишь открытые в пятидесятых годах прошлого века нейролептики позволяли привести разрушенное восприятие реальности этих людей в мало-мальски удобоваримый для общества вид.

Ну, что ж, господин Шписс, мы ведь для того и пригласили Вас сюда, чтобы разобраться, насколько Ваше состояние болезненно, дружески распахнув ладони ответил Коршовски. – Быть может, Вы и впрямь лишь неверно истолковали для себя какое-то неизвестное вам явление, и ни о каком психозе тут речи не идет! Кстати, насколько все это опасно? Не желаете ли Вы, случаем, предпринять какие-либо меры для спасения… мира или человечества?

Он перегнул, и Убертус бросил на коллегу предостерегающий взгляд. Пациент мог заподозрить издевку в словах Коршовски и вновь впасть в буйство. Однако ничего такого не произошло. Шписс лишь чуть улыбнулся и ответил:

Я понял вашу мысль, доктор. Но, пожалуйста, не беспокойтесь – до этой степени сумасшествия я еще не дошел. Да и то, что я хочу рассказать, никаким образом никого не задевает – даже, пожалуй, меня самого, и никакой опасности, насколько я могу судить, не представляет. Мало того, я и в самом деле не исключаю той версии, что психически болен, но прошу вас перед постановкой окончательного диагноза разобраться, что во всей этой истории правда, а что – болезненные фантазии. Можете Вы мне это обещать?

Разумеется, господин, разумеется, подал голос Убертус. Я – глава этой клиники и не допущу, чтобы кто-то чувствовал себя нами обиженным.

Хорошо, Шписс пригладил волосы. – Тогда слушайте.

V

«Как Вам, должно быть, уже известно, во второй половине девяностых годов прошлого столетия я изучал провинциально-римскую археологию и антропологию в Инсбруке и был настолько увлечен избранной мною наукой, что не нуждался ни в комфорте, ни в деньгах. Все мои скромные доходы я тратил на книги, которые не мог отыскать в библиотеках, и снаряжение для археологических экспедиций, членом которых неизменно являлся. Каждое лето и начало осени я проводил в походах, был занят раскопками и исследованиями, а зимою не пропускал ни одной научной конференции на интересующие меня темы, проходившей в Европе. Впрочем, все это не так важно и прямого отношения к приведшим меня сюда обстоятельствам не имеет, однако Вы должны знать, что я, на основании своего опыта в поисках таинственного, не так уж слаб характером и душою, чтобы позволить всякого рода неожиданностям выбить меня из колеи и заставить бредить. То, что нам иной раз случалось находить в наших экспедициях, и трудности, которые пришлось преодолевать, сделали из меня человека скорее невосприимчивого к чудесам и скупого на фантазии. Потому я и настаиваю на том, что рассказ мой о событиях последних дней – чистейшая правда, а не болезненный симптом.

Извините, что отвлекся. Так вот, постепенно я угомонился, насытился дорожными приключениями и пришел к мысли, что пора устраивать и материальную сторону моей жизни, то есть позаботиться о достойном месте работы. Поскольку, как Вы сами понимаете, специальность моя достаточно редкая, я вряд ли имел шансы на так называемом «свободном рынке» и вынужден был искать свой хлеб при каком-нибудь научном учреждении. Однако хоть я и мог похвастать блестяще защищенной диссертацией, образцовой дисциплинированностью и достаточной для ученого скромностью, в Инсбруке мне места не нашлось: руководство университета предпочло не занимать единственную свободную вакансию иностранцем, и я вынужден был покинуть полюбившийся мне город, удовольствовавшись столь же горячими, сколь и лицемерными, заверениями моих бывших коллег-профессоров о готовности «дружить со мной научно и не терять контакта».

Некоторое время я был без работы и подумывал уже о переквалификации, когда мне повезло: в университете Вюрцбурга освободилось место в одной из антропологических лабораторий факультета культуры и географии, и тот, кто отвечал за набор сотрудников, наткнулся на мою анкету. Меня пригласили на собеседование, и неделей позже я уже состоял в штате, имея возможность не только снять квартиру поприличней, но и заняться тем, что меня интересовало.

Должен сказать, что во время раскопок и при изучении найденного более всего привлекали меня не вещи, характеризующие исследуемую эпоху, навроде наконечников от стрел или бесконечных осколков всяких там глиняных горшков, а человеческие останки, кости. Мысленно я всегда пытался представить себе внешность тех людей, черепа которых держал в руках, нарисовать образ того мужчины или той женщины, что когда-то, как и я, были жителями этой планеты, передвигались, разговаривали и заботились о ежедневных пустяках, а теперь вот служат своим любопытным потомкам материалом для исследований. Эти мысли полностью поглощали меня, я мог целую ночь напролет разглядывать какой-нибудь мало-мальски сохранившийся череп, гадая, какой формы были у этого человека уши, и имел ли он сросшиеся брови. Я стремился рассмотреть в мертвых костях прошлую жизнь, душою прочувствовать ту эпоху, к которой они принадлежали. Опасаясь недоумения со стороны сокурсников и ученой братии, я никому не рассказывал о своих мыслях – ну, разве только вскользь – и мечтал лишь об одном – получить возможность проводить серьезные исследования в этом направлении.

Не могу выразить, как рад я был выпавшей мне удаче! Работа в антропологической лаборатории позволяла мне заниматься именно тем, о чем я мечтал, и, даже если днем я должен был делать что-то другое, то вечера и ночи были в моем распоряжении, как и все оснащение нашей лаборатории. Начальник кафедры был человеком боязливым, но податливым и не воспрещал мне этого, так как работу свою я знал хорошо, нареканий не имел, а стремление к науке всегда приветствуется.

Я опущу в своем рассказе период бесплодных попыток добиться желаемой информации от костей и черепов, за который я перепробовал все возможное и исчерпал свою фантазию, изобретая все новые и новые способы исследования. Я с великим тщанием изготавливал зарисовки, малевал эскизы и делал слепки, надеясь получить первоначальный облик тех, чьи останки попадали мне в руки, однако никогда не был удовлетворен результатом. Определение расы и пола человека по форме его черепа давно уж было, что называется, «отшлифовано» и использовалось в различных областях знаний, начиная от истории и заканчивая криминалистикой, но не этого мне хотелось. Я надеялся изобрести способ восстанавливать точный облик персоны, в мельчайших его деталях. Мне мечталось получать слепки такого качества, чтобы возможным стало даже различать близнецов друг от друга, не говоря уж о просто похожих между собой особях. Пробившись несколько лет в бесплодных научных судорогах, я уже почти отчаялся, когда судьба пошла мне навстречу, развивая компьютерные технологии.

На одной из рождественских служебных вечеринок я, спасаясь от скуки, разговорился с молодым программистом по имени Жак, также горящим желанием сделать что-то необычное в своей профессии и не желающим подаваться в модные ныне компьютерные дизайнеры или хакеры. В свободное время он занимался созданием обучающих программ и интеллектуальных игр, на службе же трудился в отделе электронной обработки данных, создавая видимость собственной необходимости. Когда я, побужденный хмелем выпитого, поведал ему о своих разработках и трудностях, Жак очень воодушевился и сказал, что идея моя кажется ему интересной, и он с удовольствием поможет мне в ее реализации. На мой вопрос, каким образом он сможет это сделать, парень ответил, то основные компоненты требуемой компьютерной программы уже «засветились» у него в мозгу, и, как только он ее напишет, то даст мне знать. Итак, он дал мне новую надежду, и мой начавший было блекнуть энтузиазм разгорелся с новой силой.

Не стану утомлять вас подробностями разработки программы и доведения ее до зрелого состояния, равно как и нюансами моих дискуссий с руководством факультета по поводу финансирования некоторых «проблемных аспектов» моей идеи, как, к примеру, приобретение лазерного сенсора и заказ специальной камеры-шлема, в которую я собирался помещать исследуемые черепа. Важно лишь то, что я смог-таки убедить наших бюрократов в реальности и полезности нашего с Жаком изобретения, а поскольку требуемая сумма не была такой уж большой, я ее получил.

Когда я закреплял в камере-шлеме первый череп, я был вне себя от волнения, а после того, как на мониторе появился четкий, во всех деталях, портрет скуластого человека азиатской наружности, я просто обезумел от радости. Куда было моим глиняным слепкам до современных технологий! По мельчайшим, микроскопическим повреждениям черепа программа распознавала даже шрамы и следы фурункулов на лицах этих людей и, как мне показалось, даже выявляла и отображала наиболее частые их эмоции. Поскольку процесс создания изображений, по сути, напоминал изготовление посмертных масок, пусть и цифровых, Жак назвал свою программу просто «Слепки». Под этим названием он ее также запатентовал и выставил на рынок, однако, учитывая высокую специфичность изобретения, миллионером пока не стал. Криминалистическим лабораториям не хватало подтверждений действенности конструкции, и до получения оных они предпочитали воздерживаться от траты денег».

Тут Шписс попросил налить ему стакан воды из графина, а доктор Коршовски, воспользовавшись паузой, неожиданно подтвердил правдивость его повествования, рассказав, что читал статью об этом изобретении в одном из журналов по криминалистике. Автор статьи, правда, не упоминал имен изобретателей, но, быть может, Коршовски просто не обратил на них внимания. Напившись, антрополог поблагодарил практикантку и, отставив стакан, продолжил свой рассказ.

«Так вот, все это была лишь предыстория, рассказанная мною для того, чтобы Вы могли себе представить, какими возможностями я обладал, когда все это случилось. Система, состоящая из камеры-шлема с лазерным сенсором и программы обработки полученных данных, работала без перебоев, позволяя мне получать отличные результаты. Наигравшись вдоволь, я перешел к серьезным работам по антропологии и опубликовал несколько статей в научных журналах, но это к делу не относится.

Субботним утром, несколько дней назад, в моей квартире раздался звонок. Я только что проснулся и был удивлен столь ранним визитом, так как никого не ждал, а время было неподходящим даже для посыльных и почты. Мое удивление возросло, когда в динамике домофона я услышал голос одного моего приятеля, Лукаса Барлоу, с которым играл время от времени на бильярде и встречался на вечеринках. Он трудился инженером на какой-то фирме и был, в общем, неплохим парнем. Я ничего не имел против того, чтобы выпить с ним чашку кофе или бутылку пива в субботу, однако предпочел бы, чтобы встреча состоялась в подходящее время и после телефонного звонка, а не ранним утром, когда я еще стою в трусах и лишь подумываю о душе. Вы понимаете меня?

Люк был не один. Когда я открыл дверь, то увидел за его плечом Карин, его подругу, с которой они собирались пожениться. До этого я видел ее лишь несколько раз, но девушка, помнится, произвела на меня большое впечатление как своей манерой держаться, так и зрелыми рассуждениями на довольно необычные для слабого пола темы. Она работает не то психологом, не то психиатром в одной из клиник и могла бы быть вашей коллегой. Помню, Лукас очень хвастался успехами своей невесты, но мало обращал на нее внимания, что для него характерно. Как я уже упоминал, он неплохой парень, но довольно эгоистичен и чересчур увлечен собою.

Впустив гостей в квартиру, я предложил им пройти в гостиную и выпить чего-нибудь, пока я привожу себя в порядок. Увидев мою взъерошенную голову, Лукас несколько смутился и попросил прощения за ранний визит, сказав, что никогда не позволил бы себе такой бестактности, если бы не важность и срочность дела, которое он ко мне имеет. Это заинтриговало меня, и спустя десять минут я присоединился к молодой паре, сварив кофе и поздравив их с состоявшимся несколько дней назад бракосочетанием, о котором они мне только что поведали. Я шутливо пожурил их за то, что не был приглашен на свадьбу, и они, смеясь, ответили, что непременно сделают это в следующий раз.

Установив таким образом непринужденную атмосферу, я принялся потчевать гостей шоколадными кексами и «Сникерсом», в ожидании того момента, когда Лукас соизволит заговорить о своем срочном деле. От меня не укрылось, что оба они – Карин в большей степени, чем ее муж – покрыты отцветающими синяками и ссадинами, которые они пытались скрыть под одеждой или слоем пудры. Это обстоятельство усилило мое любопытство, но я терпел и ничего не спрашивал. Наконец, вздохнув и переглянувшись с женой, Барлоу поведал мне об их неудавшемся свадебном путешествии и тех испытаниях, что выпали на их долю в Альпах. Маленький самолет, на котором они вылетели из Фильсхофена на один из горных южнотирольских курортов, стал жертвой непогоды и потерпел крушение. Какое-то чудо спасло их, позволив отделаться ссадинами и ушибами, и Карин, улыбаясь, рассказала мне, как, оставшись без обуви, обматывала свои ноги обрывками брезентовой куртки пилота, тело которого так и не было ими обнаружено. Израненные, они брели всю ночь и половину следующего дня по снегу, ориентируясь на видимый вдалеке клочок зелени, и даже провалились в какое-то ущелье, второй раз чудом выжив. Теперь они говорили о своих приключениях с ноткой веселости в голосе, подтрунивали друг над другом, вспоминая свой тогдашний страх, и произвели на меня неизгладимое впечатление своей выдержкой и умением бороться. Эти-то качества и позволили им в конце концов достичь цивилизации – изможденные и едва стоящие на ногах, они достигли той зеленой долины, что служила им ориентиром, и единственного расположенного там горного пансионата, откуда и была вызвана помощь. Карин все время теряла сознание, и врачам пришлось изрядно повозиться с ней, Лукас же, который чувствовал себя несколько лучше, заботился, по собственному признанию, о том, чтобы не потерять свою завернутую в тряпичный узел находку. На мой вопрос, о какой находке он говорит, парень рассказал мне о найденных ими в одном из ущелий останках самолета, потерпевшего крушение – судя по ржавчине и находящимся в нем скелетам – несколько десятилетий назад и до сих пор ни кем не обнаруженного. С помощью супруги он постарался описать мне самолет во всех деталях, и я смог подтвердить его предположение, что речь идет, скорее всего, о частной прогулочной машине, и уж во всяком случае, не о военном аппарате времен второй мировой войны. Я также в полной мере разделил его точку зрения о прискорбности того факта, что родственники погибших так и не узнали об их судьбе и не смогли похоронить тела. Я был согласен с тем, что ритуал прощания с умершим позволяет внутренне «закрыть тему» и жить дальше, в случае же неясности мысли об этом никогда не покидают близких, а порою и мучают.