Текст книги "Каким он был. Роман о художнике"
Автор книги: Людмила Захарова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 5 страниц)
10. Второй визит
Таинственная леди с картин Тимея с детским именем Алиса явно осторожничала. В пятьдесят лет обычной тетке никак не сохраниться на возраст – чуть за тридцать. Она подозрительно красива. Может быть, Тимей тратит на нее миллионы, ведь он один из самых дорогих академиков живописи. Вечерние платья в домашней обстановке не укладываются в голове Семена, но они органично вписываются в старомодный интерьер. Изысканно, нешаблонно, лично – на заказ. От нее не пахло нафталином и нарочитым блеском, как от некоторых ветеранов. Он отметил ловкость, с какой она выуживала чашки под кофе, стараясь не смазать лак на ногтях. В естественных движениях не ощущалось бережливости к наряду, и она не путалась в замысловатых фалдах неизвестной ткани, он такой никогда не видел в продаже, а уж Катька замордовала его шопингом.
Притягательная внешность, умение преподнести себя, искусно запечатленное на полотнах, сохранили интерес к самому автору. Он сделал ставку на забытую ныне естественную женскую красоту, но вряд ли имел отношения, только дурак может испортить дело дешевым любопытством. Катерина заблуждается, слишком много значения придает она этой стороне сюжета. Или спать или работать, по-другому у мужчин не получается, уж он-то знает на собственном опыте. Успел обжечься и обмануться, и погореть на сексуальных «домогательствах». А Тимей полностью выкладывался в картинах, за творческую отрешенность упрекали оба семейства.
Складный рассказ Алисы самостоятельно делился на три темы – три заметки. Они перестали гонять запись на диктофоне, решили отдохнуть от дележки материала, и просто послушать ровный спокойный голос.
– Тимей с отличием закончил школу-десятилетку. Рисовать начал очень рано, родители часто путешествовали по экзотическим странам, фантастические цвета всегда привлекают внимание, а детское особенно. Бирюзовые, лиловые туманы это реальные места, они существуют на планете. Обычное занятие – детям сначала дают краски и кисти, а потом учат азбуке. Праздник цветущей природы это его восприятие жизни. В школу он пошел почти с восьми лет. Представьте московский дребезжащий трамвай с морозными узорами на стеклах, проезд три копейки, полчаса дороги в художественную студию и обратно, и так десять лет. Многие «холодные» рисунки тоже по памяти. Поэтому неудивительно, что он сам легко поступил в Строгановку и рано стал преподавать. Трудолюбие, талант, сосредоточенность делают профессионала. Он не нуждался в пресловутом вдохновении, ему всегда не хватало времени для завершающего штриха. Его солдатики во «Вселенском человеке» потребовали проглотить ворох литературы, чтобы кивера и ментики, и узор на пуговках досконально совпадал с историческим временем. Это настолько трудоемкая работа по сбору информации по музеям, библиотекам. Тогда не знали интернета. К сожалению, оригинал не в России. Он называл себя «профи» и действительно это мастер, признанный еще в советские времена. Всегда был строг, требователен, поэтому, наверно, конфликтов с властью не имел. Нельзя сказать, что он чурался студенческих посиделок и походов с гитарой. Напротив, у него уже на третьем курсе была машина и подмосковные этюды – обычное дело. Сложно поверить, зная его, высокого, размашистого, что вот эти филигранные пейзажики пером – формат моей ладони студенческие пробы.
В дороге, на вокзале, на природе, в городе – он всегда делал наброски, и вряд ли замечал людей, злость, грязь. Линии, пропорции, свет, перспектива, натура – вот, чем он дышал. Полотна более реальны для него, чем окружающий мир. Он умел показать прекрасное. Он не чувствовал комариных укусов и удивлялся жалобам в группе, тем более, что мошки налипали на почти готовый этюд, где он не терпел неряшливости – лишнего мазка. Собранность помогла ему выжить два года в армии. Жуткое испытание, нагрузки на пальцы, год без карандаша и кисти. На втором году ему поручили красить заборы, расписывать стены в школах и детсадах гарнизона по бездарным трафаретам, утвержденных начальником. Рисовать плохо было ниже его достоинства, а время и бочки краски выбирал старшина на свой вкус. Бесполезность духовного протеста едва не добила его и, вероятно, именно тогда он замкнулся в себе, уже никого не посвящая в творческий процесс.
Первый брак – студенческий. Так бывает, пока есть трудности – учеба, ребенок, работа – парочка дружно воюет с окружающим миром. Однажды жена уехала в Питер отдохнуть – показать внука родителям, да так и не вернулась. Она художник, он художник, конфликта не было, некогда лишний раз отвлекаться от работы. Бытует мнение о богеме, подразумевающее дикие страсти, пьянство, наркотики, якобы возбуждающее вдохновение. О творческих людях всегда ходят слухи о некрасивых поступках, внебрачных детях и даже извращениях. Не было никакого особого везения, мохнатой лапы для продвижения. Была уйма проектов, беспробудный труд, малая часть ушла на продажу и принесла славу. Постороннему человеку странно, что недописанная картина художника лишает сна, именно нехватка времени вынуждала его бросать преподавание, уезжать в незнакомые места.
Вам, молодым, трудно представить, что профессор академической живописи около шести лет подписывал котлы: «первое блюдо», «второе блюдо», «компот» и так далее на пищеблоке одного пансионата, за место для мастерской. Начинал он отрабатывать барщину с «пищевых отходов», а вы, говорите – богема! Каждый хозяйственник имел пустые площади, актовые залы, штатные единицы руководителей художественной самодеятельности, художников-оформителей, обожал иметь портреты своей родни и всей партийной ячейки. Вся «богема» платила за приют излишками дарований. Не скрою, у меня было место в той же мастерской, надо было как-то создавать видимость, что я не напрасно получаю зарплату по совместительству. Стабильность застойных лет не могла истребить в человеке желание жить лучше, имелись способы непыльных подработок – различные кружки, студии, дома творчества – оплата почасовая, часы приписывались.
Безымянность портретов не загадка. О подпольных арендаторах и меценатах знали и помалкивали, а сейчас это подогревает интерес к хозяину галереи. Тогда казалось самым страшным, что настучат «туда – куда надо». Даже смешно вспоминать, что этим страхом была пропитана нарочитая учтивость к дворникам, уборщицам, зевакам у подъезда. Детские страхи, пыль, мусор. Всегда можно было договориться в другом месте, безработицы не было, всеобщая скука была тоже наносная. Народ ленив и спокоен, даже как-то странно, что замутился раздел Союза, революции, взрывы, война. Жуть! Мы полжизни прожили в спокойном государстве, соблюдая правила социалистического общежития и моральный кодекс, великое счастье – спокойствие.
Начиналась инфляция, иметь место для работы вопрос выживания. Чья-то низость всегда мешает таланту быть свободным от проблем. Правители всякого рода резко менялись, новый директор не нуждался в наглядной агитации, знал с кем имеет дело, и загнул высокую сумму в долларах. Чем моложе волк, тем зубы острее, как говорится. За подаренную миниатюру он дал время собрать и раскидать по обжитым мастерским друзей хозяйство. Тогда все мечтали о затишье, еде, крыше, разного рода крыше. Он готов был бросить институт, тогда платили преподавателю десять тысяч рублей – «керенками» (то есть до деноминации). Стажировка в Германи – чудесная передышка.
Вскоре знакомый скульптор уезжал надолго и всерьез, и его родственники сдали мастерскую – просторный подвал без окон, на особых условиях его давнему другу с кафедры живописи, который и приютил Тимея. Новые русские спешили приобщать к искусству своих чад. Так и получилось: не брать взятки за поступление, а учить детей пропорциям, глазомеру, привить вкус или элементарные познания. Многим везло, поступали, если действительно хотели поступить. Он умел открыть глаза на красоту, если были задатки, то и появлялось желание запечатлеть.
Вот в таких условиях и был зачат «Вселенский человек». Четыре года самоотверженной работы, кочующей по домам, подвалам, дачам, не подкосили его, как сейчас пишут о нем. Он прожил миллион нарисованных человечиков. Кто еще столь продуктивен? Он писал, что хотел вопреки неблагоприятным условиям. Он не выдохся, просто не хочет суеты, полюбил сумерки, туманы и закаты. Свободный человек, оставаясь самим собой, путешествует. Есть такая потребность у художника. Светская жизнь – расточительство сил на пустое времяпрепровождение, поэтому он и не мелькает на экране. По вашему – как? Нет дома на Рублевке – нет таланта! Это сборище не для профессионалов.
– Пусть все так и остается. – Семен выключил запись. – Идиоты, никто не задал ни одного вопроса, сидели, как зачарованные. Совершенно непонятно – почему материал обозначен, как визит к Незнакомке. Тема не раскрыта, о ней следует молчать, вот что она внушила своими откровениями о советской рутине. Биографическое исследование можно затеять, никак не меньше! Никакой идеологии, никакой лайф-стори, праздные домыслы. Мужик батрачил, как проклятый, но даже домашние не оценили его по достоинству. Бабы, честное слово, как пиявки. Куда только деньги девают?! Тут полдня листаешь каталог, а это все было создано, своими руками загнано в рамки, продано. Прежде, чем получить наличные, надо найти покупателя, никаких агентов по продаже и в помине не было, все сам. Один. Высыпал купюры на стол с грязной посудой, курил на кухне перед сном, крался, чтобы не разбудить детей.
Семен определился, это главное. Ребята, выслушав его доводы, пожали плечами, решили, что каждому надо подумать. Семен заглянул в календарь, неужели Катька оплодотворила свою яйцеклетку?! Неужели скоро он получит вознаграждение и счастье спокойной семейной жизни в отдельной просторной квартире?! Вот было бы здорово!
– А вы заметили, как легко работалось без Катьки?
Поинтересовался Семен, весьма довольный собой. Тарас и Вадим насмешливо переглянулись.
– А надолго ли? Появится новая зануда.
– Появится, – вздохнул Тарас обреченно. Семен уйдет из комнаты, и я или Вадик, устав от беспросветности общего жития, выберем себе в жены северянку, еще способную зачать, чем сильно обрадует тестя из Уренгоя, сидящего на нефтяной трубе. Это будет правильно, иначе в мегаполисе не выжить, даже получив белый воротничок.
11. Суббота
Загородный особняк нежданно показался из-за вековых елей, сказочно заснеженных. Дорога оказалась нелегкой. Приглашение Валентина нарушило обычный субботний распорядок, все проснулись не отдохнувшими после напряженного вечера, ночи, непредсказуемой в шутливой ревности Антона. Завтракали спешно, желая вернуться в город до темноты. Лохматые колючие лапы скребли по стеклу, удивляя картинной красотой настоящей старинной усадьбы, которую они медленно объезжали вдоль каменной ограды с витиеватыми высокими решетками. Опешив от роскоши, никто не подумал, откуда бы у Тимея взялись деньги, чтобы жить в собственном глухом имении.
Из рассказа Валентина за два часа пути Алиса узнала о том, что они случайно встретились в Риме, у Тимея был выходной (так положено), он где-то расписывал загородную виллу. У фонтана они забавлялись шаржами, мольберт жены пустовал, она проводила время за столиком уличного кафе, дочка носилась за птицами, делала одолжения, поднося воду или бокал недорогого вина…
В 1989 году Валентин встречал в Шереметьево подругу из Праги. Париж, Нью-Йорк, Вена… Объявления о прибывающих рейсах разум помутили. Он выспросил у подруги, как ей удаются такие вояжи, и сам нашел способ собирать группы желающих прокатиться за бугор по частным приглашениям, менял валюту в банке (марки, кроны), делал паспорта, доставал билеты, расселял первых туристов-дикарей. И так хорошо пошел бизнес, что он бросил институт, люди довольствовались карманными расходами, остальной обменный фонд он оставлял себе. Хлопот было много, привлек друзей, разумеется, наехали, крыши-то не было. Так и остался, через братьев-южков пробрался в Италию, от Ватикана на мотороллере развозил обеды для нищих, так в рясе и присел за мольберт, вспомнить уроки учителя. Загорались вечерние огни, громче зазвучала музыка, парочки разных возрастов веселились на танцевальном паркете открытого кафе. Они даже не сразу среагировали на странно нарастающий шум недовольства, пока не вскрикнула дочка Тимея. Благоверная, разогретая южным темпераментом поклонников, танцевала стриптиз на столике, но он сломался, она очень неудачно упала, скатилась по лестнице, сломала бедро. Тимей, обычно, раньше забирал семейство, хозяин страшно оскорблял и его, и жену, и всех приезжих бродяг. Полиция, скорая… у него совсем не было денег расплачиваться за ущерб, лечение.
Радость говорить на своем – руссейшем! – языке (и быть понятым!), ностальгия по Родине, оказывается, невыносимо жгучее чувство, вот и он вернулся уже в распавшийся Союз, три года скитался по монастырям, крестился, искал себя, пока вновь не наткнулся на Тимея, совершенно случайно…
Кованые ворота закрыты, парковка не очищена. Алиса с удовольствием закурила, вертелась на каблучках, прислушиваясь к снежному повизгиванию, настраиваясь на кокетливый тон чужой жены, отлично наложившей косметический трюк, притушивший взгляд в предвкушении свидания. Антон шел, понуро опустив голову, и, как ни смешно, она видела его голым, идущим по снегу босиком. Она кинулась ему навстречу, прихватив горсть снега, приглашая поиграть в снежки, свалиться в сугроб. Снежок не склеился, не долетел до мужа, он подошел вплотную, взял за плечи, встряхнул, осуждая ее прыткость печальной улыбкой. Она беззаботно перебирала варианты, почему их не встречает сам гений. Антон отдал ей сумочку из машины, толкнул неприятно скрипнувшую калитку. Глубокая тропа вела к трехэтажному дому с колоннами, заброшенной фигуре в очертаниях фонтана.
– Я договаривался, – сказал Валентин Антону. Тот понимающе кивнул. Табличка на дверях была запорошена, но Алиса все равно не обратила внимания. Они вошли в холл, разделись, присели, надо подождать немного.
– Как же так, Валентин? Вы не могли здесь подрабатывать, если учитесь в Москве? – Возмущенно воскликнула Алиса.
– Я давно уже выучился… и не здесь я его нашел, а в хирургии, его побили в туалете, сигарет не оказалось, никто же не возит. Есть же и буйные, а он тихий. Вы же не спрашивали.
Антон заглянул в кабинет, приглашенные жестом, они неприязненно расселись. Врач с интересом и недоверчивым удивлением помечал у себя новые сведения о Тимофее Аркадьевиче. Оказалось, что бывшая жена позаботилась о нем, выдержала его четыре месяца в неврологии, поставила на учет в диспансере, чтобы поместить сюда на полгодика – год, чтобы подлечиться, потому что дети, поделив права устроителей выставок, не заботятся о нем, а оставлять без присмотра нельзя. Забрать его можно. Родственники имеют на это право.
– Вы ему родственники? Ах, просто коллеги… Можно и пораньше выписать, но по согласию детей.
– А Тимофей Аркадьевич давал согласие на пребывание здесь?
Антон умел поддерживать беседы.
– Да, письменное согласие на лечение обязательно. Курите здесь, поболтаем еще, а то такая здесь тоска, а посещения скоро начнутся, сейчас прием лекарств.
Алиса растеряно озиралась на серые стены, плохо понимая услышанное. Валентин придвинулся к ней, зашептал о том, что очень доволен тем, что идет серьезный диалог о судьбе Тимея, вот, если бы еще подтянуть из института коллег, поднять верных студентов, общественность, чтобы приструнить бессовестных детей.
– Включаясь в реальность – бытовые дрязги и дележку, он действительно становится умалишенным. Память после трагедии стала очень избирательной. Но, видите ли, им неприятно, чтобы кто-то узнал о болезни знаменитого папочки. Он почти не выходит отсюда уже второй год. Дело запутанное. У всех на устах – Тимей, а то, что он живой человек, никому нет дела. Его по фамилии никто и не знает, кроме учеников! Распродали и забыли. У вас лицо как-то странно изменилось, вам лучше выйти на воздух. Антон, мы будем на улице, – тот ответил кивком, не отвлекаясь от доктора, взятого на прицел цепкого взгляда.
– Мир всегда катился в сторону, противоположную от Бога. Нашкодившие дети, мы вдруг понимаем это и вскрикиваем, вот это и есть творчество. Вскрикиваем, но вновь продолжаем расточать душу на пустяки, питающие зверя. Всегда были овцы и будут волки, а мы будем сторониться и тех и других. Что горевать об овцах, которым вырывают живьем сердце, а они молчат?! Порою думающий человек не видит в себе хищника, поедающего ближних. Так поздно приходит откровение – познание радости в элементарных вещах, таких, как свободно прогуляться в магазин за сигаретами, а хоть бы и за картошкой, самому сварить себе кофе, если хочется именно кофе, а не пить больничную бурду. Мы не замечаем легкости телодвижений, пока владеем собой и спохватываемся, когда той жизни осталось на полпинка. Я сидел на перевале, курил самокрутку, я не ел уже три дня, пил из ручья и вдруг открылась красота, я чуть вниз не свалился от восторга. Все проблемы ерунда, пока здоров, волен в своих желаниях. Радость быть своим в собственном мире хотя бы потому, что ты сам сделал этот выбор! Да, просрочен паспорт, и нет визы в ту страну, куда я ночью буду переползать, да могут прихватить, но я постараюсь прошмыгнуть. Получилось, многое получилось, но многое оказалось ненужным. Когда зарезали Сашку у собственного подъезда – одного из компаньонов, я был румяным пузаном в подштанниках, набитых валютой. Мы могли бы откупиться, но я был вне действия сети. Я бродил по странам, теряя скарб и уже не сокрушаясь об этом. Люди они везде люди, кто-то поможет, кто-то прогонит. Злые, добрые, смешные. Солнце светит для всех, в этом и есть сущность Бога, которого мы ищем.
Валентин размышлял вслух, мало беспокоясь о том, слушает ли его Алиса, сыгравшая роковую роль в судьбе Тимея. Антон шел к ним по аллее в распахнутой дубленке, лениво вздымая ногами искристые всполохи. Алиса засеменила ему на встречу. Он поднял ей ворот и замер. Что сказать? Мелочи утрясутся, можно организовать гуманитарную помощь, присылать передачи, уйти в сторону от самой встречи, сохранив свой уклад жизни. Ненужное касательство к прошлому, глупо отрицать это. Он не побледнел, а как-то погас, руки на ее плечах отяжелели и у нее подогнулись ноги или просто каблучки соскользнули с твердого следа.
– Что надумала, лиса-Алиса? Пойдешь все-таки? Одна или нужна поддержка?
– Вместе, конечно, вместе. Мне очень страшно увидеть его не таким, как представляла.
– Я знаю, слишком богатое воображение. Я только хочу попросить тебя, первый раз в жизни попросить. Пусть фантазии не превращают естественную жалость в чувство вины или в нечто большее, в нечто несуществующее. Пожалуйста, не сочиняй того, чего у вас никогда не было: ни в прошлом, ни в будущем. Я помогу освоиться, и не вздыхай облегченно, словно беда миновала, словно ты не ошиблась в выборе. У тебя не было выбора. Не было и не будет. Ты понимаешь, какую жестокую роль может сыграть твоя слабовольная жалость? Не зови, не ласкай бродячую собаку, если не можешь взять ее в свой дом. Ему нужна помощь, а не слезливое унижение жалостью. Договорились? Можем идти, если не передумала. Это твое право.
Проживающие пансионата прогуливались по коридорам, тремя лучами сходившимися к круглому холлу. Диваны, кресла, обитые бежевым дерматином, телевизор. Палаты были пусты. Посетителей почти не было. Тимей сидел чинно, аккуратно положив ладони на колени. При его росте он показался очень громоздким, отяжелевшим, отечным. Перемогая слезы, подтирая тушь, Алиса держалась за спинами мужчин. В ответ Тимей тихо, с опаской, поздоровался, Валентин раскручивал разговор, красочно описывая мелочные события. Припудрившись, она осмелела, присела рядом, шутливо похлопала его по руке, как бы приветствуя. Антон сжал ей локоток, предупреждая вольности, здесь не место балагану. У нее возникло желание сильно встряхнуть его, потрепать за щеки, проорать: «Что ты здесь делаешь?! Хватит с ума сходить, Тим!»
Ее всегда бесила холодная невозмутимость, волна гнева накрыла ее, глаза метали молнии. За окном великолепный вид, словно с новогодней открытки, когда-то получившей премию. Алиса внезапно вспомнила себя – резкую, вечно бунтующую. В какую-то куколку превратилась она, нежную, беспомощную, послушную до отвращения.
Остекленевшие березовые ниточки вздрогнули, улетели воробушки, веточки со звенящим постукиванием в стекло успокоились. Тим повернулся к ней и махнул рукой:
– Галлюцинации… Мне почудился голос мадам. Она любит постоять у окна, покурить, созерцая пейзаж. Что можно увидеть в голубых снегах, кроме иллюзий, разве то хорошо, что видишь акварели. Жаль, здесь не курят, надо в сортир идти, а там бьют, но ведь у вас есть сигареты. Мало. Сигарет всегда мало. А так, чудесный вид, долгожданный покой. Ах, если бы я мог быть один в комнате, спать – когда хочется, а не когда прикажут. Нет-нет, сидите, если вам разрешили. Алиса Ивановна, я напрасно побеспокоил вас, простите покорного слугу. Вот, Валентин, мой лучший ученик из всех пятнадцати выпусков. Ленив, конечно. Да и вы были неусидчивы. Давно мы не виделись, лет пять, пожалуй? Я не писал, потому что был занят – писал. Писал много, больше в стол. Потом бросил. Потом меня все бросили, я так и не понял – почему? Так проще, не думать – почему, иначе можно с ума сойти.
Санитары позвали больных на обед, напомнили посетителям о режиме заведения. Тимей поднялся вяло, потрогал мешки под глазами, усмехнулся, отдал папку Валентину, взял Алису под локоть и заговорил, словно нехотя:
«В полуночи глазам открыты
Полумысли в дремотном дыме.
Может, сказки уже забыты
Иль заботою дни гонимы?
Или маешься тайной мнимой,
Поминая грехи и Бога?
Смех навязчивый – липкой глиной
Покрывает мою дорогу».
Тимей развернулся на месте и пошел прочь, не оглянувшись. Валентин выждал паузу и позвал супругов одеваться. В машине было зябко, и пока прогревался мотор, Антон очищал снег с лобового стекла, присматриваясь к жене, нервно вздергивающей руку с тонко дымящей сигаретой. Неловкое откровение, словно он предал друга, но они были только партнерами, он в некотором смысле работодатель. Нелепые угрызения совести или просто здесь место тягостное. Похищение богини было добровольным. И как знать, была бы жива Алиса, если бы он оставил ее?! Вряд ли? Удручающие сомнения неуместны, если стопа женщины создана по размеру его ладони. Диапазон психологической совместимости велик у общительной барышни, но этого мало, чтобы оказаться ее супругом. Оказалось мало. Творческий флирт, чей образ изящней, витиеватей, загадочней. Воспевание любви взамен настоящего чувства.
Тронулись в молчании. Алиса наклонилась к ветровому стеклу, съежилась капризным ребенком, готовым разрыдаться. Валентин ерзал на заднем сиденье, беззаботно шурша полученными набросками. На пригорке Антон не выдержал напряжения, остановился и вышел. Впервые он пожалел, что не курит. Что Тимей говорил жене? Словно бы стихи. Ну, какой из нее поэт, писатель, художник? Недоучка, лентяйка, избалованная вниманием. Несомненно, удачная модель для целой портретной галереи.
Алиса вышла за ним, бродила вокруг. Бледное солнце позолотило купол, далекие колокола навели на мысль о заброшенных этюдах. И машина есть, и время. Желания не хватает. «А не надо думать о желаниях, делаешь – делай», – ей послышался менторский тон Тимея. На бескрайнем поле, холодном, голубеющем, особенно остро познается одиночество, ничтожность нажитого опыта, нужна лишь крохотная зацепка для глаза, позволяющая бесконечно долго смотреть ввысь, поверить в необходимость былых испытаний для познания себя. Ветка, птица, уронившая ягоды рябины на лету, или золотое свечение купола, а храма не видно, но он вырастает в душе зрителя. Вот в этом и состоит талант, заметить красоту и передать на полотне. Пусть все живут и выживают. Выживают вопреки всему, как повелось на Руси.
Чихнул мотор, поехали! Валентин прикладывался к фляжке, весело предложил и ей для «сугреву», вдруг сконфуженно собрал в стопку наброски, передал Алисе на рассмотрение, рассуждая, что вытащить Тимея из больницы не проблема, проблема в том, что дочка не захочет делить с ним квартиру, а для работы всегда нужно место. Таланту нужны условия.
– Только работа вернет Тимея к полноценной жизни, рука у него тверда, задумок множество, я ничуть не сомневаюсь в ошеломляющем успехе.
Алиса удивленно смотрела на Валентина, конечно, он видел этот пожелтевший, чудом сохранившийся рисунок, последний в стопке. Он догадался и развел руки в свое оправдание.
– Я сам только сейчас обнаружил этот сонет в новой папке. Он говорил, что давно хотел вам его отправить. Собственно, за этим я и нашел вас.
Обнаженная пьяная гетера плясала на твердой бумаге, пока Алиса читала стихи на обороте. Ей было непонятно, о ком это? Или написано жене? Два образа слились воедино и в рисунке, и в сонете. Зато Антону вдруг все стало ясно: они были банальными любовниками. Были!
– Какая глупая шутка! Да он ни в ком не нуждался, все ему мешали. И не волнуйтесь, Валентин, с ним все будет в порядке, он и вас поработит. Ведь таланту нужны поклонники!
Вспылила Алиса, дочитав, возвращая Валентину всю папку. На повороте машина пошла юзом, зарылась носом в сугроб так, что передние дверцы не открыть. Алиса не была пристегнута. Антон бережно осматривал голову, дрожащими руками промакивал кровь, Валентин сделал примочку из снега, наложил на вздувшуюся бровь.
– Слава Богу, ушибы легкие, еще надо придержать холод. Прости, я не хотел тебя убить, я забыл проверить.
– Хотел, – улыбнулась она примиряюще. Прошлое – прошлым, а жизнь продолжается даже после смерти.
Мужчины, чертыхаясь, помогли ей выбраться через открывающиеся двери багажника. Наконец-то! Она раскинулась в мягком сугробе, одним глазом поглядывая на хлопоты по раскопке. Жгучая волна подкатила к горлу, перехватывая дух и не находя выхода. Сквозь гомон и покачивание, сквозь мутящие всполохи света она вспоминала запоздалые, а потому кощунственные, навязчивые строки признания. Как же долго он решался удостоить своей любовью! То ли жену, то ли любовницу, то ли образ на рисунке?! Надо быть не менее безумной, чтобы поверить в то, что затравленный волк любит охотника и свору собак. Приятно пощекотать самолюбие долгожданными признаниями, смысл которых даже автору не открылся. А так ясно сказал!
Домой вернулись без приключений, Валентин торопился, всучил ей аккуратно упакованную «гетеру» с сонетом, витиеватость слога и почерка, конечно, восхищала, но Алиса крикнула ему вслед: «Знайте, он был жестоким! И он ничуть не изменился, запомните!»
Валентин не обратил внимания, тем более что он и не спрашивал, каким-таким был Тимей. Он знал его в лучшие годы и сейчас он рядом с ним. И ему неважно, каким он был. Он есть, а это главное!
