Текст книги "Мы-курги"
Автор книги: Людмила Шапошникова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 20 страниц)
11
Священный лес
– Вот здесь, – сказал Мудамайя, показывая на пирамидку, сложенную из камней, – и погребли Чиннаппу.
– Значит, все это не легенда и не сказка, а было в действительности? – спросила я.
– Конечно, – ответил Мудамайя. – Все произошло на самом деле в те далекие времена.
…В ночь новолуния, в месяц Быка в священном лесу богини Мандатаввы громко и тревожно забили барабаны. Барабаны в эту ночь били каждый год. Но сейчас они звучали как-то по-особенному. Их бой разносился далеко и был слышен в крайних домах деревни. В тех, которые примыкали к священному лесу. В домах царили предпраздничное оживление, и только в одном из них было тихо. Казалось, что дом вымер. На самом же деле в доме были люди. Много людей. Они сидели молчаливые и сосредоточенные на скамьях центрального зала. В зале было темно, и только огонек священной лампы освещал вход в комнату предков. Бой барабанов здесь был хорошо слышен. И чем громче он звучал, тем напряженней становились позы людей. Казалось, люди приросли к скамьям и не хотели от них отрываться. Они ждали чего-то, и это ожидание давило на них.
Где-то в темноте прокричал три раза ворон. Глава семьи, согнутый старик с резкими чертами лица, вздрогнул и низко опустил голову. Еще несколько мгновений он оставался неподвижным, затем сбросил с себя оцепенение и тяжело поднялся.
– Пора, – сказал он. – Чиннаппа, выполняй свой долг.
Чиннаппа, молодой кург, широкоплечий и тонкий в талии, поднялся и, ни на кого не глядя, подошел к священной лампе. Остальные стали за его спиной.
– Во имя вас, духи предков, во имя тебя, богиня Мариамма, – начал старик.
Юноша шевельнул губами, и какой-то странный звук сорвался с них. Его плечи опустились, и руки бессильно повисли вдоль тела. Старик повернулся и мягко произнес:
– Повторяй, Чиннаппа.
– Повторяй, – печальным эхом откликнулись другие.
Чиннаппа усилием воли стряхнул с себя оцепенение.
– Во имя вас, духи предков, во имя тебя, богиня Мариамма…
Голос юноши звучал безжизненно и тихо. На какое-то мгновение смолкли барабаны в священном лесу. И только этот голос, похожий на шелест осенних листьев, оставался в доме.
– Во имя вас…
Какая-то тень, похожая на подстреленную птицу, метнулась к лампе. Тело юноши напряглось, но он не повернул головы.
– Мать, отойди! – повелительно сказал старик. – Он мужчина и воин. Женщине здесь не место.
Женщина судорожно всхлипнула, но повиновалась. Когда все было кончено, сто человек избранной окки молчаливо потянулись к священному лесу. Они шли не торопясь, печально опустив головы. Их движения были скупы и сдержанны. И только та женщина время от времени начинала отчаянно биться в руках державших ее родственниц. Женщина была матерью Чиннаппы ― того самого, на которого выпала в эту ночь новолуния честь быть принесенным в жертву самой богине Мариамме. Они вошли в лес. Их окружили деревья, верхушки которых тревожно шумели под порывами ночного петра. Бой барабанов становился все ближе. Наконец, деревья расступились и открылась небольшая поляна. Над ней бесстрастно и холодно стоял голубоватый серп молодой луны. На невысоком холме посередине поляны горел большой костер. Он освещал собравшихся здесь людей и высокий вертикальный камень богини Мариаммы. Пламя костра трепетало и моталось над порывами ветра, и причудливые тени скользили по свежей траве поляны. Они задевали вертикальный камень, и казалось, что он оживает, двигается и протягивает руки. Длинные и жадные руки, требующие жертв.
Ритм барабанов участился, стал суше и четче. И под этот бой молчаливо и отрешенно закружились вокруг платформы, где стоял камень, танцоры в черных купья. Полы купья развевались, руки-крылья плыли в пламени костра, и танцоры были похожи на больших черных птиц – предвестников бед и несчастий. Ноги их двигались слаженно и ритмично. Звук их шагов сливался с барабанным боем, и людям казалось, что сама земля отзывается на эти шаги барабанным звуком. Так могли танцевать только воины перед битвой. Лица танцоров были темны и замкнуты. Они танцевали в честь богини Мариаммы, в честь духов ушедших предков, в честь предстоящей жертвы. Перед камнем-богиней лежал меч.
Жрец Мудамайя с седой всклокоченной бородой, завернутый в бело-красные одежды, читал заклинания над мечом. Он поднимал темное лицо к камню, вопрошал что-то и подносил глиняный светильник к богине. Язычок светильника освещал выбоины и вмятины на камне. Дым благовоний из кокосовых плошек поднимался к лицу жреца, и тот втягивал его, прикрыв глаза тяжелыми веками. Он ждал. Ждал терпеливо и покорно, как это делал каждый год в эту ночь. Но камень оставался неподвижным. Только скользящие тени оживляли его. Но это было не то. Не настоящее. Дым ел ноздри, и от него начинали слезиться глаза. Сквозь эти невыкатившиеся слезы жрец снова стал рассматривать камень. Радужные отблески пламени легли на его поверхность. Черные крылья танцоров стали исчезать, растворяясь в каком-то призрачном тумане. Радужные отблески дрожали, как и слезы в глазах жреца, И в этом дрожании и движении сквозь синий дым благовоний перед ним стали возникать знакомые черты. Удлиненные глаза и резко очерченный жестокий рот. Но жрец еще не был уверен, что это то – настоящее. Он, не мигая, продолжал смотреть на плывущие черты и наконец увидел, как дрогнули в усмешке уголки этого жестокого рта. Жрец взмахнул руками и вскрикнул. Мариамма явила свое лицо. Жертва будет принята.
Круг танцующих распался, умолкли барабаны. И только где-то в ночном лесу прокричала ночная птица, как будто почувствовала что-то недоброе. Жрец недовольно покосился в сторону птичьего крика. В другой раз это могло быть дурным предзнаменованием. Но сейчас Мариамма явила свой лик, и это уже было неважно. Он поднял меч и воткнул его рукояткой в землю, закрепив ее тяжелыми камнями. Лезвие меча стояло чуть наклонно, но этого было достаточно. Налетел порыв ветра, и пламя костра вспыхнуло с новой силой. Его блики легли на полуобнаженное тело Чиннаппы, напряженное и сильное.
Жрец, не отрываясь, смотрел на юношу, и под этим взглядом в Чиннаппе происходило что-то, доселе ему неведомое. Стоявшие вокруг исчезли, деревья слились с ночью, а пламя костра как будто повисло в воздухе. И только лезвие меча, такое отталкивающее и в то же время привлекающее, осталось реальным в этой странной ночи. Ничего, кроме этого лезвия, оружия богини. Еще минута – и оно тоже может исчезнуть, и тогда жертва, его, Чиннаппы жертва, не состоится… Он рванулся к мечу…
Тишину разорвал крик ужаса и отчаяния. Это кричала мать Чиннаппы. Но ее быстро увели. Из холодеющего тела Чиннаппы хлестала кровь, стекая с платформы, на которой стояла гранитная богиня с каменным сердцем. И снова, на этот раз освобожденно и торжественно, забили барабаны. Страшная маска с жестоким ртом поплыла в танце. Пламя костра металось, стараясь достигнуть этой маски и жреца, который под ней скрывался. Но жрец был недосягаем. Он грозно стучал пятками по земле и размахивал окровавленным мечом. Он уже не был жрецом. Он был вместилищем богини Мариаммы, и маска подтверждала это. Он танцевал «дьявольский» танец. Танец, который должен был убедить людей в справедливости содеянного и в неизменной силе богини Мариаммы и его, Мудамайи, жреца и оракула. Он был неутомим.
Полночи били барабаны, полночи танцевал жрец. И наконец Мариамма заговорила. Она кричала резким голосом Мудамайи и предвещала благосостояние окки Чиннаппы.
Ночь новолуния в месяц Быка кончалась. Серп лупы побледнел и скрылся за деревьями. Багровая заря, похожая на кровь, разродилась первыми лучами солнца. Но на поляне уже никого не было. И только вертикальный камень непреклонно стоял на своей платформе.
…Я обошла пирамиду. Она была невысокая. Чуть ниже метра. Ее венчал плоский камень, а на камне лежали осколки двух терракотовых фигурок – собаки и лошади.
– Что это? – поинтересовалась я.
– Это ему, – ответил Мудамайя. – Наши подношения. Теперь он охотится вместе с другими духами предков в этом лесу. Мы, смертные, здесь не можем охотиться. Священный лес только для духов предков.
В священный лес богини Мандатаввы я попала через пятьсот лет после описанных событий. Лес был расположен неподалеку от деревни Коттур, в которой теперешний Мудамайя служил жрецом. Он-то и привел меня в этот лес. Священный лес богини Мандатаввы не единственный в Курге. Сохранилось еще немало таких лесов, где стоят древние святилища и древние погребения в виде пирамидок, сложенных из камней. Здесь, в этом лесу, люди многое сохранили так, как было пятьсот лет тому назад, а может быть, и больше. Та же небольшая и уютная поляна. В тот день она была освещена ярким солнцем. В лесу пели птицы. На всем лежала печать какой-то успокоенности и безмятежности. И мне трудно было поверить, что была когда-то «ночь новолуния в месяц Быка». Но могила Чиннаппы подтверждала когда-то случившееся. Рядом с ней стоял холм, на котором в ту ночь горел ритуальный костер. Собственно, это был даже не холм, а солидная гора пепла от костров, пылавших здесь. Костры эти горят и сейчас. И каждый год в ночь новолуния здесь приносят жертву, но уже не человека, а свинью или петуха. Жрец по-прежнему исполняет здесь свой «дьявольский» танец и вещает от имени богини. Тут же рядом с погребением Чиннаппы и холмом из пепла стоит круглая каменная платформа. На платформе лет двадцать назад воздвигли небольшой домик-алтарь, который укрыл священный камень богини Мариаммы.
Мы поднимаемся с Мудамайей на платформу и входим в алтарь. Здесь сумрачно. Окон нет, и свет проникает только через открытую дверь. В центре алтаря на невысокой платформе стоит гранитный вертикальный камень. Это – изображение богини Мариаммы. Высота камня – около полутора метров. Позади камня на стене два скрещенных старинных меча. Лезвия местами покрылись ржавчиной.
– Одним из них проткнул себя Чиннаппа, – сказал Мудамайя. – Другие до него тоже так делали.
Под низким потолком алтаря висят две деревянные маски. Мужская и женская. В пустых глазницах масок, обведенных черной краской, затаилось что-то зловещее. Рядом с масками два маленьких деревянных щита. Я разглядываю все это, и мне начинает казаться, что где-то бьют страшные ночные барабаны. Мудамайя как будто угадывает мою мысль.
– С тех пор, – говорит он, – здесь почти ничего не изменилось. Разве что вот этот павильон.
Павильон стоит чуть поодаль от храма. Теперь в ночь новолуния в нем сидят знатные курги – плантаторы, адвокаты, учителя. Они приходят посмотреть на «дьявольские» танцы и напомнить о себе богине Мариамме.
Куда бы я ни ступила в этом, лесу, все было связано с богиней Мариаммой, но лес почему-то назывался именем богини Мандатаввы. Я не могла понять, в чем дело. И наконец не вытерпела.
– Причем же здесь богиня Мандатавва? – спросила я жреца. – Ведь лес, кажется, зовется ее именем.
Мудамайя смутился и стал почему-то переступать с ноги на негу. Потом впал в глубокую задумчивость.
– Видите ли, – наконец начал он. – Видите ли, Мандатавва старшая сестра Мариаммы.
– Очень приятно, – сказала я. – Такие прекрасные леди.
– Вот именно, – обрадовался почему-то Мудамайя. – Прекрасные леди. Но женщины в святилище богини Мандатаввы не допускаются. Святилище рядом, но женщины не допускаются… – вздохнул он.
Мудамайя снова впал в глубокую задумчивость и время от времени бросал на меня косые взгляды.
– Ладно, – сказал он, на что-то решившись. – Пойдемте. Вам я покажу это место. Возьму ответственность на себя.
– А потом принесем очистительную жертву? – спросила я, памятуя свой предыдущий опыт работы в племенах.
– Обойдемся, – легкомысленно махнул он рукой.
И я поняла, что у цивилизованных кургов есть кое-какие преимущества перед теми, кто еще находится на стадии родового общества.
Мы углубились в лес и прошли, наверное, метров пятьсот, но никакого признака поляны не было. Наоборот, заросли становились все гуще. Неожиданно тропинка оборвалась, но это не остановило Мудамайю. Он нырнул в кусты и сделал мне оттуда знак следовать за ним. Я тоже нырнула в кусты и застыла в изумлении. Среди плотно стоявших высоких деревьев и сплошных зарослей кустарника была расчищена круглая площадка метров двадцати в диаметре. Эта площадка служила своеобразным полом гигантскому помещению, стены которого составляли мощные стволы деревьев, а крышей служил купол открытого голубого неба. «Архитектура» этого неожиданного лесного храма и его пропорции удивительно напоминали высокий зал готического собора. Таких храмов я еще не видела. Я все еще продолжала стоять, пораженная видом открывшегося мне зрелища.
– Куда вы смотрите? – голос Мудамайи вернул меня к действительности. – Богиня Мандатавва здесь, внизy, вверху ее нет.
Теперь только я заметила, что в центре площадки в квадрате, аккуратно выложенном камнями, лежало несколько плоских плит, на одной из которых стоял небольшой черный камень. Около камня располагались два светильника в глиняных плошках.
– Богиня Мандатавва, – указал Мудамайя на черный камень. – Здесь раз в три года мы устраиваем в ее честь праздник и приносим в жертву петуха.
Сколько лет этому святилищу? – думала я. – Пожалуй, оно древнее любого храма в Индии. Мне показалось, что такое святилище могли придумать только в каменном веке. Когда человек был неотделим от природы и знал, как использовать ее, чтобы создать такой храм. Храм самой природе и своим богам. Здесь не было ничего лишнего. Ни масок, ни павильонов, ни кирпичных алтарей. Только деревья, небо и грубо обработанный камень. Какое исчезнувшее племя создало это святилище, чтобы передать его тем, кто пришел позже? Чьей богиней была Мандатавва, старшая сестра Мариаммы? Боюсь, что мы уже не получим ответов на эти вопросы.
Память о многом хранят священные леса Курга. Неподалеку от святилища я наткнулась на каменную стелу, врытую в центре поросшего кустарником кургана. Стела была покрыта сверху донизу цветным мхом. Под мхом были высечены слон и слова незнакомого мне языка. Возможно, это был старый каннара – язык населения соседнего Майсура. Я не знала, что написано на стеле, мне было неизвестно, что таит в себе заросший курган. Безусловно, что-нибудь очень важное. Но пока все это охраняет богиня Мандатавва, живущая в священном лесу около кургской деревни Коттур…
12
Сага о Ченгаппах
Она сидела у костра и, не отрываясь, смотрела в огонь. О чем она думала? О детях, которые не оправдали ее надежд? О муже пьянице, жалком и ничтожном человеке, тратящем свою жизнь в английских клубах? Или о безрадостном тяжелом труде ради денег, загубившем ее молодость и рано состарившем ее? А может быть, о матери – подвижной сухой старушке с глазами, полными вечного укора? А может быть, ни о чем таком она и не думала, а просто следила за своенравной и неожиданной игрой пламени. Дрова сухо потрескивали в костре, в небе стояла полная луна, а на поле и лес наползали голубоватые полосы вечернего тумана. Становилось сыро и холодно. Но она продолжала сидеть и только время от времени подставляла огню свои ноги, обутые в мужские резиновые сапоги. Пламя клало меняющиеся тени на ее лицо, и от этого оно становилось то мягким и задумчивым, то жестким и упрямым. Но тени ни разу не изменили рисунка его твердого рта, хищных крыльев тонкого носа и бездонности глубоко посаженных черных глаз.
Наконец она оторвалась от пламени, повела зябко плечами, на которые было наброшено потертое демисезонное пальто, и потянулась к бутылке с пивом. Она долго и пристально смотрела, как текла, играя в свете костра, его золотистая струя в высокий стакан. Потом стала пить из стакана крупными, жадными глотками. Мне стало почему-то неловко, как будто я подсмотрела то, чего не должна была видеть. Но она, погруженная во что-то свое, не обращала на меня внимания.
– Я не люблю людей, – неожиданно начала она глухим с хрипотцой голосом. – Представьте себе, не люблю и не боюсь в этом сознаться. Растения намного лучше их. Кофе, например, или рис. Они отдают сторицей то, что ты в них вложила. Люди не отдают ничего. Они только стараются урвать. От них не дождешься даже благодарности. Поэтому я не люблю людей.
Это было похоже на исповедь. Очень странную и необычную исповедь. И происходила она на большой кофейной плантации, около бетонных боксов, где сушили бледноватые зерна кофе.
– Да, – повторила она с вызовом, – я не люблю людей!
Она поднялась и, размашисто ступая по росистой траве, направилась к боксам. И оттуда вскоре донесся ее властный голос:
– Долго вы здесь будете валяться без дела? Думаете, если хозяйка отвернулась, так можно все!
Кто-то тихо и робко оправдывался.
– Мне ваших возражений не надо! ― Вновь зазвенел хозяйский голос. – Марш! И за дело. Я вам покажу, кто я такая!
Кто такая… Миссис Ченгаппа, хозяйка одной из крупных плантаций Курга, жена своего мужа и мать, своих детей. Вот кто такая.
Случилось так, что с мистером Ченгаппой я познакомилась раньше, чем с его женой. Имение и плантации Ченгаппов были расположены в Южном Курге в небольшом придорожном поселке. Мои знакомые в Меркаре посоветовали навестить их, так как Ченгаппы, по их мнению, могли представлять для меня интерес. Я не стала откладывать этот визит и добралась до поселка на попутной машине. В поселке мне указали на ворота и ограду, расположенные чуть в стороне от остальных домов. Я вошла в ворота и попала в обширный двор. Двор представлял собой английский газон, пересеченный аккуратными дорожками. В углу я заметила теннисный корт, а потом обратила внимание на дом, вернее, на дома. Их было три. Один напоминал традиционный кургский дом предков. Зато два других представляли собой двухэтажные особняки, выстроенные в стиле модерн. Я поняла, что попала к людям очень состоятельным.
Во дворе было пусто, и я стала решать, в какой из домов постучаться. Я поднялась на ступеньки двухэтажного особняка и постучала в его стеклянную дверь. На стук никто не отозвался. Я нажала на ручку, дверь поддалась, и я оказалась в большом просторном зале, стены которого были отделаны деревянными полированными панелями. В зале были камин и бар со стойкой. Посередине зала на мягком пушистом ковре стоял человек. В яркой желтой рубашке, бриджах и лихо сбитой на затылок вельветовой шляпе он был похож скорее на американского фермера, чем на курга. Человек резко повернулся ко мне, и его глаза на красном оплывшем лице радостно и выжидающе уставились на меня.
– Здравствуйте, – вежливо сказала я.
– Что будем пить? – неожиданно спросил он меня, не отвечая на мое приветствие.
Вопрос поставил меня в тупик, и я не смогла сразу ответить.
– Я спрашиваю, – с угрозой в голосе повторил он, – что будем пить?
– Но сначала я должна объяснить…
– После, после! – замахал он на меня пухлыми руками. ― Все объяснения после. У нас совсем нет времени. Решайте быстро и бесповоротно. Иначе… И он с опаской посмотрел на двери.
Видимо, за этими дверьми и находилась неведомая мне опасность, которая чем-то грозила человеку и сокращала его время.
– Джин! – выпалила я, еще ничего не понимая, и внутренне похолодела. Я знала, что крепкий джин после утомительной дороги свалит меня с ног. Но отступать было поздно. Человек действовал с завидной быстротой. Он выхватил бутылку со стеклянной полки, почти швырнул ее на журнальный столик и дрожащей рукой стал наливать джин в стаканы.
– Хлопнули! – деловито сказал он.
Глазки человека засветились восторгом, он удовлетворенно вздохнул и, наклонившись ко мне, зашептал:
– Бутылка начата. Теперь уже никто не помешает, даже она. – И снова покосился на дверь. – Трудность состоит в том, чтобы начать. А уж кончить-то, мы ее кончим. – И захихикал, потирая пухлые ладони. Я поняла, что «она» должна появиться из этой двери.
– А теперь объясняйте, – великодушно разрешил человек.
Однако он не вникал в мои объяснения и лишь смотрел на меня растроганным и влюбленным взором. Только два слова зацепили его ум. Эти слова были «Советский Союз».
– Откуда вы? – переспросил он меня, не веря своим ушам.
– Из Советского Союза.
Человек обреченно и печально уставился на меня.
– Кажется, я напился, – сказал он грустно. – Но почему так быстро?
Второй стакан джина поправил дело.
– А я – Ченгаппа, – сказал он доверительно.
– Очень приятно, – ответила я.
В это время дверь раскрылась и на пороге возникли «она». Миссис Ченгаппа. Увидев нас, она впала в какую то глубокую задумчивость. Воспользовавшись этой краткой задумчивостью, мистер Ченгаппа «на глазах изумленной публики» быстро прикончил бутылку. Ниламма Ченгаппа тяжело опустилась в кресло рядом с журнальным столиком и угрожающе сказала:
– Так.
При первых звуках «ее» голоса Ченгаппа вдруг вскочил и восторженно закричал;
– Ниламма! Это наш гость! Наш дорогой гость.
И, продолжая выкрикивать что-то еще, напоминающее лозунги, он стал как-то блудливо, боком продвигаться к двери. Наконец он добрался до нее и исчез.
– Так, – повторила Ниламма. И теперь это полностью относилось только ко мне.
Но законы кургского гостеприимства возобладали в ней, и я была оставлена в имении на несколько дней.
Так началось мое знакомство с семейством Ченгаппов.
Ниламма была самой значительной и самой интересной для меня фигурой среди всех остальных в этом богатом плантаторском имении. Двухэтажные особняки, английский газон, теннисный корт, автомобили, слуги, кофейная плантация, приносящая три миллиона рупий в год, – всего этого у Ниламмы Ченгаппы еще лет двадцать тому назад не было. Все это пришло потом. А что было? Дом матери и скромное рисовое «поле предков» и более чем скромный достаток в этом доме. Ниламма была шестым ребенком у матери. Несмотря на скудость средств, ее все-таки отдали учиться в школу, потому что мать считала это необходимым для своих детей. В школе Ниламма была одной из лучших учениц. Она схватывала все на лету, отличалась живым, свободным умом и сообразительностью. Школьные учителя говорили матери Ниламмы, что девочку надо учить дальше. Ее место в колледже. Там из нее может получиться незаурядный человек. Такую возможность потерять нельзя. Но жизнь рассудила по-своему. С каждым годом матери становилось все труднее платить за обучение. А потом появился Ченгаппа, застенчивый молодой человек. Он не был состоятельным, но двадцать акров земли, которыми он владел, вполне могли прокормить небольшую семью. И Ниламма вышла за него замуж. С мечтой о колледже пришлось расстаться. Но Ниламма умела и любила работать. Да и Ченгаппа еще не был тогда завсегдатаем английских клубов. Это пришло к нему позже вместе с особняками, автомобилями и баром. А тогда у них не было денег, чтобы нанять батраков, и они работали на поле сами. Они вставали с первыми лучами солнца и возвращались домой, когда уже становилось темно. Но Ниламма была способной не только в учебе. И в хозяйственных делах она оказалась не менее сообразительной. Она быстро стала понимать, что приносит больший доход, а что меньший. Это она уговорила Ченгаппу посадить на их земле мандарины. И не ошиблась. В тот год мандарины принесли им хороший доход. Удалось отложить даже немного денег. Ченгаппа не мог нахвалиться женой. Он понял, что главной в их делах становится она. Понял и успокоился. И вот тогда он начал постепенно отходить от этих дел, считал, что Ниламма прекрасно с ними справится сама. Он стал охотно ездить в Меркару и допоздна засиживался в гостях. Ниламма же все больше и больше входила в дела. Появился первенец, но это не отвлекло ее. Постигнув деловую игру, она обнаружила спортивный азарт и крепкую мужскую хватку. Она стала копить деньги, и это накопление постепенно превращалось в смысл ее жизни. Ее радовало появление каждой лишней рупии. Она жадно их пересчитывала и клала на банковский счет. Но настоящей се страстью стало приобретение земли. Она скупала ее у соседей, у родственников – по акру, по пол-акра. Она не жалела себя, утешаясь тем, что делала все это во имя собственной семьи, во имя детей, которые не будут знать нужды, как знала ее она.
В округе к ней относились с опаской, но и уважали. Многим было известно, что Ниламма ничего не упустит и всегда добьется своего. Она клала камень за камнем в фундамент будущего богатства. Она перестала стесняться в средствах и осторожно и умно выслеживала свою добычу. И всегда что-нибудь урывала из этой добычи. Дух стяжательства овладевал ею, что-то необратимо меняя в ней самой, но она не обращала на это внимания. Акр, еще пол-акра, еще акр. Ложась спать, она подсчитывала эти акры. И хотя она уже могла напять двух-трех батраков, тем не менее она понимала, что это еще не то, к чему она стремилась. В своих мыслях она видела совсем другое: сотни акров кофейной плантации, комфортабельный двухэтажный особняк, слуг, автомобили, благополучие детей, ни в чем не знающих отказа. Во имя этого она поднималась каждый день на рассвете в любую погоду, месила резиновыми сапогами грязь полей, подгоняла батраков, не давая передышки ни себе, ни им. Во имя этого хитрила и обманывала, стараясь увеличить свою землю. Она цепко ухватывала человека, оказавшегося в нужде или беде. У нее не было жалости к таким. К ним она была беспощадна, ибо цель оправдывала все средства. Потом ее первенец скажет, обводя рукой окрестности: «Это все наше. Наша земля, наш кофе, наши рабочие. Все наше». Тогда она об этом еще не знала. Но к этому сознательно стремилась. Из красивой девушки она постепенно превратилась в небрежно одетую, не следящую за собой женщину. Черты лица ее огрубели, голос от работы и крика на батраков стал хриплым. В ее лице появилось то хищное выражение, которое так пугало ее старую мать.
– Ниламма! – говорила она ей. – Что ты делаешь? Опомнись! Зачем тебе все это? Ведь у тебя уже достаточно средств, чтобы прокормить большую семью. Остановись! Зачем ты себя губишь? Человек живет на земле, чтобы быть счастливым. У тебя есть все для счастья.
Да, у нее было все для этого счастья. Дом, дети, муж. Не было только счастья. Но она почему-то не ощущала потребности в нем. В том счастье, о котором говорила мать. Ее счастье было в другом. В большой кофейной плантации. Если бы она тогда знала, что все так получится. Будет плантация самая крупная в округе, будут особняки и слуги, но счастья опять-таки не будет. Ибо она, не заметив этого, разменяет его на звонкую монету наличности. Как разменяла и свою жизнь, которая могла бы стать иной.
Ченгаппа все чаще и чаще исчезал из дома, все реже интересовался делами хозяйства. Неумолимо движимая стяжательством, как гончая запахом близкой дичи, она не замечала, что происходит с Ченгаппой. Он не помогал ей, но и не мешал. И этого было достаточно. Но, когда она, наконец, задумалась о нем, было уже поздно. Вместо Ченгаппы, того Ченгаппы, которого она когда-то знала, был незнакомый человек с бегающими глазками картежника и оплывшей физиономией выпивохи. Нo она быстро с этим смирилась. Ибо у нее были дети, трое детей, для счастья которых, как она считала, она все это и делала. Но тогда она еще не понимала, что никакое счастье не может вырасти на несчастье других. Это понимание пришло к ней потом. Потом, когда было тоже поздно.
Лучшими плантациями в Курге владели англичане. Разве можно было себе представить реальную возможность стать хозяйкой подобной плантации? Ниламма прекрасно понимала, что ни сил, ни умения у нее для этого не хватит. Она загоняла мелкую дичь, эта же, крупная, была ей не по зубам. Но жизнь полна неожиданных поворотов, хороших и плохих. На этот раз попорот был хорошим. Индия стала независимой, англичане утратили свою прежнюю силу. И тогда кургские гончие, подобно Ниламме, дружно «обложили» их.
Англичане стали продавать плантации, и многие из них навсегда покидали землю Курга. Они делали это поспешно, боясь наступления худших времен. Поэтому условия продажи были невыгодными для бывших хозяев и несли в себе ряд преимуществ кургам. Ниламма была первой, кто понял это. Она одной из первых посмела броситься на крупную дичь, не думая о том, под силу она ей или нет. Но оказалась под силу. Результат – пятьсот акров кофейной плантации.
Когда первый угар этой победы прошел, Ниламма поняла, что это приобретение ни от чего ее не освободило. Наоборот, прибавилось много другой работы и других хлопот. Но Ниламма не пожалела об этом. Что-что, а работать она умела. Она принялась за плантацию, продолжая зорко посматривать на близлежащие земельные участки. Плантация дала ей особняки, автомобили и слуг. Она принесла с собой еще большую власть над многими людьми. Но она не вернула Ниламме ни мужа, ни детей.
Дети… Их трое и все такие разные. Но в чем-то и одинаковые.
– Keттy! Keттy! – зовет Ниламма, стоя на дорожке английского газона.
Появляется Keттy. Фигура его несколько грузновата для его двадцати двух лет. С такой фигурой ни воином, ни спортсменом не станешь. Взгляд у Keттy сонный и равнодушный, но вместе с тем где-то в его глубине таятся злобные огоньки.
– Ну, что тебе? – раздраженно спрашивает он, стряхивая пылинку с безукоризненно сшитого английского костюма.
– Ты куда собрался? – спрашивает мать.
– Я не должен отдавать тебе отчета. – Keттy явно начинает сердиться.
– Я имела в виду не это, – уступает Ниламма. – Я хочу сказать, что я еду на «остине» в Меркару.
Глаза Keттy приобретают живость.
– На «остине» поеду я, – заявляет он.
– Но… – сопротивляется мать.
– Ты слышала, что я сказал? На «остине» поеду я. В Меркару можешь ехать на джипе.
– Собирается дождь. Ехать далеко, а у джипа не в порядке обшивка. Будет течь.
– Меня это не касается! – срывается на крик Кетту. – Давно надо было починить! Я договорился с друзьями. Мне нужен «остин». Я не желаю разъезжать на джипе, как деревенский агроном или надсмотрщик. – И круто повернувшись, уходит в глубину двора, где расположены гаражи.
Мать остается стоять на дорожке, бессильно опустив руки, изуродованные тяжелой работой. У Keттy другие руки, холеные и пухлые. Руки бездельника и гуляки. Разговор окончен и возобновлять его бессмысленно. Ниламма вздыхает и зовет шофера джипа. Из ворот имения в это время выезжает «остин» и, сверкнув лаком и никелем, устремляется на шоссе.
– Кетту! – кричит Ниламма вслед «остину». Но машина даже не притормаживает.
– Вот так всегда, – говорит она печально. – Ведь он должен был сменить меня на плантации. Я ждала его с семи до десяти, а он так и не пришел. Что можно сделать с таким человеком?
Я не знаю, что можно сделать с тем, кто так и не кончил колледжа, с тем, кто не хочет работать, но хочет ездить на автомобиле и кутить в английском клубе? Ниламма, не дождавшись от меня никаких дельных соображений на этот счет, влезает в джип и уносится вслед за «остином».
