Текст книги "Ангел мой, храни меня (СИ)"

Автор книги: Людмила Мацкевич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 5 страниц)

   Они подошли к ее дому, когда было уже заполночь. Василий, сидевший на крылечке и ждавший ее, видел, как мужчина взял Александру за руку и стал о чем-то нежно и горячо говорить, а она кивала головой, соглашаясь и тихо смеясь. Цветков не стал дожидаться сцены прощания, вошел в дом и осторожно прикрыл дверь. Александра пришла вскоре за ним, сразу же зашла на кухню, где, как она чувствовала, ее дожидался муж, и сказала каким-то новым незнакомым голосом:

   -Прости, что так получилось. Я не хотела...

   А в ответ услышала слишком спокойное:

   -Ты можешь делать все, что посчитаешь нужным.

   Эту ночь она провела на старом теткином диванчике, а он в другой комнате за плотно закрытыми дверями. До нового учебного года оставалось три недели. Все это время они старались не встречаться, хотя Александра понимала, что обижает мужа молчанием, однако не нашла в себе силы поговорить даже когда собрала вещи, чтобы покинуть этот дом. В самом конце августа, вернувшись после работы, он нашел на столе письмо, в котором она просила простить ее и сообщала, что уезжает и будет работать в деревенской школе.

   В этот вечер Цветков долго сидел перед листком бумаги, перечитывал написанное, словно надеясь найти среди торопливо начертанных неровных строк нечто новое, что первоначально просто ускользнуло от его внимания. Потом он хотел что-то начать делать, может, даже напиться или собрать и вынести из дома принадлежавшие ей оставленные вещи, или открыть все окна и проветрить дом, чтобы ни в одном уголочке не осталось запаха ее любимых духов, или тщательно вымыть, как после выноса покойника, полы... Все это, а может, и многое другое можно было сделать, но для этого надо было встать, а он не мог – жалость к ней и себе, к утраченной любви переполняли Цветкова, поэтому оставалось одно – сидеть и снова переживать боль, ужас и стыд не только от того, что все это произошло именно с ними и разрушило их жизнь, а так же и от того, что все, касающееся только двоих, происходило на глазах многих, давая пищу для злословия, домыслов и откровенных насмешек.

   Все когда-нибудь проходит, прошла и эта ночь, и неизвестно было, откуда надо брать силы, чтобы, поднявшись утром, идти на работу, никак не реагируя на откровенно-любопытные взгляды, натянув на лицо обычную спокойно-доброжелательно-непроницаемую маску. Но и с этим Цветков справился, только вот не знал, зачем...

   Она вернулась через три дня, поздно вечером, почти ночью. Он знал по стуку в дверь, что это она, поэтому открыл, не зажигая света, чтобы не видеть ее унижения. Александра вошла, осторожно прикрыв за собой дверь, поставила возле ног небольшой чемодан и как-то без интонации произнесла, видимо, давно заготовленную и затверженную фразу:

   – Пожалуйста, не выгоняй меня, мне больше некуда идти...

   Василию оставалось лишь сообщить ей, что это и ее дом тоже. Только сейчас он понял, что знал о душевной боли далеко не все. Если раньше раскаленный гвоздь словно торчал в его сердце, то сейчас его как будто несколько раз с садистским удовольствием повернули. Казалось, от боли и жалости к себе и жене, такой растерянной и слабой, он не мог дышать, поэтому, прижимая руку к левой стороне груди, поторопился лечь в кровать. В эту ночь, как и много лет назад, она пришла к нему, но он не подвинулся, уступая ей место, а она не легла рядом, а лишь присела на краешек постели и начала рассказывать, что ждала своего, как ей казалось, будущего мужа в заранее снятом им доме. Он должен был приехать к ней, оставив семью, чтобы учительствовать в деревенской школе, но, видимо, в самый последний момент просто испугался.

   Она говорила о ужасе, который ощутила, поняв, что он не приедет, о страхе, который испытала, проведя две ночи в чужом пустом доме, вслушиваясь в ночные шорохи и звуки, о стыде, который, как она знала, навлекла не только на свою глупую голову, но и на голову мужа. Слезы ручейками текли, как когда-то, по ее щекам, но она их не замечала. Рассказывая, Александра не щадила себя, потому что понимала, что разрушила все, что только могла, но этого оказалось недостаточно, чтобы из руин что-то создать. Но больше всего она жалела, что обидела его, Василия, и понимала, что жить здесь больше не может, поэтому просила только две недели, чтобы могла все продумать и решить, как ей быть дальше. Потом она встала и побрела в свою комнату, а у Цветкова не было ни сил, ни желания остановить ее.

   Две недели подходили к концу, надо было на что-то решиться, но Александра так и не смогла выйти из дома, чтобы начать поиски нового жилья. Ей казалось, что встречные будут показывать на нее пальцами и смеяться вслед, и среди них не окажется ни одного, кто бы пожалел. И чем ближе становился срок ухода, который она назначила сама, тем меньше оставалось сил, чтобы что-то сделать. Все кончилось тем, что она тяжело заболела: поднявшаяся температура никак не хотела спадать, отчего казалось, что внутренний огонь сжигает ее.

   Она запретила вызывать врача, и Цветков, правильно поняв причину, не настаивал, а принялся лечить ее так, как умел, как делала когда-то Егоровна. На ночь он располагался на матраце возле диванчика и ежечасно обтирал горевшее тело влажным полотенцем, молясь, чтобы тяжелое дыхание жены не остановилось.Александра почти все время находилась в каком-то полузабытье, а если ей становилось чуть легче, принималась тихонько плакать, мучаясь от всего совершенного и своей беспомощности. В такие минуты он уходил на кухню и долго курил, не пытаясь хоть как-то успокоить ее, потому что не знал слов, какими можно успокоить жену, брошенную другим мужчиной.

   На четвертый день ей стало легче, и Цветков так же молча перебрался в свою комнату. Через два дня она начала потихоньку вставать, и он уже стал надеяться, что болезнь отступила окончательно. А еще через два дня утром сквозь сон услышал, как ее тошнило. Василий соскочил с кровати, бросился к дверям кухни, чтобы хоть чем-то помочь, но неожиданно остановился, все поняв. Потом Цветков слушал, как Александра, стараясь сдерживаться, опять тихонько плакала, и ему казалось, что это продолжалось бесконечно. А он, сидя в своей комнате, раскачивался на стуле, потирая пальцы, и не решался пойти и заговорить с ней. А когда все же зашел, то еще долго стоял у двери, вздыхая и переминаясь с ноги на ногу, пока не сказал:

   -Чего без своего угла с дитем мыкаться? Оставайся и живи, а о ребенке не беспокойся, вырастим.

   В ответ Александра заплакала уже не таясь.

   Так началась их новая жизнь, в которой в конце концов все как-то срослось и склеилось, но легкость в общении друг с другом и радость бытия, как оказалось, исчезли насовсем. Через два года после рождения ребенка она пошла работать, и все у них было как у людей, только почему-то быстро стал седеть Цветков, а Александра еще больше полюбила тишину и уединение.

   Сыну сообщили о случившемся рано утром, когда он собирался на работу, и попросили приехать на опознание. После окончания необходимой процедуры Иван вернулся домой, лег на диван, повернулся к стене лицом и наконец-то сделал то, что ему давно хотелось, заплакал.

   Уже темнело, он хотел подняться и умыться, чтобы стереть следы слез со своего лица, а потом продумать, наконец, все, что должен был сделать утром в связи с похоронами, но не смог встать и продолжал тихо плакать. Стало еще хуже, когда Иван понял, что в памяти не сохранилось, каким образом после морга он оказался дома.

   Позднее почему-то вспомнилось, как пятилетним мальчиком сидел в песочнице и горько рыдал от того, что мама заплакала вместе с ним, глядя на несчастного кузнечика, которому он зачем-то оторвал ножки. Кузнечик трепыхался, стараясь приподняться, но заваливался на бочок, и мальчик с ужасом почувствовал, что сломал ему короткую жизнь длиной всего лишь в одно лето. Сам-то он собирался жить долго, то есть всегда.

   Потом, посовещавшись, они с мамой отнесли кузнечика подальше от людей и положили под куст сирени, накрыв листом. Тут его должны были найти кузнеческие врачи и пришить новые ножки. А потом мама сказала, а он обещал это запомнить, что никому нельзя причинять боль, потому что в результате больнее будет тебе. Утром они пошли посмотреть на бедного кузнечика, но ни его, ни листа не увидели на прежнем месте. Значит, с ним все было в порядке. Но с человеком было не все в порядке, ему было очень больно, и человек не понимал, почему все это случилось, ведь сейчас он никому не причинил зла.

   На улице было совсем темно, когда раздался звонок в дверь. Вставать и разговаривать с кем бы то ни было Ивану не хотелось, потому что кружилась голова и он боялся упасть, но пришлось это сделать, так как звонивший не собирался уходить. Настя, а это была она, вернувшись домой, узнала печальные новости о соседях и сразу же побежала к Ивану. Увидев его, бледного и беспомощного, все сразу поняла и, бережно обняв за плечи, повела к дивану, потом приготовила ужин. Есть он не мог, но чай выпил. Часа два спустя она собралась уходить, но он, лежавший до сих пор молча, открыл глаза и хриплым голосом попросил:

   -Не уходи... ложись рядом.. пожалуйста.

   В его словах и интонации Настя не услышала ничего, что могло бы ее смутить, поэтому ответила кратко:

   -Хорошо.

   Когда она легла, он, придвинувшись ближе, обнял ее и, уткнувшись лицом в волосы, пробормотал:

   -Вот так...

   Через несколько минут они уже спали. Он – потому что смертельно устал, она – потому что ей не о чем было беспокоиться, когда он находился рядом.

   В последующие дни Настя оставалась все время с Иваном, помогая и ободряя. Он принимал ее заботу как должное, ведь действительно, если не она, то кто должен был быть рядом? Когда она появлялась в своей квартире и оставалась с матерью наедине, та не спрашивала, почему дочь не ночует дома, и, хотя Настя видела ее недовольно поджатые губы, желания что-то прояснить у нее не было, она молчала.

   Но вот все закончилось, она привела в порядок его квартиру и вымыла полы. Он сидел, ссутулившись, за письменным столом в комнате родителей, как любил делать старший Цветков, когда она зашла сообщить, что уходит, и попрощаться, но, увидев его, погруженного в невеселые мысли, не смогла сказать об этом сразу, как решила, поэтому момент был упущен. Он, услышав шаги, повернулся, долго всматривался в ее лицо и, видимо, догадавшись обо всем, спросил:

   -Ты ведь не оставишь меня?

   Ну что она могла ответить? Конечно же, она сказала:

   -Нет.

   В эту ночь, как и в последующие за первой, Иван остался спать в комнате родителей, а она – на том же диване. Утром он пошел к ее матери и впервые за последние дни произнес целую речь.Иван попросил мать ни о чем не беспокоиться и позволить Насте еще какое-то время пожить в его квартире, потому что одному просто невыносимо переносить тишину пустых комнат и потому что иногда на него просто накатывает волна страха. Соседка, пораженная такой откровенностью, сменила гнев на милость, но все же поинтересовалась, где это видано, чтобы девушка жила в чужой квартире с молодым человеком, а ее мать не беспокоилась, на что Иван тут же ответил, что она и Настя ему не чужие, а роднее всех родных, поэтому и беспокоиться не о чем.

   Так и началось для Насти странное время. Утром они вместе завтракали, потом расходились по своим делам, а вечером опять сходились вместе лишь для того, чтобы перекинуться парой слов, после чего он, как когда-то отец, закрывался в своей комнате, а она шла к матери. Однако в девятом часу Настя возвращалась, выходил из своей комнаты и Иван, они еще какое-то время проводили вместе перед телевизором, делая вид, что внимательно следят за происходившим на экране, почти не разговаривая, не глядя друг на друга, потом разбредались по углам. В это время Настя забыла о друзьях и подругах, похудела и замкнулась в себе: ей было плохо, потому что было плохо ему.

   Через две недели мать потребовала, чтобы Настя вернулась, и дочь вернулась в тот же вечер. Когда она сообщила Ивану, что будет жить дома, он не уговаривал ее остаться, лишь поблагодарил за участие и попробовал улыбнуться, но улыбка получилась такой слабой и неуверенной, что у Насти от жалости сжалось сердце, и она почему-то почувствовала себя обиженной. Вот уж не надо было благодарить ее... Следующие четыре вечера она сидела дома и ждала его, старательно разыгрывая перед матерью роль счастливой молодой девушки, однако на пятый вечер, когда звонок наконец-то раздался, сразу поняла, что дождалась. Дверь открыла мать, и Иван с порога объявил, что пришел за Настей, потому что очень хочет, чтоб она пришла к нему жить навсегда. Он знал, что девушке были хорошо слышны его слова, поэтому, когда она появилась, он не стал повторять сказанное еще раз, а она и не ждала этого, а просто взяла его за руку, и они молча вышли.

   Когда дверь его квартиры закрылась за ними, Иван обнял Настю и стал целовать, шепча, что в дальнейшем ни одной ночи и ни одного дня он не хочет провести один. Она желала того же, но промолчала, потому что он не спросил о ее чувствах, а она постеснялась сказать об этом. Слова о любви не были сказаны ни в этот день, ни позднее. В дальнейшем они как-то научились обходиться без них, а когда Иван торжественно объявлял, что он без Насти – пыль на дороге, она думала, что если это не объяснение в любви, то тогда что? Так они и жили, он, Настя и нечто, что существовало между ними, хоть и не было обозначено словами, но им было и так неплохо.

   Они поженились лишь после рождения дочери. Он не звал ее замуж, а она не отвечала согласием, просто это было нужно, чтобы ребенок не рос безотцовщиной. Настя опять чувствовала себя уязвленной, но заботы о малышке оттеснили мрачные мысли на второй план. Иван полюбил дочь с первой минуты, как увидел, мог часами забавлять ее, разговаривая при этом на каком-то лишь одним им понятном языке. Вот кому достались все слова о любви! Оказывается, он знал их... Настя же была только той, кто всегда был рядом. Он тепло относился к ней, ночи были полны нежности, она знала, что желанна, но чувство какой-то неправильности не оставляло ее. Она гнала его, убеждая себя, что слова не значат ничего, главное – дела, но так и смогла освободиться от этого чувства совсем.

   Три года спустя она поняла, что опять ждет ребенка. Иван был этому рад, а Настя была рада еще и тому, что рад был Иван. Мальчик умер при родах. Муж постоянно находился рядом, помогал ей во всем, но она, выслушивая слова утешения, жаждала среди них услышать все те же три несказанных, заветных, жаждала, потому что думала, что они смогут что-то изменить, как-то облегчить их боль, но так и не дождалась. Казалось бы, чего проще спросить обо всем у него и разом покончить со всеми сомнениями, но Настя не сумела заставить себя начать этот трудный для обоих разговор, потому что странно было, как ей казалось, в это время говорить не о маленьком мальчике с насупленными бровками и светлым пушком на головке, а о любви, однако, мысль о том, что ребенок не захотел жить там, где любви не было, по-прежнему не давала Насте покоя. Они отдалились друг от друга, лишь чувства к дочери не дали им разойтись совсем. Она понимала, как призрачно ее счастье, но ничего не могла сделать для того, чтобы он начал относиться к ней иначе. Не лучше, но иначе... Оставалось жить с этой болью и ждать, но чего и когда... она не знала, поэтому смирилась со всем происходящим в их жизни и стала незаметной мышкой как в мыслях, так и в желаниях.

   Время шло, все как-то утряслось, все как-то улеглось, и жизнь не казалась уж такой безрадостной, тем более что подрастающая дочь оставляла мало времени для ненужных мыслей. Страшные девяностые семья пережила тяжело: муж потерял место, а она, работая учительницей начальных классов, приносила домой, если не задерживали в очередной раз зарплату, такие копейки, что приходилось проявлять чудеса смекалки, чтобы хоть как-то прожить месяц.

   Однажды дочь, видя, как мать второй раз пересчитывает деньги, с которыми должна была пойти на базар, заявила, что было бы здорово, если бы в месяце было двадцать дней, тогда бы и денег хватало. И тут Настя вспомнила, как ее приятельница, тоже учительница, которой жилось еще труднее, потому что после развода она поднимала детей одна, рассказала, как однажды вечером двойняшки объявили, что знают, что нужно сделать, чтобы масла хватало до конца месяца. Оказывается, все просто, надо было только не класть его в холодильник, потому что, когда оно мягкое, его можно намазать на хлеб более тонким слоем и, следовательно, расходовать экономнее.

   Слезы покатились сами собой, дочь заплакала тоже, не понимая, чем она могла обидеть мать.Настя почувствовала себя такой уставшей, такой униженной, такой опустошенной, такой брошенной своей страной с ее много и нудно, но без толку говорящими лживыми правителями, что пришла к мысли о невозможности жить этой жизнью и к решила ее как-то круто изменить.В результате ночью в постели, рассказывая мужу о незначительных событиях прожитого дня, попросила его подумать о том, чтобы уехать из страны.. Через полтора года они уже сидели в купе поезда, уносившего их в новую жизнь, и неизвестно было, будет она счастливее или нет, но в том, что она будет иной, супруги не сомневались.

   Первые годы были нелегкими, потому что тяжело было найти работу, тяжело общаться с местными на чужом языке, тяжело принимать не всегда понятные правила новой жизни, тяжело слушать по телевизору о своей стране часто только негативные новости, но было и нечто хорошее: муж в конце концов нашел неплохо оплачиваемую должность, дочь – новых друзей, а она стала обучать желающих русскому языку. И потекла неспешно довольно сытная жизнь, где самым страшным было потерять место. Дочь, едва ей исполнилось восемнадцать, неожиданно выскочила замуж и жила теперь в другом городе, а Насте, так и не сумевшей избавиться от тоски ко всему русскому, пришлось смириться с гнетущей тишиной пустых комнат и ждать мужа, приезжавшего домой лишь на два дня в неделю.

   Она и не заметила, как одиночество оплело ее тысячью нитей, заставило тяготиться обществом других людей, научило долгие часы проводить на диване, свернувшись калачиком, и не думать ни о чем. Однако, пришло время, когда надо было решать, как же жить дальше, потому что исчезла Настя, женщина, которая всегда была с мужем рядом, но еще не появилась та, другая, одинокая, которая смогла бы начать жизнь с чистого листа.

   Прошел месяц, а Настя все еще не сделала ничего, что могло бы приблизить ее к жизни брошенной жены: не обменяла квартиру на меньшую, не нашла постоянную работу, не сказала дочери правду об уходе отца, не бросила курить, не начала сносно питаться, не перестала часами смотреть на дерево под окном, не переборола свое нежелание выходить на улицу... Перечислять можно было до бесконечности, и она честно каждый день назначала час, когда она встанет и... И не происходило ничего, потому что тут же находилась причина, по которой она не могла этого сделать именно сегодня. Оставленные мужем на общем счету деньги быстро таяли, так как надо было оплачивать многочисленные счета и кредит за новый холодильник, но хорошо было хотя бы то, что сделать это можно было по интернету не выходя из дома..

   Итак, через месяц она поняла, что денег при самой жестокой экономии осталось всего на пару недель, поэтому решила с утра встать и... И тут появился Роман. Он был их давним знакомым, первым русским, с которым они познакомились в этом городе. На местном базаре он имел небольшой магазин, торговал одеждой и обувью, поставляемой местными умельцами-армянами. Богатым он себя не считал, но жил не бедствуя, имел множество знакомых и любил приглашать их в гости. Настя и Иван тоже были не единожды приглашены и даже познакомились с его женой, умной, нервной и энергичной Катей, открывшей модный парикмахерский салон. Однако, знакомство с ней было недолгим, так как вскоре она нашла себе нового состоятельного мужа, как говорил Роман, подстригла наконец-то того, кого надо.

   Увидев на пороге старого друга, Настя ойкнула, мговенно представив, как выглядит в старом, неопрятном, неизвестно когда в последний раз стираном халате, без прически и очередной сигаретой в зубах, пулей залетела в спальню, выхватила из шкафа первое попавшееся платье, а затем опять так же быстро пролетела мимо гостя в ванную переодеваться. Когда минут через двадцать она вышла, то увидела, что времени он не терял: пепельница была пуста, пыль со стола вытерта, на нем лежали несколько яблок именно того сорта, который она любила, и коробка конфет, а так же стояли два чисто вымытых бокала и бутылка вина.

   Роман посмотрел на нее и покачал головой: торопливо нанесенный макияж не мог стрыть ни похудевшего лица, ни темных кругов под глазами. Ему стало жаль всегда такую милую, женственную, явно не заслужившую того, что с ней случилось, женщину. Он разлил вино, подал ей бокал и начал рассказывать, как вчера в кафе неожиданно встретился с Иваном и от него узнал, что уже месяц, как они расстались. Настя хотела его поправить, сказать, что она не расставалась с мужем, это он бросил ее, но промолчала, подумав, что Роману, наверно, и так было все ясно. Потом он извинился, что пришел без звонка, но это случилось лишь только потому, что он случайно проезжал мимо.

   Вино было слегка кисловатым и приятным на вкус, и Настя неожиданно для себя как-то уж очень быстро опустошила бокал, потом второй. По правде сказать, она не помнила, завтракала ли сегодня, и по легкому кружению в голове поняла, что опьянела, однако это состояние было приятным, и ей тут же захотелось рассказать старому другу страшную сказку о женщине, которая жила рядом с мужчиной. И она стала говорить о том, как случилось, что эта женщина вышла замуж за этого мужчину, о быстро выросшей дочери, о мальчике с насупленными бровками, о страшных девяностых, о жизни в чужой стране, о вине этой женщины, заключавшейся в том, что она все эти годы была рядом с нелюбящим мужчиной. Потом Настя почему-то настойчиво потребовала от Романа, чтобы он ответил, велика ли вина этой женщины, что она сделала не так, почему мужу оказалось ее любви и преданности мало, что же ему надо было, в конце концов? Однако запал кончился так же неожиданно, как и начался. Ее стало клонить ко сну, Роман принес из спальни подушку, Настя свернулась калачиком тут же на диване и, пробормотав, что через минуту они продолжат разговор, заснула.

   Он осторожно укрыл пледом ее ноги, сел рядом и долго смотрел на бледное лицо с едва наметившейся паутинкой морщинок у глаз. Ему очень хотелось кончиками пальцев разгладить их, потом так же, едва касаясь, провести руками по морщинке на лбу, чтобы навсегда исчезли следы боли и обиды. Однако, мужчине было давно не восемнадцать, и он умел себя сдерживать и ждать. Прядь волос упала Насте на лицо, но он не позволил себе коснуться и ее, а лишь осторожно подул, и она послушно легла на прежнее место. Роману было тревожно и грустно рядом с этой женщиной, потому что она, безусловно, волновала его, а еще потому что такого чистого и нежного чувства он не испытывал, как ему казалось сейчас, никогда.

   Наконец Роман встал, прошелся по комнатам, заглянул в холодильник. Да, славно она провела этот месяц! Хорошо, хоть жива осталась. Затем съездил в магазин и купил еды. Когда Настя проснулась, Романа уже не было, а на столе лежала записка следующего содержания: « Иван передал тебе деньги. Пожалуйста, позвони мне завтра.» Деньги лежали тут же, Настя пересчитала их и с радостью отметила, что о начале новой жизни можно не думать еще целый месяц. Роману она, конечно, не позвонила.

   Он выдержал две недели, ежедневно уверяя себя, что глупо помогать тому, кто этого не хочет, но потом махнул на все рукой и опять отправился к Насте. Она встретила его не очень приветливо, но все же пригласила пройти. Комната по-прежнему казалась нежилой, однако на столе рядом с пепельницей лежал лист бумаги, исписанный ровным почерком учительницы начальных классов. Он с грустью отметил, что в этот раз она не бросилась переодеваться, хотя была в коротеньком легкомысленном халатике, предназначенном явно не для чужих глаз, не предложила чего-нибудь выпить, а лишь молча провела Романа на балкон, где стояли стол и пара кресел, села в одно из них, подождала, пока устроится он, закурила и только потом произнесла короткое:

   -Ну...

   Мужчина понял, что она стыдится своей откровенности в прошлую встречу и поэтому не хочет его видеть, но уходить явно не собирался.

   – Послушай, Настя ,– начал он без всякого предисловия, – ты же понимаешь, что одной тебе не справиться. Как я понимаю, к врачу обращаться ты не станешь, поэтому выхода у тебя два: либо ты едешь к дочери и просишь приютить тебя на какое-то время, либо позволишь мне помочь. Стыдиться тебе нечего, просто надо как можно скорее исправить то, что ты сотворила со своей жизнью. Попереживала и хватит...

   Он нарочно говорил довольно грубо, не успокаивая и жалея ее, удивляясь своей настойчивости.

   -Я вот что предлагаю, – продолжил Роман, – я помогу тебе с работой, жильем, а от тебя требуется просто не спорить и постараться разумно отнестись к моей помощи.

   Женщина слушала молча, рассеянно вглядываясь в едва заметно качающиеся ветви дерева, растущего рядом с домом, и забытая сигарета дымилась в ее исхудавших пальцах. Он опять заговорил:

   – Поработаешь в магазине, мне как раз нужна уборщица, но поможешь и за прилавком, если потребуется. Жить будешь, пока не подыщем меньшее жилье, у меня. В трех комнатах, я думаю, мы друг-другу мешать не станем. И не бойся ничего, – Роман невесело рассмеялся.– Да на тебя такую ни один нормальный мужик не взглянет, пока не поправишься и себя в порядок не приведешь. А сейчас возьми самое необходимое и едем.

   Последние слова были явным перебором, но его целью было чем-то задеть ее, чтобы вывести из этого состояния.

   -Зачем ты возишься со мной? – наконец-то заговорила женщина.

   Если бы он сам точно знал причину! Конечно, ему очень хотелось помочь, но если уж быть честным с собой до конца, то надо признать, что не очень-то он был бескорыстен и старался не только для нее, но и для себя, потому что не хотел потерять эту женщину из виду. Он стал думать о ней чаще, чем требовалось, еще до ухода Кати, и нежная улыбка чужой жены иногда вспоминалась в самое, казалось бы, неподходящее время, но Роман не считал да и не хотел считать, что способен на серьезное чувство, по его мнению, это была всего лишь нормальная реакция молодого здорового мужика на присутствие рядом с собой красивой женщины. Но, видимо, это было все же не совсем так, потому он и появился у ней на другой день, как узнал об уходе мужа. Ну не мог же он сейчас все это выложить? Однако, отвечать было надо, и мужчина вновь уговаривал и торопил:

   -Все очень просто, проще, чем ты думаешь, ведь мы – друзья. Не забывай об этом. Собирайся!

   Настя была согласна на самые решительные действия, потому что осознавала их необходимость, однако очень боялась момента перехода в новое состояние и как могла оттягивала его, поэтому решила, что будет лучше отложить переезд на пару недель. И потом, у нее достаточно много знакомых и друзей, которые, если она об этом попросит, придут ей на помощь. Настя уже было собралась сообщить Роману и о своих друзьях, и о сроке переезда, как вдруг он улыбнулся.

   -Прошу тебя, не говори мне, что переедешь через две недели и что у тебя есть желание рассказать обо всем еще кому-то. Крайний срок – послезавтра.

   Он стал убеждать ее, что в случае отказа вынужден будет сообщить обо всем дочери, чего Настя явно стыдилась и не хотела, или вызвать врача, наконец. После таких аргументов она просто не смогла не согласиться. Он ушел, незаметно прихватив исписанный листок со стола, и потом еще долго мучился от неловости, вспоминая о своей мальчишеской проделке, а она подошла к зеркалу и впервые за долгое время стала внимательно всматриваться в себя, уставшую и измученную женщину, на которую ни один мужчина, по мнению Романа, даже не взглянет, а она ему верила..

   Уже неделю Настя жила в его квартире и очень уставала, потому что он не давал ей времени передохнуть.В первый же день Роман повел ее в обыкновенную парикмахерскую, которая находилась неподалеку, долго разговаривал со знакомым мастером, и с кресла Настя встала обновленной, с короткой стрижкой, открывшей шею и, как оказалось, такая прическа делала ее трогательно-нежной, еще более хрупкой и очень ей шла, хотя всю жизнь молодая женщина была убеждена в обратном. Она покрутилась перед зеркалом, стараясь не замечать, что одежда сидит на ней, исхудавшей в последнее время, несколько мешковато, и с благодарностью улыбнулась мастеру.

   Уже на другой день работы выяснилось, что продавцу магазина срочно понадобился отпуск, и они остались вдвоем. Первое время Настя боялась покупателей, не умела разговаривать с ними, но Роман терпеливо учил ее, и в конце концов доверил стоять за прилавком одной. А после закрытия ее ждали полки, которые надо было привести в порядок, и грязные полы. Он давал ей час времени на обед, однако она должна была в это время закупить и продукты на вечер. На ужин он иногда приходил, а иногда нет, а Настя, уже давно отвыкшая от такого темпа жизни, торопилась лечь в постель, благодарила своего ангела-хранителя за то, что он помогает ей пережить это трудное время, и засыпала сном очень уставшего человека. А на следующий день все начиналось снова...

   Прошел месяц, второй, давно ей пора было жить отдельно, но они словно забыли об этом, и она тешила себя мыслью, что так им просто удобнее. Роман не надоедал ей своим присутствием, разговорами и расспросами, и она была за то ему очень благодарна. И только одна мысль не давала Насте покоя: городок был небольшим, а она очень не хотела где-нибудь встретиться с бывшим мужем.

   И все-таки это случилось в ее редкий выходной, который она посвятила походу по магазинам, с удивлением отметив, что радость и жажда жизни стали возвращаться к ней. Она столкнулась с ним при выходе из очередного магазина, Иван держал за руку молодую беременную женщину. Настя посторонилась, пропуская их, и неторопливо пошла по улице, стараясь спокойно дышать и прямо держать спину, однако он вскоре нагнал ее, сказав, что развод – еще не повод, чтобы не здороваться. Потом почему-то стал спрашивать бывшую жену о дочери, как будто не мог позвонить ей и узнать обо всем сам, сказал, что у него все очень хорошо, а потом уж совсем невпопад с небрежной и язвительной улыбкой заявил, что он знает, с кем она сейчас живет, и искренне рад такому быстрому утешению.