Текст книги "Рукой подать"

Автор книги: Людмила Шарга

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 4 страниц)

Серьги скифской царицы

Под пыльным стеклом, в захолустном музее

лежат эти серьги и тускло мерцают,

и женщины мимо проходят, глазея,

и только одна, замерев, созерцает.

Ей, бронзовокожей, наверное мнится,

что это она восседала на троне

в одеждах диковинных, скифской царицей,

верша судьбы подданных взмахом ладони.

Браслеты звенели на тонких запястьях,

и не было скифской красавице равных,

и царь молодой, задыхаясь от страсти,

сносил терпеливо её своенравность.

Надменность холодную не растопило

горячее сердце влюблённого скифа.

Лишившись рассудка, её отравил он,

и умер от горя у ног её тихо.

История эта, в минувшее канув,

была бы забыта, но в сумраке зала

девчонка серёжки из скифских курганов

разглядывала и к себе примеряла.

Ах, как бы пошли эти серьги к браслетам,

что тихо на тонких запястьях звенели,

к раскосым очам её синего цвета,

к бровям, что как крылья над ними взлетели.

Спеши, Синеокая, близится вечер,

горячее сердце царя успокоить,

он любит тебя, он мечтает о встрече

о прошлой истории, к счастью, не помня.

И ожил в руке у девчонки мобильный,

и эхом ему отозвались браслеты.

И что-то мелькнуло в глазах её синих.

А, может, мне просто почудилось это…

Тебе…

И даже те мои стихи,

которые на вкус горчат,

которые, как вздох, тихи

звучат у твоего плеча,

дрожат у твоего виска

так беззащитны, так нежны,

что ни тревога, ни тоска

тебя коснуться не должны.

И даже те мои стихи,

которые не о тебе,

теплом живительным, сухим

согреют в нежилой избе.

Которые… счастливой мной

сто зим назад, давным-давно,

в иных мирах, рукой иной

тебе писались всё равно.

Первая любовь

Сок берёзовый с горчинкой,

хруст прозрачной талой льдинки,

влажный бархат сон–травы

не воротятся. Увы…

Поцелуя жар и нега…

Губы пахли талым снегом.

Всё осталось в той весне,

и теперь всё чаще мне

лунной ночью к изголовью

память слёзы–сны роняет.

Люди первою любовью

это чувство называют.

Прощание с прошлой жизнью

        Гори, гори прошлая жизнь….

           М.А. Булгаков «Мастер и Маргарита»

Если давным-давно

взвешены «за» и «против»,

просто открыть окно

и ощутить в полёте

едкий дымок обид –

прошлая жизнь горит!

Мир предстаёт иным,

заново жить – не поздно ли?

Воли и тишины –

жажда вполне осознана.

Если любил – простишь,

я погружаюсь в тишь…

Шаг до небытия –

окна и сердце – настежь:

ночь… тишина… и я,

и мой печальный Мастер.

Сколь велика цена,

чтобы покой познать.

Я выбираю ночь.

Я становлюсь дыханием.

Если решил помочь –

просто не окликай меня.

Ветер прильнул к плечам.

Прошлая жизнь, прощай…

 *  *  * («Мой шёпот утонет в глазах твоих...»)

Мой шёпот утонет в глазах твоих,

изгнав из глубин память,

и будет синеть, расцветая в них,

минувшее васильками.

Мой шёпот отдаст тебе давность дня,

где не наступал вечер,

как дань иль как данность, вернёт меня,

а коль не вернёт – излечит.

Мой шёпот коснётся твоих волос –

тебе почудится ветер.

И не отболело и не сбылось,

и не суждено ответить

зачем, к твоему склоняясь плечу,

уста опалив до боли,

я древнее Слово тебе шепчу,

отравленная любовью.

Возвращение

Я во сне вернулась в старый дом,

где не властно время над любовью;

Лунный свет дрожащим серебром

к моему пролился изголовью.

Всё – как прежде, только зеркала

бархатными кажутся от пыли.

Всё – как прежде, только жизнь прошла

незаметно.

Словно и не жили.

Окна настежь в старый-старый сад,

в марево нетающей метели,

всё, как будто двадцать лет назад,

только мы с тобою повзрослели.

В шандале оплывшая свеча

и вином наполнены бокалы.

Двадцать лет меня ты здесь встречал,

вглядываясь в сумерки устало.

Тёмной тенью встала у окна.

Прошептала: « Здравствуй. Я вернулась».

Тёрпкое вино испив до дна,

утром на плече твоём проснулась.

*  *  * («Ты старше меня на несколько лет...»)

Ты старше меня на несколько лет.

Я старше тебя на целую жизнь

и не на одну – на две иль на три,

и пропастью время меж нами лежит.

Она не снаружи, мой милый, – внутри…

Ты старше меня на несколько лет,

но ты для меня всего лишь дитя,

ребёнок, себя возомнивший Творцом.

Ты жизнь прожигаешь, беспечно шутя,

и кажешься глупым крикливым птенцом.

Забавно, порой, на тебя мне смотреть,

когда, убелённый снегами седин,

ты строишь песчаные замки надежд.

О, мой несмышлёныш!

О, мой господин!

Земля не знавала подобных невежд.

А впрочем – знавала. Ведь всё впереди.

Ты будешь сюда возвращаться не раз.

И, не возмущайся, не два и не три.

Пока не растают забвения льды,

пока не отверзнется пропасть внутри,

пока не отыщешь свои же следы…

… Ребёнок, играющий взрослую жизнь…

Черешневое

О том, что заснеженный город нежен,

нашёптывали с утра,

несущие палый цвет черешен,

проснувшиеся ветра.

И сердце, отравленное досадой,

забилось сильней во сне,

едва у ворот Городского сада

черешневый выпал снег.

Я этой танцующей, нежной стаи

легко касалась рукой,

боясь, что она вот-вот растает,

как сон мой,

как мой покой.

Темнели чужих

сновидений тени

и льнули к моим плечам,

как будто услышать о том

хотели,

о чём наяву молчат.

Взлетали, кружась, лепестки-скитальцы

и падали в никуда,

и было тепло,

но озябли пальцы.

Светало.

Синела даль.

И в синей дали,

в нашем старом доме,

на самом земном краю,

ты тихо баюкал в своих ладонях

согревшуюся мою.

Танец маленьких Саламандр

Знаешь, мне всё ещё снится зима –

тонет в безбрежии белом хижина…

и приручённый огонь так мал,

что его отсвет только и вижу я.

Может, ты помнишь, в каком из миров

выковал меч свой под песнь снежную?

Я открывала гептамерон,

плавился воск, со слезами смешанный,

белой подковой лежал меандр

над чернотой подземелий каменных.

Помнишь двух маленьких Саламандр,

что танцевали в подросшем пламени?

Помнишь, как было легко молчать –

просто идти одной дорогою,

руки твои на моих плечах

мне и без слов говорили многое.

Ты и сегодня куёшь мечи,

я – плавлю воск, на слезах замешанный,

мы и сегодня ещё молчим,

только… всё реже молчим по-прежнему.

Но оживёт на клинке меандр

из сновидений,

и вновь увижу я

танец двух маленьких Саламандр

над занесённою снегом хижиной.

__________________

* Саламандра– дух Огня.

Гептамерон (гримуар)– Книга, в которой описаны заклинания на семь дней недели.

Меандр– плавный изгиб речного русла.

Меандр во втором случае – узор, геометрический орнамент в виде ломаных линий.

Во избежание нежелательной трактовки слова «гептамерон»:

"Вокруг гримуаров ходило большое количество самых невероятных легенд.

Не удивительно, что люди верили, будто в гримуарах записаны рецепты исключительно "чёрной магии". На деле же, заклинания в гримуарах, чаще всего, совершаются именами богов, в основном именем Христа и Адонай, а заклинаемые духи могли быть использованы для совершения как злых, так и добрых поступков. Кроме того, авторство большинству магических текстов приписывалось библейским персонажам (Еноху, Соломону, Моисею), папам римским (Льву или Гонорию), а также различным мудрецам.

Январский романс

Любимый, январь на изломе.

Шурша, осыпается хвоя,

и мы, наконец-то, с тобою

остались сегодня одни;

Январь – пересмешник двуликий,

ещё новогодние блики

хранят зеркала в нашем доме,

но тают январские дни.

За окнами в заводи лунной

беснуются белые руны,

и белую сагу слагает

из них чародейка-зима.

Стою у окна, замирая,

на рунах волшебных гадаю,

смотрю, как январь осыпает

серебряной пылью дома.

Январь на исходе, любимый.

Он так же как жизнь – быстротечен,

и так же проносятся мимо

и тают мгновенья-года.

Но в вихре неумолимом

есть главное – наша встреча,

меня ты обнимешь за плечи,

и пусть будет так всегда.

Письма

Я перебираю письма,

я к былому прикасаюсь,

карусель из дней кружится,

что же от меня осталось?

Пожелтевшая бумага

да помятые конверты,

на полях плащи и шпаги,

эполеты, эполеты…

Ах, мой милый, неужели

постарели наши чувства?

Или это мы стареем?

Грустно, рыцарь.

О, как грустно!

Назови печаль усладой,

дай в руках твоих согреться,

постарела лишь бумага,

но как прежде бьётся сердце.

Ты всё тот же – плащ и шпага,

Б-г с ней, с глупою бумагой!

Рукой подать

Рукой подать, – а всё ж не прикоснуться,

и Яблочного Спаса жар остыл…

Мы просто не успели оглянуться,

засахарился летний мёд на блюдце,

и яблоки печалятся, желты.

Рукой подать, – а всё ж не оказаться

у яблони, светящейся в ночи,

чтоб на траву примятую бросаться

и падалицы трепетно касаться,

и слышать, как ты рядышком молчишь.

Рукой подать, – а всё ж не заблудиться,

хоть Спаса в октябре простыл и след.

Всё дальше наши взгляды, наши лица,

но сок под тонкой кожицей струится,

и источает мякоть нежный свет.

Рукой подать, – а всё ж не прикоснуться,

нет летних нот в октаве октября.

Но этот голос мне помог вернуться,

туда где мёд, как золото, на блюдце,

и ты молчишь…

и яблоки горят.

РЯБИНОВАЯ ЮДОЛЬ

Мятный чай

                       Маме

Потаённые струны души

растревожит мотивчик знакомый,

и покличет мирок заоконный,

что когда-то казался большим.

Там синее небес высота

и нежнее дыхание мая,

К восходящему солнцу взмывает

голубей сизокрылых чета.

Своё сердце не в силах сдержать

за четою лечу голубиной

к дому, где у калитки рябина,

где лежит моих странствий межа.

Пять шагов до родного угла

не осилить – такая усталость.

Мама, ты? Ты со мной не рассталась,

ты морщинкой у губ пролегла.

Босиком по росе – не серчай,

мам, я мигом: туда и обратно;

Там под яблоней заросли мяты,

ты ведь будешь заваривать чай?

Отчего-то слезятся глаза…

стали вдруг бесполезны вокзалы,

все слова, что тебе не сказала

не смогу и сегодня сказать.

Круглый стол. Настежь в сумерки дверь....

Нет на свете местечка укромней;

Без любви твоей в мире огромном

Мне ещё холоднее теперь.

Вот и чай подоспел. На столе

хлеб ржаной, так любимый тобою.

Согреваюсь не чаем – любовью,

и мне верится – ты на Земле.

Лечу в Тарусе грусть

Лечу в Тарусе грусть

живой водой Таруски,

мне дорог этот вкус

с родной горчинкой русской.

Лечу в Тарусе грусть,

но, видно, зря стараюсь –

взгрустнулось – ну и пусть, –

судеб не выбираю.

Скитаюсь над рекой,

где спит певец Скитаний,

и трогаю рукой

заиндевелый Камень,

и грея поутру

озябшую рябину,

я радуюсь, что грусть

моя неистребима.

Лечу Тарусой грусть –

святой горчинкой русской

и спорить не берусь,

что грусть не лечат грустью.

Но кто бы ни спросил:

нарочно ли, судьба ли?

Отвечу: на Руси

клин клином вышибают.

_________________

* Таруска – река;

певец Скитаний – могила К.Паустовского находится в Тарусе;

заиндевелый Камень – кенотаф Марины Цветаевой.

Старые дома

             Сыну

Дом замерзает…

Грей – не грей, –

безрадостны глазницы-окна;

и тополь – старый бриарей

стучится в них рукою мокрой.

Ему бедняге, невдомёк,

что и у дома есть свой срок.

Как быстро детские шаги

считали лестничные марши,

и яблочные пироги

напоминали: на год старше

ты стал. А средство от тревог

всё то же – бабушкин пирог.

И печь каминная хранит,

запрятав в изразцовых сотах,

мои безоблачные дни –

твои начальные высоты….

Ты покоришь немало их –

дай Б-г, чтоб основной достиг.

Идёшь легко, глядишь – светло,

и со двора кричишь пока мне;

не забывай, бросая камни,

что собирать их тяжело,

а если бросил – не беги –

накроют с головой круги.

И будет падать мокрый снег

в озябшие ладони улиц,

о снах напоминая мне,

о днях далёких,

о весне,

которая с тобой вернулась.

Тепло. Сиротская зима.

Но мёрзнут старые дома.

Рождественская пастораль

        Что ж вы натворили, Гриммы...

                    Вероника Долина

                   бабушке, с любовью...

Зима в заброшенном саду.

Ладоням – зябко, сердцу – зыбко.

Сочельник первую звезду

раскачивает в синей зыбке.

И проступают из вчера

в неярком, приглушённом свете

малютка Гензель,

крошка Гретель,

и тихо льётся пастораль.

Крепчал мороз по вечерам,

топилась жарко в доме печка,

казалось, сказка будет вечной,

и не исчезнет во вчера.

Румянец на моём лице

с мороза цвёл легко и ало;

варенье с ложечки стекало,

и снились косы Рапунцель.

Всё это помню, как сейчас:

струился синий свет вечерний,

неслышно в дом входил Сочельник,

и тихо теплилась свеча.

И сумасшедшие ветра

всю ночь раскачивали звёзды,

и не горчило слово «поздно»,

и не смолкала пастораль.

Просохнут слёзы на лице.

Со мной и ныне сказки эти:

малютка Гензель,

крошка Гретель

и колокольчик-Рапунцель.

И беспокойные ветра

звезду вечернюю качают,

и льётся над земным причалом

рождественская пастораль.

Там, в конце декабря

... А жить ты должен в синей дали. Ведь люди надеются, смотрят вдаль. В даль моря – синего, в даль неба – далёкого, в даль леса – далёкого, синего. Только в сумерки, только синим утром, только в вечернем тумане можешь подойти к людям.

                   Имант Зиедонис "Синяя сказка"

Старая-старая сказка,

рассказанная с утра,

к вечеру не исчезла,

став мимолётной былью;

в ней и сюжет бесхитростен,

в ней и мораль добра:

просто люби, не требуя,

чтобы тебя любили.

Там – в конце декабря –

на дне уходящего дня

тонкая ткань сумерек

отсвечивает лиловым,

и силуэт серебряный

дрожит,

за собой маня,

и где-то рядом звенят

серебряные подковы.

Тихо спустись по лестнице,

не обернувшись, – пусть

старая-старая сказка

летит за тобой следом,

и от тоски останется

только светлая грусть,

и как ненужный груз

канут в прошлое беды.

…Там – в конце декабря –

на дно уходящего дня

тенью лиловой скользни

мимо дверного всхлипа,

чтобы увидеть синего –

в яблоках белых – коня

и улыбнуться снегу,

который под вечер выпал.

Новогодний вальс

За юностью чьей-то бегом, это, знаешь ли – вряд ли.

Давай-ка мы ей с восхищеньем помашем рукою.

Ах, сколько же было у нас вечеров этих мятных

и лунных ночей с ароматом цветущих левкоев.

За юностью чьей-то вослед, это, знаешь ли...просто.

В душе сохранить свою юность гораздо труднее,

как солнечных зайчиков неуловимую россыпь, –

ведь зимы всё дольше, всё злее и всё холоднее.

За юностью чьей-то вослед, это, знаешь ли, сложно...

Тем дальше она, чем за нею быстрее бежим мы.

На этой дороге иллюзии смешаны с ложью,

и цели вполне очевидны, но... недостижимы.

Боа.

Декольте…

Чёрный жемчуг.

Божественный Штраус...

И запах горящих свечей вторит запаху хвои.

Ты в вальсе кружишься, отбросив тоску и усталость,

и юность чужая с восторгом следит за тобою!

Пряностей восточных ароматы

Пряностей восточных ароматы

поманят за тридевять земель,

где укрыта лепестками маков

отмелей песчаных карамель.

А над ними молодые луны

проливают негу и печаль,

отражаясь в синеве лагуны,

в песнях да в русалочьих очах.

Там туманы стелются так низко, –

в изголовье радужных долин,

где змеится тень от тамариска,

и не умолкает тамбурин.

Ты пойдёшь на звуки тамбурина,

с каждым вздохом ускоряя шаг,

позабыв о доме, всё отринув,

на свиданье с будущим спеша.

Приоткроет Время смысл знаков

взмахом смуглой маленькой руки,

опадут соцветья чёрных маков –

прожитые годы-лепестки.

Лишь тогда очнёшься ты от дрёмы,

вспомнишь, что оставил далеко

землю отцветающих черёмух,

где полынь,

где мёд и молоко.

И померкнут дали золотые,

тихо-тихо будет моросить

дождик над черёмуховой стынью,

над неброской прелестью Руси.

Сердце августа

Тепло до срока лето разбазарило,

не греет солнце – сколько ни проси,

но полыхают зори;

август – заревом

издревле называли на Руси.

И утренник – из ранних – землю выбелив,

таится в оксамитовых лугах,

где сумерек лиловых взгляд погибельный

сочится сквозь полуденный угар.

А зори-заряницы сердце радуют,

медовый воздух будто загустел,

и яблоки в садах ночами падают,

во влажной исчезая темноте –

под яблоней – в траве – где тишина густа,

где то и дело слышится в ночи,

как падает и бьётся сердце августа,

и замирает...

и опять стучит.

Русинка

Русинка…

А просится – русинка –

девчонка из древних поверий,

вишнёвая косточка-бусинка

в моём родовом ожерелье.

Моя синевзорая пращурка –

глоток родниковой водицы,

легка и проворна – что ящерка –

славяночка-отроковица.

Не часто клонила головушку

и клала земные поклоны,

горчит твоя вольная кровушка

дымком половецких полонов.

Девчонка в рубашечке вышитой,

века меж тобою и мною,

да только по-прежнему слышу я,

как стрелы поют за спиною.

Никто до сих пор не ответил мне,

то явь или сон мой из детства?

То сердце болит иль отметина

калёной стрелы половецкой.

Вересень

Вересень, я в тебе гостья ли?

Стёрта меж нами межа

русской глубинки погостами,

где мои предки лежат.

Вересень, – росы да россыпи,

капля медовых чернил,

и осознание взрослости

в колкости мокрой стерни.

Вересень – время антоновки,

замерла, жёлто светясь;

тянется ниточкой тоненькой

дух её – с родиной связь.

Вереск цветёт. Равноденствие.

Призрак мечты, что сбылась:

Дом. Опустевшая детская.

Да у крыльца коновязь…

В памяти наше спасение;

Помнят! ( не жди, вороньё...)

Здешние ветры осенние

древнее имя моё.

____________

Вересень – старорусское название месяца сентябрь. Сохранилось в современном украинском языке. Время цветения вереска.

Рябиновая  юдоль

Когда в колыбели чёрной

баюкает ночь луну,

душа, вздохнув облегчённо,

уверует в тишину,

И в дом, где траурным крепом

подёрнута зыбь зеркал,

давно забытое лето

вернётся издалека.

И в зеркале отразится

колодец с живой водой,

дощатые половицы…

Рябиновая юдоль.

… С вязаньем женщина в белом,

как водится – у окна.

И песня, что она пела,

доносится, чуть слышна.

Она ни о чём не спросит

меня,

и я промолчу,

а утром забуду вовсе –

довольно ночных причуд!

«…довлеет дневи…» припомню

и « Господи, даждь нам днесь…»,

но будет теперь легко мне,

(ведь всё преходяще здесь),

устав от возни мышиной,

увидеть, оставив дом,

как снегом припорошило

рябиновую юдоль.

Не запоминаю имена

Не запоминаю имена.

Помню лица –

голоса и лица,

что в душе сумели отразиться

и глубины всколыхнуть до дна.

Не запоминаю.

Не важны для меня регалии и даты.

Знать довольно, что жила когда-то

та, чьи строчки горькие нежны.

Не запоминаю имена,

и моё запомнится едва ли…

Палою листвою сад завален,

и стекают в Лету времена.

Не запоминаю.

Нет – не лень!

Память подаяния не просит!

Но обильны и снега и росы

на погостах русских деревень.

Не запоминаю имена,

помню только глаз родных сиянье

и дорогу к дому, –

мне она

в оправданье или в покаянье

настоящей памятью дана.

Не запоминаю имена...

Осенних равноденствий плен

Осенних равноденствий плен –

тенета липкой паутины,

тоски тончайшая патина

об ускользающем тепле.

Всех «за» попытка лишена

делить всё то, что неделимо.

Безжалостна, неумолима

и беспощадна тишина

к таким же пленникам, как я –

адептам стихотворных магий,

познавшим, сколь остры края

у столь податливой бумаги…

Негромкий треск горящих дров

сдерёт тоскливую патину,

солжёт осенний палиндром,

что всё на свете обратимо.

Но вспять бегущие – не мы,

к нам тишина неумолима…

А всё, что было неделимо,

разделит первый день зимы.

Стихи и прозу,

дух и плоть,

причины действий и бездействий,

и от осенних равноденствий

оставит мнимое тепло.

Чья-то боль проросла во мне..

Чья-то боль проросла во мне

и болит, как своя, ночами,

понимаю, что права нет

ни на крики,

ни на молчание.

В угасающих красках дня

дом далёкий кажется ближе,

там в печи языки огня

с лёгким треском поленья лижут.

А над домом – она – звезда,

только ей душа моя внемлет;

из земли растут города

и уходят туда же – в землю.

Но до неба – как до земли –

только жизнь…

и снова – дома…

чтобы вспомнить, зачем пришли

и откуда,

и кто мы… кто мы…

А над нами – она – звезда,

вместе с нею по жизни шли мы,

под землёю спят города,

на земле подрастает ш л и м а н…

Свет далёкой звезды в окне

разгорается – не стихая,

чья-то боль проросла во мне

и живёт, отболев, стихами.

За птичьим клином

Пересыпаю морской песок…

Но день, предсказанный птичьим клином,

смешает запахи:

свежий – глины,

и горьковатый – травы иссоп.

Там будет парус звенеть – упруг,

и воздух – свеж,

и прохладны камни,

там – под проснувшимися руками –

затянет песню гончарный круг.

Благословляя на дольний путь –

к исходу лета – за птичьим клином,

в неискушённую влажность глины

вольётся тихое чьё-то: «Будь…».

О, это бремя, носить в крови

глоток божественного дыханья,

неизлечимо болеть стихами,

несвоевременно гнёзда вить

и безнадежно искать тепла,

отогреваясь средь палых листьев,

вдали от кем-то избитых истин,

не пресмыкаясь…

Не вброд, а вплавь

спешить на запах травы иссоп,

что смешан с запахом влажной глины,

к исходу лета – за птичьим клином –

чтоб обратиться в морской песок.

Пробуждение

Поймёшь однажды,

что он – другой,

твой мир,

и чуждый и незнакомый...

По тёмным улицам, как изгой,

пойдёшь, пугаясь пустот оконных.

Всё в этом городе, как всегда:

и каждый встречный и камень каждый,

но ты проснулся,

а явь-вода,

не утоляет ни боль – ни жажду.

Воспоминаний полна река,

а ты, по-прежнему – пленник тела,

плывёшь и помнишь, что ни глотка

из вод манящих не можешь сделать.

Что ж остаётся?

Стихи писать,

тепла остатки бросать на ветер,

и стать последним из бодхисаттв*

не усомнившись, что мир твой – светел.

Но только…

вынесешь ли, скажи,

свой путь без отпусков и вакаций?

Ведь, чтобы не было больно жить,

порою лучше не просыпаться.

__________

* из бодхисаттв: здесь – Существо с пробуждённым сознанием.