Текст книги "Лиловая собака (сборник)"

КЛЕВЕРНОЕ ПОЛЕ

Каждое утро без пятнадцати десять Игорь Петрович подогревает завтрак, оставленный женой на плите, и, отмерив две ложечки молотого кофе, заваривает его в маленькой кастрюльке. Завтракает он не спеша, долго смакуя ароматный напиток, а потом завязывает тугим узелком тёмный галстук и облачается в пиджак с залоснившимися локтями. Перед выходом из дома он выглядывает в окно и, если на небе есть тучки, прихватывает зонтик, хотя до фотоателье неспешной ходьбы минут пять. Содрав с дверей фотоателье бумажную наклейку, изображающую пломбу, он отпирает два замка и распахивает ставни на окошке-витрине. Там на картонном листе налеплены фотографии смазливых девиц, голеньких младенцев и групповые снимки.

В первой комнатке тесного ателье стоит громоздкий аппарат под чёрным покрывалом, в углу на столике кучкой лежат стружечные цветы и потрёпанные куклы – оформление для снимков, а во второй, без окошек, Игорь Петрович печатает фотографии. Занимается он этим в промежутках между приходом клиентов. С ними он сухо вежлив, долго усаживает перед фотоаппаратом, находя нужный ракурс. Временами ему становится вдруг жаль людей, усаженных перед объективом: он представляет, какими они станут через десять – пятнадцать лет. Признаки уходящего времени вызывают у него неясную тоску потери.

В обед Игорь Петрович идёт в ближайшую столовую, берёт только второе и компот. Дома вечером его ожидает обильный ужин, умело приготовленный женой. Он любит эти ужины и заранее каждый раз гадает, из чего он будет состоять.

За последние годы Игорь Петрович очень располнел, появилась неприятная одышка, а зеркало каждый раз показывало лицо с расплывшимися чертами и кожей нездорового цвета.

Преподаватели художественного училища единодушно признавали одарённость Игоря. Рисунки неизменно восхищали выразительностью и экспрессией, работы маслом – сочностью красок. По окончании он выставился: несколько портретов и пейзажей. Работы имели успех, посыпались заказы. Не обошлось и без курьёза. Молодой художник обладал даром угадывать сущность натуры, и одна известная актриса громко возмутилась, увидев на полотне своё лицо с ясно выявленными чувственностью и честолюбием. История эта сделала Игоря популярным среди художников города, но от заказов на портреты он стал отказываться, окончательно определившись в жанре пейзажа.

В то время жизнь представлялась ему прекрасной, а всё, что он писал, только прелюдией к более значимому, к Главной Картине. Было ещё неясно, о чём она будет, но предвкушение встречи с ней было радостным ожиданием. В коммунальной его комнатке появилась молоденькая девчонка, внеся в бытиё новое приятное содержание: Игорь женился. Молоденькая жена оказалась «своим парнем». До полуночи варила кофе для друзей, собирающихся у Игоря поспорить о смысле искусства, была приятно общительной и весёлой. Но скоро Игорь стал отцом крохотного крикливого мальчишки, страдающего то животиком, то простудой, а «свой парень» безвозвратно исчез. В коммуналке появилась раздражённая усталая женщина, небрежно причёсанная, в помятом халатике с пятнами молока и каши. Сначала ребёнок вызвал в Игоре раздражение и досаду своим появлением, потом жалость и нежность. Пришло понимание: необходимо больше зарабатывать, чтобы жена могла сидеть дома со слабым мальчиком.

Как-то в июне на художественную мастерскую, где работал Игорь, пришёл заказ на большое панно для Дворца культуры в Оренбурге. Игорь согласился отправиться в далёкий город вдвоём с Ионычем – так прозвали немолодого художника за излишнюю тучность и неизменный вопрос в случае заказа: «Это сколько стоит?» Они выехали на другой же день.

Ночью поезд миновал большие станции, утром мимо вагонных окошек замелькали небольшие станционные постройки, домики путевых обходчиков, тоскливо одинокие среди безлесых пространств, – начиналось Оренбуржье. Неожиданно после бескрайних пустот степи возник плотный строй сосен с золотистыми стволами и кто-то сообщил, что это и есть знаменитый Бузулукский бор. Поезд приветствовал бор длинным гудком. Звук, цепляясь за верхушки деревьев, далеко откатился и вернулся глухим эхом, потом мимо опять поплыла унылая плоскость земли. Заморосил дождь. Капли залетали в купе, пришлось поднять стёкла окна, оно помутнело от водяных струек, срываемых встречным ветром. Состав быстро убежал из-под тучи, изливающейся дождём, окна в вагоне опустили, влажный ветер принёс в духоту купе запахи степных трав. Игорь вышел в коридор, опустил и там окно и вдруг ощутил острый восторг. Низкие грозовые тучи закрывали солнце, над ними словно бы кипело расплавленное золото и, протекая в промежутки тёмно-лиловых туч, изливалось на поле цветущего клевера. Там же, куда не достигал небесный цвет, клевер казался насыщенно-красным, как капли застывшей крови.

С непроходящим восторгом Игорь жадно вглядывался в великолепие солнечного кипения над темнотой туч, ежеминутно меняющуюся их окраску и пушистые цветы, горящие розовым огнём, на все это прекрасное созвучие контрастов, таких совершенных и неповторимых.

– Господи, красота какая! – вывел его из оцепенения женский голос, и он понял, что видит свою Главную Картину, видит мельком: поезд быстро минует её, она навсегда исчезнет.

Он бросился к проводнице. Та пила чай, равнодушно поглядывая в окно. На откидном столике, около большого чайника, лежал большой кус сала и небрежно нарезанный чёрный хлеб.

– Мне необходимо сойти! – сказал Игорь.

– До Оренбурга-то далеко, – удивилась проводница.

– Понимаете, мне необходимо немедленно! – воскликнул он.

– Чо, стоп-кран, что ли, дёргать?! – рассердилась проводница. – Ишь, приспичило. Вот сейчас разъезд Первомайский, дак сходите – две минуты стоим…

Игорь бегом вернулся в своё купе, схватил этюдник и бросился в тамбур. Поезд начинал тормозить.

– Ты куда? – удивился Ионыч.

– Выхожу. Отличная натура…

– Не валяй дурака! Нам завтра на месте быть!

– Опоздаю на сутки.

– Подожди, подожди! – закричал Ионыч. – С ума сошёл!

Состав остановился. Игорь спрыгнул на деревянную платформу. «Двинусь в обратную сторону пешком», – решил он.

Лязгнули тормоза, поплыли мимо вагоны. Ионыч что-то кричал из тамбура, но Игорь не оглядываясь шагал вдоль железнодорожного полотна к клеверному полю. Он торопливо установил этюдник с небольшим холстом на лёгком подрамнике, выдавил на палитру пурпурный кадмий, золотистую охру, фиолетовый краплак и начал писать.

Золотое кипение над темнотой туч слегка поблекло, но пушистые цветы так же горели розовыми огоньками. Игорь работал, кладя быстрые мазки на холст, вглядываясь в поле. Впрочем, картина с неистовой игрой красок уже запечатлелась в его памяти, он мог видеть её с закрытыми глазами. Работал он, пока не посерело закатное небо, опять зачастил дождь и похолодало. Озноб от промокшей рубашки напомнил о куртке, оставленной в купе, наступал вечер, и он пошёл к станции узнать о ближайшем поезде на Оренбург.

В крохотном зальце станции стояли два деревянных дивана с неизменным МГТС на спинках и бачок питьевой воды с надёжно прикованной на цепь кружкой. Женщина в выцветшем платье с замызганным подолом, широко расставляя толстые ноги, обутые в галоши, мыла пол. Игорь нацедил из бачка желтоватой воды и пошутил:

– Мощное сооружение.

– А то как! – сердито отозвалась женщина. – То и гляди уворуют. Со скорого, что ли?

– Со скорого.

– Не к учителю?

– Я здесь никого не знаю, захотелось запечатлеть ваши места.

– Какие такие места – степь-матушка. Выйди-ка на двор, дай домыть.

Дождик не прекращался – реденький и упорный. В темноте безлесая местность неразличимо сливалась с горизонтом, пахло мокрой землёй и душисто-пряным травяным настоем. В полукилометре от станции мигали слабые огоньки, должно быть, пристанционный посёлок. Женщина скоро вышла и выплеснула с платформы грязную воду из ведра. Игорь, стараясь не наследить, вытер ноги о мокрую тряпку у порога, вернулся в станционное зальце и остановился напротив картины, прислонённой к спинке эмпээсовской мебели. Она увиделась ему похожей на цветную фотографию, и, вглядываясь, он старался понять, почему не получилось ясно увиденное, поразившее воображение. Вытащив из этюдника мастихин, раздражённо начал снимать он с полотна краску. Несколько кусочков её упали на пол.

– Эй! – воскликнула вошедшая следом за ним женщина. – Эй, чего хавозишь-то! Тут моешь, моешь…

– Извините… – Игорь носовым платком подтёр пол.

– Если от оренбургского отстал, так завтра в обед пройдёт. Так до завтрева и будешь тут? – Она бросила на деревянный диван жидкий матрасик и телогрейку.

– Послушайте, мне надо остаться на день. Нельзя ли где переночевать… и поужинать. Я заплачу. – Игорь вытащил кошелёк, тиснённый по коже золотом.

Женщина с уважением посмотрела на красивый кошелёк.

– Чего нельзя – ночуй. На дежурстве я, а ты иди за линию, вторая изба с краю. Спросишь Микешу Попова – сынок мой. Скажи, так, мол, и так, мать прислала. Молока пускай даст, на загнётке картоха утрешняя в чугунке…

«Безумство застрять на этом степном разъезде, – размышлял Игорь. – Да, пожалуй, так, но невозможно покинуть место, где ты увидал Главную Картину. А треклятое панно в Оренбурге? Чёрт с ним! Тошнотворная работа: рабочий с бицепсами культуриста и жизнерадостная колхозница на фоне заводских труб и тучных нив. Нет уж, пускай Ионыч малюет – ему не привыкать!»

– А то надумаешь – приходи к обеду, кассирша за час до поезда приходит, – сказала женщина.

– Завтра не уеду. Послезавтра.

– Ладно, иди прямиком через пути, там дорога есть. Скажи Микеше, мол, так и так…

Игорь перешёл железнодорожную линию, он шёл и улыбался, думая, что станционная сторожиха, должно быть, очень добрая женщина. Узкий просёлок зарос по сторонам высоченной полынью, горьковатый аромат её мешался с другими незнакомыми запахами, свежими и пьянящими. За полынью огоньки изб пропали, и он было решил, что заплутался, но неожиданно вышел к посёлку, к приземистым строениям с огородами в путанице тёмных плетней.

Долговязый костистый Микеша не удивился гостю и без долгих расспросов сказал:

– Подушка в мазанке есть и дерюжка стелена. Курить там никак нельзя – сено сложено.

Игорь постеснялся спросить об ужине, сидел на брёвнышке недалеко от мазанки и курил, заглушая сигаретой голод. Скоро луна пробилась на наволочном небе, высветив необъятный простор, и простор этот поразил Игоря, городского жителя, привыкшего видеть небо в промежутках между крыш. Он словно бы вдруг оказался в другом мире, в котором можно верить в сказочных великанов, неторопливо расхаживающих под высоким небом, свободным от паутины проводов и ничем не ограниченным.

Уснул он перед рассветом, ненадолго пробудился от мирных звуков: тягучего мычания коров, посвиста кнута и голосов женщин, провожающих стадо. Опять заснул, и ему приснилось клеверное поле, горящее каплями влаги, он будто бы клал на холст торопливые мазки, но руки отчего-то немели. Стараясь оживить их дыханием, он стонал.

– Захворал, что ли? – прервал кошмар голос станционной сторожихи. Она стояла, вырисовываясь тёмным силуэтом в дверях мазанки. – Вчера-то чего не поел? Микеша сам и не догадался…

Завтракали они вдвоём парным молоком и пшённой кашей. Хозяйка сказала, что Микеша работает на тракторе, пора сенокосная, да вот беда, лето выдалось дождливое и кладёт дождичек травы. Утро опять было пасмурным, с мелкой водяной пылью, но Игорю ясно представлялось за обложными тучками золотое кипение, которое, хоть к полудню, обязательно зальёт землю. Он заторопился на вчерашнее место у железной дороги, выложив на стол червонец. Хозяйка удивилась:

– Видно, долго у нас жить собрался?

– Не прогоните, поживу день-другой. Писать хочу.

– Куда же в непогодь да без плащишка?! – забеспокоилась хозяйка. – На вот куфайку. Моросит вроде маленько, а прошибёт до косточек.

Игорь с благодарностью накинул на плечи засаленную телогрейку и ушёл узким просёлком к железнодорожному полотну.

День разгуливался, тучи уплыли на запад, сначала робко проглянуло бледное солнце, став постепенно спелым и жарким, и влажный, ослепляющий блеск рассыпался по травам. Игорь, заранее приготовив палитру, начал писать. Не было вчерашних лиловых туч с позлащёнными рваными краями, но помнились их оттенки. К вечеру он вернулся к избе сторожихи, неся картину в откинутой от бедра руке, боясь смазать краску.

Микеша вернулся с работы, сидел на завалинке, мусоля потухшую «беломорину». Игорь поставил картину рядом с ним и, разглядывая, отошёл на несколько шагов.

– Картинка-то красивая, – заключил Микеша. – И зачем только кормовые травы рисуешь, нарисовал бы море, поинтересней ещё чего…

Он был прав: картина была красивой, только красивой, и не было в ней той чудесной живости, ощущения, поразившего Игоря. И опять он достал мастихин.

Микеша удивился:

– Зачем портишь? Тебе ненадобна, так мне отдай, на стенку повешу.

– Возьми, – сказал Игорь. – У меня есть в запасе полотно.

– В городе-то много ли платят за картинки? – поинтересовался Микеша.

– Нормально платят – жить можно.

– И квартира есть?

– Есть.

– Вот люди! – хмыкнул Микеша. – Всё-то у них есть, а маются, выдумывают… Так и будешь рисовать, пока самому по душе не придётся?

– Так и буду.

– Мне бы вот деньжат прикопить, избу в Тоцком поставить, жениться…

– А дальше что? – поинтересовался Игорь. – Что дальше?

– Как что? Жить буду.

«Как всё просто, – подумал Игорь, – просто и хорошо без мучительных исканий, без терзающего разочарования. Жить, обедать, ужинать, смотреть телевизор, растить детей. Должно быть, для счастья достаточно довольствоваться тем, что достижимо без терзаний. А он? Несчастлив, что не может перенести на полотно буйство красок на цветущем поле. И будет ли это его Главной Картиной или спустя время появится вторая, третья… Почти все великие художники прошлых столетий оставляли после себя людям радость. Чужим людям. Муки и нищета доставались их близким при жизни».

– Жена, поди, недовольная – мотаешься от дома далеко, – сказал Микеша.

Жена? Игорь вдруг увидел лицо её и руки, придерживающие на коленях болезненного мальчика. «Ты жесток! – произнесло видение. – Ты равнодушен ко всему, кроме своих проклятых красок!» Игоря не тронуло мысленное видение, всё потеряло смысл, всё сейчас осталось в другой плоскости жизни, и существовала одна картина. Он равнодушно подумал: одержимые должны оставаться одинокими, чтобы никому не приносить огорчений.

Игорь прожил на разъезде около двух месяцев, днём писал, вечером же долго сидел на пороге мазанки, наблюдая угасание просторного неба. Ночь затопляла степь и посёлок, избы тогда становились похожими на невиданных зверей, сонно уткнувших тупые морды в лапы.

В августе степь порыжела, иссохла, пыльные смерчики без устали крутились по ней. Клеверное поле давно выкосили, осталась одна бурая стерня с редкими огрехами – увядшими кустиками. Игорь писал теперь по памяти, раз и навсегда запечатлевшей июньское сочное великолепие.

Кончились деньги, пора было возвращаться. Чтобы купить билет, пришлось продать Микеше наручные часы и свою импортную рубашку. В поезде соседи по купе недоверчиво косились на загорелого, косматого Игоря в пиджаке, надетом на одну майку. Ему же было безразлично, как его воспринимают, он не отрывался от окна до Бузулукского бора. Должно быть, по традиции поезд опять приветствовал строй сосен длинным гудком. Возвращался Игорь с твёрдым намерением вернуться следующим летом.

Жена встретила его враждебно, с отвращением глядя на его одичалую внешность. Были слёзы и упрёки, и он, понимая её, не обижался, стараясь отмалчиваться. Появилась тёща и в который раз изрекла, что только дуры связывают жизнь с разными там поэтами и художниками. Со временем всё немного уладилось. Игорь пошёл в свою мастерскую в надежде на заказы – семье нужны были деньги. Ионыч поворчал больше для вида: панно в Оренбурге он сделал один, заработок не пришлось делить пополам. Игорь взял заказ на два портрета, получились они у него без живости, лица походили на маски. Ионыч сокрушённо покачал головой:

– Ну, старик, меньше бы бродяжничал!

Руки Игоря словно утратили былую лёгкость. Над тем, что он писал по заказам ради заработка, стояло воспоминание о сиянии красок на клеверном поле, и он тосковал.

Наступила поздняя осень с ночной седой изморозью на газонах, колючим реденьким дождём и дружным листопадом. Нескончаемый поток мокрых зонтиков и блестящих от влаги машин торопился утром по улицам, втаптывая в грязь опавшие листья. Игорь же вставал поздно, нехотя шёл в мастерскую, заранее ненавидя предстоящую работу. Часто он, не сумев пересилить себя, отказывался от заказа, жена упрекала в лености, и, чтобы не слушать упрёков, приходилось долго в одиночестве бродить по улицам или сидеть вечер в кафе, если было немного денег. Стало тяготить и общение с друзьями-художниками, неустанно спорящими о смысле искусства, – это казалось ему бессмысленным и скучным. Иногда он шёл к реке. Осенью берег был безлюден, на песке только лежали перевёрнутые лодки да хлопали на ветру рваные тенты на пляжных «грибках». Игорь подолгу смотрел на текучие серые воды, это успокаивало, и думал о скорой длинной зиме, отдаляющей возвращение в Оренбуржье.

В один из осенних дней он побродил по городу, вышел к реке, сел на перевёрнутую лодку и закурил. За спиной у него взвизгнула тормозами машина, хлопнула дверка и проскрипели по песку приближающиеся шаги. Досадуя, что уединение нарушено, Игорь не обернулся, а человек сел рядом на лодку, пощёлкал вхолостую зажигалкой и весело сказал:

– Керосин кончился!

Игорь молча протянул незнакомцу коробок спичек, встретившись с ним взглядом. Глубокие синие глаза пристально и доброжелательно смотрели из-под полуопущенных век, взгляд словно излучал ощутимую теплоту.

– Прохладно, – бодро сказал незнакомец, всё так же пристально глядя на Игоря. – А вы, извините, чем-то огорчены? Надо надеяться: после осени и зимы наступает обязательно весна, время надежд и свершений, а затем лето, плодовитое и изобильное. Не так ли?

Игорь неопределённо пожал плечами, однако его удивило, как были точно, угаданы его мечты о следующем лете. Незнакомец был молод, не более тридцати, со здоровым румянцем на холёных щёках, одет с претензией на моду. Обычно такие благополучные бодрячки вызывали у Игоря неприязнь, но этот чем-то непонятно сразу располагал к себе. Улыбчивый взгляд его всё скользил изучающе по лицу Игоря, и вдруг он сказал:

– А вы художник или что-то в этом роде. Да, я сразу догадался, вы имеете отношение к искуссту, у вас какие-то терзания из-за этого?

– Поразительно! – воскликнул Игорь. – Мысли читаете?

– Это из области фантастики, а я просто наблюдателен. У вас пятно краски на рукаве, уважаемый живописец…

И, почувствовав желание облегчения, Игорь рассказал незнакомому человеку всё о себе, всё, что не рассказывал никому из коллег-художников и даже Ионычу.

– Право, чудо! – мягко заметил, выслушав, незнакомец. – В этом мире много приятного без неудавшейся картины. Допустим, вы напишете её, а дальше? Появятся вторая и третья Главные? – снова непостижимо повторил незнакомец давние мысли Игоря.

– Самое высокое счастье – создать в жизни хотя бы одно высокое и прекрасное произведение, перед которым остальное ерунда…

– Да? Изводить себя ради куска полотна, расписанного красками? Поймите, мимо него одни пройдут равнодушно, не поняв, или картина просто окажется не в их вкусе, а после вашей смерти и предшествующей трудной жизни в газете появится коротенький некролог рядом с объявлениями об обмене квартир! Изводить себя ради того, что, возможно, когда-то картину повесят в музее и посетитель, только что сытно закусивший и выпивший в ресторане за углом, скажет: «Глядите-ка, как поле здорово нарисовано».

– Вы циник, – сказал Игорь, чувствуя, однако, к незнакомцу возрастающую симпатию.

– Реалист. Беру спелую гроздь ягод, с удовольствием съедаю, а некто долго глазеет на неё, умиляясь цветом и формой. Одна пожилая женщина, моя соседка, привозила с дачи яблоки, ссыпала в вазу и любовалась спелыми плодами, пока они не начинали гнить…

– Отрицание красоты?

– Нет, нет… – Незнакомец взглянул на часы, отвернув рукав светлого плаща. – Мне пора. Вы очень интересный человек, даст бог, ещё встретимся – я каждый вечер еду этой дорогой.

Он забрался в свою светло-голубую машину и укатил. Игорь тоже ушёл с берега – нужно было зайти в аптеку за горчичниками для опять занемогшего ребёнка.

У мальчика был жар, он беспрестанно тихо плакал, не сходил с рук, измученная жена, баюкая, напевала без слов монотонно и хрипло. Вдвоём они прилепили к спинке малыша горчичники, он кричал до посинения, и Игорь быстрыми шагами носил его по комнате, тоже напевая что-то бессмысленное. Он не вспоминал о случайном знакомстве до следующего дня, вспомнив же человека с голубой машиной, опять отметил непонятную притягательную его силу. Хотелось встретиться и доказать тому свою правоту служения искусству.

В конце концов неплохо внести сомнения в убеждённость такого – сытого и благополучного.

Через два дня у ребёнка спала температура, он меньше хныкал, и Игорь отправился к реке. Он сидел на той же лодке, а заслышав позади себя визг тормозов, понял, что это незнакомец.

– Рад вас видеть! – сказал тот, протягивая руку для пожатия. – Встречаемся второй раз, а не представились друг другу. Павел Иванович. Можно просто Павел.

Игорь назвал себя.

– Так на чём мы в прошлый раз остановились? – улыбнулся с подкупающим радушием Павел Иванович. – Ах, да! На отрицании мной красоты, да?

– Да.

– Так вот: я не отрицаю, я люблю красоту, но без горьких слёз – беру, пользуюсь. Жизнь, Игорь, слишком коротка. Вы испытываете муки Тантала, а я приношу пользу обществу, не гнушаясь работы – живу.

– Очень похоже на одного парня из Оренбуржья. Предел его желаний – новая изба и женитьба. Он тракторист. А вы? Кто вы?

– Врач-психиатр. Так на чём мы опять остановились? Нищета, унижения, насмешки. Ко многим ли приходит признание при жизни?! Одна-единственная жизнь и признание после смерти! Много, очень много примеров! Стоит ли?