Текст книги "Слепой. Над пропастью"

Автор книги: Людмила Мороз

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)

Людмила Мороз
Слепой. Над пропастью

Первая глава.

Как все это произошло.

Однажды в жизни человека наступает главный момент. Весь внутренний мир необратимо меняется. Как это случилось для меня? Все произошло неожиданно, и так просто. Словно снег на голову. Только не помню, что было вначале. Вспышка? Яркая, как солнце, и резкая, словно отблеск стали. А потом резкий, как удар бича, взрыв. Или, может, вначале был взрыв. А за ним сочная, пропитанная болью, вспышка, яркая, похожая на сверкание молнии? Или все было одновременно. Хотя в какой последовательности, сейчас было уже все равно.

Слышу, хозяин хрипит, булькает, дергается, и замирает. Навсегда. Из развороченной груди хлещет фонтан горячей крови. Капли крови фонтаном попадают мне в лицо, и в открытый рот. Рядом с ним сипит, пускает кровяные пузыри, напарник. Из рваной раны на шее толчками вытекает кровь. Во рту яркий привкус меди. По лицу течет горячее и липкое, как свежий малиновый кисель. Провожу рукой пол лбу и щеке. Кровь? Моя? Но откуда столько взялось? Откуда? Ладонь скользит по голове и лицу. Разбита губа? Но крови, липкой, горячей, слишком много. Моя кровь, смешиваясь с чужой, течет мелким ручейками по всему телу, по лицу, заливает глаза. Мир закрывает красная пелена. А следом сменяется чернотой. Именно с этого момента для меня наступает тьма. Мой мир разламывается, как спелый апельсин. На две половинки. До вспышки. И после. Первая часть мира, наполненная солнцем, морским прибоем, красивыми женщинами, картами, и цветами, исчезла. Растворилась в черноте прошлого. Во второй части жизни, той, что вынырнула из мрака, и осталась со мной, ничего из прежней жизни не осталось. Почти не осталось, кроме аромата цветов, запаха духов. Но к ним добавились еще лекарства, вонь крови, хлорки, страдания, и боли. Рядом поселились зловонный пот и моча. Именно эти запахи сейчас окружают на больничной койке простой муниципальной больницы.

В самые первые минуты и часы после катастрофы еще не осознаю тяжесть потери. Пытаюсь вернуть мир света. Кричу, возмущаюсь, пытаюсь бунтовать и сопротивляться наступившей тьме. Не могу принять реальность жизни. Срываю с лица бинты, скрипя зубами от боли в надежде вновь увидеть свет солнца. Но, даже когда бинты отброшены в сторону, темнота не желает покидать меня. Свет солнца не возвращается.

– Что, со мной? Что с глазами? Я слышу рядом мягкий голос, полный сострадания:

– Успокойтесь, больной! – А потом ощущаю на лбу прохладную ладонь. Вдыхаю яркий аромат апельсинов, смешанных с горечью лекарства. Мне вспоминалась мама. Эх, если бы моя матушка жива! Может, беспутная жизнь сложилась по-иному. Не лежал бы на застиранной больничной простыне, придавленный тяжестью темноты. И неизвестности. А хлебал семейный борщ с густой сметаной, приготовленный женой. Но, увы, нет, ни борща, ни сметаны, ни жены. Что случилось, то случилось.

Прикосновение женской руки немного остудило разгоряченную натуру. Я обессилено падаю на плоскую, убитую подушку. А глазах острая боль. А ловкие, привычные к такой работе, руки медсестры наматывают бинты обратно на исполосованное разбитым ветровым стеклом лицо. Все остается в кромешной тьме. Губы пересыхают, покрываются мелкими трещинками.

– Воды! – Вырывается из пылающей глотки.

– Нельзя вам сейчас пить. – Я ощущаю, как смоченная холодной водой салфетка прикасается израненных губ. Влага впитывается мгновенно, как в сыпучий песок пустыни.

– Еще. – Шепчу распухшими губами.

– Много нельзя. Вас готовят к операции.

– Хоть немного. Обратно салфетка касается губ. Это прикосновение немного смягчает пожар жажды.

– Больше нельзя. Сейчас вас будут везти в операционную. – Отвечает мягкий, похожий на голос матушки, голос.

Несколько сильных рук поднимают с кровати. Перекладывают мое израненное тело на жесткую каталку. Поскрипывая, точно старое инвалидное кресло, вздрагивая на стыках кафельной плитки, катит по коридору.

Обратно перекладывают, но на операционный стол. Укол в вену, но боли нет. Словно со стороны, вижу, как плыву по огромной реке, сотканной из густого, молочного тумана. Берегов ни справа, ни слева не видно. Да они не нужны. Я лежу на спине, и любуюсь огромными звездами на ночном небе. Они закручиваются водоворотом, превращаясь в длинный белый коридор. Около входа стоит мама.

– Мама.… Как я соскучился за тобой! Но мать отступает назад, грубовато отталкивает протянутые навстречу руки.

– Сынок, тебя здесь не ждут. Уходи, возвращайся назад.

– Мама.… Но коридор исчезает. Словно его не было. Меня окружает темнота. Может, я умер? Нет, не похоже. Все тело болит точно так же, как будто играл в футбол. Но был не игроком, а футбольным мячиком. Что со мной сделали хирурги? Пока что не знаю. Осторожно ощупываю лицо. Глаза под плотным слоем бинтов. Что сейчас, утро, полдень, вечер или ночь? Скрипит, как стонет старуха, дверь. В больничной палате, пропитанной насквозь хлоркой, кровью, мочой и болью, слышу нестройный топот ног. Рядом с кроватью кто-то останавливается. Улавливаю запахи спирта, вчерашнего перегара, кофе и сигарет.

– Сестра, какая у больного температура? – Рядом сиплый голос, насквозь пропитанный усталостью.

– Тридцать семь и девять. Немного температурит.

– После операции вполне нормальное состояние. Главное, чтобы температура не повышалась. Наверное, мой лечащий врач? Шелестят бумаги. Значит, читает лист назначений. Трогает лоб.

– Ну что, летун? Вернулся к нам?

– Скажите, доктор, я буду видеть? Этот простой, но очень насущный для меня вопрос словно завис в воздухе. – Так буду видеть или нет? Говорите правду. Врач молчит. Эти несколько секунд превращаются в бесконечность. Почему не отвечает? Не знает, как лучше соврать? Или обдумывает красивый ответ? Врач, кашлянув, жестко говорит:

– Какого цвета ваши глаза?

– Карие.

– Вы можете заказать протезы любого цвета.

– Протезы? – Внезапно во рту стало сухо, воздуха не хватает. Как будто на учениях. Когда в полной боевой выкладке, в противогазе, бегу километров десять, а может, все двенадцать. – А глаза?

– Зрение никогда к вам не вернется. Я оперировал. Глазные яблоки пришлось удалить. От услышанного приговора голову точно сдавили огромные тиски.

– Как дальше жить?– Упавшим голосом скорее, простонал, чем проговорил.

– Ну, батенька, не вы первый, не вы последний с такой бедой. – Холодно, как судья зачитывает приговор, отвечает хирург. – С такой травмой глаз люди живут долго, до старости.

– Да, живут долго. Но не слишком счастливо. – Шепчу в ответ. Протезы. Это слово, как острый нож, вонзается в сердце. Боль прожигает пустые глазницы. О, если бы в этот момент в голову ударила молния, то это было так, пустяком. Внезапно, кажется, что попал в кошмарный сон. Сейчас стою на краю глубокой, черной пропасти. Земля внезапно рушится под ногами. Напарника нет. Некому бросить спасительный трос. Страховочного троса под рукой нет, зацепится не за что. Кажется, что лечу в густую, как черничный кисель, черноту. Как из другого мира, до меня доносится голос хирурга:

– Главное, вы живы. Но я ничего не говорю в ответ. Кажется, на плечи падает каменная тяжесть усталости. Застонав, натягиваю больничное одеяло на голову, и резко поворачиваюсь к стене. Все. Жизнь для меня с этого момента заканчивается.

Не слышу, не замечаю, как врач в окружении медсестер величественно ходит между кроватями по палате. Осматривает других больных. Разговаривает с ними. Даже пытается немного шутить. А потом выплывает в коридор. Как нянечка закрывает за ними дверь.

Для меня все окончено. Я сдаюсь без боя. Самый первый раз в жизни. И раздавлен темнотой. Боль и пропасть победили. Без единого выстрела. Слепота? О, лучше бы умер вместе с теми, кто был со мной в машине! Но смерть почему-то обошла стороной, выбросила из веселой реки по имени жизнь. Я лежу на больничной кровати, как на обочине сбитая насмерть собака. Или вынесенная на берег приливной волной морская звезда. Как жить дальше? Говорят, что самая непроглядная ночь наступает перед рассветом.… Но как дождаться рассветных лучей? Как? Если каприз судьбы загнал на дно глубокой и мрачной пропасти? Я не увижу солнце. Возможно, все это предначертано рукой судьбы? Не знаю. На меня нахлынули густым, холодным туманом новые чувства, и мысли.… Все это начинает постепенно сводить с ума. Да, можно часами повторять мантры. Можно представлять, как жизнь понемногу налаживается. Но хоть сто раз скажи халва, халва, во рту сладко не станет. Глаза не прорастут обратно в глазницах.

Что сейчас? Вслушиваюсь в темноту. Рядом храп. С другой стороны стон. Чуть дальше сонное бормотание. Кто-то вздыхает, шепчет молитву. Соседи по больничной палате почти все спят. Только рядом слышу всхлипывание. Значит, ночь. Начинаю мысленно прокручивать кадры из прошлой жизни. Той светлой части, где меня уже нет. И где меня уже никогда не будет. Я помню почти все. Каждое мгновение, каждое дыхание. Но для той, прошлой жизни я умер. Хотя время не остановилось. Только жизнь стала другой. Я начинаю запоминать новые чувства, с которыми жить до конца своих дней. И первое, это боль в глазах. Хотя их нет, но боль поселилась в глазницах навсегда.

Наверное, наступает утро. Постепенно просыпаются больные. Зевают, стонут. Ходячие, шаркая ногами, идут в коридор. К лежачему подходит нянечка, уносит утку. Звякает ведро. Шаркает швабра. Резко тянет хлоркой. Нянечка моет пол. Запахи манной каши, и чаю. Это принесли завтрак. Но не прикасаюсь к ложке, лежу лицом к стене. Запах апельсинов. Мягкий голос.

– Максим, повернитесь, я покормлю, пока каша не остыла.

– Я не ребенок. – Сердце почему-то вздрогнуло, и быстрее забилось. Но пытаюсь сопротивляться, ворчу, – А зачем переводить харчи? Я все равно умер.

– Нет, вы живы. Будете сами есть. Я вам помогу. Сопротивляться нет сил. Я сажусь на кровати. Чувствую, как медсестра вкладывает в ладонь ложку. Пробую, есть вслепую. Не сразу получается. Что в рот, что попало на одеяло. Но каша показалась необычайно вкусной. Сестра забирает пустую тарелку.

– Может, подать утку? Щеки краснеют, как у нашкодившего школьника.

– Еще чего не хватало! Я не старый дед! Помогите дойти до туалета.

– Но у вас строгий постельный режим.

– К черту постельный режим! – Встаю, опускаю босые ноги на пол. Медсестра надевает больничные тапочки.

– Идемте. Опираюсь на руку. Выходим из палаты. В коридоре воздух тоже пропитан хлоркой. Но нет вонищи пота и мочи. Считаю шаги, чтобы знать, не промахнуться. В коридоре медсестра передает меня нянечке.

– Тетя Маша, покажите дорогу в туалет. Мне бежать надо, еще куча дел. И скоро конец смены. Старушка подхватывает под локоть.

– Пошли, сынок. Я шагаю рядом, опираясь на руку нянечки. Мысленно считаю шаги, запоминаю дорогу. Жизнь с потерей зрения не остановилась, продолжается. Если остался жив, значит, у Бога есть на меня планы? Постепенно начинаю смиряться с миром темноты. Привыкаю к факту, что не увижу солнце, не буду любоваться голубизной неба и моря. Для меня навсегда исчезают летящие чайки над прибоем, и белые паруса прогулочных яхт.

Вторая глава.

Бинты с лица сняты.

Дни, как птицы, быстро летят, один за другим. Все, что произошло в роковой день, растворялось в тумане прошлое. Постепенно покрывалось дымкой забытья, становилось больше похожее на кошмарный сон. Раны постепенно заживали, покрывались новой кожей и розовыми рубцами. Сегодня наконец-то бинты с лица были сняты. Я осторожно ощупываю пальцами. Да, говорят, что шрамы украшают настоящих мужчин. Но мне было глубоко фиолетово, как сейчас выглядит физиономия. И на кого я был похож. Хоть на жуткого горбуна Квазимодо из собора парижской Богоматери Виктора Гюго. Красота лица сейчас не волновала. Все равно солнце, луна и звезды, все это ушло от меня в зону вечной темноты. В это утро, при очередном осмотре, лечащий врач говорит:

– Ну что, голубчик, у вас все благополучно. Раны зажили, высокой температуры нет. Так что завтра выписываетесь! Казалось, мне бы прыгать от радости до потолка от такой хорошей новости, что возвращаюсь домой. Но вот загвоздка. Дома, как такового, у меня не было. Что мог сказать хирургу? Только правду.

– Мне идти некуда. Разве что на вокзал.

– Как это? – В палате наступила напряженная тишина.

– У меня нет жилья. – Я выдавил из себя правду. Неожиданно на плече ощутил ладонь, сильную и горячую.

– Ничего, батенька, я подумаю, чем вам помочь. Но на вокзал мы вас не отпустим. Это не по-людски. Шаги замерли за дверью. Чем он мне поможет? Я сам буду разгребать то, что навалял несколько месяцев назад. Теперь передо мной встал один, но важный вопрос. Как, и где жить дальше? Все деньги, и немалые, как вода, прошли через мои руки. Не оставив в них даже следа. На банковской карточке по нулям. А что копеечная пенсия по инвалидности? Так это была просто насмешка. Как говориться, чаевые от жмота. Может, на картошку, куриные кости, хлеб и дешевенький чай хватит. Сдача на сахарок. Но, чтобы купить даже самую дешевую комнату в коммуналке, так об этом не мог мечтать.

Шли часы. Давно съеден обед. Скоро ужин. А я все лежал на спине, размышляя, как жить дальше. Дверь палаты скрипнула. Я ощутил знакомый аромат запах апельсинов, хлорки, и лекарств. Но к ним примешался запах домашней выпечки. Это ко мне подошла палатная медсестра. Она вложила в ладонь небольшой пакет.

– Пирожки с яблоками. Это вам к чаю.

– Спасибо. – Немного смутился. – Сами готовили?

– Да, иногда, когда время есть, люблю возиться с тестом. – Женщина поправляла одеяло, и мягким голосом проговорила, как будто промурлыкала:

– Максим, что вы думаете дальше делать? Как жить? Я молчал, размышляя, что ответить, но не слишком грубо. Но как назло, ни стоящая одна стоящая мысль не приходила в голову. Поэтому честно признался:

– Наверное, сразу пойду на вокзал. А дальше жизнь покажет. Подвалов и заброшенных домов в округе на всех бродяг хватит. И мне достанется.

– Расскажите немного о себе. Этот такой простой, как глоток, воды, вопрос, заставил задуматься. Что могу рассказать? А вдруг, узнав, что я прожженный карточный игрок и шулер, отвернется от меня? Но решил все-таки сказать правду. Какой смысл врать? Пусть знает, кто я такой. А потом решает, общаться или нет.

– Моя матушка давно умерла. А отца никогда не встречал. Не знаю, жив он или давно умер.

– А братья или сестры у вас есть?

– Один я был у матери. Может, по отцу есть, но не знаю, где они. Отца никогда не видел, а мама о нем не рассказывала.

– Да, это печально.

– Я просадил однокомнатную квартиру. Наследство матери. Как видите, никто меня нигде не ждёт. Как-то все время катился по жизни, как перекати-поле, пока не застрял на больничной койке.

– Если вы остались здесь, возможно, у Бога есть на вас планы. Может, вспомните друзей или знакомых? – Я молчу несколько секунд.

– Друг, самый лучший друг был моим напарником. Он погиб с хозяином, а я выжил. Какие у картежника могут быть друзья? – Не смог сдержать нехорошую усмешку. – Разве что собутыльники. А это не друзья. А хорошим знакомым без денег и бутылки нафиг кому нужен. Неожиданно в голове всплыл телефонный номер. Я знал его в прошлой жизни наизусть. Но не мог припомнить, кому принадлежал.

– Позвоните по этому номеру.

– Кто это?

– Не помню. Но телефон почему-то зазубрил наизусть. Возможно, кто-то из очень дальней родни. Медсестра шуршит бумагами. Наверное, достает блокнотик. Мой слух настолько обострился, что слышал, как скрипит грифель. Женщина записывала телефонный номер, что диктовал.

– Я постараюсь дозвониться по этому номеру.

– Спасибо, вы настоящий ангел во плоти! О, сколько сестричка выслушала всяких гадостей и грубых слов, вытирая потный лоб салфеткой! Сколько раз по-новому наматывала бинты.

– Я совершенно случайно услышала, ваш врач договаривается с кем-то по телефону, пытается вас оформить в интернат для инвалидов и одиноких стариков. – Вздыхает грустно медсестра.

– Я что, попаду в эту богадельню? – От неожиданной новости во рту жутко пересыхает. Я резко сажусь на кровати, облизнув сухие губы.

– Оформит. Если у вас не найдется даже дальних родственников. От перспективы доживать свой век в местной богадельне с дряхлыми стариками и ядовитыми старухами меня передергивает так, как на голову и спину только что вылился большой ковш холодной воды.

– Допрыгался! – Ядовитая улыбка зазмеилась на губах. – Козлина, сам виноват! Меняю четвертый десяток, а ни жены, ни детей, ни блядей. Ни крыши над головой. Ни денег на карточке. Никого и ничего. – Голос дрожит, выдав внутреннее напряжение. – Потом добавляю, вкладывая в голос всю боль, накопившуюся в глубине души. – Да, я прожженный шулер. Вот кто я на самом деле. – Помолчав несколько секунд, беру женскую ладонь. Тихо добавляю, – теперь вы знаете обо мне все.

– Да, ситуация патовая. Но и в интернате люди живут.

– Не живут. Существуют. – Я прижимаю женскую ладонь, и шепчу, – Вы мне очень нравитесь. Может, даже больше, чем нравитесь. Я… женщина вырвала ладонь из моей ладони.

– Немедленно замолчите! Не говорите больше ни слова!

– Но почему? Скрипнули пружины кровати. Медсестра вскочила.

– Потому что… – Растерянно пробормотала, – потому что я замужем!

– Замужем? – Злая ухмылка исказила уголки губ. О, сколько замужних женщин перебывало в моей постели! Если бы за каждую, что наставила мудаку-мужу рога, давали по сто долларов, то катался бы на Мерседесе. Но вслух говорю совсем не то, что сейчас было в мыслях. – Муж, как и жена, не стена. Всегда можно отодвинуть в сторону.

– Да вы просто…. – Женщина замялась, подбирая слова.

– Козел?

– Нет, хуже! Вы кобель! Скажите спасибо, что вы на больничной койке. Другому за такие слова точно выписала пощечину. Запомните, и навсегда зарубите на носу, что я люблю мужа. И этим все сказано.

Неожиданно рядом ощущаю холодную пустоту. Никого не было рядом. Медсестра тихо, как привидение, выскользнула из палаты. Даже дверь не заскрипела. В глубине души начинает понемногу закипать обида и злость. Ну и пусть убегает! Пусть! Подумаешь, какая фифа!

– Что, пострел, съел? – Проскрипел рядом сосед, одинокий старик. Пару недель бедняге отрезали ногу. Гангрена. Я ничего не отвечаю. Да, эта женщина не такая простушка, как сразу показалось. Она чем-то похожа на шоколадную конфетку. Снаружи красивая обертка. Слой шоколада. А вот раскусить попробуй! Внутри такая начинка, что потверже карамели! Можно зубы на раз, два, три сломать». Минут через пять около кровати остановилась нянечка. Я слышу, как шелестит пакет. Это старушка достает вещи. Кряхтя, нагибается, складывает в тумбочку. Слышу старческий, немного скрипучий, голос:

– Сынок, я тут тебе вещички твои, как могла, от крови отстирала, да отгладила. Завтра оденешь. Не в больничной пижаме тебе ехать домой!

– Спасибо вам, баба Маша! – Голос дрогнул. Я не привык, чтобы обо мне кто-то заботился. – Только дома у меня нет. Некуда и не к кому ехать.

– Ох, и попал ты, точно кур в ощип! Ну, ничего, все поправится. Ты не переживай. Ежели тебе деваться некуда, так живи у меня. У меня дед на прошлой неделе помер. Одна совсем осталась. А вдвоем будет как-то веселее.

– Не стоит, бабушка. Я карточный игрок, на шее висят кое-какие долги. У вас могут быть из-за меня неприятности.

– Баб Маша, а может, ты заберешь меня к себе? – Услышал прокуренный голос соседа рядом.

– Ой, старый пень, я еще подумаю, брать тебя к себе или нет! – Кокетливо ответила старушка. – А сколько тебе лет-то?

– Я еще тот перец! В самом соку, можно сказать! – Не унимается дед. Но старушка отмахивается от словоохотливого соседа.

– Иди к черту, пенек старый! – Обратно заговаривает со мной. – Ежели надумаешь, милок, так мне скажи. Мир большой, всем хлеба хватит!

– Хорошо, баба Маша! Неожиданно ощущаю, как по всему телу прошла волна ледяного холода. Я натягиваю на себя одеяло. Рядом с кроватью звякает дужка ведра.

– Милок, а чего с Людмилкой не поделил? Выбежала из палаты, как кошка ошпаренная, вся в слезах.

– Правду сказал. – Устало бучу, отворачиваясь к стене. Вот козлина, обидел сестричку. Но пусть знает правду, кто я. Не стану привязываться ни к кому. Надоело терять и расставаться. Лучше быть одному. Это намного проще. И легче.

– А правда-то не к месту, что голая дура. Я не спорю, особенно с бабой Машей это дохлый номер. Слышу плесканье воды и мерное шарканье швабры. Нянечка принимается мыть полы. Значит, наступил вечер. Там санитарки принесут в палату больничный ужин. Как всегда, тарелка водянистой картошки, кусок колбасы, именуемой в народе «Собачья радость». К ним пара кусочков хлеба, и стакан тошнотворного портяночного чаю. А после скудного ужина нянечка выключат свет в палате. Наступит время отбоя.

Обратно в палате тишина. Только рядом время от времени застонет сосед. Или с другой койки долетает приглушенный одеялом храп. В эту ночь никак не могу заснуть. Достаю из-под подушки пакетик. Пирожки с яблоками. Я начинаю жевать. Как давно не пробовал домашней выпечки! Да, раньше особо не заморачивался. Брал от жизни все, что мог. Даже немного больше, чем она давала. Вино, коньяк, кабаки, женщины. На это все уходили карточные выигрыши, и притом немалые. А теперь пришло время платить по всем жизненным счетам. Инвалид. Это слово резануло по моей душе, как острая коса. Нужно привыкать к этому, что я инвалид. Или как сейчас политкорректно говорят, человек с ограниченными способностями. Однако от этого хрен не станет слаще редьки.

Глава третья.

Одеваюсь в домашнюю одежду.

Утром вынимаю из тумбочки чистую одежду. Дай, Боже, крепкого здоровьица бабе Маше! Прелесть, а не старушка! Таких бы, как она, побольше. Может, жизнь стала намного светлее и проще. Наша бабулечка, как ласково прозвали больные, помогает одеться.

– Пошли, сынок! Врач тебя ждет, хочет поговорить по душам. У дверей ординаторской сует в ладонь листок бумаги. – Это мой номер. Ежели передумаешь, так звякни!

– Спасибо, баб Маша. – Прячу листок в нагрудный карман футболки. Нянечка распахивает двери. Легонько толкает в спину.

– С Богом, милок! С Богом! Тихонько, не скрипнув, закрывает за спиной дверь. Я делаю пару шагов. Неуклюже задеваю правой ногой стул. Осторожно, чтобы не упасть, усаживаюсь. В комнате, наверное, уютно. Вокруг витают привычные запахи бразильского кофе, сигарет, шоколада и дорогого коньяка. Но в душе неспокойно. Неизвестность навалилась тяжелым грузом на плечи.

– Ну что, летун, куда будем выписывать? – Как из другой галактики, доносится немного скрипучий голос врача.

– Мне идти некуда. Наверное, выписывайте на улицу. Пойду жить на железнодорожный вокзал. Или в пустой подвал. Сейчас этого добра хватает.

– Ну, батенька, не торопитесь с вокзалом. Туда всегда успеете. – Хирург устало потирает пальцами виски. Слышу чирканье спички. Запах дешевых папирос. – Ну что ж, голубчик, не все так печально! Значит, сегодня еще отобедаете в нашем отделении. А после вас отвезут в дом престарелых.

Значит, дом престарелых. На первое время и на том спасибо. А что дальше будет, это не тюрьма, уйти смогу в любой момент. Зрения не стало, но природа не терпит пустоты. Как говорится, свято место пусто не бывает. В последнее время не только нюх, но и слух обострился. Стал не хуже, чем у гончей. Я слышу, как по коридору цокают женские каблуки. Очень знакомый ритм походки. Никак не могу припомнить, где слышал это цоканье. Наверное, это было в светлой части жизни. Чуткие уши улавливают, как врач щелкает ручкой. Шуршит бумагами. Но тут скрипит, поет дверь кабинета. Я втягиваю воздух через нос. О, этот слишком знакомый, сладкий аромат чайной розы! А потом женский голос…. Взволнованный голос, такой до боли знакомый.

– Максим! – Я встрепенулся, как отличная гончая, учуявшая добычу. Поворачиваю голову в направлении голоса, совсем позабыв, что вместо глаз пустые глазницы. Слышу едва сдавленный стон. – О, Боже, как это ужасно! Резкий скрип стула. Вряд ли мог увидеть, как молодая женщина опустила голову, чтобы скрыть слезы, катившиеся по щекам. – Доктор, мне на днях звонили по поводу Александрова.

– Я вам не звонил. – Удивленно бормочет врач.

– Неважно, кто мне звонил. Но я здесь, и разговариваю с вами! Извините Бога ради, что немного задержалась. В это время в городе такие пробки! Надеюсь, успела? Врач удивленно сопит.

– И кто же вы, позвольте узнать, сударыня?

– Я адвокат господина Александрова. – В женском голосе промелькнули холодные, можно сказать, стальные, нотки. Женщина кашлянула, и продолжила, – Так же официальный представитель господина Александрова. Вот мои документы. Врач сосредоточенно зашелестел бумагами.

– И что с этого? Все равно у Александрова нет родных. Я оформляю документы в дом престарелых.

– Упаси Боже от такого счастья, как дом престарелых! Особенно наш, местный. Нет, нет, не нужно никаких домов инвалидов. У Александрова есть родные.

– Как родные? – Растерялся хирург. А женский голос продолжал говорить.

– Я веду дело престарелой родственницы. – Щелкнула сумочка, обратно зашелестели бумаги. – Клиентка знала, что Александров карточный игрок. Не так давно проиграл квартиру. Возможно, поэтому не хотела отдавать завещание. Но перед смертью старушка передала мне все бумаги на комнату. Умирая, просила вручить эти документы господину Александрову. Но только в экстренном случае. Но, как вижу, время Х настало. Вот документы на комнату в коммуналке. – Скрипнул стул. Женщина остановилась около меня. Вложила в ладонь пакет, большой и тяжелый. – Это завещание, а так же ваши документы на одну комнату в коммуналке.

– Бабушка? Моя бабуля? – Я растерянно шепчу, все еще не веря в свое неожиданное счастье.

– Увы, клиентка несколько дней назад умерла. Так что собирайтесь. Я вас отвезу в ваши владения. Теперь я, как адвокат, побеспокоюсь, чтобы Александров жил у себя дома, а не в приюте. Я всей кожей ощутил, что фортуна неожиданно повернулась ко мне лицом, и наконец-то улыбнулась мне. Какая бабушка? Точно, как я о ней забыл! Троюродная тетка мамы.

– А где это находится? – Ошарашено пробормотал, пытаясь ущипнуть себя за ухо, чтобы проверить, не сон ли это. Но нет, боль была вполне явной. Значит, не сплю.

– Не так далеко отсюда, в двух кварталах. На улице Пограничной.

– Да это центр города! Да, мой Ангел-Хранитель, или мой Бес Искуситель, кто-то подсуетился, что дом престарелых исчез, канул в лету, как страшный сон. – Вы не возражаете, что я могу забрать с собой Александрова?

– Да, конечно. Забирайте больного, я вас не задерживаю! – Растерянно лепечет мой лечащий врач. Он сам был удивлен таким поворотом событий.

– Вы не против? – Спрашивает врач у меня. Я буду протестовать? Господи, какой глупый вопрос! Да пусть меня хоть черт рогатый забирает, только не в дом престарелых, в это осиное гнездо старых перечниц и престарелых пердунов! Но почему этот женский голос так знаком? Я принимаюсь мысленно отматывать ленту памяти. Но не могу припомнить этот властный, сильный, и мелодичный голос. Он оставался в светлой части жизни.

– Я согласен принять свое наследство. Комната в коммуналке, все же намного лучше, чем комната в доме престарелых. – Это проговорили мои губы.

– Ну, тогда с Богом. Я рад, что все так хорошо сложилось.

– Да, чуть не забыла. Это вам. – Зашелестел пакет, что-то звякнуло негромко. – Кофейку попьете, покойную бабушку помянете.

– Спасибо! – Врач еще больше теряется, взяв пакет. Для него это вторая, но приятная неожиданность. Женщина тем временем подает мне руку.

– Я вам помогу дойти до машины! Мне пришлось убрать свою гордость до лучших времен в самый дальний угол. Берусь за локоть. Выходим в коридор. Медсестра тем временем выносит из палаты пакетик с нехитрыми пожитками.

– В добрый путь! Я очень рада, что все так удачно сложилось. Женский голос звучит ровно, и холодно-вежливо. Как будто вчера между нами не было никакой размолвки. Я чувствую в глубине души едкий укор совести.

– Людмила, вы меня простите за вчерашнее. Не знаю, чего на меня нашло, наговорил вам гадостей.

– Кто прошлое помянет…

– Тому глаз вон? – Я криво усмехаюсь. – Видать, очень любил поминать прошлое, если оба глаза потерял. – И с горечью резко махнул рукой. Женщина вложила в ладонь что-то холодное. Пальцы легли на округлость.

– А это что?

– Это мой прощальный подарок. Специальная трость для слепых. Теперь ваша верная спутница.

– Да. – Погладил рукоятку. – Моя верная спутница. До конца жизни.

– Прощайте! – Я ощутил руку медсестры на плече. Я кладу ладонь на нежные пальчики, слегка сжимая, шепчу:

– Нет, не прощайте! Я… – Горло перехватывает резкий спазм. Запинаюсь, но всего на пару секунд. – Я упрямый. Знаю, что будет встреча. И не одна!

– Прощайте. – Медсестра вырывает руку, и не уходит, а убегает. Адвокат уверенно берет под локоть. И доверительно шепчет.

– Я узнала голос. Это она звонила. А она, хоть не красавица, но симпатяшка. Что, нравится? Вздыхаю. Эта женщина для меня недосягаема. Холодная и неприступная, как далекая звезда.

– Она замужем. Адвокат ехидно хохотнула.

– Ой, да для тебя, прожженного кобеля, то, что она замужем, это не препятствие.

– Здесь все не так. Здесь все намного сложнее.

– А, любовь-морковь? Ладно, пошли, у меня мало времени. – Чувствую, как адвокат волочит меня в сторону больничного лифта. Так началось первое путешествие в новом для меня мире. Длинный коридор. Лязгают створки лифта, как челюсти аллигатора, отсекая еще часть жизни. Больница с вонью хлорки, уколами, процедурами, перевязками осталась позади. Я спускаюсь по ступеням. Впервые за несколько недель выхожу на улицу. В тот момент, когда произошла катастрофы, был самый разгар лета. А теперь осень смывает дождями тепло и улыбку с земли. Горьковатый запах опавшей листвы проплывает над городом. Пахнет бензином. Женщина остановилась около машины. Распахивает дверцу, помогает занять место на заднем сиденье. Кто это? Мой ангел, вытащивший мой зад из больничной трясины? Я провожу пальцами по обивке сидения. Черт подери, да это же дорогая, натуральная кожа, а не говняный дерматин! Сиденье мягкое и очень комфортное. Знакомые ароматы духов, новой кожи, ментоловых сигарет, бензина и машинного масла сильно встряхнули память. Мы сидели несколько минут молча, ни о чем не разговаривая.

– Ну и что ты так сидишь, надув шеки? Точно бурундук! Бурундук? Как молния, пронзила мозг догадка. Только один человек мог называть меня так. Моя троюродная сестра. Мой лучший друг детства. Едва сдержался, чтобы не крикнуть.

– Алина, неужели это ты? Я вспомнил, как худая, нескладная девчонка с двумя косичками, похожими на крысиные хвостики, частенько приходила в гости. Наши мамы, троюродные сестры, пили кофе. И судачили о своем, о женском. Я показывал авиамодельную коллекцию. Потом рисовали, или убегали гулять во двор. Но с тех времен прошло много лет. Теперь казалось, что все происходило как на другой планете. Повзрослев, продолжали общаться. Матушка упросила Алину пристроить меня на работу. Не знаю как, но сестренка смогла уговорить папашу взять помощником охранника. Но через полтора года меня оттуда вежливо турнули.