Текст книги "Вражда"

Автор книги: Людмила и Александр Белаш

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 5 страниц)

Он очнулся и поднял глаза, заслышав деликатный, негромкий стук в дверь. Вырвав из пола топор, он оглянулся на Рагну – та совершенно зарылась в покрывала и тонко всхлипывала. Поразмыслив, Гертье отставил топор, но расстегнул пальто, чтобы удобней было достать револьвер.

Гереон и Кефас стояли в шаге от порога, такие же свежие и нечувствительные к морозу, как и в прошлый раз. Похоже, замки и засовы не могли их удержать – они ждали только приглашения, чтобы переступить рубеж.

– Вы что-нибудь надумали, монсьер дан Валлероден? Времени у вас было вполне достаточно, чтобы выпить кофе.

– Если оно есть. А поскольку у меня нет кофе, я не могу его выпить и, следовательно, не дам вам ответа.

– Ах вот в чем причина… Это поправимо, – Гереон протянул ему мешочек, пахнущий хорошо обжаренными кофейными зернами. – Примите в подарок. Преподносим от души, как близкому родственнику. Пейте – и отвечайте.

– Я не обещал пить немедленно, – Гертье нашел в себе солидный запас дерзости, хотя холод уверенно одолевал его. – Возможно, вам придется ждать до утра.

– Боюсь, к утру вы уже не сможете ни пить кофе, ни отвечать, ни вообще делать что бы то ни было, свойственное живым людям, – жестко молвил Гереон. – Монсьер Гертье, советую вам умерить свое упрямство. Полагаю, что вы уже сделали ряд интересных и неприятных открытий по части родословной и дел между соседями.

– Да, вы на сей счет неплохо постарались.

– Что вам еще надо узнать сверх того? Теперь вам известно, кто та молодая особа, которую вы скрываете…

– Вы ошибаетесь, – высокомерно ответил Гертье. – Я проживаю один; никаких гостей в квартире нет.

– Полноте, кавалер, – Гереон стал чуть фамильярней, – не отрицайте очевидного. Вы не хотите компрометировать девушку? Поверьте, ваше доброе отношение к ней совершенно излишне. Она не та, чью честь и репутацию вам следует оберегать.

– Позвольте мне самому решать, кого оберегать, а кого – нет. Вас не касается, находится или не находится кто-то в моем доме, а ваше утверждение о молодой особе по меньшей мере бестактно. На первый раз прощаю, но – не испытывайте мое терпение, оно не бесконечно.

– Я уверен, что она вам назвалась, – продолжал Гереон как ни в чем не бывало, – и не смолчала об отношениях, которые связывают ее с семейством Лейцев. Она гордится тем, что натворила. Вы поступили разумно, обезоружив ее. То, что она хочет сделать с собой, должны совершить мы… или вы сами. Только тогда проклятие утратит силу. Решайтесь, кавалер. На карту поставлена судьба ваших детей.

– Ничто не заставит меня изменить своему слову, – помедлив, твердо промолвил Гертье.

Он сделал движение, чтобы вернуться в квартиру, но тут Гереон достал вексель и доверенность. Подъезд был освещен почти никак, но глаза Гертье различали все до мелочей – и он увидел, какие именно бумаги предъявляет ему жемчужно-серый господин.

– Простите, кавалер, но если вы – вы один – сейчас не покинете квартиру, эти улики окажутся в руках полиции. И вы отправитесь в тюрьму за подлог. Но прежде мы вызовем полицейских и будем понятыми при обыске. Надеюсь, вам известно, что по обвинениям в убийстве, государственной измене, изготовлении фальшивых денег и безнравственности полиция имеет право вторгаться в жилище без судебной санкции. Вашу гостью выведут из квартиры как шлюху, и ей придется объяснять судье, как и почему она ночевала у мужчины. Вам известно слово «позор»?

– А вам – слово «честь»? – Удар не пошатнул Гертье. – напротив, прибавил ему стойкости, поскольку дело дошло до крайностей. – Вы шантажируете меня, как мелкий подонок.

– Сударь!!! – Гереон умел и рычать, но Гертье устоял, даже не шелохнувшись:

– Ваш следующий шаг будет попыткой войти без разрешения. Думаете, я не смогу вас остановить?

Гереон быстро укротил порыв гнева, вернувшись в позу серебряной статуи.

– Я против дуэлей между родственниками, – произнес он ровным тоном. – А то бы вы недолго прожили.

– Как знать; я метко стреляю. Родственные чувства не помешают мне принять ваш вызов. Можете присылать картель, в делах чести я всегда к вашим услугам. Будьте уверены – я научу вас биться на равных.

– Чему вы можете научить нас? – Гереон свел брови, уставив на Гертье немигающий взор. – Вы настолько молоды, сударь, что вам чужда забота о своем роде и потомстве.

– А вы, монсьер, настолько стары, что ваша кровь остыла. Чтобы выжить, вы снисходите до браков с нами, молодыми и горячими, иначе угаснете, как догоревшие свечи.

Осанка Гереона не изменилась, но на лице под внешним лоском проявилось нечто устрашающее, словно с величавого господина спала маска, обнажив доселе скрытый лик древности, – и горькая, бездонная печаль звучала в его стихшем голосе:

– Вы даже отчета себе не отдаете в том, сколь жестоки ваши слова, кавалер Гертье. Поступайте как знаете, а мы продолжим добиваться своего.

– Я тоже, – войдя в квартиру, Гертье хлопнул дверью.

– Наша кровь, – отметил Кефас не без гордости.

– Он готов умереть за то, что сказал сгоряча, – вздохнул Гереон. – Что ж, друг мой, примемся за дело! Утро близится, а наши усилия пока безуспешны.

– К чему ваше самопожертвование? – укоризненно спросила Рагна. – Поймите, кавалер, – я все равно не изменю проклятие.

– Незачем повторять, я это уже слышал, – Гертье ходил по промерзающей комнате, то хлопая себя по плечам, то энергично потирая руки. Пальцы почти потеряли чувствительность, да и нос едва ощущался, если его тронуть. Самое подходящее – присесть у печки, приблизив лицо и ладони к огню, но при сидении на корточках начинали коченеть ноги и туловище. Тряхнув чернильницу, Гертье вполголоса выругался – и чернила замерзли! Керосиновая лампа горела кое-как, крохотным изнемогающим огоньком. Достав неоконченное письмо к Атталине, Гертье поставил чернильницу на спиртовку – может, содержимое оттает.

– Зачем вы так делаете? – не унималась Рагна. Гертье догадался, что она продолжает вести беседу, чтобы он отвечал. Когда воцарится гробовое молчание, родственники войдут.

– Вы можете меня не отвлекать? Я пишу невесте. На всякий случай хочу вас попросить о небольшой услуге – отправьте письмо, если я не смогу. Обещаете?

Сняв перчатки, Гертье долго дышал на пальцы и пробовал согреть их во рту.

Начатое третьего дня послание к Атталине никуда не годилось. Оно выглядело лживым, насквозь неискренним. Порвав его и бросив в печку, Гертье принялся за новое:

Дорогая моя Атталина!

Извините за скверный почерк, но иначе при таком холоде писать невозможно. Лишь сегодня я узнал причину Вашей нелюбви ко мне – всему виной проклятие, наложенное дочерью Брандесьеров. Милая, я всецело понимаю Ваше нежелание выходить замуж. Поэтому я приму как должное Ваш отказ, ибо речь идет о Вашей жизни или смерти. Если мне суждено сегодня остаться в живых, я употреблю все свои силы на то, чтобы избавить Вас от проклятия. Знайте, что я не отказываюсь от нашей свадьбы и готов отложить ее на любой срок, необходимый для Вашего спасения…

Закончив, он растопил на спиртовке палочку сургуча, запечатал письмо и приложил к сургучной кляксе перстень с гербом первого сына-наследника Валлероденов. Пятизубцовая фигура на нем означала, что еще жив дед Марей. Оказалось, что среди вещиц, вытряхнутых в угол из ящичков пущенного на дрова бюро, нет почтовых марок. Тогда Гертье поставил еще одно сургучное пятно и прилепил к нему два десятицентовика.

– Здесь – плата за пересылку, – показал он письмо Рагне.

– У вас пальцы посинели, – тихо сказала она.

– Пустяки, – Гертье поводил ладонью над пламенем спиртовки, как бы пробуя себя на роль Муция Сцеволы, но не почувствовал огня. «Плохо дело», – со снежным шорохом пришла тревожная мысль.

– Идите ко мне, – решившись, Рагна приподняла тюфяк, служивший ей одеялом, и край медвежьего плаща. – Слышите? забирайтесь в постель!

– Простите, Рагнхильд, но я с вами не лягу.

– Боже, что вы себе вообразили?!. Я вас ненавижу, да – но не хочу, чтобы вы умерли. Сами же сказали – не время для приличий. Перестаньте делать вид, что мы с вами расшаркиваемся в салоне. Полезайте сюда… я прощу вас! пожалуйста, Гертье! не заставляйте меня унижаться! Я сама себе противна за то, что говорю, – а тут еще вы со своей гордостью!..

– Жаль, нет меча, чтобы положить его между вами и мной, – пробормотал Гертье, устраиваясь в нагретом Рагной гнезде среди тюфяков и путаясь в полах ее пальто и рыхлом ворохе юбок.

– Обнимите меня, – сурово велела Рагна. – Покрепче. Так будет теплее. Накроемся с головами, чтоб ни отдушины не было.

– Как нелепо то, что с нами происходит, – во тьме губы Гертье были совсем близко. Рагна старалась держаться подальше от них; его дыхание ласкало ее лицо. – Вряд ли кто-нибудь сейчас сможет понять, каковы наши истинные отношения. Признаться, если б мы увиделись в салоне или в театральном фойе, я бы попробовал за вами приударить.

– А я бы отвергла ваши ухаживания.

– Из-за внешности?

– Да. Ваш род приметный. Вы отличаетесь тонкой красотой – и дамы, и мужчины.

– Не сочтите ответной любезностью, но вы не менее красивы. Барышня с огоньком… – голос Гертье зазвучал как-то сжато и принужденно.

– Что с вами? вам больно?

– Пальцы ломит, – нехотя признался Гертье. – Кажется, я все-таки их отморозил.

– Дайте мне ваши ладони, – властно потребовала Рагна. Трогая его пальцы, охваченные сильной болью, она что-то шептала, потом заговорила, и тон был невеселым: – Да, крепко вам досталось от родни. Через полдня-день станет ясно, чего ждать – омертвения или исцеления. Тут я бессильна. От холода, который они насылают, нет лекарства.

Она подумала, что ее могло так же хватить морозом по рукам, если бы не… Следом пришла волна тяжкого, пламенного стыда за все – за свою слабость, за помощь от вражеского рода. За то, что будущей ночью пальцы Гертье опухнут, станут красно-синими, кожа отслоится от них кровавыми пузырями и полопается, истекая сукровицей. Кожа сойдет, обнажая черные пятна умирающей плоти, затем безжизненная чернота иссохнет до костей, и пальцы начнут отваливаться. Калека с култышками вместо рук, без ушей, с дырой на месте носа – ради нее? для того, чтобы она жила? согласно клятве, сказанной, быть может, ради красного словца?..

Раны от мороза так похожи на ожоги!

– Я не могу ничего сделать. Я не могу… не могу!

– Эй, успокойтесь-ка, сьорэнн. Хватит оправдываться; нам бы рассвета дождаться.

– А все ваш предок, этот Эрвей! Мало ему было знатных девушек и деревенских девок! понесло искать себе подружку там, куда и заходить нельзя!..

– О, вы знакомы с нашими фамильными анналами! – Гертье пытался говорить непринужденно, превозмогая невыносимую боль в пальцах.

– Историю врагов надо знать лучше, чем свою.

– А я полагал, что вражда началась у вас с Лейцами, не раньше.

– Куда раньше, чем вы думаете. Но сильные роды стараются держаться врозь, не сталкиваясь. Нам с вами и так тесно на этой земле.

Гертье боролся с болью и надеялся, что она не позволит ему уснуть. Последние слова Рагны пробудили в нем небывало сильное чувство – его можно смело назвать великой любовью, если напрочь отрешиться от вечной игры мужчин и женщин. Внезапно ему предстала череда предков, уходящая в темное начало рыцарских времен – к основателю рода Эрвею, посадившему перед собой на спину коня девушку с золотыми глазами и светлыми шелковистыми косами. Его взор сиял восторгом, ее – был нежен и таил в себе невысказанный вопрос. Достоин ли избранник? любит ли он ее больше жизни? пронесут ли потомки его доблесть по дороге веков?

Во тьме под покрывалами для Рагны. забрезжил слабый, призрачный свет – он лился из зрачков Гертье.

И Гертье увидел, как дыхание исходит из губ Рагны едва видимым прозрачным пламенем.

– Я попытаюсь, – неуверенно проговорила она, распознав во враге истинного наследника по крови и вновь взяв его руки в свои. – Если не сможете терпеть – скажите. Не бойтесь.

Огонь изо рта ее стал ярче, он сгустился и обрел осязаемую теплоту. Она сдерживала мощь выдоха, выпуская пламя тихими, плавно струящимися языками, бережно обвивавшими пальцы так, чтоб не лизнуть кожу. Резь в пальцах стала почти нестерпимой, заставляя Гертье до скрипа сжимать зубы, – но, достигнув предела, стала отступать, бледнеть, рассеиваясь в воздухе.

– Теперь уши.

Закрыв глаза, Гертье выжидал, пока она овевала пламенным дыханием его виски и щеки. Он слышал глухое, мерное шипение, долгие звуки «х-х-ха-а-а-а». Временами его ноздрей касался странный запах, в котором не было ни легкости птичьего пера, ни звериного шерстяного духа, ни бархатистого оттенка людской кожи – но слышался накаленный и живой металл. Он таил в себе глубинный пыл надежно укрощенного огня, гибкую гладкость чешуи и упругий пульс тугих жил, несущих тяжелую, вязкую, черную кровь.

– И нос.

Они сблизились лицами почти вплотную, их разделяла длина двух ногтей. Гертье осмелился посмотреть ей в глаза – и подивился, увидев ее розовое, свежее лицо освещенным, но не трепетно-огненным, а ровным, будто лунным светом. Во влажных зеркалах ее очей он узрел себя – и тогда понял, откуда этот свет.

Дверь не просто открылась – в нее ударили снаружи, не кулаком и не ногой, а словно могучим порывом ветра; затем послышались шаги. Отбросив плащ и тюфяк, Гертье выметнулся из постели, держа наготове револьвер, но замер.

Печь давно угасла, потухли и десятилинейка, и спиртовка, но сквозь замерзшие окна в комнату пробивалось настойчивое бело-голубое зимнее утро. Безмолвный дом оживал – где-то за стенами, над потолком, под полом слышались бормочущие голоса, вскрики, шум передвигаемой мебели. Квартира в свете утра являла собой безобразное зрелище погрома – ничто из мебели не уцелело под ударами топора, даже доски из пола были кое-где выломаны. Вещи валялись по углам в хаотическом нагромождении, а железный лист, на котором стояла печка, был скрыт грудой пепла, похожей на курган в миниатюре. Иней, наросший на потолке и стенах, темнел мокрыми пятнами и таял, пропитывая обои. Холод исчез.

Где-то очень, очень далеко раздавалось неясное громыхание, словно в небесах резвилась гроза.

У порога стояли двое вошедших, в черном с головы до пят – черные шапки с шелковыми отворотами, пристегнутыми к тулье пуговицами, черные длиннополые сюртуки с необычно высокой талией и обшлагами до середины предплечий на крупных застежках. Черные брюки их были заправлены в лоснящиеся ваксой сапоги; в руках они держали толстые трости с набалдашниками в виде волчьих голов – и блеск этих наверший вполне мог быть золотым. Одетые в черное были весьма высоки ростом и широки в кости, лица их выглядели вырубленными из желтоватого дерева! Молодой носил черные усы, а у старшего седые усы переходили в бакенбарды, и белые брови его выступали козырьками. По платью и наружности в них легко было распознать богатого ругского помещика из глуши – редкая в больших городах птица! – и его то ли племянника, то ли сынка.

– Рагнхильд, дитятко, с тобою все благополучно? – хрипловатым басом спросил пожилой великан на ругском языке, не меняя грозного выражения лица.

– Дядюшка! – радостно вскрикнув, Рагна мигом выбралась из постели. Она бросилась к седоусому и повисла у него на шее.

Ободряюще похлопывая Рагнхильд по спине, сумрачный старый здоровяк обводил комнату взглядом из-под щетинистых бровей. Все, что здесь происходило ночью, он различал так же ясно, как если б события были описаны в раскрытой перед ним книге.

– Не плачь, деточка, все невзгоды позади.

– Я услышала гром – прогремело вдали – и подумала, что это – вы; но потом опять и опять…

– Взрывают лед в гавани, чтобы дать ход кораблям. Под канонаду и мы незаметно пришли.

– Дядя Цахариас, это… – обернувшись, Рагна посмотрела на Гертье.

– Вижу.

– Он…

– Знаю. Милостивый государь, – гулко обратился Цахариас к Гертье на официальном языке королевства, – вам нет надобности представляться нам и объясняться. Вы принадлежите к издревле уважаемой семье, и в вашем благонравии нет и не может быть сомнений. Мы чтим долг, а посему вы вправе пожелать любой мыслимой награды и возмещения убытков. Я внимательно вас слушаю.

– Благодарю за предложение, монсьер Цахариас, но мне ничего не надо, – ответил Гертье вежливо и непреклонно. – Я вас не задерживаю. Будьте счастливы… как я.

Цахариас в раздражении пошевелил усами. Рагна отвернулась, а лицо черноусого богатыря стало враждебным.

– Не могу принять такого пожелания. Я догадываюсь, что вам стало известно… но сказанного об Атталине не вернешь.

– Вот и я не стану провожать вас по-другому. Может быть, это отучит вас приравнивать временную боль утраты к ожиданию неминуемой и страшной смерти. Я скажу и во второй, и в третий раз – будьте счастливы как…

– Постойте! – Цахариас предостерегающе вскинул руку. – Будьте осторожнее в речах!

– Скажите это сьорэнн Рагнхильд.

– Каждый страдает своей болью, – зло проговорила Рагна, – и никто не хочет понять чужую. Я сравняла счет утрат, и справедливо сравняла – невиновную за невиновного, смерть за смерть. Кавалер, таков закон мести!

– Я стою за свой род – это тоже закон.

– Всю минувшую ночь вы стояли за нас, – молвил Цахариас, понизив свой мощный голос.

– Так сложились обстоятельства.

– Не воздать за это было бы бесчестно, – Цахариас требовательно посмотрел на Рагну.

– Дядюшка, дайте ему денег на починку квартиры и новую меблировку.

– А исправить твое заклинание?

– Невозможно, – Рагна сокрушенно поникла.

Наступила тишина. Склонивший голову Цахариас, казалось, глубоко задумался или прислушивался к чему-то. Наконец он поднял лицо:

– Пусть отменить слова нельзя, но в моей власти к ним прибавить и тем самым изменить грядущий ход событий. Итак, внемлите – «Как он победил стужу, так он победит и жар».

– Что это значит? – недоверчиво спросил Гертье.

– Сие мне неизвестно, – Цахариас искренне развел руками. – Я вещаю по наитию, как то было явлено извне, из вечного мира. Не требуйте от меня большего, кавалер. Мы ждем, как вы распрощаетесь с нами.

– Что ж… Будьте счастливы – и доброго вам пути.

– Благодарю вас, – склонил голову Цахариас. Черноусый повторил за ним движение, а Рагнхильд сделала на прощание книксен. Она после ночевки под тюфяком выглядела помятой и растрепанной, но черноусый обвел ее тростью по ходу солнца, заключая в незримую овальную раму. Гертье успел заметить, как платье и волосы Рагны сами собой пришли в порядок. Затем черноусый без слов подошел к кавалеру, протянул ладонь – и Гертье вложил в нее ставший бесполезным револьвер. Наследнику Валлероденов стало ясно, что одетых в черные долгополые сюртуки гостей пули не возьмут, хотя под их верхним платьем нет ни кольчуг, ни кирас. Только меч их сразит, да и то не простой. Zhar невидимо клубился у их уст, как марево над костром, словно намек на готовность выдохнуть струю палящего огня.

Церемония расставания состоялась, но гордая ругинка не спешила уйти. Предчувствуя, что больше она с Гертье не увидится, Рагнхильд хотела высказать последнее, что лежало на душе и предназначалось кавалеру.

– Прощайте, – бесчувственно сказала она, приближаясь и отводя взгляд. – Я подумала, что… ваши ноги, должно быть, обморозились.

– Надеюсь, не слишком. Кажется, вы прогрели меня насквозь.

– И разбудила вас, – то ли с сожалением, то ли с сомнением Рагна поджала губы. – Встреча с нами не проходит бесследно… как и встреча с вами. Во мне что-то изменилось. Не знаю, к добру ли эта перемена.

– Всего лишь одна встреча на пути старой вражды – что она может изменить?

– О, многое! Впредь я воздержусь атаковать Властителей Зимы – и огнем, и словом, все равно. Если только вы не нападете первыми; тогда берегитесь.

– А я стану спрашивать – не состоит ли мой противник в родстве с Господами Огня. Тех, кто скажет «да», я буду склонять к мировой.

На улице молодой Кефас ловил ладонью капли, падавшие с края крыши. Несмотря на пасмурное настроение, лицо его освещала улыбка – как не радоваться солнцу, голубому небу и оттепели, чудесно нагрянувшей в город. Подумать только – пять часов назад над улицей трещал мороз, стояла немая иссиня-черная ночь, а с рассветом прилетел на теплых крыльях южный ветер и продул оледеневшие улицы, выметая прочь кусачий холод и гнетущую тьму.

Гереон смотрел вдоль Второй набережной – становилось шумно, люди на тротуарах мелькали в своей внешне бессмысленной муравьиной суете. Но его зоркий глаз усматривал в беспорядочном перемещении фигур зловещий порядок смерти – вот выносят из дома стонущего, а вон там прорывается плач по умершему; подъезжает фура, и полицейский чин распоряжается, как класть на телегу труп, и дворник накрывает застывшее, скрюченное тело мешковиной. Холодная беда многих обморозила, а иных убила – особенно малоимущих людишек, что ютились в плохо отапливаемых мезонинах. Господин в бархатном пальто, выйдя из пролетки, изумлялся рассказу приказчика:

– Всю ночь разве?.. верно, вечером был морозец, но потом стало мягче.

– Нет же, месьер, уверяю вас – ночь напролет калило, мы едва не обратились в сосульки.

– Ну, не преувеличивай!

– А вон смотрите – насмерть поморозились! Полусонный, продрогший консьерж, кланяясь, отворил дверь высоким и сильным ругам, сопровождающим кареглазую девицу в сине-черном ольстере. Старый привратник никак не мог припомнить – когда он впустил в дом эту троицу?.. Десять центов, опущенные ему в ладонь черноусым ругом, заставили консьержа забыть о сомнениях. Видно, что господа из глубокой провинции, но понимают в том, как благодарить за услуги.

Поравнявшись с Кефасом и Гереоном, Цахариас и Черноусый в знак почтения наклонили голову и приложили пальцы к отворотам шапок. Жемчужно-серые ответили легкими полупоклонами, немного приподняв свои цилиндры.

– Рад видеть вас в добром здравии, монсьер Цахариас.

– Взаимно рад, монсьер Гереон. Прекрасная погода, не правда ли?

– Если бы погоду можно было делать, я сказал бы, что она сделана мастерски. Можно поздравить автора погоды.

– Есть мастера куда более искусные – скажем, по части отнятия природных дарований. Как по-вашему – возможно ли, не прикасаясь, избавить человека от навыка правописания или умения бегать и прыгать?

– Так же легко, как вернуть утраченное, – Гереон с невозмутимым лицом (надо уметь достойно проигрывать) по часовой стрелке обвел серебряным набалдашником трости воображаемый овал вокруг Рагнхильд, разрушая результат кропотливого труда.

– Премного вам обязан, монсьер Гереон.

– Не стоит благодарности.

– Я высказался о том, что вас заботит.

– Я все слышал. Вы поступили достойно.

– Всего вам наилучшего, господа, – руги и ругинка скрылись в подворотне. Спустя пару минут за домом грохнуло, как если б выпалила пушка, а над крышей быстро сверкнуло зарево. Господин в бархатном пальто вздрогнул и порывисто обернулся:

– Эт-то что такое?! Прямо у берега взрывают, что ли?.. Так ведь и стекла повышибет!

Гереон проводил взглядом то, что могли видеть лишь они с Кефасом, – три стремительных тела, взвившиеся в зенит и затем крутым поворотом «все вдруг» перешедшие в горизонтальный полет.

– Пора подняться и поговорить с ним, – нерешительно предложил Кефас.

– Трудно будет втолковать ему, что мы действовали исключительно в его интересах, – Гереон был грустен. – Особенно в том, что касается денежных дел.

– Надеюсь, он поймет – мы только пытались удержать его и заставить жениться. И еще… Гереон, мы увидим не того, кто ночью не пускал нас в дом. Она дышала на него, и даже в лицо. Прежний Гертье сгорел.

Снег сошел, и расцвели сады, опал вешний цвет, и налились колосья и плоды. С приходом осени, богатой яблоками и вином, усадьба Свенхольм стала прихорашиваться, готовясь к свадьбе.

Барон Освальд дан Лейц принимает гостей. В Свенхольм съезжаются родственники, добрые знакомые, соседи дальние и ближние, их дочки на выданье, их сынки с мечтами о славе и богатстве, какие-то вытащенные из чулана сказочные горбатые бабушки и зловещие деды, скрипящие на ходу, с перекошенными параличом лицами. По господскому дому, вырываясь из окон и эхом отдаваясь меж хозяйственных пристроек, гуляет громкий голос графа Гальдемара. Этот длинный и неугомонно подвижный родич, без пяти минут сват Освальда, с утра в подпитии, но никто не в состоянии понять, насколько пьян сьер дан Валлероден. И трезвый, и хмельной, он одинаково быстро шагает на ногах-ходулях, горланит, машет руками, как огородное пугало на ветру, целует в мокрые носы охотничьих псов, нахваливает стати лошадей и готов на пари с кем угодно стрелять по мишеням.

В иные времена граф Гальдемар отправился бы через море на спор, что первым водрузит знамя с крестом на главной мечети Иерусалима – причем, скорей всего, он позабыл бы поставить домашних в известность о своем поспешном отъезде.

Старый граф Марей дан Валлероден приехал из своего имения со штатом слуг – двое дюжих молодцев носили его в резном кресле с мягкими подушечками, лектриса читала ему из Белой книги, а мальчик опахалом отгонял мух от графской персоны.

После утонченного и модного житья в Маэне вновь попав в захолустное общество, Гертье недоумевал – как он мог здесь родиться и жить? Как вообще можно жить среди помешанных на псовой охоте фанфаронов, пропойц, сдобных безмозглых девиц и паяцев, непрестанно дергающихся от наследственных нервных болезней? Гертье старался не оказаться в компании, не попасть кому-нибудь лишний раз на глаза, чтобы не вызвать шквала глупейших вопросов и плоских свадебных острот о первой брачной ночи. Впрочем, и за глаза его склоняли почем зря, и он это точно знал. Помогал слух – и от природы чрезвычайно острый, он стал небывало чутким после того, как ушей коснулся огонь Рагнхильд.

Он слышал, что говорят за стеной, любое слово, каждый вздох.

– Жених изысканно одет, прямо-таки красавец.

– И каждая его пуговица куплена на деньги тестя.

– Похоже, барон оплатил также наряды свата и сватьи. – Обеднели Валлеродены… Одно спасение – богатая женитьба. Видели Атталину?

– Мимоходом. Лица нет на несчастной. Каково ей выходить за неимущего? Только название что студент и кавалер, а за душой ни цента.

– Троюродные. Наплодят дегенератов.

– Вдобавок она – лунатичка.

– Да что вы?!

– Так и есть. За ней много чего замечали…

– Она… о, пресвятые угодники… до брака?

– Это бы еще ладно. А ходить ночами по лугам в одной рубашке – это, по-вашему, нормально?

С горьким осадком в душе уходил Гертье в другую комнату, а там слышались беседы из лакейской. Нет-нет да и мелькнет феодальное желание вырвать прислуге язык.

– Бедняжка наша, птичка наша! Отец родной отдал на погибель. Что бы ему на палец выше не взять, мимо выпалить, чем попасть в отродье Брандесьеров…

– Сьер Освальд бьет без промаха, с зароком – если нацелился, то пли!

– Пропадет ни за что наша хозяечка, совсем молоденька!

– Дурацкий твой ум!.. Может, так лучше – пых, и нету. Чем вечность гореть в пекле, легче краткий миг мученьев претерпеть. Это расплата за родство проклятое, за то, что по ночам бродила…

…Атталина сидела напротив зеркала, вглядываясь в свое отражение. Что будет вместо лица завтра? Сожженная, сочащаяся кровью алая маска боли…

Даже если вся родня, посещавшая Свенхольм при свете звезд, соберется вокруг как заслон, это не поможет. Огонь везде – в лампах, свечах, спичках, папиросах, трубках и сигарах, в бутылках с пиронафтом. Придет ночь – и огонь будет зажжен, чтобы прогнать темень. А настанет зима – он будет дарить тепло. Пишут про «русский свет», какие-то беспламенные свечи, горящие от электричества, – но и от них будет веять zhar, сила огеньдеша.

Пришел последний день, настал последний час.

Все собрались, все ждут ее выхода. Так парижская чернь ожидала восхождения Марии Антуанетты на эшафот. Нельзя споткнуться, нельзя опустить голову, нельзя дрожать – поведение приносимой в жертву должно быть безупречным. Лейцы – славный и почтенный род; гости будут судить об их достоинстве по тому, как она пройдет все ступени обряда. Она обязана скрыть свои истинные чувства, чтобы история сгоревшей невесты стала легендой, возвеличивающей баронское семейство.

– Сегодня сподобимся чудес, – предвкушали гости.

– Воистину чудо – имея полтораста тысяч приданого, выйти за Валлеродена.

Шутка удачна, крутом хихикают. Расходы на свадьбу – за счет Освальда. Граф Гальдемар смог обеспечить лишь свое с супругой блестящее присутствие.

Белая невеста вышла под вздохи восхищения и стоны зависти. Вся – белизна! платье, фата, перчатки, даже кожа – белые. Гертье взял ее руку и свел Атталину вниз по ступеням.

Перед тем как сесть в черно-лаковое ландо и поехать в церковь, надо вытерпеть ритуал Лейцев, о котором ходит много толков. Освальд, как ныне старший в роду, как владетельный сьер и мировой судья околы, сиречь округи, должен зарубить свинью. Священник при сем не присутствует ни в коем случае, хотя, наверно, втайне очень хочет. Свенхольм – Свиной, а может и Святой, то есть идоложертвенный Холм, некогда был местом поклонения языческим богам. «Чтобы дом стоял, чтобы дети родились», хозяин посвящает лучшую свинью ревнивым духам земли. Не задобришь их – жди беды.

Прошептав себе под нос: «Мясо и жир – дедам на пир, кровь солона – чаша вина. Деды, берите, добром одарите. Жениху, невесте – целый век жить вместе. Да будет их деток, что на ели веток!» – барон взмахнул широкой старинной саблей. Гости, все как один примерные христиане, толкаясь, полезли к еще вздрагивающей свиной туше, чтобы омочить пальцы в горячей крови, – но первыми допустили жениха с невестой. Втихомолку судачили о тех, на кого попали брызги в момент отсечения головы, – этим везучим до Рождества обеспечены достаток и удача.

Такие вот обычаи живы в эпоху пара, телеграфа и Суэцкого канала. Они рядом – стоит заехать чуть глубже в Ругию, погруженную в тысячелетний сон забвения, сон темных чащоб, сон мшистых и бездонных топей.

– Мимо, – едва слышно сорвалось с губ Атталины, стоявшей с отсутствующим видом. Плохой знак – на нее кровь не брызнула, кипенно-белое платье осталось девственно чистым. Земляные деды отказали ей в покровительстве.

В толчее у свиного тела Гертье заметил странных гостей. Люди двигались плотным месивом, склоняясь и протягивая руки к остывающей луже, и среди рук высовывались шерстистые кабаньи головы с красными глазками – разрывая копытами и тупоносыми мордами пропитанную кровью землю, они чавкали, пожирая ее.

– Приняли, – тихо сказал он, чтобы услышала одна Атталина.

– Да? – В ее взгляде блеснула надежда, но слезная пелена отчаяния затмила огонек мимолетной радости.

Они пошли к ландо, где на козлах восседал парадно одетый кучер, а на запятках стояли украшенные бантами и лентами грумы в цилиндрах, великолепных сюртуках и панталонах. Девочки-малютки несли шлейф невесты. Идущая сквозь зыбкий кошмар Атталина вдруг обрела опору – верную, твердую руку Гертье. Пальцы невесты впились в ладонь жениха.