Текст книги "Вражда"

Автор книги: Людмила и Александр Белаш

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 5 страниц)

– Ну, и зачем ты выволок меня?

– Сейчас же собирайся и уходи из дома черным ходом.

– Почему это?!

– Тише! Не так громко… Послушай, Гертье, ты много сделал для меня, мы славно проводили время, и я не хочу остаться в твоей памяти гнусной свиньей.

– Хм! Ты выдумал странный способ прощаться. Из-за чего ты решил срочно абонировать теплое местечко в моих воспоминаниях? И затем – кто дожидался тебя там, внизу?

– Тс-с-с!.. именно о них я веду речь. Ты можешь влепить мне пощечину, Гертье… или две, как захочешь. Я заслужил. Они наняли меня, чтоб я повсюду с тобой шлялся, водил по злачным местам…

Гертье перестал замечать холод. Он впился глазами в раскисшую физиономию приятеля и старался не пропустить ни слова из его покаянных речей. Внешний холод для Гертье исчез – зато душа оледенела, и по ней двигались стальные резцы, выцарапывая глубокие, незаживающие раны-борозды. Неожиданно он до болезненной ясности понял, что означает фраза «сердце истекает кровью».

– Ударь, – плаксиво канючил Бабель, и в его просьбе не было ни грана криводушия. – Мне легче будет, ударь. Да, я подлец. Это профессия, я уже насквозь ею пророс, мне поздно переучиваться. Знаешь, когда катишься вниз, схватишься за любое предложение… Ведь я не кто попало – я окончил Хартес, практику свою имел, у меня был диплом, патент нотариуса… Что мне было – отказаться от всего, переехать с вещами на Висельный берег? Оттуда на лучшие улицы не возвращаются. А в колонии надо ехать смолоду, без семьи. Вот и взялся. Платили гроши. От тебя я больше получал…

– Кто они? – железным голосом спросил Гертье.

– Не знаю, – Бабель вконец осип или боялся говорить о нанимателях. – Я их всего три раза видел; нынче – четвертый. Беги от них, Гертье, беги не глядя. Они хуже чертей. Убьют походя, как одуванчик тросточкой сшибут.

– Что им надо от меня?

– Чтоб ты по уши залез в долги, – открылся Бабель. – Теперь пришли чего-то требовать. Беги, пока не поздно. Оденься – и улепетывай что есть духу.

– Они внизу?

– Да. Не вздумай к ним сойти! Я говорю – черным ходом, а потом быстренько на вокзал! И первым поездом – домой, в Ругию. Граф-отец поймет, он простит, я уверен!

– Убирайся, – коротко бросил Гертье, навсегда отсекая от себя все связанное с Бабелем.

– Не выходи к ним, Гертье! – бочком обходя бывшего друга, молил Бабель. – Христом-богом заклинаю! Они не помилуют. Только бежать, только бежать… Уйдем вместе, а? Зайди, скажи ей что-нибудь, чтоб не волновалась, одевайся – и на Гуфарат. Пусть ее ждет, зачем она тебе! с ней ничего не сделается. А ты – ту-ту-у!.. – изобразил он паровозный гудок. – Только, пожалуйста, вынеси мою трость…

Гертье сгреб Бабеля за грудки так, что тот запищал. У студента, с малых лет верхом охотившегося в лесах, была железная хватка.

– Проваливай, и побыстрее, гадина. Иначе на Висельном берегу тебя будут звать Нос-В-Лепешку.

Дважды просить Бабеля не потребовалось – он понесся по лестнице со скоростью, опровергающей все толки о том, что-де пузаны – народ неповоротливый. Внизу его подстерегал консьерж, которому уже надоело караулить раскрытый угольный ларь:

– Месьер Бабель, да что я, из-за вас тут должен до утра на холоду стоять? Набирайте-ка свое ведро и денежку гоните. Разбудили меня, вытащили из кровати, а сами…

Проскочив мимо, Бабель вскинул щеколду задней двери, вылетел из дома на манер артиллерийской бомбы, покидающей дуло пушки, и припустился по набережной.

– Он не преуспел, – констатировал Кефас. – Войдем? Консьерж диву дался – парадная дверь открылась сама

по себе, без ключа и скрипа. Вошедшие господа – те, что домогались встречи с кавалером или его убежавшим приятелем, – вели себя в подъезде как домовладельцы, даже не заметили консьержа, и это его рассердило.

– Позвольте, господа, позвольте! Здесь вам не галантерейный магазин, чтоб без спроса заходить; тут частный дом, а не публичный! Ежели вас не принимают, так разрешите вас наружу проводить! Не время для визитов – полночь темная!..

После этого язык консьержа окостенел во рту, словно кляп, и старому привратнику показалось, что его подняло и бросило во внезапно раскрывшуюся дверь каморки, зашвырнув прямиком в кровать, где его плотно обняли одеяла. Затем он провалился в непроглядный, черный сон беспамятства.

Гереон с легкой гримасой помял пальцами что-то невидимое и отбросил, будто скомкал ненужную бумажку.

Безмолвный и подавленный Гертье остался на площадке.

Когда рушатся иллюзии, их обломки ранят душу, а прозревшие глаза жестоко режет свет обнаженной правды. За какую-то пару минут полунищая, но веселая студенческая жизнь предстала ему в подлинном виде – камрад оказался наемным шутом, предателем всех тайн Гертье, свидетелем его поступков, по чьему-то наущению коварно завлекавшим графского сынка в паутину долгов, как в ведьмин лес, откуда нет выхода. Душа, растянутая между бедностью и желаниями, надрывалась – и дала тонкую трещину, которую Бабель расширил разговорами о вольготном житье в кредит… затем последовал намек, как добыть денег путем почти невинной махинации. Ни слова о том, что это – преступление. «Ловкость», «находчивость», «удобный случай» – Бабель-искуситель использовал весь лексикон соблазна, чтобы Гертье воспринял трюк с векселем как приключение, где нужны выдержка и гибкость ума. Когда веришь в то, чего хочешь, – поверишь и в ложь. Оп-ля! и вот они, монетки!..

Даже в конце своей миссии Бабель ломал комедию, изображая приступ дружеского участия.

Но с какой целью была соткана паутина? Кто хотел запутать Гертье и привести его к подлогу?

Ответа он не знал. Но по шагам, доносившимся снизу, Гертье догадался, что ответ близится. В колодце пустоты, обвитой ступенчатой спиралью лестничных маршей, он увидел две неторопливо восходящие фигуры.

Вид этих двоих, поднявшихся на лестничную площадку, немного смутил его.

Они были похожи на него самого… даже, скорей, на него и батюшку, стоящих рядом. Разве что щегольские пальто и цилиндры были не того фасона, какой носили Валлеродены. А вот лица, осанка, уверенная надменность показались Гертье знакомыми.

– Монсьер Гертье дан Валлероден? – нарочито громко, но вежливо спросил старший.

– Это я. С кем имею честь? – взведенный беседой с Бабелем до звона, как часовая пружина, Гертье тем не менее вел себя с подчеркнутой церемонной сухостью.

– Гереон, – старший слегка наклонил цилиндр.

– Кефас, – представился младший, который вполне мог быть двоюродным братом Гертье, если б у его тетушки хоть раз родился мальчик.

– Что вам угодно?

– Пожалуй, это не лучший час для встречи, – плавно начал старший гость, спокойно и пытливо изучая Гертье, – но так вышло, что мы не имели возможности явиться раньше. У нас, кавалер, есть разговор щепетильного свойства, непосредственно касающийся вас.

– Час в самом деле поздний, когда в гости не ходят, – категорично заявил Гертье. – Если у вас ко мне дело, его можно перенести на другой день. Завтра… то есть уже сегодня после завтрака я смогу вас выслушать. Надеюсь, это вас устроит.

– Отнюдь нет, – Гереон умел настаивать. – Дело должно быть решено безотлагательно и чем скорее, тем лучше. Разговор не займет много времени – не дольше получаса, я думаю. Но говорить о личном… даже о глубоко личном на лестничной площадке не следует. Было бы уместней продолжить беседу в квартире. У вас.

– Нет, – сразу и решительно отказал Гертье. Довольно и того, что приятель, сосавший его деньги как пиявка, после каждого кутежа докладывал этим блондинам о всех тратах и долгах кавалера дан Валлеродена. Честное имя девушки не может быть запятнано, никто посторонний не увидит ее в его доме. Нет сомнения, что Бабель все выложил своим хозяевам о гостье кавалера, но болтовня проходимца – опустившегося бывшего нотариуса и поверенного без диплома – это одно, а личное свидетельство двух приличных господ – совсем другое.

– Видите ли, монсьер дан Валлероден, – афронт не обескуражил терпеливого гостя, – ваша будущность под угрозой, и мы стремимся уберечь вас от опасности. Поверьте, мы руководствуемся самыми искренними побуждениями. Так может быть, мы вместе пройдем в квартиру?

– Нет, – твердо повторил Гертье. – Мы с вами незнакомы, и, признаюсь, я чрезвычайно удивлен тем, что вы так обо мне печетесь.

– Мы – ваши родственники, и наш интерес к вашей судьбе вполне объясним. Мы действуем по праву кровного родства, – ответил Гереон.

– Я вас не знаю. – Мысль о каком-то дальнем родстве с незваными гостями не была совершенно чужда сознанию Гертье, но их визит выходил за рамки вежливости, принятой у порядочных людей.

О родичах с подобными именами он никогда не слыхивал. Какая-то побочная ветвь, отколовшаяся и затерявшаяся в колониях или в Америке?.. В родне всегда найдутся отщепенцы, опорочившие фамилию и скрывшиеся от суда за океаном.

Невольно примерив к себе последнюю мысль об отщепенцах, Гертье с тревогой понял, что она вот-вот придется ему впору, как платье брата-близнеца. Для чего эти, с фамильной внешностью, подводят под него мину? На что они надеются? Пригрозить разоблачением и предъявить права на наследство Валлероденов? На титул и земли?.. Немного же им достанется. Но если в субституции отцовского завещания назван какой-нибудь заморский Гереон, блондинам выгодней, чтобы Гертье попросту исчез. Сменил имя, присоединился к авантюристам, сгинул где-то в тропиках… А как деликатно подбираются: «стремимся уберечь вас», «по праву кровного родства». Нет, пока не предъявят доказательств, уступать им ни в чем нельзя.

– Вы никогда не приезжали в поместье батюшки.

– Приезжали, только вы нас не видели. Вы спали.

– Что же мешало вам приехать днем, когда все бодрствуют?

– Ряд обстоятельств, которых вы не поймете.

– Можете их перечислить, у меня хорошее образование.

– Эти причины не входят в круг гимназических и университетских дисциплин.

– Иными словами, вы ничем не можете подтвердить свое родство со мной. Не смею вас дольше задерживать. Будьте здоровы.

– Монсьер дан Валлероден, я советую вам хорошенько подумать, прежде чем наотрез отказываться от беседы с нами. Мы можем обождать вашего решения… скажем, около часа. Но не дольше. Вы сами можете назвать срок.

– По-моему, я свободен располагать своим временем, как мне угодно, и не обязан принимать в расчет сроки, назначаемые вами, – Гертье заговорил резче.

– Все зависит от погоды, – туманно заметил Гереон. – Итак, мы хотим услышать, какой срок больше подходит вам.

– Я дам ответ, как только выпью кофе, – сказал Гертье, про себя решив, что, поскольку в квартире нет ни одного кофейного зерна, исполнить обещание он все равно не сможет, но обманывать гостей не стоит – утром можно послать служанку в лавку колониальных товаров, и тогда… А вот дождутся ли господа ответа на крепнущем морозе – это их заботы, не его.

– Что ж, нас это устраивает. Мы прогуляемся по улице и вскоре возвратимся.

Когда Гертье вошел в комнату, на лице его было выражение, которое можно наблюдать лишь у гренадеров, несущих караул при гробе государя. Но оно вмиг сменилось непритворным удивлением, едва он увидел, что Рагна – откуда что взялось?! – держит нацеленный ему в грудь увесистый револьвер. Девушка выглядела дико, словно прибежала сюда в слезах после душераздирающей семейной сцены, а вслед ей неслось: «Ты мне больше не дочь! Вон из дома, мерзавка!» Бабель после переговоров с жемчужно-серыми блондинами был бледен и подрагивал, но Рагна выглядела куда хуже – белее свежевыпавшего снега, а револьвер в ее руках трясся крупной дрожью, как телега на ухабах.

– Вы! – крикнула она ломающимся от душевной боли голосом. – Не приближайтесь! Я выстрелю!

– Сьорэнн, да вы не в себе, – подойдя, Гертье с большой осторожностью вывернул оружие из стиснутых пальцев девушки, следя за тем, чтобы ствол был направлен в сторону. – Эта штука не для дамских рук. Отдайте, пожалуйста.

– Почему вы… почему вы не назвались? – обезоруженная, она держалась так же нервно и дерзко.

– Отчего же? Я сказал вам свое имя.

– Но не фамилию! Вы – Валлероден! я все слышала!

– А что в этом такого? Действительно, я – дан Валлероден.

– Я не могу! я не желаю оставаться рядом с вами ни секунды! Подайте мне пальто. Я ухожу. Кто к вам приходил? Их было двое – Гереон и Кефас, да? Я так и думала! Вы заодно – ну как же, родичи! – В последнем слове прозвучала ненависть крайней степени. – Но я не позволю, слышите, не позволю вывести меня к ним за руку. Я выйду – сама… и кинусь в лестничный пролет!.. живой я им не достанусь! никогда! !!

– Э, постойте-ка, – Гертье цепко удержал ее за руку, когда она попыталась рвануться к двери, до затмения рассудка взвинченная своей идеей, – я вас не понимаю. Что значит – «не достанусь»? Они что-то замышляют против вас? Они вас преследуют?

Рагна ошарашенно замерла, даже не попытавшись высвободить руку или хотя бы возмутиться его непочтительным обращением, вскрикнув: «Что вы себе позволяете?!» Глаза ее округлились.

– Как… Вы не… не знаете, почему…

– Рагнхильд, я знаком с вами всего пару часов, а с теми господами – меньше четверти часа. До сего дня я не встречал ни их, ни вас. Я не знаю за собою никакой вины, из-за которой вы могли бы целиться в меня. Тем более я не состою с этими Кефасом и Гереоном в сговоре. И наконец, у вас короткая память, сьорэнн: я поклялся, что оберегу вас от любой опасности – а Валлеродены словами не бросаются.

– Вы будете защищать меня?.. – в полной растерянности проговорила Рагна. – Ведь вам ничего обо мне не известно!..

– Какое это имеет значение? Слово есть слово.

– Отпустите мою руку, – попросила она тихо. – Вы не можете обо мне заботиться. Вам нельзя. Я – ваш враг.

– Не смешите меня, Рагнхильд, – Гертье осмотрел револьвер. Хм, заряжен!.. После родичей-блондинов, посвященных в его секреты, – девушка с оружием и некой безумной враждой к Валлероденам. Будь ты вдвойне душевно крепок, и то голова кругом пойдет. Однако если встреча с Ратной явно случайна, те двое шли по адресу, который знали точно – от Бабеля. Во всем этом следует разобраться. – Лучше расскажите, кто эти двое, – кажется, вы с ними знакомы куда больше моего.

– Черт бы побрал их обоих, – в голос Рагны вернулся холодок самообладания. – С меня достаточно, что я помню их имена, а их лица – хоть бы и вовсе не видеть! Они в самом деле ваши родственники… не улыбайтесь! Я говорю серьезно. И то, что я враждебна вам, – чистая правда. Я… – Она сжала губы, обдумывая, говорить ей дальше или нет. – Как это отвратительно, что я с вами встретилась…

– Боюсь, без этой встречи вы замерзли бы насмерть.

– О, не переживайте – они не позволили бы мне умереть. Я нужна им. Слушайте, кавалер дан Валлероден, вы еще готовы мне помочь?

– Всегда. Но вы рассказываете мне нечто бессвязное. У меня складывается впечатление, что один из нас помешался. Я начал сомневаться в том, что вижу и слышу. Так вы говорили о вражде… продолжайте!

Узел загадок скручивался все туже. Оказывается, блондины шли и к нему, и за ней! И с каждым шагом вопросов больше, чем ответов.

– Должно быть, между нами возникла связь, – задумчиво произнесла Рагна, бессознательно теребя складки своего платья, – чего я не предвидела… сгоряча… ах, зачем, зачем так случилось!.. Кавалер, это давняя история. Тому уже четырнадцать лет. Я была маленькой. Отец вашей невесты охотился; его земли граничат с нашими. А мой брат… в общем, он гулял… в необычном виде. Барон Освальд застрелил его, приняв за… ну, это не важно. Короче говоря, – взглянула она в глаза Гертье, – тогда я прокляла вашу невесту насмерть. Атталину дан Лейц. А меня зовут Рагнхильд Брандесьер. Если вы верны слову – дайте мне нож. Или верните пистолет.

Брандесьеры! Гертье словно водой окатили – это соседнее семейство ругов, чьи владения вплотную примыкают к имению Лейцев – и чью границу, как говорила Атталина еще в детстве, запрещено переступать. Почему? Нипочему, просто нет с ними ни дружбы, ни каких-то других отношений. Ручей и рубеж, проходящий по лесам, пересекают только браконьеры и зверье, да еще государственные землемеры, сверяя межи господских владений с картой. Сколько детей у Брандесьеров и какого они возраста, Гертье никогда не интересовало. Сказываются восемьсот лет вражды ругов и салисков.

– А нож вам для чего? – вырвалось у Гертье, оторопевшего от признаний Рагны.

– Нарезать сыру, – буднично ответила Рагна, но во взгляде ее читалось иное, страшное намерение.

– Чушь какая-то… Атталина жива! Она здорова, ничего с ней не случилось…

– Все впереди. Скоро ваша свадьба, вот тогда исполнится проклятие. Мне… я старалась причинить Лейцам как можно больше зла и боли, – Рагна сжала кулачки, – потому что у меня был брат! любимый! Если бы вы увидели своего родного брата с грудью, разорванной пулей?!. Я его помню живым как наяву. Мне до сих пор больно. И я сделала так, чтоб Лейцы страдали годами, а в конце пусть их ждут муки дочери, смерть и погребение. Я сказала… – Рагна в жестоком упоении вскинула голову: – Огеньдеш на Атталину дан Лейц! Пусть он падет на новобрачную в день ее счастья и она вспыхнет как факел! Барон Освальд, прими отмщение от Рагнхильд Брандесьер! Я своих слов обратно не возьму!

Голос ее погас в тишине комнаты. Гертье показалось, что он слышит, как оконные стекла с медленным шорохом затягивает морозный узор.

– Я не метила в вас, – глухо выговорила Рагна после долгой паузы. – Так получилось… Теперь-то вы меня, выгоните?

– Холодает, – невпопад сказал Гертье. Печь почти угасла…

– Немудрено, – Рагна вздохнула. – Ваша родня старается. Они лишили меня силы – и теперь будут нагонять холод, пока мы не окоченеем. Впрочем… вы можете уйти. Тогда они войдут, ведь я здесь – не хозяйка жилья и огня.

– Почему они вас преследуют?

– Я же все объяснила! Может, мне по-ругски повторить, чтоб вы поняли? Они хотят, чтобы проклятие исчезло… вместе со мной.

– А вы ничего не можете сделать? – спросил Гертье негромко. – Снять его, отменить…

– И не могу, и не хочу. Пусть горит.

Гертье, хотя он был смятен и угнетен обрушившимися на него откровениями, машинально примечал какие-то мелкие, но необычные перемены в комнате. С момента, когда он вернулся после беседы с Гереоном, окна сильно затянуло морозными узорами. Дыхание Рагны начало вырываться из ее ноздрей и рта полупрозрачным паром – да и у губ самого Гертье пар явственно заклубился слабым тающим облачком. Понемногу становилось все холодней. Подойдя к умывальнику, Гертье обнаружил, что вода в нем покрылась ледяной каймой. Льдистые иглы вытягивались от краев посудины, обрастая хрупкими перемычками, соединяясь ими и расширяя кольцо наледи.

– Чертовщина, – вырвалось у него. – Сплю я, что ли?.. Что происходит?!.

– Холод стягивается к нам, – Рагна, озябнув, обхватила себя руками, положив ладони на плечи. – Они собирают его в шар. Мы будем в центре. Уходите, кавалер; еще не поздно. Они могут пожертвовать вами; в конце концов, найдут другого жениха для Атталины. Без проклятия, без меня она спокойно выйдет замуж.

– «Найдут»? Что вы этим хотели сказать? – Гертье кинулся к угольным ведрам, заглянул – осталось мало… и печь горит так, будто умирает.

– А вы не знали?.. Ну конечно, вам знать не обязательно. Они сводят вас и женят, чтобы их порода не угасла. Сохраняют кровь. Радетели!

«Обычай жениться на троюродных кузинах, – блеснуло у Гертье новое открытие. – Будто племенное скотоводство!.. Бедняжка Атталина – и бедняга я, куда влип!»

Он ссыпал весь уголь в одно ведро и переставил к печке.

– Ничего, согреемся. Пиронафтом оболью – разгорится как в аду!

– Бесполезно, – голос Рагны слабел то ли от холода, то ли от предсмертного уныния. – Они крадут тепло, оно уходит к ним.

– Если вы можете управляться с огнем, – свирепо выпрямился Гертье, – то пусть от вас будет хоть какая-то польза. Насылайте, если жить охота! Сюда, – показал он пальцем на печку.

Теперь он целиком и полностью поверил в сказки о ругинках, заклинающих огонь, воду, раны, дождь и волков. К тому же и фамилия! Не надо ни догадок, ни заумных толкований – истина лежала на поверхности, на виду у всех. Люди ленились напрячься, чтобы понять: Брандесьер – Пожар-Господин. Ну и достались Лейцам соседи!..

– Зачем вы стараетесь? – с упреком в голосе спросила Рагна. – Все напрасно! Вам с ними не сладить. Вы – полукровка, а они – чистокровные…

– Ничего, потягаемся и с чистокровными. А насчет полукровок – выражайтесь осторожней, милая, это звучит оскорбительно. Разжигайте.

– У вас нет угля! Это последний!

– Что-нибудь придумаем.

– Прекратите издеваться надо мной! Или выставьте меня – или уходите!

– Не дождетесь. Я вас не выпущу, даже если вы захотите уйти.

– Да вы… с ума сошли от вашей феодальной гордости!

– Благодарю за комплимент. Я постараюсь сохранить этот предрассудок. Так вы будете разжигать?

– Я вас ненавижу! И вы должны ненавидеть меня!

– Мало ли как я к вам отношусь. Есть понятия выше личной неприязни. Короче, договоримся так: вы не совершаете никаких глупостей и поддерживаете огонь в печи до моего возвращения.

– Куда вы?! – всполошилась Рагна.

– Ах да… забыл кое-что. Позвольте-ка надеть на вас ольстер. Так теплее.

– Нет, вы ответьте мне – куда вы собрались? – Рагна лихорадочно застегивала пуговицы, поскольку служанки тут не было. – Вы обязаны сказать!

– Почему – обязан? – Гертье засунул револьвер за пояс.

– Потому что я так хочу! – она негодующе топнула каблучком.

– Хорошо – я иду за дровами. Довольны?

– Да, да. Только…

– Что?

– …поскорее, – прошептала она, но затем гневно блеснула глазами: – И не вздумайте хитрить! Иначе я разобью бутылку с пиронафтом об пол и подожгу.

– Себя вы не жалеете, так вспомните о тех, которые спят в доме; их-то за что? Не беснуйтесь и ограничьтесь пока печкой.

На площадке первого этажа Гертье снял со щита пожарный топор с крюком на прочном топорище. Ларь с углем оказался закрыт на замок и весь заиндевел. Попытки сбить замок топором ни к чему не привели – ларь будто окаменел или весь был сделан из железа. Оглядевшись, Гертье убедился, что инеем покрываются и стены подъезда, и перила, и ступени – седой налет стелился белой накипью, снежным пухом, нарастал рыхлыми свисающими прядями. Топор и револьвер показались Гертье ненужным железом – куда стрелять, кого рубить, если враг разлит в воздухе и поступь его видна лишь на термометре как понижение красного спиртового столбика?.. Наскоро проверив, хорошо ли заперты двери дома, он побежал наверх, боясь, что замок и щеколда – не преграда и жемчужно-серые уже входят в квартиру, невидимо обогнув его с потоком холода.

К счастью, опасения его не оправдались. Крюком, что торчал на обухе топора, он зацепил кровать за верхнюю трубу спинки и с грохотом подтащил почти вплотную к печке.

– Забирайтесь в постель, – велел он Рагне, с треском обрушив топор на венский стул. – Нет, погодите! сперва тюфяк. Вторым накроетесь. Прячьтесь с головой, как в нору. Вот еще покрывало вдобавок, – отставив топор, Гертье достал из шкафа длинный и просторный плащ, подбитый тяжелым медвежьим мехом. – Завернитесь в него и укладывайтесь.

– В пальто?.. – Рагна колебалась, не решаясь поступить вразрез с приличиями.

– Ив обуви! Сейчас не до этикета.

– Ogenjdesh! – призвала она, указывая на печь, набитую обломками букового дерева. Дух, с трудом очнувшись от усыплявших его чар, воспламенил топливо, и огонь в печи загорелся жарко и ярко. Скованными движениями Рагна взвалила тюфяки на кровать, замоталась в медвежий плащ и кое-как влезла между пышными объемами тюфяков. Прикончив и второй стул, Гертье отрицательно покачал головой:

– Не так. У вас ноги снаружи. Сьорэнн, вам придется смириться с тем, что я вас разую. Представьте, что я – паж… Снимайте шарф, – он снял свой, затем взял пару полотенец.

– Я обойдусь без вашей помощи, – пробормотала Рагна сердито, путаясь в шнуровке башмачков. – Что вы надумали? зачем шарф?

– Вместо портянок. Ботинки тесные, ноги в них скорей замерзнут, поэтому надо чем-нибудь обернуть ступни.

– Не дотрагивайтесь до меня!

– Рагна, для препирательств и смущения у нас нет времени. Вы не умеете защищаться от холода. Предоставьте это мне. Поверьте, мне сейчас куда важнее выжить, чем любоваться вашими ногами.

Она перестала противиться. Ступни ее сильно прозябли в чулках и – тут Гертье испугался по-настоящему – никак не отвечали на его прикосновения.

– Вы их чувствуете? Вы чувствуете свой ноги? Рагна!

– Да. Вроде бы. Укройте меня побыстрее.

– Согните колени, – он подвернул юбки так, чтобы они закрыли поджатые ноги, а ниже подоткнул край медвежьего плаща. Только теперь он заметил, как застыли его собственные руки – пальцы едва гнулись, а кожа рук заметно побелела. Гертье плеснул на ладони спирта из спиртовки и стал растирать кисти, пока они не согрелись; тогда он надел перчатки.

Рагна сложила верхнюю кромку плаща в подобие капюшона; из мехового кулька выглядывал ее носик и моргали настороженные глаза. Дрова из стульев прогорали слишком быстро, давая мало тепла. Сдернув скатерть со стола, Гертье примерился, как будет удобнее рубить его. Для начала расколол на три части трость Бабеля.

Лопаясь, тихо звякнула промерзшая бутылка с вином.

Со звоном треснуло от холода оконное стекло.

Гертье взмах за взмахом посылал лезвие топора в неподатливое дерево, превращая работу столяров в щепу и обломки. Он старался ударить сильней, размахнуться шире, чтобы движения мышц грели тело изнутри, как у дровосека. Он вымел из головы все иные соображения, кроме своей цели – добыть из обстановки комнаты как можно больше дров для чудовищно прожорливой и почти не согревающей печи. За столом в горящий зев последуют диван и жардиньерка, потом туалет (зеркало – разбить крюком топора, чтоб не возиться, вынимая его), затем – бюро. Книги? нет, никогда. Хотя… может статься, настанет и их черед. А вот привезенный из дома кофр сгодится однозначно.

– Кавалер… – робко позвала Рагнхильд из своего мехового гнезда.

– Да? Что такое?

– Вы… продержитесь до утра?

– Трудно сказать, – Гертье утер пот, и стоило ему остановиться, как холод стал смыкать тиски, опаляя кожу леденящим дыханием. Пальцы свело на топорище, он лишь с усилием смог разжать их. – Термометр больше не работает, спирт опустился ниже шкалы.

– Вы не заснете?

– Ну уж нет! – На душе было тоскливо, но Гертье все-таки усмехнулся. – Если заснуть – не проснешься. Лучше следите за собой, сьорэнн. Лежа в тюфяках скорее задремлешь.

– Мне не до сна. Поймите, я совсем не против вас…

– Ба! а как же вражда?

– О, она всегда со мной! Я не отступлюсь. Я только хотела сказать, что… я не знала, кто именно станет ее женихом. Вас-то проклятие не касается, понимаете? Вам не обязательно жениться на Атталине. Ведь это задумано нарочно, чтоб у нее родились дети от вас. А она вас не любит и замуж не хочет… вы что, не догадываетесь, как поступить?

Топор Гертье звучно хрястнул, разваливая крышку стола.

– Вы предлагаете расторгнуть помолвку – или сбежать из-под венца. Мило, очень мило. Но теперь… – Наметившись, Гертье ударил, разрубая сухое дерево, и по лакировке молнией пробежал бело-желтый косой раскол. – Теперь я проникся чувствами Атталины. Вы же не хотите умереть, верно? Вот и она не хочет. И боится меня. Любой другой жених принесет ей то же самое. Приятное ожидание замужества, не так ли?.. Но я не просто нареченный – я ее троюродный брат. Я не оставлю сестру в опасности. Это было бы постыдно, сьорэнн. И я ни за… – прицелился он топором в крупный кусок столешницы, где трещинами обозначились ее составные части. – Что!.. – топор клином расщепил плотно пригнанные доски. – Не покину ее. Запомните это.

Он до жгучей боли ясно представил, что значат слова «вспыхнет, как факел», прозвучавшие в проклятии. Как факел… Огонь может наброситься в любой момент. Падающая свеча в церкви. Прикосновение кисейным рукавом к ночнику у брачного ложа. Отлетевшая головка спички. Скольких женщин и девиц окутал огненный саван внезапно загоревшегося платья! И нет спасения. Обожженное тело цвета мяса, слезающая мокрой кровянистой пленкой кожа, спаленные до корней волосы, смерть в невыразимых муках. Разве что забытье смилуется, избавит от адской пытки.

Гертье вообразил себе, как Атталина при свете мирной лампы разглядывает свое лицо в зеркале и думает: «Мои ресницы, мои губы, мои ушки – неужели они только пища огня? А мои драгоценные глаза? они помутнеют, словно у вареной рыбы? А мои волосы, мои чудесные локоны – разве они обречены в жертву пламени?..» Она – дочь барона, она тверда; нельзя позволить страху исказить черты лица, плаксиво искривить дрожащий рот. Но по сторонам точеного носа появляются блестящие дорожки медленных слез: «Стать кем угодно – ивой у пруда, птицей на ветвях, летним облаком, черной монахиней – только не снохой дан Валлеродена, не женой Гертье!..»

И годами жить, зная о проклятии, с каждым годом, каждым днем приближаясь к роковой развязке!.. Сьорэнн Брандесьер сумела состряпать мщение по высшему разряду, ни с какой стороны не объедешь. Если только… Гертье ощупал пальцами гладкое, крепкое топорище. Один удар! Всего один! Главное своими руками. Иначе отчего Рагна так стремилась умереть сама, по собственной воле? Не от рук его родичей, распоряжающихся холодом как оружием… Убийство тоже подчинено правилам. Убить оскорбителя на дуэли – значит смыть бесчестие, а если его сбросит лошадь, если он споткнется на лестнице, утонет, отравится, повесится – сатисфакции не будет, уязвленная честь навсегда останется неудовлетворенной. Но получение сатисфакции можно передоверить – прежде всего единокровным родичам; на этом основаны все процедуры кровной мести – все сеньориальные файлы и вендетты.

Видимо, Рагна что-то заподозрила в его остановившемся взгляде и топоре, замершем в наполовину поднятой руке. Она не проронила ни звука, но глаза ее наполнились слезами.

Двуручный пожарный топор тяжел и остер. Сила, с какой Гертье делал из мебели дрова, была велика. Взмах, блеск – и проклятие рассеется, разлетится теплыми алыми брызгами, сольется с постели на пол дымящейся, замерзающей вишнево-красной струйкой. Атталина с улыбкой пойдет под венец, больше не боясь объятий огня.

«Я погибла», – подумала Рагна, ощущая неотвратимую близость смерти. Каменный взгляд Гертье приказывал не уворачиваться и не шевелиться, чтобы все удалось с одного удара.

Подняв топор – Рагна ахнула, спрятав лицо в ладонях, – Гертье всадил его в доски пола.

– Становится прохладно. Я, пожалуй, оденусь.

Надевая честерфильд и картуз, он с трудом двигал руками и туго поворачивался застывшим туловищем. Он всегда относился к холоду легко, даже любил прохладную погоду и считал умение переносить мороз фамильным свойством наряду с ночным зрением и тонким слухом, но сегодня это свойство начало изменять ему. Холод охватывал тело, проникая вглубь, от кожи в плоть. Гертье разминал пальцы, но это почти не помогало от нарастающей скованности. Поводив глазами, он отметил, что инеистый пушок начал появляться на обоях и на потолке комнаты. Сонливая усталость подкрадывалась, наливая тяжестью руки и ноги, заставляя веки смыкаться, а голову – клониться под весом дремоты.