Текст книги "Дружба, зависть и любовь в 5 "В" "

Автор книги: Людмила Матвеева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 14 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

Выхожу на мостик, такой замечательный мостик, вдоль него стоят будки. Уютные такие будки, а сам мостик слегка покачивается. Господи, какой мост чудесный! Сто раз ходила по нему, но каждый раз он другой. От многого зависит впечатление: как свет падает – слева или справа. Какой сезон – весна или лето, когда вода насквозь солнцем просвечена. Что у тебя на душе, когда ты смотришь на мостик – он может быть печальным мостиком и он же может быть весёлым, как в ласковой сказке. В каком состоянии река – от этого тоже многое зависит.

Стою на мосту, а вода серая, мерцает, холодная. И небо в Фонтанке плывёт, плывёт со всеми своими серыми облаками.

Хорошо никуда не торопиться, постоять на мосту и посмотреть на реку. Редко случается никуда не торопиться, так уж складывается наша жизнь.

А вот и не спешу. Приехала в любимый город, стою на любимом мостике и просто так, без всякой цели, смотрю, как течёт река Фонтанка. И говорю себе: «Это Фонтанка там бежит, а я на неё, на Фонтанку, смотрю».

И вдруг на набережной мелькает тонкая фигурка в чёрном свитере. Быстро-быстро идёт девочка, размахивает длинными руками, почти бежит. И я кидаюсь за ней.

– Постой! Подожди, пожалуйста!

На меня оборачиваются старухи с хозяйственными сумками. Смеётся длинный парень в кожаной кепке. А девочка? Девочки нет. То ли удрала от меня, то ли показалось, что это она, – мало ли чёрных свитеров? Мало ли худеньких девчонок? Ходят здесь, в Ленинграде, свои девчонки, не обязательно – наша.

А наша куда-то делась, не найдёшь теперь. Ходит голодная, холодная и где будет ночевать – неизвестно. Найти бы её – уж я бы больше её не отпустила. Только разве найдёшь в большом городе? Ленинград намного меньше Москвы, но и он очень большой и многолюдный город. И маленькая девочка в толпе – всё равно что песчинка в пустыне.

Так мне вдруг становится жалко эту девчонку. Глупое существо, ну куда её понесло от мамы, от дома? Что за дикая идея – отправиться в далёкий путь одной, без вещей и без денег? Что она оставила дома? Что будет с ней здесь, без дома?

И опять я беспокоюсь о ней, ругаю её, сержусь на неё и на себя. И отделаться от неё не могу никак. Даже смешно, честное слово.

И опять мне кажется, мелькнул тот же чёрный свитер. И опять пропал за большим домом на углу.

Почему-то с этой минуты я почти твёрдо уверена, что с этой девочкой ещё увижусь. Сама не знаю, откуда такая уверенность, объяснить бы я её никак не смогла, но разве всё нуждается в чётких объяснениях?

Пересекутся наши дороги, я знаю.

Надо дать клятву

На чердачке раздался хохот.

– Лариска-артистка! Трусиха! Это я тебя напугала! А ты чуть с лестницы не шмякнулась!

Лариса перевела дух, она открыла глаза и увидела Олино лицо, луч карманного фонарика, смеющуюся Оксану. Ничего себе у них шуточки. Ещё бы секунда, и Лариса лежала бы на сырой земле, разбившаяся в лепёшку. Смеются.

– Нисколько я не испугалась, – сказала Лариса. – Просто руки озябли, я чуть от лестницы не отцепилась из-за этого. А здесь ничего.

Она отдышалась, осмотрелась. Стены из неструганых досок. Пол, на котором блестят стекляшки, металлические крышки от бутылок. Затхлый запах.

– Вот мы и нашли свой штаб, – мечтательно говорит Оля и водит лучом фонарика по стенам. – Что я вам говорила? Говорила – найдём, и нашли.

– Такой штаб прекрасный, – пропела Оксана. – Мечта.

– Теперь пошли домой, – не удержалась Лариса.

– Ох и нудная ты, – сказала Оля и села прямо на пол в уголок. – Садитесь, будет разговор.

Они сели рядом с Олей.

– Мы будем здесь собираться, поняли? – Оля говорила сурово и веско.

– А зачем? – Лариса от голода и холода стала решительнее, не боялась задавать вопросы.

– Ну как зачем? – возмутилась Оксана. – Ясно же – штаб. Не знаешь, зачем в штабе собираются?

– Не знаю, – призналась Лариса. – Честное слово, девочки, не знаю. Ну скажите, зачем? Оксана, ну скажи.

– Штаб есть штаб, – туманно поясняет Оксана и смотрит на Олю, а Оля водит лучом фонаря по дощатому потолку. – Правда, Оля? Это же каждому ясно. Правда, Оля?

Оля говорит уверенно:

– Штаб для тайных решений и обсуждений.

Оле бы хотелось ответить как-нибудь понятнее, но больше пока ничего не приходит в голову. Главное – не дать Лариске задавать много вопросов. А то она всё дело погубит со своими вопросами. Ей бы только скорее домой к мамочке поскакать. Ещё и мальчишкам всё завтра разболтает.

– Слушайте. Надо дать клятву, – говорит Оля торжественно.

– Какую клятву? – Оксана готова выполнить любое Олино желание, только бы Оля сказала, как его выполнять.

Лариса подавленно молчит. Она уже поняла, что домой скоро не отпустят, и теперь ждёт уныло, когда наконец всё-таки придёт это время. Штаб это штаб. А Оля это Оля, Лариса знает давно, что с Олей лучше не ссориться. Оля немного помолчала и сказала:

– Повторяйте за мной клятву. Только встаньте, клятвы не произносят сидя.

Они встали, стряхнули с себя мусор. Оля погасила фонарь.

– Клятвы произносят в темноте, – объявила она. Лариса поёжилась. Почему-то сильнее запахло сыростью, стало холоднее.

– Клянусь, что буду хранить тайну своего родного штаба, – произносила Оля заунывным голосом. – Клянусь приходить сюда по первому требованию, когда позовёт мой главный командир.

Девочки повторяли: «…по первому требованию, когда позовёт мой главный командир».

Торжественный момент.

В конце Оля произнесла в полной темноте:

– И никогда не открою тайну врагам-мальчишкам, как бы ни просили. Клянусь.

И Оксана с Ларисой сказали:

– Клянусь.

После этих слов Оля зажгла фонарик. Его тусклый свет показался Ларисе ярким и тёплым после чёрной тьмы. А Оля сказала своим нормальным голосом:

– Лариса, завтра принесёшь в школу две батарейки для фонаря, круглые, по семнадцать копеек.

– У меня нет, – растерянно ответила Лариса. Это была последняя надежда. Может быть, раз у неё нет батареек, её прогонят из этого штаба? Какая Людка противная: не пошла, и ничего. Сидит себе дома, в тепле. А тут лазишь по скрипучим лестницам и по страшным тёмным чердакам. – У меня, Оля, нет батареек.

– Вечно ты, – сказала Оля. – Ладно, батарейки я сама достану. А ты, Лариса, принесёшь тряпку. Тряпка у тебя есть? Или тоже нет?

– Тряпка есть, – упавшим голосом ответила Лариса. – А зачем?

– Пол мыть. Тряпку и ведро. Или ты любишь в грязи сидеть?

Лариса поняла, что никуда ей от них не деться. Придётся сюда ходить и хранить дурацкие тайны и принимать какие-то секретные решения.

– А у меня есть веник, – сказала с готовностью Оксана. – Я принесу.

Оксане очень хотелось, чтобы Оля её похвалила.

– Оксана молодец, – сказала Оля, как будто услышала Оксанино желание. – Принесёшь веник и несколько конфет.

Звёздочка пропала

Серёжа прибежал домой, открыл дверь, вошёл в переднюю. Звёздочки не было. Почему она не встречает его? Неужели не услышала, как он открыл дверь? Такого ещё не случалось…

– Звёздочка! Звёздочка! – позвал Серёжа.

Сейчас она вылетит из комнаты, хвост трубой, радостная кошка. Она так любит, когда Серёжа возвращается домой. А Серёжа хорошо понимает её радость: скучно сидеть дома одной. А когда он приходит, можно не скучать, можно поесть рыбы, можно побегать за бумажкой, привязанной к нитке, и делать вид, что принимаешь бумажку за живую мышь. Можно забраться Серёже на колени и лежать, свернувшись, пока он учит стихотворение или решает примеры. А можно, если, конечно, Серёжиной мамы нет дома, носиться по квартире, цепляться за шторы, качаться на них, как на длинных ветках дикого дерева в диких джунглях качаются дикие кошки. Звёздочка так радуется Серёжиному приходу, потому что при Серёже всё можно.

Но сегодня что-то случилось, сегодня она не вышла ему навстречу. Он звал её громко, но в квартире было пусто и гулко.

У Серёжи внутри всё оборвалось: Звёздочки нигде не было. Совершенно автоматически он прошёл в кухню, положил на её блюдце кусок рыбы, остальную рыбу сунул в холодильник. Он сам не понимал, зачем всё это делает. Он уже знал – кошки нет.

Звёздочки больше нет у Серёжи. Как это могло случиться? Она, Звёздочка, никогда не выходила из квартиры, жила дома и никуда не стремилась. Даже на балкон не любила выходить, только смотрела сквозь балконную дверь на воробьев. А они прыгали по балкону, рядом, но не очень сильно занимали кошку. Смотрела, будто в кино. Не кидалась она на балкон даже ради охоты на воробьёв. Наверное, Звёздочка помнила о своих прежних скитаниях по холодным улицам, когда она была ничьей кошкой. Тогда её не любили, не кормили, не звали Звёздочкой, не пускали спать на тёплый диван. И Серёжа был абсолютно уверен – кошка не убежит, не потеряется, не попадётся злым людям. Он был спокоен, а она пропала. Как? Почему? Этого он не знал.

Серёжа выбежал во двор – надо было что-то делать. Не должна же Звёздочка уйти далеко, где-нибудь она близко. И если услышит Серёжу, то обязательно отзовётся. Не может Звёздочка не отозваться, она же любит Серёжу. Она всегда мурлыкала, когда он гладил её. Прижималась боком к его ботинку. Жмурила глаза, когда он чесал её за ухом.

– Звёздочка! Звёздочка!

Серёжа бежал по дворам. Заборов не было, один двор переходил в другой двор, и Серёжа во всех дворах звал свою Звёздочку, и всё меньше надежды было в его голосе.

Стало темно.

Пьяный человек стоял у подъезда.

– Корову, что ли, ищешь? – и засмеялся, довольный шуткой. Голос у него был зыбкий.

Тусклая лампочка освещала приземистую фигуру в мятой шляпе с обвислыми полями.

– Кошку.

Серёже сейчас было не до того, какой человек перед ним. Может быть, как раз этот что-нибудь знает про Звёздочку.

– Кошку ищу. Не видели? Сама жёлтая, называется палевая. Мордочка чёрная и хвост чёрный. Зовут Звёздочка.

– Звёздочка – смех. Кошек так не зовут. – Тёмная тень покачалась перед Серёжей и погрозила пальцем. – Кошку зовут Мурка. Или, в крайнем случае, Барсик. Кота.

– А мою – Звёздочка. – И стал громко звать: – Звёздочка! Звёздочка!

Какие-то тёмные железные сараи, тяжёлые замки на дверях. А может быть, там Звёздочка. Забежала нечаянно, а её заперли на огромный замок. Сыро, пахнет противно. Прислушался – тихо. Серёжа пробирается в темноте и зовёт свою кошку, хотя и сам не верит, что дозовётся. Но и не звать не может. Самое трудное – смириться.

Никого. Пусто, тихо, как будто большой город совсем далеко. И дом, и мама, и школа где-то там, совсем в другой жизни. А Звёздочки здесь нет. Она любит чистоту, уют, тепло. Зачем ей этот мрачный закоулок чужого двора?

Серёжа уже собрался повернуть назад. На душе было пусто и горько.

– Стой! Кто идёт? – вдруг раздалось над его головой. – Отвечай, а то не обрадуешься.

Серёжа присел от неожиданности и замер на месте.

Его знает вся школа

В школьной раздевалке тесно, прямо столпотворение. Такое уж это место – школьная раздевалка: то никого нет, а то набьётся сразу целый класс, а то и два, а то и три. Кто-то пальто надевает, стукаясь обо всех локтями. Кто-то в одном сапоге прыгает и другой сапог ищет. Кто-то без всякого дела, просто для полного веселья у всех под ногами вертится.

– Оксана! Подожди меня! Вместе на сольфеджио пойдём!

– Максим! Ты куда? Я с тобой!

– С Колбасниками не ходим! Привет-салют!

– Девочки, девочки! Не видели мой шарфик? Красненький?

А Таня молча застёгивает пальто, суёт портфель под мышку. Толпа и гам, а она сама по себе. Сейчас она выйдет на улицу, и пускай одна, и пускай никто её не окликнет.

Разве ей кто-нибудь нужен? Никто ей не нужен. В одиночестве даже удобнее о чём-нибудь подумать или помечтать. А может быть, опять сочинятся стихи. Может быть, Таня когда-нибудь станет поэтом, а поэты всегда одиноки и не поняты толпой, на то они и поэты, особенные люди: все говорят обычными словами, а поэты – стихами. Там, на улице, сегодня солнце и снег сверкает, как на ёлке. И пахнет яблоком.

Пятый «В» с гамом вываливается из школьной двери. Тихо становится в раздевалке, и нянечка Галина Никодимовна вздыхает:

– Ушли. Перепонки чуть не лопнули, откуда такие голоса у людей берутся? От витаминов, наверное.

Таня совсем уже собралась выйти, но вдруг в тишине раздевалки она услышала тихий плач. Где-то, за висящими пальто и куртками, кто-то плакал горько и тоненько и, может быть, уже давно.

Таня вернулась, заглянула за пальто – никого. В другой угол посмотрела. А там, прижавшись к стене, укрывшись за вешалкой, сидел на корточках маленький мальчик и, закрыв ладошками лицо, тихо плакал. Плечи вздрагивали под синей стёганой курткой, и ладони были чумазые. Таня кинула портфель на пол и присела возле мальчишки.

Что можно сказать человеку, который плачет и спрятался, чтобы никто не видел его слез? Который самолюбиво ушёл в угол и ни с кем не поделился своей бедой? Что можно сказать? Самое глупое говорить плачущему человеку: «Не плачь». Он бы и сам, наверное, не стал, если бы мог не плакать. А уж если так получилось, то почему, собственно, не плачь? Таня посидела некоторое время около мальчика, а он всё всхлипывал и подвывал тихонько и очень жалобно. Он не знал, что Таня здесь, рядом.

– Меня зовут Таня, – тихо сказала Таня, – а тебя?

Он убрал ладони от лица, повернулся к ней, зарёванный и сердитый, щёки в каких-то мраморных разводах.

– Не твоё дело. Пристаёт ещё.

Он утёрся рукавом и пошёл из раздевалки. А Таня нисколько не обиделась и пошла с ним.

Он шагал по улице, маленький мальчик, сердито смотрел перед собой, но Таня видела, что он посматривает и на неё, и в глазах у него была печаль, но было в них и любопытство.

– Ты в первом классе, – сказала Таня, – как ты думаешь, почему я догадалась?

– Делов-то. Меня вся школа знает.

– Такой уж ты знаменитый человек нашёлся.

Он вдруг перестал сердиться, вздохнул тяжко и прерывисто, как вздыхают маленькие дети после долгого плача.

– Не знаменитый, а трудный. – И вдруг добавил важно:

– Директор Лидия Ивановна сказала, что за всю педагогическую практику не встречала такого, как я, трудного.

– А что в тебе такого трудного? Человек как человек.

Он задумался. Действительно, вопрос не простой, особенно для того, кому всего семь лет.

– Трудный, и всё. Из-за дисциплины. У всех есть дисциплина, а у меня нет никакой дисциплины. Я сам не знаю почему. Я хочу у окна сидеть, а она говорит – пересядь. Я говорю – не хочу. А она говорит – выйди из класса, ты мне мешаешь работать. Я говорю – больше не буду. Она говорит – ты всегда обещаешь. Я говорю – в последний раз. А она говорит – было уже сто последних раз.

Он уже не вздыхал и не всхлипывал. Глаза весело блестели. Свои битвы с учительницей он переживал азартно, ему, видно, казалось, что правда на его стороне. Никакого раскаяния в его тоне не было.

– А чего же ты тогда расстроился? – спросила Таня осторожно.

Он вдруг остановился на полном ходу.

– Кто расстроился? Я расстроился? Ещё чего! Ты, может, думаешь, я ревел? Да я вообще никогда не реву в своей жизни. Мне хирург вывихнутую ногу дёрнул, я ни одной слезы не выронил. Хирург сказал – десантником будешь. Поняла?

– Поняла, – весело согласилась Таня.

Ну до чего симпатичный мальчишка. Таня никогда таких не видела. Маленький, он и есть маленький. О чём с ним говорить? Ничего он не поймёт. Так думала она до этой встречи. А откуда она знала их, маленьких? Да и какие они, маленькие? Вот перед ней человек – у него свои проблемы, свой характер, своя гордость, между прочим.

Он очень нравится Тане, этот мальчишка. С ним ей легко и просто, и хочется Тане ему помочь, защитить его, отогнать от него неприятности.

– Я вон там живу, около почты, – сказал он. – На нашей почте знаешь какие марки! Есть звери, есть спорт. А есть знаешь что? Космос! Закачаешься.

Космос нравился ему больше всего – это было ясно.

До почты было уже совсем близко, и Тане стало вдруг жалко, что сейчас он уйдёт. Так славно было идти с ним и разговаривать о чём угодно. Она не задавала ему лишних вопросов: это было бы неделикатно, да и чувствовала, что он ей не ответит. О чём он плакал в раздевалке? Почему его ругает учительница? Всё это, может быть, выяснится со временем. А пока никто уже не плачет, вот он шагает рядом с Таней своей независимой походкой, ушанка криво держится на его стриженой голове, варежки на тесёмках свисают из рукавов куртки, чтобы не потерялись. И снег садится на его шапку и на куртку.

Он махнул рукой и вошёл в высокую арку. На расстоянии он показался Тане очень маленьким. Большой дом, высоченная арка, а там, в глубине, идёт мальчик с пальчик, совсем затерялся. А он обернулся и крикнул:

– Меня Игорь зовут! Павликов моя фамилия! Слыхала, наверное?

– Слыхала, слыхала! До свидания, Игорь!

– Пока! Ещё увидимся!

Он скрылся во дворе, оттуда донёсся его звонкий голос:

– Эй! Костя! Я тоже буду с вами в хоккей! Дай мне клюшку! Дай, говорю! Не будь жадиной!

Таня постояла немного и пошла.

В этот день она познакомилась с человеком, которого знала вся школа. Во всяком случае, он сам был в этом уверен.

Максим попросил тетрадь

На перемене Таня стоит у окна, как всегда. Она смотрит на улицу и сама уговаривает себя, что ей это интересно.

Вот по улице идёт маленький мальчик и ест мороженое. Рукой в серой варежке он держит пачку мороженого, а ногой катит перед собой ледышку. Ледышка катится по тротуару далеко, потом останавливается, а мальчик не спеша доходит до неё и опять её толкает, и она опять катится далеко. И он при этом не забывает лизать своё мороженое.

Таня стоит и смотрит не отрываясь. Потому что, если смотреть на улицу, получается, что ты не скучаешь одна всю перемену, а занята своим серьёзным делом, своими важными мыслями и интересными наблюдениями. А это уж совсем другое дело – быть занятой своими мыслями. Это совсем не значит, что тебе не с кем поговорить, что тебе нечего делать. Все болтают, смеются, носятся, кричат. Пускай. У них свои дела, а у неё – свои. И ничуть она не хуже других.

А другие девочки обсуждают свои важные проблемы. За своей спиной Таня слышит разговор:

– Если ты будешь с ней водиться, я с тобой разговаривать не буду. Так и знай!

– Да что ты, Оля! Я с ней нисколько не вожусь. Один раз только и поговорила, она сама ко мне пристала.

– Пристала. Мало ли что. А ты с ней не говори, я же тебя просила. Она сплетница – это раз. Зачем она наврала, что я за Максимом бегаю? Разве я за ним бегаю?

– Нет, Оля, ты за ним не бегаешь нисколько, – с готовностью отвечает Оксана. – Но она не про тебя говорила, а про другую Олю – Горелову.

– Во-первых, про меня. А во-вторых, разве Горелова бегает за ним? Куда ей, Гореловой, – у неё волосы жидкие, три волосинки. И глаз косит. Косит или не косит?

– Косит, косит, кажется.

– Не кажется, а косит. Её ещё в детском саду Зайчиком звали. Косой Зайчик. Какая прелесть.

Таня невольно прислушивается. Она уже забыла, что надо делать вид, будто поглощена своими умными мыслями. Ловит каждое слово. Хотя, конечно, можно считать, что разговор у Оли с Оксаной глупый и пустой. Болтовня. Сплетни. Кто за кем бегает. У кого какие глаза. Разве может быть это интересно умному человеку? А вот интересно. И очень важно. И до смерти хочется, чтобы девчонки приняли и её поболтать, пообсуждать вот такие дела, может, и пустяковые, но такие заманчивые. Конечно, сплетничать – глупое занятие. Но, наверное, и глупые занятия нужны каждому человеку.

Девочки не позовут Таню. Они её даже не замечают, как будто там, у окна, не стоит девочка Таня со своими мыслями, переживаниями, мечтами. А как будто бы там пустое место.

– А на самом деле сказать, кто за Максимом бегает? – Оксана наклоняется к самому Олиному лицу и говорит громким шёпотом: – Людка! Вот кто.

– Людка?! – Оля отклоняется от Оксаны. – Да она же во! – Оля ладонью показывает метр от пола. – Лилипутик твоя Людка.

– Маленькая, зато настырная. Моя мама говорит, что маленькие женщины всегда умеют постоять за себя.

– Ну, Людка, ну, настырная. Слушай, а может, ты врёшь?

– Она ему вчера варежки под краном стирала, он в какую-то извёстку влез. А сегодня ластик ему отдала. Насовсем. Польский. «Возьми, у меня ластиков много». Теперь понятно?

– Понятно. Польский? Ну ладно.

Оля молча смотрит перед собой. В глазах у неё мелькают молнии. Тане становится жалко маленькую Людку. И чего все девчонки помешались на этом Максиме? Мальчик как мальчик, ничего в нём особенного.

И тут в коридоре появляется Максим.

Он шагает деловито, не торопясь. Светлые волосы аккуратно подстрижены. Наверное, вчера Максима мама гоняла в парикмахерскую. Белый воротничок рубашки ещё не перевернулся вверх тормашками. Увидев Максима, Оля громко взвизгивает:

– Только тронь – скажу!

Но он совсем непонятный человек, этот мальчик Максим. Он как будто не слышит Олю. Хотя как же не услышать этот пронзительный вопль? Таня вздрогнула от Олиного голоса. А Максим прошёл мимо, не обратил на Олю ни малейшего внимания. Не толкнул, не стукнул, ничего обидного не сказал. Что же с ним случилось, с непонятным человеком Максимом?

Мимо Оли, мимо Оли Савёловой идёт и не смотрит.

Таня отворачивается. Пусть Оля не знает, что Таня видела, как Максим идёт мимо и не цепляет Олю. Когда видишь чью-нибудь неудачу, получается, что ты виноват в этой неудаче. Зачем рядом стоял? Зачем смотрел? Лучше не видеть. Таня внимательно, слишком внимательно смотрит в окно. Бежит мужчина за троллейбусом, успеет или не успеет? Успел всё-таки. Впрыгнул в дверь и большую набитую сумку втащил.

И вдруг Таня слышит голос Максима:

– Эй! Ты чего отворачиваешься? С тобой же разговариваю.

Кому он это говорит? Почему остановился у её окна? Почему так враждебно и странно смотрят на неё девчонки? И Оля, и Оксана, и маленькая Людка, которая вдруг тоже оказалась с ними и держит Олю под руку? Что происходит?

А происходит совершенно невероятное. Максим – сам Максим! – остановился возле Тани и говорит Тане:

– Ну что ты на меня глаза вытаращила? Я тебя дело спрашиваю, а ты как глухонемая. Ты упражнение по русскому написала? Написала или нет? Не добьёшься толку.

Таня отвечает, а сама не слышит своего голоса, как бывает во сне – хочешь сказать, а голос не слушается.

– Написала. – Она кивает. Глаза у него смеются. Она покашляла и повторила: – Написала.

– Дай тетрадку. Посмотреть, какие там окончания надо подчёркивать волнистой чертой.

На негнущихся ногах Таня идёт в класс. Она похожа на цаплю. Достаёт из парты портфель, из портфеля тетрадь. Максим опять стоит рядом. Она протягивает ему тетрадь и пытается уговорить себя, что ничего особенного не случилось. Надо человеку подчеркнуть окончания волнистой чертой, вот и всё. И ничего больше. И никаких других соображений. Но что-то подсказывает ей, что совсем не только в волнистых чёрточках дело, не только в них, нет, не только в них. Много девчонок было вокруг, а он подошёл к ней, а не к одной из них. Вот в чём дело. А они шептались и злились. Не из-за волнистых чёрточек, не из-за тетрадки. А из-за чего? Вот в том-то и дело.

Какой сегодня особенный, счастливый день. И солнце проглядывает сквозь серые тучи. И снег блестит на крыше. А Максим сидит за своей первой партой, склонил свою светлую голову и переписывает упражнение из её, Таниной, тетради. А не из чьей-нибудь ещё. А Оля Савёлова, сама Оля, смотрит из двери на Таню. И шепчутся Оксана и Людка про Таню. Наверное, они говорят, что у неё нос набок или ноги кривые. Какая радость, что они так говорят! Как прекрасно, что нос у неё не набок и ноги не кривые!

А перед самым звонком Максим возвращает Тане тетрадь и крепко стукает её учебником по затылку. Её! А не кого-нибудь другого. Хотя вон он, полный класс разных затылков.

Вот так неожиданно к Тане пришло счастье.

Гиене не нравится клетка

Максим пришёл на станцию юных натуралистов. Он любит сюда ходить. Это не то что бассейн – пахнет хлоркой, холодно вылезать из воды, а тренер ещё велит принимать душ после тренировки. И в ушах всегда хлюпает вода. Нет, бассейн Максим пропускает часто. А станция юннатов – весёлое место. Небольшой дом посреди парка. По деревьям прыгают белки, на ветках щёлкают синицы. Максиму нравятся синицы – непоседливые, настороженные птицы с синими спинками и жёлтыми щёчками. А Максим синицам не нравится. Они больше любят степенных старушек, у которых плавные движения, тихие голоса. Старушки кормят синиц подсолнухами. А у Максима подсолнухов нет, движения резкие, голос звонкий и переходы настроений тоже резковатые.

Максим сегодня проходит мимо синиц, и они вспархивают с голого куста сирени все дружно, а потом все дружно садятся на соседний куст.

Вот Максим остановился возле вольеры, где бегает взад-вперёд зверь, похожий на собаку, – низенький, длинный, лохматый. Когда Максим пришёл сюда в первый раз, ещё осенью, он не знал, кто это. Руководитель кружка зоологов, Валерий Павлович, сказал:

– Думаешь, собака? А на нос внимательно посмотри. – Нос был чёрный поросячий. – И вообще научись как следует присматриваться к общему облику. Какая же это собака?

«На дворняжку похожа», – хотел сказать Максим, и хорошо, что не сказал.

– Гиена! – с гордостью произнёс Валерий Павлович. – Настоящий дикий зверь! Тебе поручается уход за гиеной. Справишься?

– Что я, гиен не видел? – пробурчал Максим. Валерий Павлович почему-то засмеялся и дал Максиму книжку про гиен.

– Почитай всё-таки. Договорились?

– Ладно, – согласился Максим.

Гиена продолжала бегать по клетке, совала в углы свой поросячий нос.

– И помни: если сунешь палец в клетку – откусит под самый корень. Ты уже взрослый, соображай.

Максим соображал.

Подошёл взрослый парень, класса из седьмого. Поглядел на Максима, на гиену, опять на Максима и сказал лениво:

– Новеньким всегда гиену дают. Её зовут Генриетта. Я за ней тоже ухаживал, когда новеньким был. В этой книжке всё сказано подробно – как кормить и вообще. А у меня теперь филин. Знаешь, какой умный.

Максим спросил:

– А она разве глупая?

– Она – не знаю. Бегает, ищет чего-то. Ты ей мяса дай, вон там возьми, в холодильнике.

Максим кормил Генриетту. Она ела, пила воду из миски, бегала по клетке и не посмотрела на Максима ни разу за все дни.

Сторожиха Таисия Степановна как-то сказала:

– Клетка любому не нравится. Свободы просит зверь.

С того дня Максим стал обдумывать свой план.

Сегодня он пришёл на станцию юннатов, как всегда. Но это только со стороны казалось, что – как всегда. В кармане у Максима собачий ошейник и поводок.

Вечер. Притихли в парке воробьи, а вороны каркают, скандалят, устраиваются на ночь на голых верхушках берёз. Снег вокруг лежит голубоватый, нетронутый, только беличьи следы остались на тропинке.

Сторожиха Таисия Степановна ворчит:

– Все юннаты как юннаты – давно уж дома. А ты всё здесь. Ступай, ступай.

Он ничего не отвечает, смотрит на свою гиену. И сторожиха наконец отходит. Наблюдает Максим за зверем – пускай себе.

– Цыпа, цыпа, цыпонька! – умильно зовёт Таисия Степановна. – Кушайте, кушайте, цыпоньки. Прибежал малохольный парень на ночь глядя. А чего прибежал? Чего ты прибежал? – Она высовывает голову из сарайчика, где живут куры.

– Ещё только восемь. Мне надо гиену проведать.

– Нашёл тоже радость. Проведать её. Злая, хуже тигры. Я вообще этих всех зверей терпеть не могу.

Она захлопнула дверь сарая, куры забеспокоились, затрепыхались, закудахтали.

– А если вы животных не любите, зачем вы сюда пошли работать? – Максим ведёт с Таисией Степановной спокойный умный разговор. Ему надо, чтобы она ничего не заподозрила. Генриетта мечется по клетке. – Можно и в другом месте работать, не обязательно здесь.

– В другом! Больно ты умный. А курей держать где? Я из-за курей здесь третий год терплю! У меня раньше здесь недалеко свой домик был, участочек, редисочка, петрушка. Куры. А потом всё кувырком пошло. Дом снесли, квартиру дали. С ванной. Ванна – это хорошо. А курей где мне держать? В ванной? На пятом этаже?.. Цыпа, цыпонька, цыпа.

Петух в сарае вдруг истошно заорал. Забеспокоились в клетках кролики, белые мыши, морские свинки. Ещё тревожнее заметалась Генриетта. Павлин выдернул маленькую голову из-под крыла и взвизгнул противным голосом.

Максим тихо позвал:

– Гена, Гена, Генриетта. Это я пришёл, узнала меня? Не бойся.

Она всегда смотрит вниз. А тут подняла голову, маленькие неприветливые глазки взглянули на Максима. Что они выражали?

Он тихо, бесшумно отпер дверцу клетки, на цыпочках подошёл к гиене, накинул ей на шею ошейник, прицепил карабинчик поводка. Будет рваться Генриетта? Не понравится ей на привязи? Нет, терпеливо стоит, не рвётся. Значит, понимает. А шерсть у неё жёсткая, пыльная. Полосатая гиена, только полосы при неярком свете лампочки почти незаметны.

Максим медленно вывел гиену из клетки. Она шла за ним, не упиралась, не лаяла. Конечно, она догадывалась, что он ведёт её на свободу. А свободы хочет всякий.

Когда они отошли от станции юннатов, Максим опять услышал голос Таисии Степановны:

– Ушёл и не попрощался. Воспитание.

Значит, она не заметила, что Генриетты в клетке уже нет.

Максим и гиена быстро уходили по дорожке.

Парк показался Максиму в темноте очень большим, деревья – очень высокими, и шумели они высоко, под самым чёрным небом. Дорожка, по которой он ходил много раз, теперь почему-то была узкой, ноги проваливались в снег.

А рядом семенила Генриетта, задние ноги у неё короткие, а передние – длинные.

Максим для храбрости сказал:

– Да здравствует свобода!

Кто поймёт Павликова?

Игорь Павликов идёт по коридору и заглядывает в лица девочек. Девочки на этом этаже все высокие, Игорю приходится на цыпочки подниматься, чтобы отыскать нужного человека.

– Павликов! Иди на свой этаж! – кричит ему дежурная учительница. – Зачем ты сюда забрёл?

– Я одного человека ищу, – серьёзно отвечает Игорь, – мы договорились.

Коротко остриженные волосы немного отросли и теперь торчат на его голове, как колючки у ежа. Держится он независимо, но сегодня это даётся ему не так просто: неприятности опять свалились на его колючую голову.

Таня как будто почувствовала – сама вышла ему навстречу, когда он поравнялся с дверью её класса.

– Игорь, хорошо, что ты пришёл.

– Ничего хорошего. – Они отошли к окну в коридоре. – Одна несправедливость. Он говорит – телевизор не будешь смотреть целую неделю. Я говорю – без телевизора неделю только дикарь может прожить. Он говорит – я из тебя сделаю человека. Я говорю – я и так человек. А он перестал со мной разговаривать, отец называется.

Игорь тяжело вздыхает и смотрит в окно. Таня знает, когда человеку тяжело и на душе у него скребут кошки, ему почему-то хочется смотреть в окно, хотя все эти заснеженные скамейки и девочка, уткнувшая нос в пушистый воротник шубы, и чёрный пудель с ярко-жёлтым ошейником в этот момент совершенно человеку не интересны. Но он их разглядывает внимательно-внимательно. Это значит, что настроение у человека совсем плохое.