Текст книги "Марина Цветаева. Неправильная любовь"
Автор книги: Людмила Бояджиева
Жанр:
Биографии и мемуары
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 24 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]
…Париж – город влюбленных, город той нежности, фарфоровой минуэтности, тех шарманочных романсиков и аккордеоновых вальсков, считавшихся, как сейчас сказали бы, «гламуром» в доме Цветаевых. То есть – пошлостью, дурным тоном, развлечением для горничных. И вот оказались они не противны душе Марины, не пахли дешевыми пачулями и развратом, а мутили душу щемящей печалью, с налетом пыли прощания, ветшания. Ныло все существо, как прищемленный дверью палец. Марина не могла понять, что за чувство душило ее. Гробница Наполеона ужаснула холодной полированной огромностью. Нет, это всего лишь громоздкая бутафория. Прах Марининого героя на острове св. Елены.
На спектакль «Орленок» она взяла браунинг, якобы собираясь застрелиться прямо в зале (по версии Аси). Но шок от увиденного сбил трагический настрой. Саре Бернар было в ту пору 65 лет, ей недавно ампутировали ногу, и она мужественно двигалась на протезе. Причем – в белом узком мундире и офицерских рейтузах! Увы, это было трагикомично и могло сойти лишь как памятник актерскому героизму… Марина выкинула браунинг в Сену. Было или не было – неизвестно.
Бродила и сочиняла, как когда-то в Тарусе. Привычная с детства тоска о прошлом слилась с юношеской – тягучей, невнятной. Реальность казалась призрачной, неопределенной – туманные очертания ненужного бытия. Париж не развеял муки – в нем не было Наполеона. Случилось то, что будет преследовать ее всю жизнь – «НЕВСТРЕЧА». И что она, будучи уже зрелым человеком и мастером, однозначно предпочтет ВСТРЕЧЕ. Только до этого надо было еще дорасти, домудреть. Шестнадцати лет, не уяснив для себя природы мучившей тоски, она писала:
Дома до звезд, а небо ниже,
Земля в чаду ему близка.
В большом и радостном Париже
Все та же тайная тоска.
В большом и радостном Париже
Мне снятся травы, облака,
И дальше смех, и тени ближе,
И боль как прежде глубока.
Стихи еще не выдают возможности Марины-поэта. Интересны они лишь тем, что именно в них впервые пробивается у Цветаевой предчувствие любви нормальной – ответной, не в одну сторону – не вариант Наполеона, Пушкина, Черта. Когда необходим не только любимый – любящий. Пока таковой не нашелся ни в Париже, ни в Москве. А ведь в Москве в жизни Марины уже были изрядные волнения. Но долго придется ей проигрывать в любовных дуэлях, прежде чем она поймет: «Судьба дала ей навсегда роль любящей, а не любимой».
Еще до поездки в Париж у Марины и Аси появился взрослый друг: поэт Эллис – Лев Львович Кобылинский. Переводчик Бодлера, один из самых страстных ранних символистов, Эллис был человеком довольно странным. Лев Львович блестяще окончил Московский университет по кафедре экономики, получил предложение остаться при университете, но, увлекшись идеями символизма, разочаровался в экономике и в марксизме, привлекавшими его в юности. Он отказался от всякой карьеры, жил случайными литературными заработками и часто бывал просто голоден. Смыслом его жизни стали поиски путей для духовного перерождения мира, для борьбы с Духом Зла – Сатаной, который, по теории Эллиса, распространялся благодаря испорченности самой натуры человека. Алебастровое лицо со смоляной, как будто ваксой выкрашенной бородкой, ярко-красными, «вампирьими» губами казалось грубо загримированным. В остро-зеленых загадочных глазах таилась склонность к необычному: к путешествиям в иные миры, к контактам с внеземными силами. Эллис жил в меблированных комнатах у Смоленского рынка, где всегда были зашторены окна и горели свечи перед портретом Бодлера и бюстом Данте. Он обладал темпераментом агитатора, вдохновенно импровизируя, строил целые фантастические миры, черпая из кладезей мифологии, литературных вымыслов и вещих снов. В доме Цветаевых поклонник Бодлера нашел теплый гостеприимный угол и две девичьи головки, ждущие вдохновенного дурмана.
В темной гостиной на диван усаживалась странная троица: две девицы нежного возраста – шестнадцатилетняя Муся и четырнадцатилетняя Ася – в молчаливом трепете слушали расположившегося в центре загадочного брюнета. Над диваном темнел большой портрет Марии Александровны в гробу. Мерцание свечей создавало необходимую атмосферу для общения с миром теней.
Большой человек в смоляной бороде плел кружева фантазии, поэзии, пророчеств, изобилующих полетами в райских кущах и падениями в демонические бездны, мифическими животными, сказочными персонажами.
На какое-то время Эллис стал для сестер Волшебником зачарованных стран, а для него дом в Трехпрудном – одним из уютных углов, куда забрасывала его неустроенная жизнь.
Вечера и даже целые ночи, как завороженные, девочки слушали вдохновенные монологи Волшебника, следовали за ним в его безудержных фантазиях, сами сочиняли сказки, посвящали его в свои сны, которые Эллис удивительно умел толковать. Часто под утро сестры отправлялись провожать Эллиса по тихим московским улицам. Наивно пытаясь помешать таким проводам, отец уносил из передней пальто дочерей. А потом видел из окна, как Ася и Марина, на извозчичьей пролетке, без пальто и шляпок, С развевающимися волосами, ехали провожать гостя…
Высший накал этой дружбы пришелся на весну 1909 г., когда Иван Владимирович уехал на съезд археологов в Каир и Марина с Асей остались дома хозяйками.
Можно представить, с каким подтекстом прозвучит эта фраза в начале XXI века. Разочаруем поклонников «Лолиты» – чернобородый фантазер не был совратителем, всех троих связывала совершенно платоническая дружба, в которой даже в поэтической форме эротическая тема затрагивалась весьма осторожно.
Необычность Марины нельзя было не оценить. Розовощекая девочка блистала недюжинным взрослым умом, иронией, смелостью, ярким талантом. Читала Эллису свои переводы Ростана, внимательно, с последующей точной оценкой слушала его сочинения и стихи новых поэтов. Все трое серьезно обсуждали свои сочинения, а он даже посвятил Асе и Марине стихи!
Дружба втроем должна была как-то разрешиться. И разрешилась.
Запершись вдвоем в кабинете отсутствующего отца, Марина и Эллис бурно что-то обсуждали, ходили, роняли стулья. Ася, дежурившая у двери гостиной, вся извелась от неизвестности.
Двери распахнулись. Марина вырвалась в гостиную – щеки в пятнах, пенсне в руках, в глазах, совершенно зеленющих, смесь обиды и торжества. Тишина, затем хлопок двери в передней, в которую стремглав вылетел Эллис.
– Он ушел навсегда, – доложила Марина Асе и громко разрыдалась.
– Что там у вас случилось, что за секреты? Он говорил обо мне?
– Нет… – Марина рыдала.
– Когда вы закрылись там и стали шушукаться, я подумала, что разговор пойдет обо мне. Он всегда так на меня смотрел… так особенно… Я имела основания предполагать… И я, ты же знаешь, я ему стихи посвящала! – Ася скривила губы и готова была тонко по-детски заныть обычное «ы-ы-ы».
– Не устраивай истерик! – оборвала ее Марина, внезапно прекратив рыдания. – Он смотрел на всех одинаково. Даже на пап а. Но я старше, и он… Эллис, вероятно, решил, что я могу составить его счастье. Так и сказал: «составить счастье»! Представляешь?!
Ася все же затянула тоненько:
– ы-ы-ы-ы…
– Совершенно необыкновенный умница! – горестно заметила Марина. – Да таких вообще нет, – глаза Марины засверкали торжеством. Внимание настоящего поэта, взрослого, льстило женской гордости Марины. Но замуж – какой ужас!
В кругах молодой интеллигенции тех лет супружество проходило по статье дремучего мещанства и носило привкус некой домостроевской пыли. Эрос – это одно. Супружество – другое, беспросветный мрак. Но ведь как он смотрел на нее! Как смотрел!
Марина торжествовала победу, ее глаза сверкнули изумрудом. От этого тоже плакала Ася. Всхлипывая, вставляла слова:
– Ты согласилась выйти замуж?! Ты… ты так кричала. Что он, он тебе еще сказал?
– Он бесновался! – Сообщение прозвучало с явным торжеством, и Ася приняла его за согласие.
– Дура, дура! Согласилась! Какой он муж! Замужество – это преступление!
– Я сказала ему, что он предлагает мне пошлости! Само слово «жених» – уже сплошное неприличие. А «муж» и не слово уже, а вещь, вроде веера, пеленок, кадрилей каких-то… Борщом пахнет и адюльтером… Нет, это просто невозможно.
– А он что?
– Он говорил, что брак – это вовсе не мещанская пошлость, а священный и мистический союз душ. И наши души как раз… – Марина протянула сопевшей Асе платок, – сошлись для блаженства.
– Глупости! – явно возликовала Ася. – Брак – это домострой! Купечество какое-то! Я бы – ни за что! За него – никогда! Губы, как у вампира!
– И я – ни за что! – сестры обнялись, дружно, примирительно сопя.
– Ась, а все же жалко… – шепнула Марина в мокрое от слез ухо сестры. – Жалко, такая возвышенная дружба была.
Однако эта история не испортила их отношений с Эллисом. Он ввел Марину, еще гимназистку, в московский литературный круг. Он был в числе организаторов возникшего в начале 1910 г. издательства «Мусагет», ставшего заметным центром литературной жизни тогдашней Москвы. Эллис взял у Марины стихи для задуманной «Мусагетом» «Антологии». Марина торжествовала – такая честь печататься рядом с величайшими из величайших: Александром Блоком, Вячеславом Ивановым, Андреем Белым, Михаилом Кузминым, Николаем Гумилевым! Да еще и быть среди них самой молодой.
«Антология» появилась летом одиннадцатого года, но еще осенью десятого Марина тайно от отца выпустила книгу собственных стихов «Вечерний альбом». Толкнула ее на этот поступок опять же любовь.
* * *
Владимиру Оттоновичу Нилендеру было двадцать шесть. Марине – семнадцать. Восторженный юноша, со священным трепетом трудился над переводом гимнов Орфея и фрагментов Гераклита Эфесского. Как и Марина, он жил поэзией, был знатоком, исследователем и переводчиком античности. Дружба завязалась сразу. Нилендер открыл Цветаевой мир античной поэзии, «подарил» Гераклита, Орфея, образ которого стал ей родным и тема которого в разных вариациях многократно звучала в ее поэзии.
Нилендер произвел настоящий переворот в жизни сестер – именно он, как призналась Марина, стал ее первой любовью. В этой фразе – полуправда, лишь запутывающая ситуацию. Ася заметила сразу, что Нилендер был увлечен Мариной. И Марина как бы отвечала взаимностью. Однако роман не состоялся. Снова помешал тот же камень преткновения – физическая близость, назови ее хоть браком, хоть связью. Марина тяготилась одиночеством, ее влекло неведомое упоение близости. Но замужество! Это уж слишком. И, кроме того, – совершенно пошло. Но понравиться молодому человеку, очаровать его ей очень хотелось. Они переписывались, назначали свидания, Марина ждала, ревновала, то есть присутствовали все необходимые атрибуты, дабы решить: первая любовь пришла! О, как она мало знала еще про свою любовь, совершенно загадочную, разгадке которой она посвятила всю свою жизнь, о которой не уставала писать.
Еще в 6 лет, прочтя «Евгения Онегина», Марина влюбилась в саму любовь.
«Скамейка, на которой они (Онегин и Татьяна) сидели, оказалась предопределяющей. Я ни тогда, ни потом никогда не любила, когда целовались, всегда – когда расставались… эта первая моя любовная сцена предопределила все мои последующие, всю страсть во мне несчастной, невзаимной, невозможной любви. Я с той самой минуты не захотела быть счастливой и этим себя – на нелюбовь – обрекла… У людей с этим роковым даром несчастной любви – единоличной – всей на себя взятой – любви, – прямо гений на неподходящие предметы».
Это написано много позже, взрослой, много испытавшей женщиной. Марина утверждала, что чувство любви существовало в ней с тех самых пор, как она начала сама себя помнить, и что она отчаивается определить, кого «самого первого, в самом первом детстве, до-детстве, любила», и видит себя «в неучтимом положении любившего отродясь, – до-родясь: сразу начавшего с второго, а может быть сотого…».
Каким по счету после кормилицы, щенка, воробья, Пушкина, Наполеона и прочих объектов нежных чувств стал Нилендер? Не важно. Но он был объектом вполне достойным первой юной романтической и поэтической любви. Зная Марину более взрослую, можно сказать – не любви, а всего лишь увлечения, причем в четверть силы. Но откуда ей было знать тогда? Все было как у обычных барышень: письма, свидания, слезы, ожидание встречи…
– Владимир Оттонович… – Марина положила руку на спинку дивана, и он осторожно взял ее в свою. Стал смотреть с мольбой в глаза. Карие большие глаза в обрамлении пушистых ресниц были совсем близко.
Марина нахмурилась:
– Вы похожи на нашего пса Рамзеса, когда он ватрушку выпрашивает.
– Простите, если насмешил.
– Я не смеюсь. Я боюсь. У вас такое лицо, что вы собираетесь делать мне предложение… Вот… – Марина удивилась, отчего в такой торжественный момент у нее не остановилось сердце. Ну, хотя бы как-то кольнуло. Владимир отшатнулся, выпустил ее руку. Густые брови насупились с возмущением:
– Марина Ивановна] Да как вы могли только обо мне такое подумать! Это же чистое безумие, это преступление! Разве я способен! И кому – вам?! Вам предложить брак?! – виновато бубнил он, глядя пылко в глаза, так, словно вымаливал любовь до гроба. – Счастье, это огромное счастье, что мы думаем одинаково! Бели бы один из нас был хоть чуточку безумнее или преступнее другого, то позволил затянуть самого дорогого человека в трясину неизбежной пошлости, гниения чувств, гибели всего самого лучшего! А вы представляете последствия? Ведь могут появиться дети!!
Они с Нилендером решили не встречаться.
Какая боль! Сердце сейчас разорвется! Он ничего не понял в ней. Ничегошеньки… Не супружество, а долгая, глубинная, выворачивающая все уголки личности дружба – вот что сейчас надо Марине! Ведь главное – он должен ЗНАТЬ, КАКАЯ она. Ощутить весь ее ум и неповторимую прелесть, быть сраженным ею и остаться с этим потрясением одиноким на всю жизнь, на всю жизнь – ее рыцарем!
Марина находит решение – не беседа на скамейке в парке, не письмо взволнованной девицы – альбом стихов – исповедь в последней инстанции и в том музыкальном тоне, который ей удавался лучше всего. Собрать самое дорогое, что накопилось за эти годы, и дать ему.
В один из осенних дней 1910 года она направилась в Леонтьевский переулок, где помещалась типография А.И. Мамонтова. Марине едва исполнилось 18, а гимназисткам и вовсе не разрешалось печатать труды без специального разрешения. Инцидент разрешился, Марина заплатила за печать 500 экземпляров (вполне хватило денег, сэкономленных «на извозчике») и через месяц держала в руках довольно грубую книгу в картонном переплете цвета «морская волна» с золоченым тиснением «Вечерний альбом». Затем она отправила книгу самому Брюсову «с просьбой посмотреть», Волошину, в издательство «Мусагет», а главное – Ему!
«Взамен письма к человеку, с которым лишена была возможности сноситься иначе», Цветаева направляет ему целую книгу. Она правильно определила «формат» послания. Стихи легко вмещают то, что порой трудно или вовсе невозможно сказать с глазу на глаз. В стихах она сама Истомина, «одной ногой касаясь пола, другою медленно кружит… и вдруг – прыжок, и вдруг – летит…», нимфа, богиня. Куда девается застенчивость, неуклюжесть. Слова льются из «сердца в сердце».
Ты мне памятен будешь, как самая нежная нота
В пробужденье души…
Или:
По тебе тоскует наша зала,
– Ты в тени ее видал едва —
По тебе тоскуют те слова,
Что в тени тебе я не сказала…
Книга молоденькой поэтессы, трогательная своей искренностью, отсутствием позы, претенциозности, которыми так часто грешат поэтессы, имела большой успех.
Первым откликнулся Максимилиан Волошин. Он прибыл в Трехпрудный без предупреждения. Через 32 года Марина вспоминает:
«Звонок. Открываю. На пороге цилиндр. Из-под цилиндра лицо в оправе вьющейся недлинной бородки.
Вкрадчивый голос:
– Можно видеть Марину Цветаеву?
– Я – Марина Цветаева.
– К вам можно?
– Очень!»
Максимилиан Волошин – известный критик, поэт, живущий большей частью в крымском Коктебеле, привез статью о Маринином «Альбоме», изданную уже месяц назад. Он пристально приглядывался к девчушке, был удивлен черным чепцом, который она носила после кори. Попросил снять, осмотрел бритую голову, похвалил форму черепа, подходящую для поэта. Затем попросил снять очки – «потому что, знаете, ничего так не скрывает человека, как очки.
– Но предупреждаю вас, что я без очков ничего не вижу.
Он спокойно:
– Вам видеть ничего не надо, это мне нужно видеть.
Отступает на шаг и созерцательно:
– Вы удивительно похожи на римского семинариста. Вам, наверно, это часто говорят.
– Никогда. Потому что никто не видел меня бритой».
«И вот беседа – о том, что пишу, как пишу, что люблю, как люблю – полная отдача друг другу, вникание, проникновение, глаз не сводя с лица и души другого…»
За отзывом Волошина на сборник посыпались рецензии. Сравнивая Цветаеву с женщинами – поэтессами предыдущего поколения, Максимилиан утверждал, что ни у одной из них эта женская, эта девичья интимность не достигала такой наивности и искренности, как у Марины… Брюсов выделял книгу Цветаевой из огромного потока сборников начинающих авторов, хваля за тепло правдивости, откровенность, так не свойственные современным молодым поэтам.
Гумилев тоже отметил интимность стихов Цветаевой, например, рассказ о детской влюбленности; непосредственное, бездумное любование пустяками жизни. Казалось, ясно, что на горизонте русской поэзии появился поэт, непохожий на других и никому не подражающий.
Марина не ждала таких откликов, сиять звездой на поэтическом небосклоне пока не притязала. Хотя мнение о своих стихах она имела достаточно высокое. Сейчас ей было необходимо самоутверждаться, взрослеть, вопреки круглым щекам и облику мальчика-подростка. В семнадцать лет она начала курить и пристрастилась к рябиновой настойке – прячась от отца, которого старалась щадить, несмотря на множество приносимых ему огорчений. Бутылки из-под настойки Марина выбрасывала в форточку, не думая о том, что эта улика будет валяться возле самого крыльца. Наивная девчонка, эта умница Марина. Или ей просто, как говорят ныне, «фиолетово»?
Нежелание учиться, пренебрежение общепринятыми правилами жизни отнюдь не отрицало редкой трудоспособности и серьезного отношения к делу – к писанию. Она неустанно работала: читала, писала, переводила.
Марина ушла в работу, проявляя редкую самодисциплину – признак подлинного призвания. Между ней и Волошиным возникла литературная дружба: Волошин пытался приобщить Цветаеву к книгам, которыми сам тогда увлекался, она писала и говорила ему о том, что она любит. Уже весной 1911 года Цветаева пишет Волошину из Гурзуфа письма, полные доверчивой откровенности.
«Я смотрю на море – издалека и вблизи, опускаю в него руки – но все оно не мое, я не его. Раствориться и слиться нельзя». Тема невозможности слияния, разделенности двух сущностей, станет постоянной в творчестве Цветаевой. Ее главной мукой в работе и в жизни. Этой максималистке и эгоцентристке, постоянно бросающей вызов смерти, никак не удавалось разбить границу разобщенности между людьми. Границу вражды, пролегающую между душой и плотью. Ведь если и предусмотрела природа моменты полного слияния двух особей – так это в акте любви. Маринин опыт пока говорит о том, что граница плоти враждебна. Она не пыталась и даже не имела желания ее нарушить.
В письме она задает Волошину и самой себе вопрос: «Значит, я не могу быть счастливой?» И, наконец, у нее вырывается признание, открывающее тайну главной беды: «Остается ощущение полного одиночества, которому нет лечения. Тело другого человека – стена, она мешает видеть его душу. О, как я ненавижу эту стену!»
Страстной, пылкой, огненной Цветаевой, исследующей любовь в фазе ее наивысшего горения, как оказалось, мешало тело. Телесная близость искажала духовную, мешала общению на уровне душ… Ей только восемнадцать – впереди жизнь со всеми ее неожиданностями. Она не знает, что совсем рядом море, солнце, Коктебель и рвущийся к ней рыцарь Сергей. Что так близка к осуществлению ее молитва, завершающая «Вечерний альбом»:
«Наконец-то встретила надобного мне…»
Дай понять мне, Христос, что не все только тени,
Дай не тень мне обнять, наконец!
Он обнимал ее бережно, едва касаясь, словно держал мотылька или эльфа.
– Тебе не холодно?
– Мы ж как в печке! Эта старая баранья шкура хранит тепло всех солнечных дней с тех пор, как была ягненком.
Накрывшись меховым одеялом, они сидели на деревянной веранде дома Макса под бледными звездами, благодаря Елену Оттобальдовну. Покровительница влюбленных бросила юной паре расшитые подушки и свалявшуюся баранью шкуру, от которой пахло дымом и шашлыками.
– Подумать только – мы родились в один день, только ты на год позже. Разве это не удивительно? – Марина легко скинула со счетов три дня, разъединявшие даты их рождений. Такой пустяк при невероятном количестве совпадений!
– Поверить не могу, что мы знакомы два дня! Это вообще… вообще… нереально!
– Здесь все нереально. Вчера, едва я только дотряслась сюда на арбе из Гурзуфа, сразу почуяла – другой свет. И цвет, и воздух. И все движется по-другому: горы, море, равнины – словно описывают вокруг тебя круги, как планеты вокруг солнца. Думаю, это потому, что здесь все – настоящее. Не декорации.
– Священный день пятого мая! Я бродил с утра, как перед боем, в белой крахмальной рубашке и ждал чего-то невероятного.
– А ведь я могла бы еще месяц торчать в Гурзуфе! Скажи спасибо Максу – очень уж звал.
– Все же судьба есть. Или провидение – оно ведет за руку, и никуда уже не денешься. Когда я первый раз попал сюда, в Коктебель, почему-то определил для себя «пуп земли». И ничему уже не удивлялся.
– Знаешь, что меня сразило? – Марина вскочила, изображая персонажей рассказа: – Макс представил мне: «Это моя мама». Я окаменела: «седые отброшенные назад волосы, профиль Гете с голубым глазом. Белый, серебром шитый длинный кафтан, синие по щиколотку шаровары, казанские сапоги. Переложив из правой в левую дымящуюся папиросу, кивнула: «Здравствуйте!» – голос Марины и впрямь приобрел низкие носовые звуки, а профиль – нечто гетевское.
– Здорово показала! Точно! – Сергей заискрился радостью. – А Макс выглядел совершеннейшим фавном – белый балахон, подпоясанный веревкой, буйная грива перехвачена жгутом из полыни, босой… И бородища рыжая, и глаза – добрейшие! Оживший миф… А ты… Ты волшебница.
– Фея Заветных желаний! – Марина усмехнулась выспренному определению. Так, как они общались с Сергеем, ей еще не приходилось общаться ни с кем. – Ух, как же меня всегда тошнило от пафоса и нежностей. Восторженные вопли, все эти «сюсю-мусю»! Аську колотила. Не выношу фальшь, сюсюканье…
– Я слишком восторженный? Да? – детский испуг Сергея рассмешил Марину.
– Ты – это ты. Единственный экземпляр. Ты – чистейшей воды искренность. Родник.
От Сергея исходило столько открытой нежности, восхищения, явного преклонения! И эти постоянно светящиеся восторгом очи, эти всплески эмоций, восклицания, радость щенка, нашедшего хозяина. Марина сразу поняла – он не фальшивит, а потому запас ее обычного ядовитого насмешничества испарился. Ей тоже хотелось любезничать, быть очаровательной и – о, Господи! – счастливой!
Снизу раздавались смешки и ленивое тявканье собачьей своры, подающей голос для порядка, ведь еды в такой час все равно не выклянчить.
– Это мои хвостатые друзья! Они сразу приняли меня за свою – прическа такая же. Жуткие патлы, – Марина взъерошила отрастающие волосы.
– Самые лучшие и нежные волосы. Золотые… – он провел ладонью по ее затылку. – Ты не можешь не нравиться. Ты открытая, вся прозрачная. Мои сестры Вера и Лиля тебе симпатизируют.
– Вот обидно будет разочаровать! – Марина затянулась новой папиросой. – Я злая, упрямая, грубая, могу надерзить кому угодно.
– Даже городовому?
– В особенности.
– А мне?
– Никогда. Ты понимаешь главное: я застенчивая до чертиков. И самое трудное в таком случае – быть ласковой, нежной. Хмурой и резкой – легче.
– Твоя мама воспитывала вас как мальчиков, без девчачьих нежностей.
– Верно. И я такая получилась – кремень. Но мне все время хочется гладить твои волосы и сочинять про тебя. Вот строфа крутится:
Ребячлив рот его, углами вниз.
Мучительно-великолепны брови.
В его лице трагически слились
Две древних крови…
– Конечно, все еще буду переделывать. Но уже звучат: бум-бум-бум-бум…
– Чудесно звучат… Но почему «трагически»? Мне совершенно не мешают мои причудливо скрестившиеся предки.
Марина взглянула косо, прищурившись:
– Крещеный полуеврей – это в России всегда было как-то неудобно. И потом, Сереженька, ну не рождаются такие люди в обычные времена, без плах, подвигов, жертв.
– Верно! Я всю жизнь жаждал подвига! Семья что ли такая – все в герои «призваны». Если какая-нибудь каша заварится – в скобяной лавке приказчиком отсиживаться не буду. Ведь если Россия – твоя родина, то любовь даже сильнее от этих коктейлей получается. Как бы за две древние крови! – Он отбросил пятерней волосы с высокого лба. Марина засмотрелась.
– Нет, ты не понимаешь:
Раскрасавчик! Полукровка!
Кем крещен? В какой купели?
Разве не звучит?
– Насчет красавчика немного смешно. – Он взял Маринины запястья, рассматривая бег синих жилок. – Ты так точно сказала:
Солнцем жилки налиты – не кровью —
На руке, коричневой уже.
Я одна с моей большой любовью
К собственной моей душе.
Жду кузнечика, считаю до ста,
Стебелек срываю и жую…
– Странно чувствовать так сильно и так Просто Мимолетность жизни – и свою.
– Верно-то как: не кровью, а солнцем! Солнцем! Я весь свечусь и пылаю. – На его глаза навернулись слезы. – Запомни навсегда – никто тебя как поэта лучше меня понимать не будет. Не сможет просто. Потому что для этого родился Я! И второе – что бы ты ни сделала – ты сделала правильно. Обсуждению не подлежит.
– Это клятва? Тогда и я клянусь. – Марина подняла лицо к самой яркой звезде: – Ты всегда прав, что бы ни сделал. Потому перед звездами, перед всем Мирозданием Волошинским, Карадагом грозным клянусь – верю и буду верить в твою правду, в твое благородство, рыцарство до последнего дня!
…Звезды подмигивали и усмехались – уж они такого насмотрелись: молодых людей во все времена, хлебом не корми – дай поиграть в священные заветы и клятвы – глубину души самоотверженностью измерить. А игры оказываются настоящей жизнью. И тогда именно становится понятно – кто кого пересилит – малость души клятву не вместит, или душа примет клятву и будет светиться ею, как все эти звезды.
…На следующий день, едва поднялось солнце, бродили по горам. Марина в босоножках и синих шароварах – здешней спецодежде. Легко, быстро ходившая, она без затруднений отмахивала километр за километром. Сергею такой марафон давался с трудом.
– Привал. – Марина устроилась в тени и тут же закурила новую папиросу, которые вечерами сама набивала. Пытливо глянула на Сергея, всеми силами скрывавшего одышку.
– Так, по-моему, насчет пользы пеших прогулок ты сказал мне неправду.
– Правду! Я не вру. Никогда, – покраснев, он опустил глаза. – Мне очень полезны прогулки у моря.
– Какая же я дура! У моря, но не по горам! Броди по пляжу, больше я тебя сюда не потащу. – Она и не заметила, как взяла ответственность за него: взяла в сыновья.
– Я так говорю всегда, словно задыхаюсь, это потому что тороплюсь высказать мысль. И потом… мне люди в основном сразу симпатичны, и от этого… От этого волнения дух захватывает.
Сергей в самом деле говорил с легким придыханием и немного восторженно – то ли близостью Марины, то ли моря, то ли всех чудес сразу он был обязан этой легкой нотке взволнованности, напору восторга. Позже Марина уже и представить не могла Сергея, говорящего со спокойным равнодушием, рассказывающего нечто без сверкания глаз и радостной скороговорки.
– Коктебель – сумасшедшая экзотика, особо для тех, кто предпочитает Капри. Елена Оттобальдовна большая оригиналка.
– У нее чутье на небанальности. – Марина выпустила сизые кольца дыма, растворявшиеся в прозрачном воздухе.
В самом деле, мысль осваивать Коктебель могла прийти в голову человеку отчаянному и экстравагантному, каковой и была вдовствующая матушка Максимилиана. Место безводное, лысое, почти безлюдное с крошечной татарско-болгарской деревенькой, громоздящейся на каменистых уступах, мало напоминало крымский курорт. Нужен был особый склад души, чтобы полюбить эту «трагическую землю», напоминающую о сотворении мира. Елена Оттобальдовна, которую даже дети звали «Пра», от «Праматерь», слова, оставшегося после какой-то мистификации, – ходила в кафтане, шароварах и мягких татарских полусапожках.
От нее подхватили моду на шаровары другие гостьи – ведь так удобнее лазить по скалам и взбираться по горным тропинкам!
Мать Волошина купила участок у самого моря и постепенно выстроила необычных очертаний дом – крепость для странников, желающих в ней укрыться.
С годами дом Волошиных в Коктебеле начал «обрастать» людьми, склонными к оригинальности. За комнаты в своем доме Елена Оттобальдовна брала чисто символическую плату, питались в складчину или ходили за две версты в столовую к «добродушнейшей женщине в мире», как вспоминала Цветаева. Было единственное кафе «Бубны» – нечто вроде дощатого сарая, расти санного коктебельскими художниками и поэтами. Здесь можно было съесть горячий бублик, выпить настоящий татарский или турецкий кофе, даже купить шоколад.
Еще зимой Волошин пригласил Марину и Асю провести в Коктебеле лето 1911 года. И вот, позагорав месяц в Гурзуфе, проехав около восьмидесяти километров на певучей арбе по дебрям Восточного Крыма – Марина оказалась в этой мифической, сказочной, чудесной, ни на что не похожей стране – Коктебель. Одним из первых, кого Марина встретила здесь, был Сережа Эфрон. А дальше случилось то, что, видимо, должно было случиться: мера счастья, мера любви, мера трагедии выпала им сполна. Сложный ход выбрала судьба, противопоставляя понятия «Преданность» и «Предательство».
Они узнали друг друга. Сергей сразу и навсегда понял, до глубины осознал особость Марины, ее ни с кем не схожесть. Марина ощутила то, что больше всего ценила в людях – чистоту, верность, чувство чести. А потребность в защите, так заметная в Сергее, подбросила в костер ее влюбленности разом воспламенившееся сочувствие и милосердие. Марина сразу взяла на себя роль старшего, вожака, наставника. Это было мгновенное чувство взаимной любви, не рвущейся к иному обладанию, кроме слияния душ.
Из Коктебеля Марина и Сергей решили поехать в уфимские степи, где Сергей должен был пить кумыс, как уверяли, помогавший при туберкулезе.
Уехали они как супружеская пара. Но в этом определении не было главного – маленькой детали – близости плоти. Не выходило окончательное сближение так просто – не палило огнем, не бросало в костер желания. Да ведь и не венчаны еще – какие тут могут быть сомнения. Хоть и не рьяные православные, а грех.
