Текст книги "Марина Цветаева. Неправильная любовь"

Автор книги: Людмила Бояджиева

Людмила Бояджиева
Марина Цветаева. Неправильная любовь

Между любовью и любовью распят мой миг, мой час, мой день, мой год, мой век.

Москва. 20 декабря 1915

 
Я с вызовом ношу его кольцо! —
Да. В Вечности – жена, не на бумаге. —
  Его чрезмерно узкое лицо
     Подобно шпаге.
Безмолвен рот его, углами вниз,
Мучительно-великолепны брови.
  В его лице трагически слились
     Две древних крови.
Он тонок первой тонкостью ветвей.
Его глаза – прекрасно – бесполезны! —
Под крыльями раскинутых бровей —
   Две бездны.
В его лице я рыцарству верна, —
Всем вам, кто жил и умирал без страху! —
     Такие – в роковые времена —
Слагают стансы – и идут на плаху.
 

Марина Цветаева

^{Коктебель, 3 июня 1914}

От автора

Союз Марины Цветаевой и Сергея Эфрона – хитрая уловка злого Рока, прячущего когтистую хватку под маской щедрой Феи-дарительницы. И не разобрать: ловушка или дар? На радость или на горе соединились Двое? В этом союзе все «слишком». Как, впрочем, и в самой Марине, в самом Сергее. В самом времени – трагическом изломе истории России. Слишком резко, слишком больно, слишком страшно и чересчур нелепо.

Она – Поэт милостью Божьей, первого ранга ценности. Человек, гибель России и «Лебединого стана» выстрадавший, коммунизм ненавидевший. Вырвалась из Парижа в страшном 39-м, чтобы, пройдя на родине крестный путь унижений и бед, убить себя в сенях чужого деревенского дома. Ушла из жизни в августе 1941-го, в полной мере осознав правоту своего отрицания «большевистского рая». Не услышанная, непонятая.

Он – душа чистейшая, возвышенная – офицер Добровольческой армии советскую Россию полюбил высоко и страстно. Стремясь искупить перед новым строем «вину» белогвардейства, с чистым сердцем и доверием к совершаемому стал агентом ОГПУ. Возвратился из эмиграции в Москву, чтобы быть полезным новому строю. Приняв муки сталинских застенков, он был расстрелян в октябре 1941-го в Орловском централе. Умер непонятым. Понявшим ли?

Союз Цветаевой и Эфрона – пример игры понятий «предательство» и «преданность». Оба – этому миру преданные, были преданы им жестоко и несправедливо. Если вообразить некую высшую инстанцию, определившую отверженность как меру наказания, то Марина и Сергей – такие разные – попали «под приговор» по одной статье: инакость души.

Она – за презрительную позу, за непринятие протянутой лапы бытия – радости, веселости, наивной улыбчивости, – обыкновенности. За нецелование детских попок, за неумелость в быту и презрение к вещности мира – пеленкам, кухне, уюту, сытости. С высот горы Поэта она бичевала мир обычности, а он щетинился, скалил зубы и кусал. Преследовал нуждой, голодом, отрешением от тепла и уюта, ранами, ранами… Она назовет свою «болезнь» – болезнь несовместимости с миром обыденности – «безмерность в мире мер». Быт для Поэта – смирительная рубашка, дабы обуздать, в меру втиснуть. Ссадины и синяки, удушье непонятости, борьба за вольное дыхание – удел Марины. Несовместимость внутреннего мира Цветаевой с реальным, ее невписываемость в стандартный овал обыкновенности, здравого смысла, – операция болезненная, длившаяся всю ее жизнь. «Сплошные острые углы, о которые она расшибалась». Позиция – противостояние всему, что не талант, что не вольность души, спасение личной свободы в «камере-одиночке» – обособленности, замкнутости.

Свой физический недостаток – близорукость – Цветаева сделала изначальным условием отрешенности. От очков отказалась, водрузив между собой и окружающим принцип «в упор не вижу», заменив внимательность зрения чуткостью слуха. Марина всегда одинока, всегда выставлена «на позор»– под алчущие взгляды презираемой толпы. Защита одна – не замечать. Всегда «вне», всегда «над», она гордо несла клеймо отверженности, как плату за дар быть единственной.

Контрапунктом к Марининой обособленности инакость Сергея. Его распахнутость бытию, изначальная доверчивость к людям, обстоятельствам. Он всегда в очках – розовых. Его видение мира так же далеко от здравого смысла, от норм выживания в общности, от уровня бытийного «моря», как и Маринина Гора поэта. Пришелец из страны добрых деяний и чистых помыслов, он витал в облаках,не замечая прилипающей к ногам грязи. Детски наивный, виртуозно нелепый, – нешуточное воплощение циркового Пьеро, ухитряющегося бесконечно попадать впросак. Там, в вышине, в разреженном воздухе высоких истин надмирность Сергея и Маринина Гора Одиночества встретились, сомкнулись. Прирожденный боец за права слабого – Марина – угадала в Сергее вечную жертву ненавистного филистерства – корысти, расчета, цинизма. Ее всегдашний порыв спасать родственные души – таких же отверженных, страдающих от своей инакости, оградил Сергея милосердием любви, защитой материнского плеча.

Они узнали друг друга с первого взгляда и мгновенно – с рывка друг к другу, и поклялись в верности. Клятва осталась нерушимой, какие бы козни не строила судьба, испытывая их союз на прочность. Незыблемым было главное: союз двух полюсов инакости, стремящихся к единству. Он коленопреклоненно, как и подобает рыцарю, взирал на Маринину Гору, перед ее даром, ее особостью преклонялся. Она – надмирностью его завороженная – тянула ввысь и, если и не смогла поставить рядом с собой, рук не разжимала.

Часть первая
Россия

Море и суша вели бесконечный спор: кто кого? Камень или вода? Живое или мертвое? Изменчивое или незыблемое? На границе белесого песчаного берега и морской стихии кипели страсти. Море, упорно, волна за волной, теснило раскаленные выбеленные солнцем камни. Разбившись, волны отползали назад, уволакивая за собой гальку, отплевываясь мелкой моросью радужных брызг. И эти брызги, подхваченные ветром, разносили над раскаленным плато запах иной животворной стихии – рыб, водорослей, синей глубинной прохлады.

Пляж был почти пуст, как и весь обозримый ландшафт – каменисто-ковыльный, сухо-полынный, раскаленный, изживший зелень и цветение. Сгорбленные человеческие фигурки уткнулись носом в песок. Люди с азартом роются в песке: им попадаются камешки, считавшиеся главным богатством здешнего края. Из них составляю коллекции, выкладывают мозаики, ими расшивают шляпы, балахоны. Ими хвастаются, вывозя в Москву или Петербург. Коктебельские сувениры – знак принадлежности к единой общности избранных натур. Верховная жрица племени – мать Максимилиана Волошина – Елена Оттобальдовна, или Пра – высокая амазонка с профилем Гете в шлеме коротких серебристых волос носит шаровары, камзол, собственноручно расшитый камнями. Она задает тон, которому следуют все обитатели «общины».

Разогнув спину, Марина разочарованно смотрела на преображение своей добычи – горстка отборных голышей, столь неповторимых там, в сырой песчаной глубине, превращалась на солнце в белесую гальку, не отличимую от россыпи ей подобных. Собрав камешки в горсть, она шагнула в воду и окунула ладонь, наблюдая за чудом возвращения красоты. Гладенькие полупрозрачные сердолики разных оттенков с прожилками, крапинами, узорами – каждый – драгоценность и в целом свете не подобрать ему пару. Если еще порыться, непременно найдется самая большая редкость – камешек с дырочкой посередине. Это – талисман, оберег. А значит – симпатии Фортуны на жизненном пути обеспечены. С ним можно загадывать все, что угодно, и ничего не бояться. Только вот попадаются они чрезвычайно редко – один на сезон и в основном всяким чудакам, в ценности талисмана ничуть не смыслящим.

– Посмотрите, пожалуйста. У вас такого, думаю, нет. – Голос прозвучал над головой, и к Марине протянулась ладонь с продолговатым, мутно-розовым, словно светящимся изнутри сердоликом.

– Вот это да! Он же просверлен! И форма правильная… – Марина рассмотрела находку, сняв пенсне. – А вы знаете, что это такое? Не догадываетесь? Это же генуэзская бусина, ей, наверно, триста лет! Вы везунчик. Не вздумайте выменять на какую-то чепуху. Самому пригодится.

Оторвав взгляд от сокровища, она заглянула в склоненное над ней лицо и словно обожглась – отвела взгляд: вот уж где настоящий клад! На узком овале бледного лица – небесной голубизны сверкающие глаза, обведенные лиловатыми тенями. Все это в ореоле разметанных ветром прядей густых светло – каштановых, выгоревших на солнце волос… Совершенный рыцарь печального образа. – Марина заглянула в прозрачные глаза совсем близко, пыталась понять загадку их грусти.

– Сергей Яковлевич Эфрон. Гощу у Волошиных, – представился он, все еще держа на протянутой ладони бусину. – Это вам.

Марина недоверчиво прищурилась. Она сразу увидала картину словно со стороны чужим взглядом, взглядом из космоса – небесной дали, скрывающей главные тайны вечности.

Высокий юноша в белой рубашке, трепещущей на ветру подобно крыльям, с тихим голосом и лицом небожителя смотрел, не отрываясь, на неуклюжую девушку в светлой холщовой матроске – босую, едва обросшую после кори, чуть полноватую, круглолицую. А вместо глаз отсвечивали стекла пенсне. Это на взгляд вон того, дядьки в панаме, то есть – поверхность, шелуха. Сергей же, приоткрыв рот от изумления, разглядел, конечно же, суть босоножки: морскую зелень глаз, золотой отревет коротких прядей, янтарную нить на длинной шее, изящную горбинку носа, а главное, ее значительность, особость, единственность. Он понял, ктоона, потому и дарит бусину.

И стоят они оба – две крошечные фигурки, если глянуть с облачка – одни во всем мире, сошедшиеся в точке, которую называют скрещением судеб, соединяющей единственных в единство, отныне и во веки веков.

– Марина Ивановна Цветаева. Спасибо. – Она осторожно взяла бусину, понимая всем существом, что происходит событие, куда более огромное, чем встреча на пляже. Что одной ей больше не быть, что дарит она себя всю целиком синеглазому мальчику и принимает в дар его самого до конца дней – хранить и беречь.

На закате они поднялись в горы. Легконогая Марина ловко взбиралась по крутым тропинкам, он едва поспевал за ней, держась рукой за бок, где иногда еще остро потягивал свежий шов аппендицита. Марина остановилась на краю обрыва, щурясь оглядела горизонт, слившийся в дымке с морем, вздохнула и предложила:

– Давайте сядем. Передохнем. Ничего, что я курю? – Марина села на плоский камень и указала Сергею на место рядом. Достала из кармашка свободной светлой юбки папиросы, вишневый мундштук, щелкнула зажигалкой, привычно закурила. Окинула прищуренным зеленым взглядом морскую ширь, мощь каменистых уступов, вылинявшую небесную ширь, рассекаемую ласточками – сплошной романтизм, полет духа, головокружение.

– Хорошо!

– Так хорошо, что даже страшно… Нет, я не высоты боюсь… Страшно, что я здесь и все так волшебно!.. Так не может быть! Со мной – не может… – Он вдруг замолчал, выводя пальцем зигзаги в дыме ее папиросы. Ветер подхватил и унес сизое облачко с его монограммой.

– Вы что? Беду накликаете. Так даже говорить нельзя! Произнесенное слово – это заклятье. Потому что инвокация, то есть произношение, провоцирует осуществление. Тьфу-тьфу! Нашли фантастическую бусину, нашли чудачку, которая променяла бы за нее все драгоценности, кабы они были… Вы знаете, кто вы? Вы – везунчик! Так и кричите на все стороны света!

– Да… да… Только теперь это становится ясно. Вот в этот день.

– А до 5 мая вы сидели в темнице или в плену у пиратов?

– Нет. Болел. У меня с детства туберкулез. Его залечили, но вдруг воспалился аппендикс, в Феодосии недавно сделали операцию. – Сергей прижал ладони к разогретому камню. – Руки всегда мерзнут.

– Вам, наверно, еще трудно ходить? – ужаснулась Марина, отметив худобу длинных кистей, сутулость и голубые жилки под тонкой незагорелой кожей. Такой искренний, живой, такой весь прозрачный… О, как хотелось обнять, прижать, оберегать! Подобный жар душевной тяги, восторженной жалости она испытывала к щенкам, птенцам, к тем, кто нуждался в опеке и помощи.

– Что вы, что вы! Я не устал. Я счастлив, совершенно счастлив… Даже не верится, что мы с вами, вдвоем… Я так давно хотел… Хотел очень много вам сказать…

– Давно?! Хотели сказать мне? Да мы познакомились три часа назад, – Марина фыркнула.

– Нет, нет! Давно, именно давно! Дело, видите ли в том… Я… Я знал вас всегда. – Он вздохнул с надрывом признания. Помолчал. Собравшись с духом, твердо выговорил: – Всегда, когда было тоскливо и хмуро, я знал, что вы есть. И этим спасался… А потом прочел книжку стихов «Вечерний альбом» и понял, что вы – это вы. Вы и я. Что я не просто придумал вас. Что вы есть на самом деле. И именно такая… Там же все про меня, про вас описано. Вот слушайте:

 
Христос и Бог! Я жажду чуда
Теперь, сейчас в начале дня!
О, дай мне умереть, покуда
Вся жизнь как книга для меня.
Ты мудрый, ты не скажешь строго:
«Терпи, еще не кончен срок»,
Ты сам мне подал – слишком много!
Я жажду сразу всех дорог!
 

Или вот еще:

 
…отдать всю душу – но кому бы?
Мы счастье строим на песке…
 

Сергей читал ее стихи торопливо, озаряясь внутренним светом, делавшим все существо его совершенно прозрачным. Словно и не было тайников души – только свет и восторг, восторг и страх пробуждения.

– Ваши стихи написаны про меня. Честное слово! – горячился он. – Я жаждал сразу всех дорог! И мечтал отдать свою душу… Мечтаю… – Марина ощутила, как тонет в аквамариновой глубине его глаз.

– Значит, стихи про нас. – Она встала и прикурила новую папиросу.

– Это прекрасные, прекрасные стихи! А я и сейчас – плохие пишу. Не просите, декламировать не стану.

– Вы, Сережа, непременно учтите: я бываю резка. Не потому, что хочу унизить, а что бы показать: я – это я! Гордая.

– Вы совершенное чудо и знаете это. И то, что просите смерть в 17 лет – я так это понимаю! Именно в семнадцать! Ведь никогда уже так хорошо не будет! Такой чистой грусти не будет. Будет какая-то шелуха жизни… Мусор, от которой хочется отряхнуться.

– Вы любите грустить?

– Думаю, что я родился весельчаком. Всегда всех смешил… Но… На меня свалилось страшное горе… – Он запнулся. – Ну, об этом не надо. Это печально. Это трудно понять…

– Я пойму. У меня своего горя полно. Пожалуйста, рассказывайте про себя с самого начала.

Сергей крутил в длинных пальцах слоистый камень – частица лавы, извергнутой Карадагом в доисторические времена.

– Как легко перешагнуть через миллионы лет. И как трудно касаться самого близкого. То есть… совершенно невозможно понять, как жить, чтобы быть достойным всего этого. – Он мотнул головой. – Извините, Марина, я, когда волнуюсь, плохо говорю… Мне так много хочется сразу выразить…

– Уверяю вас, я буду слушать, как отличница на уроке. Не торопитесь и непременно, непременно рассказывайте все. Как думаете, так и говорите.

– И мы просидим здесь всю ночь?

– Хоть всю жизнь. Говорите, я непременно должна знать!

– Хорошо, только не насмешничайте… Первое, что я помню, – старинный барский особняк в одном из тихих переулков Арбата. Туда мы переехали после смерти моего деда – отставного гвардейца Николаевских времен. Это было настоящее дворянское гнездо. Зала, с двумя рядами окон, колоннами и хорами, стеклянная галерея, зимний сад, портретная, увешанная картинами и дагерротипами в черных и золотых овальных рамах. Заставленная мебелью красного дерева диванная; тесный и уютный мезонин, соединенный с низом крутой и узкой лесенкой; расписные потолки; полукруглые окна – все это принадлежало милому, волшебному, теперь уже далекому прошлому. При доме был сад с пышными кустами сирени и жасмина, искусственным гротом и беседкой. В рамах беседки вставлены разноцветные стекла, и сквозь них весело било солнце. Воздух становился радужным, как конфетки монпансье, и окрашивал все вокруг… мы смеялись, строили рожицы. Я был восьмым ребенком в семье. Четверо умерли в детстве. После меня через два года родился Костя, он и стал моим товарищем в играх. Но больше всего я любил одиночество. Чуть только начинала зеленеть трава, я убегал на волю, унося с собою то сказки Андерсена, то «Детские годы Багрова-внука», а позднее какой-нибудь томик Пушкина в старинном кожаном переплете. Как же я был потрясен стихами «К морю»! Никогда еще не виденное море вставало передо мною из прекрасных строк поэта – то тихое и голубое, то бурное. Я бредил им и всем существом стремился узнать «его брега, его заливы, и блеск, и шум, и говор волн»…

– Верно, верно! – Марина вскочила и подняла руку, словно принося клятву лежавшему у их ног далеко внизу морю. – Я верила – оно живое. И они очень любят друг друга – поэт и его друг – море – свободная стихия! Две стихии, предназначенные друг другу!.. У нас тоже был Пушкин в старинном переплете, и я пряталась с ним, потому что это еще было не для детей. «К морю» – пробирало до глубины души. Прямо со строчки «прощай же море!» наворачивались слезы. «Прощай же море! Не забуду…» – ведь он же это морю обещает, как я моей березе, моему орешнику, моей елке, когда уезжаю из Тарусы. О! Тут уже слезы так и лились… Прощанье, наверно, самое прекрасное и самое грустное чувство. Потому что вмещает всю любовь сразу – и которая есть, и которая могла бы быть, но никогда не случится.

– Да! Именно так: «в последний раз передо мной»… «Последний раз» – черта, разделяющая любящих, – подхватил Сергей. – Итог печали, радости, уже отцветшей, отшумевшей. Я тоже со всем всегда прощаюсь… – Море дрожало в слезах, наполнивших его огромные глаза. – Как будто мы вместе читали Пушкина! Это… это удивительно! А ваше детство, Марина?

– Продолжайте вы, у меня будет своя история. – Марина притихла, ожидая рассказа Сергея. Она уже поняла, что совпадения будут продолжаться. Стало совершенно ясно, что их жизни не шли отдельно, их соединяли незримые нити, образуя неделимую слитность.

– Десяти лет я поступил в 1-й класс частной гимназии Поливанова. Собственно, этим закончилось мое раннее детство. На смену сказочной, несколько замкнутой жизни выступила новая, более реальная. Появились школьные интересы, товарищи и новые через них знакомства, но чтение по-прежнему оставалось моим излюбленным препровождением времени. Нырял в книгу и не замечал, как бежит время.

– Точно! Это именно так происходит, ты проваливаешься в книгу и забываешь обо всем. Сколько раз меня заставали с книгами, слишком взрослыми для меня, и наказывали – сажали в чулан. А я дралась! Да, да, не очень-то позволяла собой командовать.

– Мне драться не приходилось. Вернее, я плохо дрался и никогда не побеждал, – Сергей опустил голову, как бы извиняясь. – Я рос болезненным и до того уставал от долгого сидения в классе, что с трудом мог заниматься дома. Частая лихорадка, головные боли, сильное малокровие… При том, – он смущенно глянул на Марину: – только не смейтесь! страшное самолюбие! Оно подталкивало меня: «Ты должен быть первым в классе!» И ведь я знал программу не хуже своих товарищей, но шел неровно. Приходилось много догонять, и только я начинал чувствовать себя на твердой почве, как новый приступ слабости сразу выбивал меня из колеи.

– В гимназии я пробыл пять лет. Переболел за это время почти всеми детскими болезнями! – Он рассмеялся и резко умолк, будто наткнувшись на жуткое видение.

– Сергей, вы не голодны? Давайте спустимся вниз и купим у татарина бублики. – Марина поднялась и протянула руку. – Пошли, вам надо хорошо питаться. Наговориться мы успеем. Шагайте за мной, здесь видна тропинка.

– Да я чувствую себя чудесно! Здесь должно быть эхо. – Сергей взобрался на камень и крикнул, сложив ладони: – Ма-ри-на! – Эхо не ответило.

– И не нужно нам этих туристических глупостей, – решила Марина. Она все привыкла решать самостоятельно: – Вашим эхом буду я. Говорите, Сережа. Прямо так говорите: Се-ре-жа!

– Се-ре-жа. – Он смущенно улыбнулся. Поднявшись на цыпочки, Марина выкрикнула во все стороны его имя, словно ставя печати. – Вам понравилось? Мне очень. Так приятно быть эхом у вашего имени. Знаете, люди любят писать: «здесь был…» Мы ничего не корябали, но я верю – все они, – Марина обвела рукой камни, скалы и море, – все они будут нас помнить всегда!

Они двинулись вниз по тропинке, петляющей среди камней. Сергей сорвал верхушку белесой полыни, растер в пальцах, вдохнул с наслаждением жмурясь:

– Итак, я продолжаю свой рассказ… Мой дед с материнской стороны, ротмистр лейб-гвардии, блестящий красавец, происходил из аристократического рода Дурново. Бабушка – из купцов. С отцовской стороны родня еврейская, и даже прадед, кажется, был раввином. Мои родители познакомились на нелегальном собрании революционеров-народников. Они были активными деятелями «Земли и воли».

– Знаю, знаю! Я много про них слышала. Еще был кружок «Черный передел»… Это чудесные люди, необыкновенной душевной чистоты и жертвенности. Я была знакома с революционерами, страшно завидовала Марии Спиридоновой, восхищалась героизмом лейтенанта Шмидта. Я была еще девчонкой в 1905-м, но как мне хотелось быть там – с ними. Стихи писала! Только они потерялись.

– Да… Да, Марина, у вас именно такая душа – чуткая, пламенная. Душа борца. Моя мать была из тех чистых идеалистов, которые болели за простой народ. Во имя идеалов добра и справедливости они вставали на путь террора. Мой отец, кажется, даже был замешан как-то в политическом убийстве. От меня это скрывали, я был слишком мал… Позвольте руку, – Сергей помог Марине спрыгнуть с камня. Нагромождение огромных глыб, застывших после извержения Карадага, напоминало о первозданных временах.

– Макс Волошин утверждает, что здесь и есть вход в Аид. Отсюда Орфей вывел Эвридику. – Марина задержала кончики пальцев Сергея. Они были прохладны, будто это он вышел из сырого подземелья. Вышел из мифа, из романтической баллады. Она не могла оторвать от него глаз – никого более прекрасного, утонченного, одаренного, искреннего и благородного Марина никогда не встречала. А одухотворенность тонкого лица, огонь в небесных глазах – дух захватывает. Тогда уже вертелось то, что будет написано позже:

 
…он тонок первой тонкостью ветвей.
Его глаза – прекрасно-бесполезны! —
Под крыльями распахнутых бровей – две бездны…
 

Я очень любил родителей. Уважал безмерно.

– У вас в самом деле удивительная семья! Это лучшие люди России, чудо, что мы встретились! Как интересно вы жили, Сережа!

– У мамы было много детей, но она посвятила революции всю жизнь. Наш дом всегда был полон нелегалами. Старшие братья и сестры тоже стали революционерами. Я был младшим, но хорошо помню с рождения эти разговоры, в которых все время звучали слова «народ», «свобода», «ссылка», «тюрьма».

Маму первый раз арестовали в 1880-м, а потом в 1906-м. Ей было уже за пятьдесят, она провела в крепости девять месяцев, но друзьям удалось освободить ее, взять на поруки до суда. Мама сумела бежать за границу с младшим сыном Костей. Мне было 14, и я остался на попечении старших сестер. Господи, кабы по-другому вышло! – Сергей сел на песок – они уже спустились на пляж, розовый под косыми лучами заходящего солнца. Опустил голову в ладони, сжал виски. Густые пряди упали на лоб, почти закрыли лицо. Марина догадалась – он плачет. Села рядом, обхватила плечи материнским жестом, прижала его голову к своему плечу. На шею падали теплые слезы. Ее залило любовью. Жалость, восторг, преклонение, желание разделить тоску этого человека, помочь – все эти чувства сплавились в единое сильное, так и ломившее под ложечкой огромное чувство: любовь.

– Хватит! Хватит рассказывать, давайте наслаждаться вечером. Сегодня он горит для нас – вон какое небо – прямо кистью выписали облака небесные мастера.

– Спасибо… Марина. Извините, раздерганный стал. Сейчас вы поймете сами. – Он высвободился из ее рук, вытер рукавом рубахи лицо, поднялся и, стоя спиной к ней, быстро заговорил почти скороговоркой: – В Париже Костя ходил в школу. Однажды зимой он пришел домой и повесился. Никто не знал почему. В газетах писали, что его потряс выговор, сделанный учителем. В ту же ночь повесилась мама. Их хоронили вместе. К счастью, отец умер за полгода до этого…

– Сережа… Простите… Я не знала, не знала..»– потрясенная, она тихо стояла рядом. Вот он – знак! Они осиротели почти одновременно. От каждого из них отсекли половину, потому так больно, так неудобно было жить. Она протянула к нему руки.

Сергей резко повернулся, сжал их с неожиданной силой:

– Пожалуйста… Пожалуйста, Марина, не уходите. Я знаю, что недостаточно крепок для борьбы. Недостаточно интересен для дружбы с вами.

– Да что вы такое говорите! Перестаньте! Напротив! Именно вы – интересны! Очень интересны. Я тоже недавно потеряла мать. В сущности, мы с вами осиротели почти одновременно… У нас общее горе.

– Вы держитесь, вы молодец. А я… Я почти сдался. Нет, выслушайте до конца. После… после этого несчастья здоровье мое окончательно расшаталось. Дом продали – прошлое кануло в Лету. Вся моя последующая жизнь превратилась в непрерывное лечение. Петербургские доктора обнаружили у меня туберкулез легких и предписали немедленный и строжайший санаторный режим. Начались скитания по русским и заграничным санаториям. Это такое одиночество, Марина… и такая обреченность! Нет, я не унывал! С утра до вечера лежал в шезлонге, читал, думал и главное – вспоминал. Мелькали лица, звенели голоса, из отдельных слов слагались фразы, воскресали целые беседы; вставали сцены недавнего милого прошлого. Понемногу я стал их записывать. Из этих приведенных в порядок воспоминаний составилась книга рассказов «Детство». Вот бы ее напечатать!

– Обязательно напечатаем! – Марину лихорадило. Ясноглазый Сергей был создан для нее – именно такой. Редчайшее родство душ, судеб, совпадение до мелочей: любимых книг, детских впечатлений. Он был виден весь, до потаенных глубин души, до последнего донышка. И он так нуждался в ней.

– Сядем и не будем больше говорить о прощаниях. Жизнь большая. И теперь все будет по-другому.

– Я болел четыре года, читал и перечитывал Пушкина, Лермонтова, Гоголя, Достоевского, Льва Толстого и иностранных классиков. Из русских поэтов моим любимым оставался Пушкин. Из прозаиков больше всего волновали меня Достоевский и Толстой. Меня просто околдовывала их глубина и полная искренность.

Недавно я понемногу принялся за подготовку к экзаменам на аттестат зрелости. Рассчитывал поступать этой весной в Московский институт восточных языков. Да не вышло, снова захворал и был вынужден уехать сюда, в Крым. Прошел курса лечения в Ялтинской санатории Александра III, удачно перенес операцию аппендицита на туберкулезной почве. И вот… Знаете, Марина, я твердо верю, что теперь все пойдет по-другому. Я наберусь сил и сдам экзамены на аттестат зрелости!

– Значит, вам семнадцать? Я старше. Старше на целый год и сильнее. Я очень сильная. – Она протянула перед собой крупные, тронутые загаром кисти. Сергей схватился за них, как за спасательный круг. Распахнутые его глаза смотрели в самые ее зрачки, погружаясь целиком в душу, в которой не было ни фальши, ни опасности, ничего, что могло оттолкнуть, ранить. Только чистота, жертвенность, милосердие. Бескрайняя любовь и нежность.

– Пожалуйста, не оставляйте меня. Вы нужны мне.

– А я без вас теперь просто не выживу! – Они обнялись, как давние близкие родственники после долгой разлуки. Как Рыцарь и его дама. Как мать и единственный сын… Марина с трудом высвободилась из объятий, ведь так стоять можно было вечно. А есть дела поважнее.

– Ждите меня здесь, я принесу вам молока. – Она сорвалась с места и исчезла. Он остался один на берегу. В висках звенело, голова кружилась, и все произошедшее походило на сон. О, как ему не хватало такого друга, такой родной чуткой души. Безраздельно преданной. И какое милое, милое, родное лицо! Неужели фантазия опять обманула?

– Пожалуйста, Господь наш, верни мне Марину. Всю жизнь до конца моих дней я буду ее послушным рабом. Любящим, надежным другом. Я буду ее ВСЕМ! И никогда не возропщу! – просил он у мироздания, представленного, казалось, от горизонта до горизонта во всей целостности.

– Вот – удалось выпросить у тетки из крайнего дома целую бутылку козьего молока, и бублики от татарина еще тепленькие. Будем пить по очереди.

– Я не голоден.

– Вздор! Есть надо непременно. Учтите, я буду за вами следить очень строго. Пейте сейчас же! – Марина взглянула на его профиль, ставший таким родным. Детские губы коснулись горлышка бутылки, на тонкой шее ходил кадык. Жеребенок. Нет, он всегда был родной. Мерещился, мерещился, сегодня нашелся.

«…наконец-то встретила надобного мне. У кого-то смертная надоба во мне» – эта формула отольется в строфу позже, но потребность родственного существа, существовавшая в Марине изначально – « до-родясь», так часто будет порождать фантомы, а она – ослепленная, кидаться навстречу, что ударам нет числа. Но Сергей – случай единственный и особенный. Именно ему и только ему она была жизненно необходима – как хлеб, вода, воздух, нужна любой, потому что любая – неверная, предававшая, отдалявшаяся, была талантливей, неповторимей, необычней всех.

– А молоко вкусное, полынью пахнет. И я вас давно – всегда искал. Здесь у Максимилиана живут две мои сестры, они очень милые. Я приехал из Феодосии навестить их, сижу на пляже и вижу вас. Меня как прострелило – ОНА!

– Не может быть. Я бы вас сразу заметила.

– Вы не смотрели по сторонам. Сидели на берегу рядом с Максимилианом и рыли песок. Так сосредоточенно. А потом сказали: «Макс, я выйду замуж только за того, кто узнает, какой мой любимый камень». Громко сказали, я даже подумал, что для меня.

– Правда, правда! Я помню! Макс посмеялся надо мной: «Влюбленные, как тебе может быть уже известно – глупеют. И когда тот, кого ты полюбишь, принесет тебе булыжник, ты совершенно искренне поверишь, что это твой любимый камень!»

– А помните, что вы ответили? Правда не помните? Вы сказали ему: «Макс, я от всего умнею, даже от любви!» – Лицо Сергея озарилось счастливой улыбкой: – А у меня, это, правда, маленький секрет, уже была эта бусина! Вот чудо-то! Я нашел ее в самом конце апреля и загадал, что вылечусь и все переменится к лучшему. Сегодня 5 мая. Прошло ровно семь дней.

– Это очень важно, Я верю – очень важно. – Марина вытащила из кармана матроски камушек. – Сегодня же повешу мой талисман на шнурок, – она сжала бусину в кулаке. – Не бойтесь, я ее никогда не потеряю. И не сниму никогда.

– Никогда-никогда?

– Никогда. И замуж выйду. Вы ведь сделали мне предложение?

Его лицо на мгновение озарилось удивлением, почти испугом. Сергей соскользнул на колени у ее ног, обхватил их руками, уронил лохматую голову на подол полотняной матроски.

Марина наклонилась и стала целовать залитое слезами лицо – мелко-мелко, нежно-нежно… Отстранилась, нахмурилась, сказала резко и честно, глядя в самую глубину синих бездн: