Текст книги "Глазами ребёнка. Антология русского рассказа второй половины ХХ века с пояснениями Олега Лекманова и Михаила Свердлова"
Автор книги: Людмила Улицкая
Соавторы: Валентин Распутин,Татьяна Толстая,Фазиль Искандер,Василий Аксенов,Виктор Драгунский,Юрий Нагибин,Людмила Петрушевская,Юрий Казаков,Виктор Голявкин,Фридрих Горенштейн
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 16 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]
Виктор Драгунский
Поют колёса – тра-та-та
Этим летом папе нужно было съездить по делу в город Ясногорск, и в день отъезда он сказал:
– Возьму-ка я Дениску с собой!
Я сразу посмотрел на маму. Но мама молчала.
Тогда папа сказал:
– Ну что ж, пристегни его к своей юбке. Пусть он ходит за тобой пристёгнутый.
Тут у мамы глаза сразу стали зелёные, как крыжовник. Она сказала:
– Делайте что хотите! Хоть в Антарктиду!
И в этот же вечер мы с папой сели в поезд и поехали. В нашем вагоне было много разного народу: старушки и солдаты, и просто молодые парни, и проводники, и маленькая девчонка. И было очень весело и шумно, и мы открыли консервы, и пили чай из стаканов в подстаканниках, и ели колбасу большущими кусками. А потом один парень снял пиджак и остался в майке; у него были белые руки и круглые мускулы, прямо как шары. Он достал с третьей полки гармошку, и заиграл, и спел грустную песню про комсомольца, как он упал на траву, возле своего коня, у его ног, и закрыл свои карие очи, и красная кровь стекала на зелёную траву.
Я подошёл к окошку, и стоял, и смотрел, как мелькают в темноте огоньки, и всё думал про этого комсомольца, что я бы тоже вместе с ним поскакал в разведку и его, может быть, тогда не убили бы.
А потом папа подошёл ко мне, и мы с ним вдвоём помолчали, и папа сказал:
– Не скучай. Мы послезавтра вернёмся, и ты расскажешь маме, как было интересно.
Он отошёл и стал стелить постель, а потом подозвал меня и спросил:
– Ты где ляжешь? К стенке?
Но я сказал:
– Лучше ты ложись к стенке. А я с краю.
Папа лёг к стенке, на бок, а я лёг с краю, тоже на бок, и колёса застучали: трата-та-трата-та…
И вдруг я проснулся оттого, что я наполовину висел в воздухе и одной рукой держался за столик, чтоб не упасть. Видно, папа во сне очень разметался и совсем меня вытеснил с полки. Я хотел устроиться поудобней, но в это время сон с меня соскочил, и я присел на краешек постели и стал разглядывать всё вокруг себя.
В вагоне уже было светло, и отовсюду свисали разные ноги и руки. Ноги были в разноцветных носках или просто босиком, и была одна маленькая девчонская нога, похожая на коричневую чурочку.
Наш поезд ехал очень медленно. Колёса тарахтели. Я увидел, что зелёные ветки почти касаются наших окон, и получилось, что мы едем, как по лесному коридору, и мне захотелось посмотреть, как оно так выходит, и я побежал босиком в тамбур. Там дверь была открыта настежь, и я ухватился за перильца и осторожно свесил ноги.
Сидеть было холодно, потому что я был в одних трусиках, и железный пол меня прямо захолодил, но потом он согрелся, и я сидел, подсунув руки под мышки. Ветер был слабый, еле-еле дул, а поезд шёл медленно-медленно, он поднимался в гору, колёса тарахтели, и я потихоньку к ним подладился и сочинил песню:
Вот мчится поезд – красота!
Стучат колёса – тра-та-та!
И случайно я посмотрел направо и увидел конец нашего поезда: он был полукруглый, как хвост.
Я тогда посмотрел налево и увидел наш паровоз: он вовсю карабкался вверх, как какой-нибудь жук. И я догадался, что здесь поворот.
А рядом с поездом была тропочка, совсем узкая, и я увидел, что впереди по этой тропочке идёт человек. Издалека мне показалось, что он совсем маленький, но поезд всё-таки шёл побыстрее его, и я постепенно увидел, что он большой, и на нём голубая рубашка, и что он в тяжёлых сапогах. По этим сапогам было видно, что он уже устал идти. Он держал что-то в руках.
Когда поезд его догнал, этот дядька вдруг спустился со своей тропочки и побежал рядом с поездом, сапоги его хрупали по камешкам, и камешки разлетались из-под тяжёлых сапог в разные стороны. И тут я поравнялся с ним, и он протянул мне решето, затянутое полотенцем, и всё бежал рядом со мной, и лицо у него было красное и мокрое. Он крикнул:
– Держи решето, малый! – и ловко сунул мне его на колени.
Я вцепился в это решето, а дяденька ухватился за перильца, подтянулся, вскочил на подножку и сел рядом со мной. Он вытер лицо рубашкой и сказал:
– Еле влез…
Я сказал:
– Нате ваше решето.
Но он не взял. Он сказал:
– Тебя как звать?
Я ответил:
– Денис.
Он кивнул головой и сказал:
– А моего – Серёжка.
Я спросил:
– Он в каком классе?
Дяденька сказал:
– Во вторым.
– Надо говорить: во втором, – сказал я.
Тут он сердито засмеялся и стал стаскивать полотенце с решета. Под полотенцем лежали серебристые листья, и оттуда пошёл такой запах, что я чуть не сошёл с ума. А дяденька стал аккуратно снимать эти листья один за одним, и я увидел, что это – полное решето малины. И хотя она была очень красная, она была ещё и серебристая, седая, что ли; и каждая ягодка лежала отдельно, как будто твёрдая. Я смотрел на малину во все глаза.
– Это её холодком прикрыло, ишь притуманилась, – сказал дядька. – Ешь давай!
И я взял ягоду и съел, и потом ещё одну, и тоже съел, и придавил языком, и стал так есть по одной, и просто таял от удовольствия, а дяденька сидел и смотрел на меня, и лицо у него было такое, как будто я болен и ему жалко меня. Он сказал:
– Ты не по одной. Ты пригоршней.
И отвернулся. Наверно, чтоб я не стеснялся. Но я его нисколько не стеснялся: я добрых не стесняюсь, я стал сразу есть пригоршней и решил, что пусть я лопну, но всё равно я эту малину съем всю.
Никогда ещё не было так вкусно у меня во рту и так хорошо на душе. Но потом я вспомнил про Серёжку и спросил у дяденьки:
– А Серёжа ваш уже ел?
– Как же не ел, – сказал он, – было, и он ел.
Я сказал:
– Почему же было? А например, сегодня он уже ел?
Дяденька снял сапог и вытряхнул оттуда мелкий камешек.
– Вот ногу мозолит, терзает, скажи ты! А вроде такая малость.
Он помолчал и сказал:
– И душу вот такая малость может в кровь истерзать. Серёжка, браток, теперь в городе живёт, уехал он от меня.
Я очень удивился. Вот так парень! Во втором классе, а от отца удрал!
Я сказал:
– А он один удрал или с товарищем?
Но дяденька сказал сердито:
– Зачем – один? С мамой со своей! Ей, видишь ли, учиться приспичило! У ней там родичи, друзья-приятели разные… Вот и выходит кино: Серёжка в городе живёт, а я здесь. Нескладно, а?
Я сказал:
– Не волнуйтесь, выучится на машиниста и приедет. Подождите.
Он сказал:
– Долго больно ждать.
Я сказал:
– А он в каком городе живёт?
– В Курским.
Я сказал:
– Нужно говорить: в Курске.
Тут дяденька опять засмеялся – хрипло, как простуженный, а потом перестал. Он наклонился ко мне поближе и сказал:
– Ладно, учёная твоя голова. Я тоже выучусь. Война меня в школу не пустила. Я в твои годы кору варил и ел. – И тут он задумался. Потом вдруг встрепенулся и показал на лес: – Вот в этим самым лесу, браток. А за ним, гляди, сейчас село Красное будет. Моими руками это село построено. Я там и соскочу.
Я сказал:
– Я ещё одну только горсточку съем, и вы завязывайте свою малину.
Но он придержал решето у меня на коленях:
– Не в том дело. Возьми себе.
Он положил мне руку на голую спину, и я почувствовал, какая тяжёлая и твёрдая у него рука, сухая, горячая и шершавая, а он прижал меня крепко к своей голубой рубашке, и он был весь тёплый, и от него пахло хлебом и табаком, и было слышно, как он дышит медленно и шумно.
Он так подержал меня немножко и сказал:
– Ну, бывай, сынок. Смотри, веди хорошо…
Он погладил меня и вдруг сразу спрыгнул на ходу. Я не успел опомниться, а он уже отстал, и я опять услышал, как хрупают камешки под его тяжёлыми сапогами.
И я увидел, как он стал удаляться от меня, быстро пошёл вверх на подъём, хороший такой человек в голубой рубашке и тяжёлых сапогах.
И скоро наш поезд стал идти быстрее, и ветер стал чересчур сильный, и я взял решето с малиной и понёс его в вагон, и дошёл до папы.
Малина уже начала оттаивать и не была такая седая, но пахла всё равно как целый сад.
А папа спал; он раскинулся на нашей полке, и мне совершенно негде было приткнуться, и некому было показать эту малину и рассказать про дядьку в голубой рубашке и про его сына.
В вагоне все спали, и вокруг по-прежнему висели разноцветные пятки.
Я поставил решето на пол и увидел, что у меня весь живот, и руки, и колени красные, – это был малиновый сок, и я подумал, что надо сбегать умыться, но вдруг начал клевать носом.
В углу стоял большой чемодан, перевязанный крест-накрест, он стоял торчком; мы на нём вчера резали колбасу и открывали консервы. Я подошёл к нему и положил на него локти и голову, и сразу поезд стал особенно сильно стучать, и я пригрелся и долго слушал этот стук, и опять в моей голове запелась песня:
Вот мчится поезд —
кра —
со —
та!
Поют колеса —
тра —
та —
та!
_______
☛ В шедеврах детской литературы 1960–1970-х годов большие темы любят прятаться; примеры тому мы при внимательном чтении найдём и у Юрия Коваля, и у Сергея Козлова, и у Виктора Голявкина, и у Льва Давыдычева – список можно продолжить. В этом ряду особое место занимают “Денискины рассказы” Виктора Драгунского.
Вот и в одном из лучших рассказов про Дениску – “Поют колёса – тра-та-та” – такого рода тема никак не может быть декларирована или введена в сильной позиции, ведь, как и во всём Денискином цикле, здесь повествование ведётся от лица ребёнка лет семи-восьми, вещи и люди увидены его глазами. В рассказе нет той инстанции, которая может объявить: вот оно – “событие бытия”; читатель сам должен угадать его в смысловом мерцании, в ускользающих намёках текста. К какой же традиции приводит нас тематический пунктир вроде бы наивного повествования – в своей высшей точке? При кажущейся скромности авторского замысла – к двухвековой парадигме детских прозрений: “минут озарения”, “мгновений пробуждения”, вещих “вспышек” сознания. Как ни удивительно, но лепет Денискиных впечатлений оказывается в резонансе той же тематической стихии, что и “дрожи и замирания сердца” толстовского Николеньки, вдохновенное созерцание бабочек аксаковским Багровым-внуком, “рай осязательных и зрительских откровений” в “Других берегах” Владимира Набокова или голос, звучащий в сознании гайдаровского барабанщика: “Встань и не гнись! Пришла пора!”
Чудесный переход Дениски к постижению высоты и дали совершается в три шага, по логике диалектической триады: из дома в вагон поезда, из поездного купе к окну, открывающему портал воображения, из поезда в “высокое и прекрасное” большого мира.
Уже первый шаг мальчика – выход из круга материнской охранительной власти – сопровождается тремя обещаниями чуда. Прежде всего, стоит обратить внимание на то, куда отправляется отец, взяв с собой сына, – в Ясногорск. Этот топоним вряд ли упомянут здесь случайно. В 1965 году, когда Драгунский пишет свой рассказ, посёлок Лаптево только-только объявили городом, дав ему по просьбе жителей новое имя, как можно более поэтическое, наподобие сказочного. Ясногорск как цель путешествия обретает особые метонимические значения: Дениска словно отправляется в город света, в город нового (ясного) видения[20]20
Отмечено в комментарии О. Михайловой, Д. Драгунского, И. Бернштейна: Драгунский В. “Рыцари” и ещё 60 историй: собрание Денискиных рассказов. М., 2017. С. 377.
[Закрыть].
Затем – знаменательна мамина метаморфоза, опять-таки связанная с ви́дением: конечно, в том, что у мамы глаза вдруг по ходу ссоры зажигаются зелёным светом и уподобляются крыжовнику[21]21
Для внимательного читателя Денискиных рассказов такое изменение цвета глаз мамы, когда она сердится, – привычная примета. Кроме рассказа “Поют колёса тра-та-та”, глаза мамы становятся “зелёные, как крыжовник” в рассказах “Одна капля убивает лошадь” и “Гусиное горло”.
[Закрыть], проявляется её осуждение и гнев, но зато как это красиво, сколько в этом поэзии! Ироническая гипербола мамы (“Хоть в Антарктиду!”) тоже не может не волновать: она провоцирует самые смелые ожидания – приключений и испытаний; ближняя папина командировка может оказаться в каком-то смысле дальней и даже разрешиться открытиями. Эти знаки ещё “яснее”, если посмотреть на карту: автор каким-то волшебным образом расширил время и пространство, чтобы вместо трёх часов на электричке до Ясногорска Тульской области[22]22
См. комментарий О. Михайловой, Д. Драгунского, И. Бернштейна: Драгунский В. “Рыцари” и ещё 60 историй: собрание Денискиных рассказов. С. 377.
[Закрыть] дать своему герою полноценную ночь в поезде дальнего следования – ночь чудес и открытий.
Предчувствия чего-то увлекательного сбываются уже сразу в вагоне поезда. Эмоциональный подъём сказывается, например, в том, что на один “вагонный” абзац приходится шестнадцать (!) союзов “и”: сбивчиво нанизывая градации, юный рассказчик по-детски наивно передаёт захватывающее его изобилие вещей, лиц и действий. Важно, что при всей пассажирской пестроте (“старушки и солдаты, и просто молодые парни, и проводники, и маленькая девчонка”) всё здесь становится общим и делается сообща – оттого такой восторг вызывает самая обыкновенная колбаса, которую едят “большущими кусками”. Но в вагоне происходит и нечто большее – разрешение весёлого единения пассажиров коллективным переживанием “грустной песни”; горестное впечатление слушателей должно быть ещё сильнее оттого, что о гибели молодого бойца поёт тоже молодой, полный сил парень, с “круглыми мускулами, прямо как шары”. Этот контраст, эта оборачиваемость шумной радости и жизненной энергии в трагический пафос готовит мальчика ко второму шагу.
Этапы Денискиного пути к решающей встрече соотносятся как тезис и антитезис: сначала он растворяется в плацкартной гуще людей, подхваченный волной общего настроения и коллективного действия; а затем – отделяется ото всех у окна и тамбурной двери, погружённый в созерцание и фантазирование. Прежде мальчик был только ведомым, всего лишь при отце, теперь же он в своих мыслях и чувствах становится настолько независимым от отца, что тот перестаёт его понимать. Папа говорит с сыном как с маленьким: “Не скучай. Мы послезавтра вернёмся, и ты расскажешь маме, как было интересно”, – а сын за эти несколько часов уже вырос и готов шагнуть из детского мирка в большой мир.
На втором этапе ясногорского путешествия ожидания и ощущения сменяются сдвигами сознания, событиями воображения. Творческий процесс начинается с мысленного соучастия в сюжете песни: Дениска волей мечты переиначивает её печальную развязку, чтобы чудесным личным вмешательством спасти бойца-комсомольца (“Я <…> всё думал про этого комсомольца, что я бы тоже вместе с ним поскакал в разведку и его, может быть, тогда не убили бы”)[23]23
Этот сюжет (чудесное спасение современными школьниками младших классов красноармейцев – участников Гражданской войны) реализуется в еще одном из “Денискиных рассказов” – “Сражение у Чистой речки”.
[Закрыть]. Затем всё острее становится образное ви́дение (“Я увидел, что зелёные ветки почти касаются наших окон, и получилось, что мы едем, как по лесному коридору, и мне захотелось посмотреть, как оно так выходит”), всё смелее метафорические ассоциации – от равнодушного взгляда на “коричневую чурочку” “девчонской ноги” до вдохновенного восприятия поезда как сказочного существа, “полукруглого, как хвост”, сзади и карабкающегося, “как какой-нибудь жук”, в передней части. И наконец накопление впечатлений и порывов фантазии разрешается поэтическим актом:
Вот мчится поезд —
кра —
со —
та!
Стучат колёса —
тра —
та —
та!
Как ни короток стишок, сочинённый Дениской, – всего лишь две строки, – в нём на удивление уместилось множество элементов красноречия и эффектов стиха. Это и гипотипоза (изображение предмета в движении: “Вот мчится поезд…”), усиленная звукоподражательной аллитерацией на “т” и “с”, и восклицание, и эллипсис, и логический скачок, и параллелизм, и ономатопея (“тра-та-та”). Мало того: семь слов Дениски, зарифмованные и уложенные в четырёхстопный ямб, оказались и содержательно ёмкими: здесь восторг движения переходит в эстетический восторг (“красота!”), а ритм колёс (“тра-та-та”) – в ритм стиха. Этот переход от созерцания к творческому выражению готовит мальчика к третьему, решающему шагу.
Когда Дениска сел у открытой двери из поезда в мир, он и сам оказался открыт для чудесной встречи, завершающей синтезом диалектическую триаду сюжета. И вот что любопытно: чем ближе к кульминации рассказа, к появлению “хорошего <…> человека в голубой рубашке”, тем интенсивнее ритм цветовых образов. После зелёного в зачине (мамины глаза) – пёстрая игра пятен в вагоне (телесные цвета – белый и коричневый, разноцветье носков), на фоне которой мощным аккордом звучат зелёный и красный из песни (“красная кровь стекала на зелёную траву”). Затем, уже на рассвете, вновь мелькает зелёная полоса (“Я увидел, что зелёные ветки почти касаются наших окон…”); чередование тонов нагнетается: зелёный – красный – зелёный – вновь зелёный; читатель невольно ждёт “рифмы” красного. И действительно, как только в рассказе появляется “хороший дядька”, следует как бы “крещендо” красного: красное от бега лицо, красная малина, село Красное, метонимия красного – упоминание крови.
В эпизоде встречи цветовой мотив есть своего рода код чудес. Конечно, необыкновенно уже появление незнакомца на “тропочке” в зелёной дали, вырастание его из маленького в большого и внезапное перемещение на площадку тамбура. Но настоящее волшебство раскрывается в диалоге – и оно маркировано красным. Какую же тайну – без всякого на то умысла – приоткрывает этот человек в разговоре с мальчиком как “первым встречным” из сказки? Тайну превращения “красного” (окрашенного кровью) горя-страдания во что-то “прекрасное”. “Дядька” указывает на ближайший “лесок”, и оказывается, что эти места отзываются памятью о страшных испытаниях войны: “Я в твои годы кору варил и ел”. Ассоциация беды: война – кровь – голод (от молодого бойца из песни про Гражданскую до голодающего ребёнка в Отечественную) – чем же разрешается? “Красным” делом – творением красоты; случайный попутчик Дениски оказывается, можно сказать, культурным героем, человеком-демиургом: “Гляди, сейчас село Красное будет. Моими руками это село построено”.
Это чудо удивительный человек с тропочки сотворил после войны для многое переживших людей – теперь же ему предстоит подарить сказку юному герою. И опять “красное” волшебство рождается из “красного” несчастья, и опять дяденьку заставила проговориться “кровавая” ассоциация:
Дяденька снял сапог и вытряхнул оттуда мелкий камешек.
– Вот ногу мозолит, терзает, скажи ты! А вроде такая малость.
Он помолчал и сказал:
– И душу вот такая малость может в кровь истерзать. Серёжка, браток, теперь в городе живёт, уехал он от меня.
За как будто “простуженным” и “сердитым” смехом незнакомца скрывается неотступная душевная боль: он не только, как можно догадаться, брошен женой, но ещё и разлучен с сыном. Но какой нежностью преображается его “терзание”! Что происходит между взрослым и маленьким собеседниками? Сиюминутное усыновление со стороны мужчины, откровение почвенного тепла и той особо надежной защиты и заботы, которая исходит от знающего цену лишений человека труда:
Он положил мне руку на голую спину, и я почувствовал, какая тяжёлая и твёрдая у него рука, сухая, горячая и шершавая, а он прижал меня крепко к своей голубой рубашке, и он был весь тёплый, и от него пахло хлебом и табаком, и было слышно, как он дышит медленно и шумно.
Эти чувства и освещают так удивительно дар “дяденьки” – решето с малиной. “Очень красный” цвет малины неслучайно сочетается с голубым как цветом добра (так воспринимает сам Дениска: “хороший такой человек в голубой рубашке”) и серебристым как цветом сказочной красоты (малину “холодком прикрыло, ишь притуманилась”). Эта гамма окрашивает подлинное “событие бытия” – то, о котором мальчик сразу начинает говорить как о чём-то поразительном, небывалом: сначала – “Я смотрел на малину во все глаза”, затем – “я <…> просто таял от удовольствия”, – и наконец – “Никогда ещё не было так вкусно у меня во рту и так хорошо на душе”. “Хорошо на душе” – это и есть тот волшебный дар, который, может быть, останется с Дениской на всю жизнь, – дар от сердца к сердцу. Красный цвет чудесной малины знаменует синтез в композиционном разворачивании рассказа – соединение общения и созерцания, быта и вдохновения, обострения всех пяти чувств и пробуждения мысли.
Дениске, после сказочного акта дарения и обретения волшебного помощника, остаётся в финале рассказа сделать два дела, пройти две инициации. Первая – это инициация добра: Дениска, который ещё несколько минут назад думал: “пусть я лопну, но всё равно я эту малину съем всю”, после встречи с “дядькой в голубой рубахе” оставляет малину для попутчиков. Это инициация цветом: Дениска так и засыпает в проходе, красный от малинового сока. Вторая – это инициация творчества. Уже в полусне, как бы в поэтической грёзе, мальчик заменяет в своём двустишии одно слово: “поют” вместо “стучат”. Это инициация звуком: “тра-та-та” в стихотворении – уже не шум, а гармония, а сами колёса – уже не части механизма, а живые существа. Так в развязке рассказа, подкрашенной красным малиновым соком, сливаются добро и красота.
Виктор Голявкин
Премия
Оригинальные мы смастерили костюмы – ни у кого таких не будет! Я буду лошадью, а Вовка – рыцарем. Только плохо, что он должен ездить на мне, а не я на нём. И всё потому, что я чуть младше. Видите, что получается! Но ничего не поделаешь. Мы, правда, с ним договорились: он не будет на мне всё время ездить. Он немножко на мне поездит, а потом слезет и будет меня за собой водить, как лошадей за уздечку водят.
И мы отправились на карнавал.
Пришли в клуб в обычных костюмах, а потом переоделись и вышли в зал. То есть мы въехали. Я полз на четвереньках. А Вовка сидел на моей спине. Правда, Вовка мне помогал – по полу перебирал ногами. Но всё равно мне было нелегко.
К тому же я ничего не видел. Я был в лошадиной маске. Я ничего совершенно не видел, хотя в маске и были дырки для глаз. Но они были где-то на лбу.
Я полз в темноте. Натыкался на чьи-то ноги. Раза два налетал на колонну. Да что и говорить! Иногда я встряхивал головой, тогда маска съезжала, и я видел свет. Но на какой-то миг. А потом снова сплошная темень. Ведь не мог я всё время трясти головой!
Я хоть на миг видел свет. Зато Вовка совсем ничего не видел. И всё меня спрашивал, что впереди. И просил ползти осторожнее. Я и так полз осторожно. Сам-то я ничего не видел. Откуда я мог видеть, что там впереди. Кто-то ногой наступил мне на руку. Я сейчас же остановился. И отказался дальше ползти. Я сказал Вовке:
– Хватит. Слезай.
Вовке, наверное, понравилось ездить, и он не хотел слезать. Говорил, что ещё рано. Но всё же он слез, взял меня за уздечку, и я пополз дальше. Теперь мне уже было легче ползти, хотя я всё равно ничего не видел.
Я предложил снять маски и взглянуть на карнавал, а потом надеть маски снова. Но Вовка сказал:
– Тогда нас узнают.
Я вздохнул и пополз дальше.
– Наверное, весело здесь, – сказал я. – Только мы ничего не видим…
Но Вовка шёл молча. Он твёрдо решил терпеть до конца. Получить первую премию.
Мне стало больно коленкам. Я сказал:
– Я сейчас сяду на пол.
– Разве лошади могут сидеть? – сказал Вовка. – Ты с ума сошёл! Ты же лошадь!
– Я не лошадь, – сказал я. – Ты сам лошадь.
– Нет, ты лошадь, – ответил Вовка. – И ты знаешь прекрасно, что ты лошадь. Мы не получим премии!
– Ну и пусть, – сказал я. – Мне надоело.
– Не делай глупостей, – сказал Вовка. – Потерпи.
Я подполз к стене, прислонился к ней и сел на пол.
– Ты сидишь? – спросил Вовка.
– Сижу, – сказал я.
– Ну ладно уж, – согласился Вовка. – На полу ещё можно сидеть. Только смотри, не сядь на стул. Тогда всё пропало. Ты понял? Лошадь – и вдруг на стуле!..
Кругом гремела музыка, смеялись.
Я спросил:
– Скоро кончится?
– Потерпи, – сказал Вовка, – наверное, скоро…
Вовка тоже не выдержал. Сел на диван. Я сел рядом с ним. Потом Вовка заснул на диване. И я заснул тоже.
Потом нас разбудили и дали нам премию.
_______
☛ Как известно, Виктор Голявкин вслед за Даниилом Хармсом и Александром Введенским и одновременно с Олегом Григорьевым и Генрихом Сапгиром писал как для взрослых, так и для детей. Если стихи и проза для взрослых Хармса, Введенского и Сапгира резко отличались от их же произведений для ребят, в стихотворениях Григорьева[24]24
О размытости границ между взрослыми и детскими произведениями Олега Григорьева см.: Лекманов О. Олег Григорьев и ОБЭРИУ: к постановке проблемы // Поэтика исканий, или поиск поэтики: Материалы международной конференции-фестиваля “Поэтический язык рубежа XX – XXI веков и современные литературные стратегии” (Институт русского языка им. В.В. Виноградова РАН. Москва. 16–19 мая 2003 г.). М., 2004. С. 58–61.
[Закрыть] и рассказах Голявкина эта граница была подвижной, а в ряде случаев и вовсе не ощутимой.
Выразительным примером может послужить рассказ Голявкина “Премия”, который вошёл в его детскую книгу “Повести и рассказы”, изданную в Ленинграде в 1964 году. Он отчетливо двуплановый, поскольку абсолютно органично вписывается как в контекст детской, юмористической, так и взрослой, трагической прозы XX столетия.
С одной стороны, перед нами очередная юмореска из детского цикла Голявкина “Трубачи”, рассказывающего о приключениях двух незадачливых юных школьников, Пети и Вовки. “Премия” может быть сопоставлена не только с другими юморесками этого цикла, но и с известным рассказом Виктора Драгунского “Ровно 25 кило” 1960 года. Там, напомним, два мальчика, Дениска и Мишка, претерпевают немалые трудности, чтобы получить приз, который должен достаться ребёнку, весящему ровно двадцать пять килограммов. А ещё в одном рассказе Драгунского 1960 года из Денискиной серии “Кот в сапогах”, как и у Голявкина, описывается школьный маскарад и получение мальчиком приза за самое эффектное маскарадное одеяние:
С другой стороны, Голявкин в своём рассказе был гораздо более радикален, чем почти все детские советские писатели, включая и стилистически смелого Драгунского. В частности, это касается стремления обоих прозаиков воспроизвести особенности речи ребёнка. Сравните, например, в рассказе Драгунского “Кот в сапогах”: “И ещё было очень много белых «снежинок». Это такой костюм, когда вокруг много белой марли, а в середине торчит какая-нибудь девочка”[26]26
Драгунский В. “Рыцари” и ещё 60 историй: собрание Денискиных рассказов. С. 81.
[Закрыть] и в “Премии”: “Мне стало больно коленкам”. В первом случае перед нами многословная и изощрённая шутка взрослого автора, который остроумно имитирует детский свежий взгляд на типичный новогодний костюм школьницы начальных классов. Во втором случае сжато и бескомпромиссно воспроизведён неуклюжий детский синтаксис.
Однако ещё более радикален Голявкин был, когда выстраивал сюжеты своих рассказов и обрамлял их подробностями. Если у Драгунского в “Коте в сапогах” Дениска в маскарадном костюме прекрасно проводит время вместе со всеми остальными участниками утренника, а детали костюма мешают ему лишь чуть-чуть:
то в “Премии” несчастные Петя и Вовка из-за своих “оригинальных костюмов” оказываются абсолютно и бесповоротно выключенными из всеобщего веселья:
– Наверное, весело здесь, – сказал я. – Только мы ничего не видим…
Но Вовка шёл молча. Он твёрдо решил терпеть до конца. <…>
Кругом гремела музыка, смеялись.
Я спросил:
– Скоро кончится?
– Потерпи, – сказал Вовка, – наверное, скоро…
Если в рассказе Драгунского “Ровно 25 кило” все мучения Дениски сводятся к необходимости в один присест выпить полулитровую бутылку сладкой газированной воды:
Я говорю:
– Я сейчас лопну.
Мишка говорит:
– А как же я не лопнул? Я ведь тоже думал, что лопну. Давай поднажми.
– Мишка. Если. Я лопну. Ты. Будешь. Отвечать.
Он говорит:
– Хорошо. Пей давай.
И я опять стал пить. И всё выпил. Просто чудеса какие-то! Только я говорить не мог. Потому что вода перелилась уже выше горла и булькала во рту. И понемножку выливалась из носа[28]28
Драгунский В. “Рыцари” и ещё 60 историй: собрание Денискиных рассказов. С. 131.
[Закрыть], —
то в “Премии” герои проходят через настоящую, а не шуточную инициацию:
Я полз на четвереньках. А Вовка сидел на моей спине. Правда, Вовка мне помогал – по полу перебирал ногами. Но всё равно мне было нелегко.
К тому же я ничего не видел. Я был в лошадиной маске. Я ничего совершенно не видел, хотя в маске и были дырки для глаз. Но они были где-то на лбу. Я полз в темноте. Натыкался на чьи-то ноги. Раза два налетал на колонну. Да что и говорить! Иногда я встряхивал головой, тогда маска съезжала, и я видел свет. Но на какой-то миг. А потом снова сплошная темень. Ведь не мог я всё время трясти головой!
Я хоть на миг видел свет. Зато Вовка совсем ничего не видел. И всё меня спрашивал, что впереди. И просил ползти осторожнее. Я и так полз осторожно. Сам-то я ничего не видел. Откуда я мог знать, что там впереди! Кто-то ногой наступил мне на руку.
Если в рассказе “Ровно 25 кило” конфликт между ровесниками Дениской и Мишкой сводится к смешной настойчивости Мишки, который хочет, чтобы Дениска непременно допил бутылку ситро (“Хорошо. Пей давай”), то в “Премии” даже маленькое возрастное неравенство между героями приводит к тому, что старшему достаётся завидная роль всадника, а младшему – незавидная роль лошади (ситуация, как отметил в разговоре с нами Михаил Безродный, предсказывающая соответствующий эпизод рассказа Искандера “Мученики сцены”, о котором речь у нас пойдёт далее)[29]29
Сравните в “Премии”: “Я сказал Вовке:
– Хватит. Слезай.
Вовке, наверное, понравилось ездить, и он не хотел слезать. Говорил, что ещё рано. Но всё же он слез, взял меня за уздечку, и я пополз дальше”, – и в “Мучениках сцены”: “Когда мы ушли за кулисы, зрители продолжали бить в ладоши, и мы снова вышли на сцену, и Жора Куркулия снова попытался сесть на нас верхом, но тут мы уже не дались”.
[Закрыть]. И эта ситуация описывается как безысходная:
Я буду лошадью, а Вовка рыцарем. Только плохо, что он должен ездить на мне, а не я на нём. И всё потому, что я чуть младше. Видите, что получается! Но ничего не поделаешь.
Главное же средство, которое позволяет взрослому читателю воспринять рассказ “Премия” не как комическую сценку, а как трагикомическую притчу – это вполне отчётливая для него отсылка к основополагающему для мировой культуры и философии зачину седьмой книги трактата Платона “Государство”. Напомним фрагмент этого зачина, представляющий собой реплику Сократа в диалоге с братом Платона Главконом:
…посмотри-ка: ведь люди как бы находятся в подземном жилище наподобие пещеры, где во всю её длину тянется широкий просвет. С малых лет у них там на ногах и на шее оковы, так что людям не двинуться с места, и видят они только то, что у них прямо перед глазами, ибо повернуть голову они не могут из-за этих оков[30]30
Платон. Государство. Книга седьмая / Пер. А. Егунова // Платон. Собрание сочинений: в 4 т. Т. 3. М., 1994. С. 295.
[Закрыть].
Легко заметить, что Петя, который время от времени встряхивает головой, и тогда маска, закрывающая от мальчика свет, съезжает с его глаз, может быть уподоблен жителю платоновской тёмной пещеры, наблюдающему мир через “широкий просвет”. А Вовка обрёк себя на пребывание в ещё более страшной ситуации – он вынужден целиком полагаться на спутника: “Я хоть на миг видел свет. Зато Вовка совсем ничего не видел. И всё меня спрашивал, что впереди”. Ну, а в целом, параллель с платоновским мифом о пещере провоцирует читателя увидеть в рассказе Виктора Голявкина аллегорию мучительного пути в метафизической тьме, на ощупь, к поставленной цели, причём в процессе пути эта цель утрачивает бо́льшую часть своей привлекательности.
