Текст книги "Осколки мозаики"

Автор книги: Людмила Захарова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 9 страниц) [доступный отрывок для чтения: 4 страниц]

– То немногое, что я успел увидеть, я воспевал всегда. Нет, не подумайте, я… Мы не были знакомы, только издали. Она выходит из церкви сквозь нищую суету. Это ложь, она не была надменной и жестокой. Но ее опасались, как исполненной мечты. Но вы, должно быть, помните, что уже тогда не умели мечтать и потом. Я кричал им: «Спасите, она вышла на паперть! Не милостыни, нет! Она помедлит-помедлит, но не задержится. Спешите подать руку! Спасите!» Я кричал им: «Подобно псу лизните ее ладонь, и вы взвоете от яда, пылью осевшего на истонченных веками контурах. Очнитесь, вы оцепенели от немоты и удивления», – кричал я в пустоту живой толпы. «Она одна, остановите, она уходит! Божественная красота уходит». Я охрип от крика и боли, и потом… Потом я умер.

Высоцкий задумчиво перебирает струны, словно вехи, вглядываясь в глубину пустынной залы, заинтриговавшей слух и взоры. Хранитель тактично не мешает, присев у резного стола и кивая.

– Я ждал ее на берегу, в туманных клочьях над рекой я чувствовал движение. На похищенной лодке был кто-то незримый. Мы едва различали прутья кустов и хворост под ногами. Липкая сырость покрывала одежду и листы. Мы молчали, мы не были близки ни в жизни, ни тогда. Тексты новых песен я сразу смущенно свернул трубкой, ткнул ей в ладонь: «Потом, потом, вернись и читай». Я не знал ее имени и сейчас не знаю, я был обескуражен. Костер в облаке не развести. Мы молча вернулись в лодку, сели рядом, спиной прислонившись к рубке. Я не находил слов, разглядывал удивительную форму ноготков: узкие, заостренные лепестками георгинов алых. Случайная одежда не портила. Неловким движением она избавилась от большой клетчатой шали, решив хоть немного подобрать спутавшиеся пряди волос, но что-то мешало. Словно отряхнувшись, она выскользнула из телогрейки, прислонилась к фанерной стене. Нагота плеч, излом запястий, а локоток!.. О, Боже! На прозрачный батист сорочки капала кровь – теплая, живая. Я испугался, не сказал ей, что она сошла с ума, а прохрипел сдавленно: «Знаешь, мне до сих пор больно. Передай им, мне больно! Если все так… Я хотел бы умереть». Я давно не слышал своего голоса – такого рвущегося клокотания в горле. Она не ответила, то есть это случилось как-то иначе. Ее мысль так покойно легла на сердце, что я умолк, более уж не прибегая к словам. Я не помнил такого умиротворения ни в жизни, ни потом. Она вынула забытую иглу от капельницы из вены, куском бинта скрутившегося в косах, я затянул ей руку, не подумав о своих ледяных прикосновениях. Просвечивающее тело ничуть не смущало, нагота имела иной смысл. Только потом, вспоминая страшную встречу, я думал о поздней осени, о снежной каше на воде, поражаясь бесчувственности к холоду. Ну, как же! Живым должно быть холодно.

Владимир Семенович прижался заросшей щекой к гитаре, вспомнив, что созерцание невероятного рельефа крохотного ушка вдохновляло древних мастеров кисти, а ему только мешало собирать взбунтовавшиеся водоросли волос. В них можно запутаться. Хранитель с настороженной грустью наблюдал за рассеянной прогулкой Алфеи, о которой они говорили, не надеясь, что она приблизится. Он давно пытался разгадать ее исчезновения и вот, пожалуйте, с опозданием в целую вечность можно что-то сопоставить, объяснить. Но только себе. Он с благодарностью принял запоздалые тексты песен на хранение.

– Эти каблучки отбивают ритм новой баллады, – заметил Высоцкий, – да… так. Да.

Легким дыханием откликнулось эхо. Алфея остановилась у напольной вазы, долго выбирала бледную, не надломленную розу и, вытянув, равнодушно удалилась к себе. Отставив гитару, он стряхнул оцепенение и попробовал звук паркета, словно недавние шаги могли оказаться наваждением. Хранитель поспешил развеять недоверие.

– Жаль, вы так и не разглядели ее, но, поверьте, ничуть не изменилась. Жаль, она не предупреждена о визите. Не успел. Видите ли, она сегодня не смотрит в мою сторону. Вчера был пышный прием, многообразие ее утомляет. Она-то живая, не вымышленная.

Высоцкий остановил оправдания-объяснения, взбежал по лестнице, вернулся с утерянной розой и, отбив чечетку, подмигнул собеседнику.

– Чтобы нас замечали, женщину надо рассмешить!

– Браво! – воскликнул Управитель. Дамы вспыхивают от восторга. Внезапная суета становится явной и не совсем уместной. Хранитель пытливо замечает им, что рассказ напрасно прерван без спросу ожившей свитой, предлагая Высоцкому выбрать кресло у камина и продолжать, не позволяя вольностей соглядатаям. Они нарочито капризничают, кокетничая с недоумевающим гостем, обращая к нему томные взоры и рассаживаясь вокруг.

– А-ах! Тихий вечер у камина…

– А-ах! Эти тайные страсти Алфеи.

– На, запретных для нас всех, брегах Леты.

– Володя, друг милый, не томи…

Высоцкий шутливо отбивается от хитрых созданий, так ловко и наперебой выхватывающих его мысли.

– Девочки, девочки! Да вы тут совсем ошалели! Как вам удается подслушивать и выбалтывать еще несказанное? Негодные чаровницы!

– А-а-ах! Мы не заметили, как отчалила ладья…

– И как скрылись берега. – Щебет становится бесцеремонно ядовитым.

Нервно дрогнули струны, почерневшим лицом Высоцкий обернулся к Хранителю и в оседающей тишине продолжил.

– Да, мы не заметили, давно ли берега увязли в тумане и сгинули. Мы не могли ни определить течения, ни управлять довольно громоздкой ладьей. Да мы и не хотели пошевелиться. Мы не желали знать, что ждет нас впереди. «Одиночество», – нам ответил надменный Харон.

– Цветы и слезы для богини, – распорядился Управитель, заметив гневное лицо Хранителя, желавшего говорить.

– Милые сударыни, вы все лишены права голоса, и права вторжения в чужие мысли. Иначе мы никогда не начнем салонных чтений, словно вы не понимаете, зачем к нам стекаются гости вселенной. Пора покончить с прошлыми недомолвками. Сестры Неизвестность и Неизбежность, вам придется покинуть ангар, найти и освободить пантеру от ошейника, привести все в божий вид вам поможет мадам Реальность. Это последние тихие вечера у камина, прощание должно быть легким и простым, как в старые добрые времена.

– Не всегда добрые, – прошамкала старушка Правда.

– Так уже произошло и уже записано о погибшей цивилизации. Возражения не рассматриваются. Краткий обзор трагического конца землян. Сегодня ночь не состоится, я пригласил слушателей, после ваших скорых приготовлений в зале, объявляю наступление завтра и чтение первой поминальной главы. Роли всем известны.

– Хранитель нуждается в уединении. – Управитель ударяет посохом об пол, и свита мигом растворяется – рассеивается пылью.

7. Вещий сон

«Цветы и слезы для богини». Розы продержались долго. Были фрукты, торт (какой ни есть, но должен понравиться) и даже шампанское по карточке. Примерно так я начал послание в незаконное царствование великой княгини Разлуки, описывая день несостоявшейся встречи. Бело-черный день коротали быстро иссякшие хлопоты, и подступило время. Помню, что касаясь каждой мелочи в доме, и так стоявшей на своем месте, я ворчал и мысленно уговаривал ее, гадая, какой она стала.

– Улыбнитесь, мэм, шампанское! Ну зачем нам Париж? Прилетай же скорей! Я нашел себя. Не веришь? Оглянись на открытку за стеклом книжной полки, есть такой печальный обезьян с желтыми глазами тоски, как у меня. Очень похож. Успокойтесь, мэм, я не бросил литературу, только что она теперь может изменить, в наши-то времена. Брось, милая, не печалуйся. Мэм, я не знаю вашей, предполагаемой в морганатическом браке, фамилии… Я не слушал, не остановил. Но есть обратный билет, скоро-скоро я помчусь к Шереметеву встречать ваш рейс. Я надеюсь, мэм, что вояж разочарует. Я чуть с ума не сошел. Уже не опоздаю и никогда не отпущу. И пусть телефон не звонит. Меня нет ни для кого, нет навсегда!

– Как навсегда?! Сдала билет? Но… Я не знал, что… Алло! Ты с ума сошла!

Она не выносила театральный гомерический хохот и бросила трубку.

Граф в ужасе проснулся от собственного смеха и крика. Кабинет или спальня? Багровые розы целуют ей руки… оборвавшийся голос. Что за странные фантазии? Какой Париж, зачем, карточки, помолвка? Запутавшись в кошмаре, он пропустил утро, чудное летнее утро для верховой прогулки. Он потянулся к колокольчику, но удерживает дремотная тишина, на шпалерах толстопятая пастушка напоминает резвушку Матренку. Часы в который раз принимаются играть прелюдию, но бьют семнадцать раз. После такого сна граф ничуть не удивился, но решил пить кофе не в постели, демонстрируя зазевавшимся слугам великодушие – самостоятельным одеванием халата. Сладко зевая в пустоте залы, он уже успел приметить в саду под окнами томящуюся Матрену. Знать, графиня на прогулке, нешто кликнуть… Нет, переваливается, как утка, а девка хваткая, уж третьего понесла. Вздохнув кротко, он решительно направился в кабинет. Заведенный порядок якобы не нарушен. Казалось, небытие поселилось в доме: нет ни кофе, ни признаков беспокойства по столь небывалому случаю. Экое безобразие. Граф такого не любил и, выйдя на балкон, сурово окликнул девку, наказав отыскать дворецкого.

– А барыня катаются… За ними князь ранехонько заехали-с, – растерянно бормочет она в ответ, запрокинув испуганно голову.

Граф, оборвав березовую косицу, возвращается в кабинет, оставив стеклянные двери открытыми. Шелестящий занавес хранит приятную прохладу, играя солнечными бликами на затейливой мозаике паркета. День действительно хорош, но одеваться самому… Граф прохаживается, гордясь своим спокойствием в ожидании дворецкого и горничной с кофе. Думы от мелких забот по обустройству имения легко перескакивают на дела государственные, мечты о новом просветленном обществе, где… Он сшиб низенький столик, прежде невиданный даже в конюшне. Опрокинутые чашки хрустнули, под ногами растекается лужа холодного чая, подмачивая ворох каких-то газет и журналов. Граф не был суеверен, но, мягко говоря, смущают не только названия, но и орфография: отсутствует ять! «Что такое?!» – взорвался он и запустил колокольцем в распахнутые двери. Промокают туфли, паркет становится облезлым, серым.

– Бред какой-то, прости, Господи, – шепчет он, отступая на неиспорченный пол, спиной чувствуя удар леденящей волны, настигающей все же внезапно. Он боялся себя в гневе, ибо мог быть жесток. «Выпороть! Всех выпороть! Матрена, разрази вас гром», – кричит он шепчущим кронам, нервно затягивая поясок. Просматривая парк с балкона, заключил: «Бездельники, ни души».

Застекленная тишина взорвалась, в бешенстве разбитый столик обнаружил шершавое некрашеное нутро. «Хамы, чаевничать вздумали! Натащили хлама от разночинцев, научили вас читать, аспиды».

Граф все крушит, топчет и расшвыривает. Гнев и бессилие иссушающая чаша, родственная предательству. Ибо из чаши должно утолить жажду. Никак не наоборот! Темнеет в глазах, грязные в лохмотьях потолки опускаются все ниже, надвигается плоская зловещая мебель, обшарпанная, покрытая махровой пылью. Мерещится тусклая убогая комнатушка, то ли кладовка, то ли спальня приживалки.

– Господи, как во сне… Определенно нельзя серчать, аж пот прошиб.

Граф чеканит шаг уже степенно, не замечая перемен. А его кабинет с лепниной действительно ветшает, сужается, капает вода. Кончиками пальцев он провел по лбу, злобно шипя: «Выпороть… всех выпороть». Его остановила хлесткая пощечина, тряпкой залепившая лицо. «Что такое?!» – Граф недоуменно раскрывает глаза, пораженный множеством стекающих, небрежно развешанных блеклых флагов. Это в его-то изысканном уюте! Отбиваясь от них, он ринулся к свету, к неограниченному простору дня, где нет удушливых жутких вещей. Промокший, со слипшимися всклокоченными волосами, в одной туфле, с хвостом сорванной веревки на плече он достиг жалобно пискнувших дверей балкона, прерывисто вдохнув свежего воздуха, услышал воробьиную ссору и детский лепет внизу. «Господи, да что же такое?» – вопрошает он, думая, что бредит или сходит с ума.

– Я полагаю, что это пеленки, сударь, – насмешливо отвечает графиня, постукивающая хлыстиком по мрамору колонны. Граф опешил: здесь слишком высоко, как ей удалось проникнуть мимо него? Шевельнулась осторожная ясная мысль, приметившая шлейф амазонки, свисающий через перила. Она заметила и невозмутимо поправила подол, не меняя улыбчивого выражения лица. Граф отбросил тапок, скинул халат и, сев прямо на пол, спрятал лицо в ладони, решив, что это продолжение кошмара или его супруга просто ведьма.

Мгновение бесконечно. Качнулся маятник условного расстояния, время не существует. Низкий реверанс, алмазные переливы на остреньких ключицах. Все застыли в ожидании взмаха палочки дирижера. Грациозный поворот головы: взоры встретились. Великая княгиня Разлука покинула бал. Первые «па» застучали в висках: «Я, почему я?» В свете за ней волочились, платили дань богине салонов. Графу всегда льстило иметь такую супругу. Ее взгляд увлекал многих, обещая понимание, призывая довериться неслыханному блаженству в прискучившем мире. Вдохновенная мазурка, чарующие слова, как бальзам на душу, некстати вспомнились ему: «Будьте счастливы каждым мигом волнений. Будьте счастливы непостижимой сутью, тем, что есть вы… ваши сны и пробуждения». Бесполезно мучить себя, теряясь в догадках о том, что же было с ним, что таит приятная улыбка, ныне далекая от первых слов флирта. Граф в замешательстве не заметил ухода, все еще гадая о том, отчего он так ненавидит и не может не любить ее?.. «Ей всегда все известно. И давно», – решил он, окончательно очнувшись от сна, придя в себя. Потрепав вихрастые макушки детей, Алфея скоро исчезнет в глубине аллеи. Исчезнет струящийся шелк, прильнувший к стану, она полуобернулась: «Разве можно меня не любить, граф? Мне жаль вас».

8. Экспресс на Санкт-Петербург

На перроне, не задевая вокзальной суеты, пыльные оркестры выдувают танго. Предчувствия графини беспричинно печальны, мерещится будущее прощение-прощание, безоговорочное оставление грехов. Варианты судеб мелькают по откосам, но экспресс не мнит остановки, и они увертываются, подобно подгнившим осинкам, березовым рощам, мостам, озерам. Забавно водить знакомство с призраками, строя мысленные диалоги: «Я не злорадствую, увольте, вы ничуть не изменились за пять лет. Бросьте, идеи скучны. Потому мой вояж инкогнито. Вы восторгаетесь (в укор мне) простушкой Реальностью, приносящей плоды? Вам их и пожинать, перелистывая прожитое. Пользуясь жертвенным временем прокуренного вагона экспресса, идущего на Санкт-Петербург, я прихожу в себя. Но, если честно, я не желаю расставаться, научаясь у вас разумному эгоизму. Предисловие, раскрытая тайна, эпилог».

Безразличие овладевает графиней, закрывающей книгу. В дремотной яви оживает болтовня соседнего купе, отраженного в коридорных зеркалах, слепит солнечный зайчик, смежаются веки под легкое покачивание. Кто-то зачитывает светскую хронику будущего.

– Исчезнет на обратном пути, возможно… – Перебивают уверенные голоса: «Не может быть! Она сбежала, ее могут только выслать».

Скучный голос остановил дамские толкования.

– Я там буду, газеты всегда искажают истину. Конечно, княгиня в гневе, Судьба разобидится, уж ей-то известно, что графиня умышленно простится, заметьте, заведомо навсегда. Открыв тайну, она оскорбит государыню Надежду, посягнув на Ея власть!

– Словно бы кто-то вправе решать: оставлять ли благосклонность надежды человеку! Непревзойденное безумие.

– А граф, конечно, не догадывается ни о чем?

– Она не ожидает так скоро Великую княгиню, тем паче, никто не предполагает получить приглашение на бал герцогини Трагедии.

– Бал уже назначен, леди Неизбежность позаботилась о многом, за неутомимую волю она представлена к счастью «Красной подвязки».

Графиня чувствует неладное, смущают зловещие улыбки придворных.

– Представьте, они вспомнили себя прежними. Князь пребывает в черной меланхолии. И новый роман или поэма угадывают ее слова, облик, жесты и даже город! Он верит господину Случаю, а тот умеет подшутить. Утром его будит супруга Жизнь, он почти здоров и верит, что она лишь мечта. Иногда грустит, считая, что богиня любви умерла задолго до христианства. Нет, он не найдет ее, недопустимо нарушение этикета.

– Да и можно ли дальше жить, если помнить все, ничего не оставляя в прошлом, не умея забыть непомерный груз и страдания?

– О, если бы только этот грех. Вы бы слышали, что она скажет в присутствии всех знатных особ, словно объявит о церемонии редчайших торжеств. Вот, читайте, слово в слово: «Наши вселенные близки, но мы не увидимся. Я не прощаюсь, ибо мы неразделимы, нам не забыть друг друга. Никогда».

Графине не удается уснуть – душно. В открытые двери купе она рассмотрела невысокого человека в золотом пенсне: седые бакенбарды, редкие волосы на затылке и в ушах служат окантовкой гладкому черепу. Вероятно, отставной генерал в штатском едет со своей очаровательной супругой Легкомысленность. Едва ли она старше его дочерей, фривольно-веселых, посвящаемых во всевозможные чужие похождения по приезду. Приятно ехать отдельно, не быть знакомой спутникам и, выходя на перрон, отделаться туманным поклоном, надеясь более не столкнуться с ними, знающими даже то, что ей самой пока неясно. Да и сбудется ли? Я одна и без свиты, никто не ждет. Остановлюсь не дома, а на Шпалерной. Вуаль темная и очень густая, узнать нельзя.

9. Белые ночи

Невероятно, не было ни дождя, ни ветерка с Невы, непривычно сухо. Безоблачно переглядывались луна и солнце, вкрадывались вдохновенные белые ночи. Поневоле одежды становились прозрачней, мадам Беззаботность предложила чудную вуалетку, которая все реже прятала взор графини, отменившей осторожность, что привело к нечаянным визитам. Их следовало возвращать, дабы не обидеть славную подругу Вежливость. Соблюдая придворный этикет, балов не избежать, как и прочих загородных увеселений. От кареты, предложенной мадам Необходимость, она отказалась. Пыльно и долго. Поезд идет по удобному расписанию. Кокетливыми чепцами в остреньких зеленых кружевах провожают на Гатчину самостригущиеся ивы, сбрасывающие зимой коготки лишних слов, уже выцветших к лету и сейчас сокрытых травой.

Любимая поговорка папа́: «Главное вовремя спрыгнуть с поезда, идущего в пропасть», – пришлась бы как нельзя кстати. Рельсы почти сходились, движение с едва ощутимым разрывом абсурдно. Два поезда набирают скорость, странно обтекая пригородные платформы с двух сторон. «Не может быть: параллельные не смыкаются!» – стучит в висках. Соглядатаи в попутно скользящем вагоне утомили назойливостью. Алфея вышла. Ничего страшного не произошло, почти поцеловавшись, они разминулись, резко отвернувшись составами.

Графиня вернулась, но не обнаружила свое купе, новые спутники указали ей на «ее место», заметив замешательство (обычно несвойственное), словно именно она именно от них выходила в ресторан. Удивляться поздно, оказавшись в чужом городе без багажа (необходимого скарба изжитых эмоций, что везла в подарок), ушедшего в неизвестном направлении, в руках только серебристо щелкнувшая сумочка. Куда девается неотвязная Правда, выжившая из ума приживалка, которую никогда не сыскать в нужный момент. Она умеет смутить пылкие взгляды юнцов, не нуждавшихся в ее строгом оке, достаточно других, но где ее прыть, когда теряется душевное равновесие? Сокрушаться поздно, старушка запамятовала обязанности. Раздражение улеглось и объявившаяся няня невзначай роняет то, что было крайне важно, как вера, надежда, любовь, но с опозданием в целую вечность.

– Где тебя нечистый носит? Скажи, как называется шар, слепящий цветными искрами, слетающими снегом на головы зевак? Что означает кружащийся волчок, оттолкнувший дощатый купол в старом цирке моего детства, выросшего в полую планету реальности? Факир застелил полость шара травяным ковром, чтобы не услышать многого. Мне бы нравилось жить здесь, но я устаю. Зрители продолжают приходить сюда, не подозревая о моем существовании. Все видят зеркальные осколки, отражающие свет. Чей свет, няня? Целый мир неизреченных сущностей отражает нападки ослепленных, глазеющих снизу. Они лишние, как чуждый мне город. Ты забыла, старая, что путешествие инкогнито, что я неслучайно оказалась здесь? Никому не позволено вмешиваться в мои дела. Где несносный Факир, живущий этим фейерверком?!

– Час пробил, сударыня, – свита испуганно присела в реверансе.

10. Час пробил

Семья спешно съехалась в Питере. Ком обреченной нежности не тает в горле. Не в силах более осознавать предстоящую потерю, мучимый умом и сердцем граф понимает заблуждение, увлекающее их к катастрофе. Господи, как же она была права, указуя преступность безумных идей – заблуждений великих. Серебряный аксельбант сверкает слезами подступающего раскаяния, за ними хаос, безнадежный хаос и кровь… «Уехать бы нам, княгиня», – граф обомлел от обмолвки. «Прошу простить великодушно. Я только хотел уведомить вас, графиня, что…»

– Снег, иней, как чисто и светло, милый. – Она прервала молчание. Выходя из кареты, ткнула зонтиком под ноги. Ямка в гнусном крошеве и следы, затопляемые уличной сукровицей, осеняют графа прозрением запоздалым. Тревожный озноб засквозил в лицо. Он впервые увидел страх в очах ея, зазвеневший хрустальной сосулькой, сорвавшейся на крыльцо. Страх? Нет, то ужас! Ужас неслыханного произвола реальности, только сейчас при обмолвке, понятый нутром, да так, что лучше бы и не родиться, не знать своей единственной. Ненасытный демон требует жертвы, уже опрозрачневшей от неминуемости. А, впрочем, так и так погибель. Но ей! Как можно ей? Он сразу поднялся к себе. Недосягаемые образа, теплится лампадка.

– Неужель, Господи, я ведь верил и ведал, что творю! Чьими молитвами, Боже всемилостивый, ступаем на адские жернова. Пылает камин, прислуга еще покорна и кучер нестроптив, но насторожен, еще… Сколь еще дозволено одним воздухом дышать, сколь еще не отнимешь неделимую благость близких душ?

Граф ошалевает от бессилия произнесть… Графиня коснулась плеча, невозмутимо приглашая к позднему ужину. Искрит шампанское, и розы источают благоухание, уверяя в незыблемости порядка, пренебрегая сумятицей душ человеческих. Возлюбленная словно бы радостней, чем в юные годы. Привычная молчаливая беседа взглядов. Их окрестили роковой парой, идеально слившейся воедино, а прочее – игра. Игра света: маски и маски. Нет, она не примет иной участи, еще возможной некоторую пору. Леденящую прохладу где-то в левой груди никак не залить, не унять, не замолчать.

– Извольте, водочки, сударь, – звонкий голосок гимназистки, беззаботной и мудрой.

Годы минуют ее – как хороша! Граф любуется супругой, отвлекаясь на проказы, забывает гнетущую боль, тоску, объявшую мир, лишь кажущийся прежним, как забытое лето в обмороженных зеленых кронах родового парка.

– Богиня, восхитительница ангелов, – Граф шепчет, лукаво заплетая излишнюю бодрость в комплименты, на которые он не так ловок, как многие в свете, язвительно сгоравшие от зависти. Но он предпочитает говорить глупости, пугаясь каждой вздрагивающей минутной стрелкой на старинных часах, которые вот-вот пробьют свое жуткое бремя. Тревога прячется крапленой картой в колоде, вечер разыгрывается, ставки крупнее всех фамильных бриллиантов или… Вдруг это нелепая ссылка на сон, кошмарный сон наяву? Он не помнит ни одного вечера, где бы они так веселились для себя. Гостей нет, да теперь уж не затевают балов и приемов. Упоение мгновением, упование на драгоценную отсрочку. А вдруг незначительный случай переменит волю? Они танцуют самозабвенно, сменяя друг друга у рояля, забыв о клавишах, сближаются в мазурке под неслышные «па», уносятся в вальсе отчаянного восторга. В смутном золоте свеч колеблется эхо полуночной залы, восхищение устроенным шумом утопает в звоне фужеров и всплесках ладоней: «Ах, браво-браво!» Из затаенных глубин, радуясь изречению вслух, слова исторгаются с наслаждением. И это прекрасно! Обретает голос сокровенное. Откровение, высказанное в шутку и с громким смехом, не рассыпается на бессмысленные звуки, не остужая чувств, вселяет надежду – надежду на спасение. Государыня не попустит…

Военный мундир к лицу, уже легкий багаж прикручен к пролетке, хрипят нетерпеливые кони. И голос призывный трубы знает почти наверняка, что граф защитит свою ненаглядную. Прощаясь, она смело поправит его.

– До встречи, до скорой, возлюбленный!

И он безбоязненно смеется и верит в свой единственный шанс.

– Сударыня, я не хотел бы видеть вас вдовой. За вами князь, прощайте!

Смутившийся князь пожал локоток.

– Графиня, я скоро отъезжаю. Город пуст. До последнего я ваш покорный слуга. Ваш супруг просил меня…

Солнце заскользило над парком, трогая оцепеневшие силуэты на мраморе проводивших ступеней. Очнулась улыбка графини.

– Благодарю, милый князь, я остаюсь. Я дома, кто посмеет тронуть? Премилая весна задалась, все образуется. Пойдемте в гостиную, что ж горевать? – Слова звучат утверждением, а не вопросом.

Грустная медлительность прошуршала по мозаике паркета, оттаивая в нежности Шопена. В бессильном гневе князь отмахнулся от ожидавшего кучера и последовал за графиней. В подкатывающих к горлу аккордах все яснее различалась власть герцогини Трагедии, чей триумфально-фатальный бал уже назначен. Вспорхнула белая ажурная накидка на волосах пианистки, играющей не замечая нот, любезно перелистываемых великой княгиней Разлукой, одарившей князя насмешливой улыбкой.

Времена, где друзей не ждут, заполучили власть… Мечется бедная Матренка, не ведая, где бы упрятать графиню. А слуги давно разбежались, да и нянюшка исчезла в лабиринтах дворца.

– Барыня, барыня, стучат, двери ломят.

– Так, поди, открой.

Графиня и не укладывалась спать. Прическа надменно высока, словно сейчас утро дворцовых визитов, вызывающе сверкает бриллиантовое колье, пышные буфы искусно нависают на плечах, локотки сжимая, жесткие кружева в каменьях скрывают точеные запястья. Алфея ощущает багрово-бархатную тяжесть платья обнимающего колени, церемонно сходя по парадной лестнице в залу. Онемевшая Матренка пятится к вырываемой двери, отступает от кованого топота. Пылают факела, запах махорки, стужи и металла, людность и грохот крушения, вопросы к непроницаемому спокойствию хозяйки. Сцепленные на талии пальчики выгибаются от рывка, предательски оголив плечо, интригуя визитеров. Недобрый взгляд изучает классический профиль, холодит взведенной угрозой зашептавшие на ухо подвески: «Этого следовало ожидать».

– Обезумели, хамы, – невольно ответила графиня, вполне владея собой.

Щелчок оглушил. Она смотрит уже со стороны: долго и прочно хрустит ткань, удерживая сникающее тело, цепко сжата обманчивая легкость рукава, обнажив левую грудку, невинно удивленную нелепым обращением. Отшатнувшись, бесноватые, никак не ожидавшие подобного исхода, будто бы бережно укладывают тело на ковер, матерясь, оставляют дом распахнутым. Вьюга заметает еще зеленые, не успевшие состариться рыжиной, листья октября, ощипывает богатые кроны вековых исполинов. За мглою звезды как никогда печальны. Князь склоняется, прикрывает надорванным рукавом крапинки крови, зардевшие под кожей, оглядывается мрачно на Алфею. Он подходит к ней, видит крайнее изумление, теряющее границы зрачков, черная бездна не оставляет места радужке, дробится искрами – уже за пределами души.

– Этого следовало ожидать, графиня. Выбор, вы сделали выбор, – он сжимает безвольные пальцы, – Роковой час пробил, сударыня. Я был терпелив, памятуя о графе. Послушайте, пуля вернется к пославшему ее, ничуть не повредив вашего чудного ушка. Так позвольте предложить вам руку, сердце вы давно похитили. – С неистовым наслаждением он приник к остро выточенным ноготкам, как верный друг, уверенный в своей правоте. Факир-управитель гасит портретную галерею, собирает свет очей до лучших дней. Князь хочет уловить в молчании согласие на отъезд. «Было послание: предать забвению. Прежнее кануло в Лету, не пытайтесь искать графа в предстоящем хаосе. Нас ждут иные наряды, имена. Нас укроют ангельские крылья».

Впервые хмуро Алфея обводит неласковым взором редеющую свиту, едва приседающую в поспешном реверансе. Особняк пустеет, все в сборе, только Матренка, забившись в шубы, молится об избавлении от холеры или чумы, не знает, как назвать.

– Я не оставлю вас! Выбор, – напоминает князь.

– У-у-уходим… – подпевает дьявольская завируха, подталкивая всех в спины.

– Умоляю, придите в себя, уже поздно, уже светает.

Он подступает к ней вплотную, с трепещущей силой обвив руками и не отрывая взгляда, царапаясь о замысловатую роскошь украшений на платье, но не отпуская, замедленно сползает на колени, шепча и осекаясь: «Уже поздно, они могут вернуться, комиссар уже мертв. Я видел. Уходим же, здесь нас ждет западня».

– Это сделала я, – отвечает она легкой пощечиной, благословенно перехваченной и прижатой к иссохшим губам.

11. Западня

Внезапная усталость взметнула алмазные искорки, исчезающие в боковом зрении. «Может быть, это возраст?» – спрашивает графиня, изучая отражение в зеркале. – «Возраст? – князь усмехается уныло. – Вечный возраст! Возраст вечный, вечности возраст, – ему нравится игра слов, – возрастная вечность… Возраст – тающая вечность! Глупости, графиня, это голод, просто голод, обычная доля в этой, проклятой Богом, стране. Мир распадается на куски, до боли смешные, пестрые лоскутки».

– И?..

– И граф отброшен, очутившись за барьером сотворенного. По разным причинам мы выбрали эти сумасшедшие роли.

Ровный голос, умиротворяющий голос становится бесцветным, нарастают всполохи, режущие глаза, но вновь проясняется изумрудное солнце, блаженство легко позволяет перелетать от зеркала к зеркалу, порхать в небесном танце, не задевая хрустально поредевшего каскада люстр. Лиловой дымкой стелется шлейф платья без кринолинов нижних юбок. Тронная зала светла необычно, Шопен дышит радостью, забытой так скоро и так просто. Князь прислоняется к белой двери, виньетки и медь окантовки которой гармонируют со шляпками обивочных гвоздей, с орнаментом ковров и с сюжетом, стынущим на потолке, остановившем полет. Князь всегда потворствовал изысканному вкусу. Он заботлив, умен, терпелив. Сравнением познается, но ценится ли?

– Редко, милая графиня, редко, – он поднимает кружевную перчатку, кладет на овальный столик, извиняясь, что наступил на его львиную лапу с золочеными когтями нечаянно.

– Нам остается только смеяться, чтобы не сойти с ума в нашей клетке.

Графиня трогает зеркальную улыбку некогда забытую при визите, выжидая, наблюдает за князем. Он делает неопределенный жест рукой, озирается, словно здесь впервые. Студеный камин подвывает с где-то выбитым стеклом, запустение сквозит по оледенелому, покрытому инеем паркету.