Текст книги "Я шел на небо…"

Автор книги: Любовь Серова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 4 страниц)

Александр Викторович Игнашов, Александр Иванович Серов, Любовь Викторовна Серова
Я шел на небо…

Кто искренен к людям, тому доверяет небо…

Китайская народная мудрость

© Игнашов А.В., Серов А.И., Серова Л.В., 2021

© Издательство «ФЛИНТА», 2021

Глава первая

Лондон, Шанхай, Париж, Амстердам, Москва, Нью-Йорк – одна строчка на табло вылетов в аэропорту сменяла другую. Ди смотрел так, словно выбирал, где окажется через несколько часов. За слегка тонированными панорамными окнами высились межконтинентальные авиалайнеры, а над ними поднималось громадное, во весь горизонт солнце.

В зале ожидания было многолюдно. Европейцы, латиноамериканцы, японцы, китайцы, африканцы, арабы – самого разного возраста, с багажом и без багажа – проходили на регистрацию, коротали время в ожидании объявлений о начале посадки на рейс.

Ди обратил внимание на мужчину лет сорока – тот сел в свободное кресло, достал из кейса ноутбук. Вырвавшись из рук бабушки, маленький мальчик бросился прямо под ноги одному из пассажиров. Худощавый старик подхватил мальчугана на руки и о чём-то заговорил с ним. Сидящий в кресле мужчина открыл на экране ноутбука файл, начал пролистывать текст.

Ди усмехнулся, взглянул на висящий неподалёку от него телевизионный экран – в кадре возник специальный выпуск новостей: теракт, мечущиеся в панике люди, и среди них – поддерживающий молодую женщину старик, тот самый, минуту назад бывший с ребёнком на руках здесь, в зале аэропорта. Ди перевёл взгляд на мужчину с ноутбуком – ещё пара секунд и тот в задумчивости оторвёт взгляд от компьютера.

Объявление об окончании регистрации сразу на несколько рейсов привело в движение стоящих у телеэкрана пассажиров. Лишь крепко сложенный мужчина никуда не спешил, он по-прежнему был у табло вылетов и всё с той же едва заметной улыбкой смотрел, как занятые своими делами люди один за другим сбиваются с привычного ритма жизни.

Так случилось, что оба – и тот, что писал в компьютере, и тот, что стоял у табло, – нашли взглядами друг друга и тут же – старика, причудливо раздвоившегося во времени и в пространстве. «Почему, Господь, стоишь ты вдали, закрываешь глаза во времена бедствий и убийств ужасных? – шепчут его губы. – Отчего на притеснения и обиды смотришь?»

* * *

Пассажиры занимают места в самолёте. Молодая женщина с трудом усаживает в кресло непослушного ребёнка.

– Я кому сказала! Прекрати!

– А я не хочу! Не хочу!

– Сядь, наконец! Ремень пристегни!

– Сама пристегни! Не хочу, не буду!..

Ди потрепал мальчишку по взлохмаченным волосам, улыбнулся его матери.

Оживлённо общаясь, прошли к своим местам трое японцев. Самый пожилой из них оглянулся на усевшихся на свои места пожилых китайцев, мужчину и женщину, и ехидно что-то произнёс по-японски, двое других заметно напряглись.

Ди был явно доволен происходящим.

Мужчина с ноутбуком и старик заняли кресла по соседству.

– Dzień dobry, – кивнул старик.

– Добрый! – Мужчина прикрыл шторку иллюминатора. – Вам свет не мешает?

– Słońce? Nie. Pan mówi po polsku?

– Не говорю, но понимаю.

– Русский? Вы русский?

– А вы поляк?

– Еврей.

Ди поудобнее устроился в своём кресле. «Могли бы говорить и погромче, – подумал он, – а впрочем, и так всё слышно».

– Простите, мы раньше не виделись?

– I wydaje mi się. И мне кажется. Знакомое лицо!

– Вы хорошо говорите по-русски.

– По-русски, по-английски, – старик на мгновение задумался. – Немецкий, французский, идиш, иврит.

– Мы раньше виделись?

– Может быть. Я долго живу.

«Можно сказать, вечно», – ухмыльнулся Ди, и старик тут же повторил за ним:

– Живу долго, можно сказать, вечно… Третий раз в жизни лечу… Trochę się boję. Obawiam się. I pan?

– Я тоже немного боюсь, но летаю. А как иначе?

– Nie mogę zrozumieć…

– Как этот огромный, железный самолёт взлетает в небо?

– Razem z ludźmi, вместе с грузом.

– Если честно, я и сейчас не очень понимаю, как они уходят в небо. Что их держит там, среди облаков? – Мужчина открыл ноутбук. – Не помешает? Раньше в полёте не разрешали. Много работы.

– Бизнес?

– Вторая мировая война. Я занимаюсь историей. Морозов Андрей Николаевич.

– Ройзман. Самуил.

Они пожали друг другу руки.

Ди сидел в третьем ряду за ними, но прекрасно видел их – не лица, а их самих едва ли не насквозь.

* * *

Шум толпы, приглушённый ход часов, отзвук хода времени.

1945 год. Нюрнберг, Дворец правосудия, зал заседаний Международного военного трибунала.

Со скамьи подсудимых слышится нервный шёпот:

– Нас расстреляют, как вы думаете?

– Замолчите вы!

– Нас расстреляют?

– Да не будьте вы размазнёй!

– Лей покончил с собой прямо в камере, вы слышали?

– Повесился над сортиром!

Удар гонга. Яркие вспышки фотокамер.

В центре зала у микрофона – Роберт Джексон, судья, главный обвинитель от США:

– Соединённые Штаты возражают против ходатайства, поданного от имени Густава Круппа, об откладывании суда над ним, – голос Джексона тонет в шуме зала.

Удар молотка председателя трибунала.

– Я требую тишины или я прерву заседание! – лорд Лоренс похож на свирепого зверя.

– Болезнь Густава Круппа не должна препятствовать правосудию, – продолжает Джексон.

На скамье подсудимых аплодисменты:

– Браво! А если он смертельно болен?

– Фемида, услышь его!

Джексон потрясает папкой с бумагами.

– Соединённые Штаты настаивают! Наша судебная система…

Густав Крупп с издёвкой кричит своему обвинителю:

– Джексон, вы так жаждете крови?

– Да, если хотите! – нервы у Джексона сдают. – Если уважаемый трибунал сочтёт возможным…

– А он сочтёт, Джексон! – Крупп едва не подпрыгивает на каждом слове. – Я болен, я умру, но не так скоро. Надеетесь засадить меня за решётку? Только не здесь!

– Господин председатель, я требую… – Джексон сбивается.

Председатель трибунала лорд Лоренс с азартом игрока наблюдает за происходящим.

– Кто вернёт мне мои предприятия? Кто выдаст мне миллионные кредиты на их расширение? – Крупп встаёт, его голос крепнет, взгляд сверкает. – А именно так и будет! Вы, мои американские друзья, сами приползёте ко мне! Так и будет, мистер Джексон, вот увидите, будет!

– К порядку! – Лоренс бьёт своим молотком один раз, другой.

Шум в зале стихает.

Крупп, удовлетворённый происходящим, садится на место.

– Дело Густава Круппа с документами, подтверждающими его вину, должно быть срочно передано в трибунал! – Джексон всё ещё нервничает.

– Мнение советской делегации? – Лоренс не сводит глаз с Круппа.

Со своего места встаёт главный обвинитель от Советского Союза Роман Руденко:

– Мы считаем, что обвинения против Густава Круппа фон Болена остаются в силе. Что же до перекрёстных допросов, мы удовлетворены их ходом.

И вновь удар молотка председателя трибунала.

– Перерыв! Адвокаты могут проконсультироваться с подзащитными. – Лоренс собирает бумаги. – Перерыв, господа!..

* * *

«В архиве штаба германского верховного главнокомандования во Фленсбурге, в Марбурге в архиве Риббентропа, в архивах Розенберга и Франка американскими войсками было захвачено огромное количество документов. В руках у главного обвинителя от США были и обвиняемые и доказательства. Следственная часть советской делегации за короткое время изучила четыре тысячи немецких архивных документов, обнаружив и подлинный план “Барбаросса”, план военного нападения на Советский Союз». – Морозов свернул открытый в компьютере файл, закрыл глаза.

Ди оторвал взгляд от Морозова, и тот с облегчением откинул голову на спинку кресла.

«Спасаясь от возмездия, гитлеровцы бежали на запад, в плен к англо-американским войскам, – Ди продолжал слушать его мысли. – Так большая часть подсудимых и свидетелей оказалась в распоряжении главного обвинителя от США. В Нюрнберге американцы претендовали на приоритет во всём. Допросы находившихся в распоряжении американской делегации лиц должны были вести только американские следователи, остальные могли через них задавать вопросы подсудимым и получать ответы в письменном виде. С этим согласились обвинители от Англии и Франции. Советская делегация заявила протест, настояв на праве допроса подсудимых и свидетелей до суда и на суде».

Самолёт продолжал набирать высоту.

Ди взглянул на старика Ройзмана.

– I dlaczego proces norymberski? – выдохнул Ройзман.

– Почему именно Нюрнбергский процесс?

– Я хотел спросить о другом. Почему этот процесс заинтересовал вас?

Морозов ответил не сразу:

– Как сказать… В Нюрнберге вчерашние союзники даже не пытались искать взаимопонимания. Они самостоятельно изучали сотни документов, протоколы допросов, гитлеровский опус «Майн кампф».

Ди удовлетворённо скрестил на груди руки и сладостно потянулся в кресле. Его рука непроизвольно легла на коробочку с леденцами в кармане пиджака. Он не имел вредных привычек, но питал одну слабость – кисловатый привкус любимых конфет напоминал ему о детстве.

– Когда-то в детстве, – продолжил Морозов, – отец подарил мне книгу, двухтомник. Я любил читать. Я много читал. Это была стенограмма Нюрнбергского процесса.

– Czytanie nie jest dla dziecka.

– Да, не для ребёнка.

Они замолчали.

Наслаждаясь их взаимным волнением, Ди ждал продолжения.

– Знаете, – Морозов заговорил не спеша, тщательно подбирая слова, – примерно за месяц до начала процесса там, в Нюрнберге, случился скандал: схлестнулись сотрудники английской и американской спецслужб. Англичане, пытаясь установить прослушку в камере Геринга, нашли микрофон, уже установленный там американцами. Конфликт замяли. Сошлись на том, что разведки обеих стран будут работать параллельно…

Морозов вдруг оглянулся назад, но Ди словно растворился в салоне.

– Странно, я волнуюсь словно школьник на экзамене! – Морозов усмехнулся. – В тюрьме недавних вождей рейха прослушивали круглосуточно: в камерах, в столовой, во время свиданий. Несколько английских записей прослушек были предоставлены трибуналу для психологической характеристики личности подсудимых.

– Всё было так, – не сразу откликнулся Ройзман, – и не совсем.

Морозов едва не вздрогнул от услышанного.

– Никогда ещё, – теперь уже Ройзман подбирал слова, – никогда ещё не было… столько крови не было в истории человечества…

– Простите, вы были в Нюрнберге? Тогда, в Нюрнберге?

Ройзман ответил не сразу:

– Я… живу… вечно…

Ди достал из внутреннего кармана пиджака коробочку с леденцами, открыл её и отправил очередную конфетку в мясистый и влажный рот.

* * *

Нюрнберг, тюремная больница. 23 октября 1945 года.

Открывается дверь, и в палату к Роберту Лею входит Ди, всё такой же широкоплечий, ростом не выше полутора метров, голова ниже плеч, ноздри вывернуты, с появляющейся время от времени на лице не самой приятной улыбкой.

– Нам есть о чём поговорить, герр Лей, – жестко произносит он на чистейшем немецком.

– Кто вы? – Лей вскочил с кровати.

– У меня к вам деловое предложение. Я присяду?

– Что вам от меня нужно? – вместо крика горло Лея выдало мышиный писк.

– Мне нужны вы, такие, как вы, – улыбнулся Ди.

– Кто вы? – Лей сел на кровати, его правая рука дрожала больше левой.

– У вас будет всё, что вы сочтёте нужным иметь: полигоны, технологии, персонал. Так я присяду? – гость вновь неприятно улыбнулся. – Для друзей я просто Ди.

– Садитесь. И вы предлагаете мне…

Ди улыбнулся ещё шире:

– Создать армию.

– Создать что?

– Армию.

– Банановую?

– Армия может быть и немецкой. Может быть и гибридной. – Ди опустился на табурет. – На ваш вкус.

Теперь уже саркастически усмехнулся Лей:

– Вы представляете себе, сколько это может стоить?

– Об этом вы не должны беспокоиться.

– Каковы ваши цели? – Лей инстинктивно приник спиной к стене.

– Противовесы, герр Лей, противовесы. – Ди встал с табурета. – У нас с вами один враг, – он сделал шаг к Лею.

– У нас с вами? Кто? – Лей понемногу начал приходить в себя.

– Восток, – Ди сделал ещё шаг.

– Не славяне и не евреи? По-вашему, с Востоком есть за что воевать?

– Представьте себе!

– Сфера наших интересов распространяется на другие территории.

– Распространялась, – уточнил Ди таким тоном, что Лей снова вздрогнул. – Я говорю не о войне, герр Лей, я говорю о противовесе. Достаточно держать кулак перед носом врага.

– И это будет немецкий кулак? – Лей перешёл на французский язык.

– А почему нет? – Ди так же изящно ответил по-французски. – Германия десять лет держала в страхе весь мир. И это было великолепно!

– Вы думаете? Мы проиграли войну.

Теперь уже улыбнулись оба.

– Но не историю! – вновь жёстко уточнил Ди. – Вы станете вооружаться, мы – торговать.

– Чем торговать? Кокаин, марихуана?

– Вы – химик и знаете о перспективах этого товара.

– А вас я вообще не знаю.

Ди в два шага приблизился к Лею так, что тот чуть не задохнулся от его дыхания.

– У вас есть выбор? – спросил Ди по-немецки.

– Выбор есть всегда, – на немецком ответил Лей. – Не всегда есть перспектива, а выбор есть всегда.

Ди слегка отпрянул назад:

– Чем вас не устраивает такая перспектива? Пять – семь лет для создания современной армии, и я вам гарантирую – мы запустим конвейер!

– Даже так? Кто вам мешает сделать это сейчас и без меня, без нас?

Ди не спешил с ответом.

– Или Америке нужен очередной рейх? – Лей чувствовал, что снова теряет контроль над собой. – Вы ведь американец?

После паузы Ди продолжил вкрадчиво:

– Скажем так, вы концентрируете силу, мы – деньги. Сила и деньги – это противовес. Вам нужно только согласиться, довериться мне, как пациент доверяется доктору. Вы закроете глаза и откроете их за океаном.

– Д-дос-та-т-точно… – Лей начал заикаться и договорить уже не мог. Вызванные волнением приступы заикания начались у него давно, сразу после ранения в Первую мировую.

Ди подошёл к двери.

– Не волнуйтесь, – он вновь улыбнулся.

– Я п-понял в-вас. Я п-подумаю.

Ди дважды громко стукнул в дверь.

Через пару секунд дверь открылась, Ди вышел. Дверь закрылась непривычно громко и гулко.

Лей ещё долго сидел в задумчивости, пытался понять, кем был этот Ди. Возрождение Германии – это очень заманчиво! Ориентация на Восток. Почему – на Восток? Разговор про наркотики в качестве будущей финансовой основы. Что до золота в альпийских горах, то ещё до тридцать девятого года нацисты заложили восемь секретных шахт, в которых хранились золотые и платиновые слитки про запас на чёрный день. И это не тайна. Во время войны таких шахт было уже тринадцать. Все работавшие в них узники уничтожались. Уничтожались и те, кто уничтожал их. В сорок пятом союзники это золото искали. Ди откровенно намекал Лею: откройте, где золото! Но почему выбор этого Ди пал именно на Лея? Кто этот низкорослый монстр? От чьего имени он ведёт эту игру?..

* * *

Морозов прикрыл крышку ноутбука:

– Сегодня перед вылетом мне показалось, да нет, я уверен, так и было… – он взял Ройзмана за руку. – Я видел этого Ди… Я не знаю, как он выглядит… Но сегодня… Я это почувствовал, я уверен – это был он!..

– Не волнуйтесь так.

– Любой миф, любая легенда для историка – иносказательно выраженный факт. Иносказательно, образно. Но этот Ди существует, он не миф. В тюрьму, в больничную палату к Лею действительно кто-то приходил. Была запись прослушки разговора. Но кто приходил, неизвестно. Дьявол?

* * *

Американского психолога Гилберта в Нюрнберге особо интересовали трое обвиняемых: Геринг, Гесс и Лей. Он так и писал о них в дневнике: «Под плотным наблюдением!»

Гесс заявил, что потерял память. Но как это доказать или опровергнуть? В присутствии психиатра и психолога американцы устраивали ему свидания с Хаусхофером, фон Папеном, Риббентропом, Функом – Гесс был холоден.

Наконец против Гесса сел Лей. Они долго смотрели друг на друга и молчали.

– Мне всё ясно, – сказал Лей.

– Что вам ясно? – не выдержал психиатр.

Лей встал, собираясь уйти.

– Вы уверены, что перед вами Рудольф Гесс? – полковник Амен остановил Лея.

– Я убеждён, – Лей стоял в дверях. – Можете проверить: у настоящего Гесса на левом лёгком шрам от ранения, полученного в 1917 году.

– Как мы это проверим? Разрежем его, что ли? – нервно улыбнулся Амен.

– Как хотите, – сказал Лей и вышел.

Разговоры о том, что подлинного Гесса казнили в Англии в 1941 году, а в Нюрнберг англичане привезли двойника, многим из подсудимых были неприятны. Амен, Гилберт, Эндрюс, психиатры и прочие специалисты предпочли эстетский вариант эксперимента: в присутствии русских и французских представителей Лей был вынужден просить Гесса написать на листке бумаги три любимых музыкальных произведения, что тот и сделал. Листок передали наблюдателям. Лей сел за рояль и сыграл «Маленькую ночную серенаду» Моцарта, «К Элизе» Бетховена и «Зиму» Чайковского. Гесс узнал все мелодии и назвал их по порядку. Эмоциональная память идентифицирована. Что дальше? Знает он что-то или нет, подлинная у него амнезия или он симулирует болезнь, – на контакт Гесс не пойдёт, это стало ясно всем. Эксперимент провалился.

Семнадцатого октября доктор Гилберт собирался работать с Герингом. А это значит – допрос или психологическое тестирование. Начальник тюрьмы полковник Эндрюс счёл это нарушением режима и всё отменил.

Геринг весь день пробыл в камере. Часами он разговаривал вслух со своей первой, умершей ещё в тридцать первом году, женой. Он рассказывал Карин о том, что было в его жизни после её смерти, объяснял, что суд должен состояться, но судьёй ему может быть только она и никто больше.

– Помнишь, – говорил он, – мы гуляли с тобой по берегу Изара, всегда в одном и том же месте, возле часовни, и я говорил тебе одно и то же, повторял, не замечая, что повторяюсь. Ты слушала всегда по-новому. И однажды ответила: «Если всё будет, как ты говоришь, то мне страшно…»

Геринг расхаживал по камере: четыре шага туда, четыре – обратно, взгляд – в потолок. Иногда он натыкался на привинченный к полу стул и будто приходил в себя. Снова начинал ходить и снова натыкался на стол, на стул, словно знал, что специалисты определяют такое состояние как психологический перелом, после которого заключённый какое-то время бывает неадекватен.

Неадекватен? А время идёт.

Все эти психологи, наблюдатели – пошли они к черту!..

* * *

Тот, кто назвал себя Ди, пришёл к Лею двадцать третьего октября, а в ночь на двадцать пятое Лея нашли повешенным. Следствие установило: самоубийство. С чего вдруг? И вдруг ли? Пять дней назад подсудимым предъявили обвинительное заключение. Шахт воспринял его равнодушно, Геринг иронически. Лей был спокоен! Он сказал психологу, что победителям трудно будет разыграть спектакль правосудия, не прибегнув к спецэффектам. Говорил он без эмоций. Зачем ждать пять дней, чтобы повеситься? Приступ заикания начался у Лея во время встречи с Ди. На следующий день, по свидетельству того же психолога, он не мог сказать ни слова. А ночью, скрутив жгутом казённое полотенце, сделал петлю. «Чрево плодит гадов» – шесть раз было написано им вдоль и поперёк незаконченного в ту ночь письма детям. Что он хотел сказать, о каких гадах писал?

* * *

Бледный, мечущийся по камере Кейтель злобно выкрикивает в стену, в дверь, самому себе под ноги полные отчаяния короткие фразы. Молоденький офицер охраны зачарованно наблюдает за ним сквозь глазок в двери.

– Фюрер, фюрер! Только и разговоров, что о фюрере! Что вы вообще знаете о фюрере? – Кейтель останавливается и пристально смотрит на дверь. – «Майн кампф»?

Надзиратель в коридоре невольно отшатывается.

– Да ни один журналист, ни один издатель не имел права даже интересоваться биографией фюрера! А сейчас вы суёте мне свои бумаги: «Пишите! Пишите всё, что знаете о фюрере!»

Вжавшись в угол, Кейтель едва не выпадает из поля зрения охранника.

– Он был вегетарианец? Он много пил? В чём причина его аскетизма? А отвращение к табаку? А вспышки гнева, а его вечная бессонница? А женщины? – Кейтель измождённо оседает на стул. – Женщины! Они умеют слушать и восхищаться. Ева Браун! Какие у неё были ноги! Мила, сдержанна, даже застенчива. Когда мы ещё только боролись за власть, она уже была его подругой…

Кажется, Кейтель успокоился, затих. Но ещё пара секунд, и он срывается на крик.

– Я не верю, у Евы от фюрера было двое детей! Не верю! Болтовня!.. А какие фотографии делала Ева! У неё был божий дар, и не только в фотографии.

Наблюдающий за Кейтелем офицерик сглатывает слюну, вспоминая свою красотку, её грудь и бёдра.

– Что ни говори, а Генрих Гофман был ловкий малый! Девок фотографировал каждый, а Генрих делал из них произведения искусства… Какая Ева! Ева Браун!.. У Генриха вдоволь негативов с её позами. Она, конечно, знала, они всплывут, если что. Но благодаря этим фото она познакомилась с фюрером.

Кейтель теряет дыхание, приникает лбом к дверному глазку.

– Я не подопытная крыса и не красотка, не пялься!

Дверь в камеру вздрагивает от удара, у охранника тоже есть нервы.

Кейтель кругами бродит по камере. Через пару минут дверь открывается, на пороге возникает конвой.

Подсудимых выводят в коридор, выстраивают в колонну. Охранники что-то говорят, шепчутся заключённые, Кейтель с трудом разбирает слова, уши словно заложены ватой, на лбу испарина.

Прямо перед собой он видит идиотскую ухмылку.

– Вы не считаете себя виновным, Йодль?

– Перед кем? – уже без улыбки переходит на шёпот Йодль. – Нас расстреляют?

– Или повесят, – слабость путает Кейтеля по ногам, вяжет язык.

– Я бы всех нас повесил! – раскатисто рассмеялся Геринг.

– Во всём, что произошло, виноват фюрер! – Кейтелю не стоило этого говорить.

– Других тем для разговора нет? – рявкает Геринг.

– Фюрер знал обо мне, что меня зовут Йодль, что я генерал и что баварец.

– И что? – шепчет Кейтель.

– И всё! И ничего!

– Заткнитесь вы! – орёт Геринг.

Звучит команда начать движение.

– Двадцать раз, – бормочет Кейтель, – двадцать раз я просил отправить меня на фронт. Двадцать раз! Мне хватило бы и дивизии. Но фюрер не любил новые лица в ставке, они его бесили! Меня он видел насквозь, обрывал на первой же фразе доклада и говорил, говорил, говорил и договорился… Нас повесят? Повесят, а я бы расстрелял.

* * *

Зал заседаний трибунала. У микрофона – главный обвинитель от США Роберт Джексон:

– Господа судьи, честь открывать первый в истории процесс по преступлениям против человечества налагает ответственность. Преступления, которые мы должны осудить, имеют такие последствия, что цивилизация погибнет, если они повторятся. Подсудимые – живые символы расовой ненависти, террора, насилия. Милосердие к ним будет означать победу того зла, которое связано с их именами. В соответствии с принципом фюрерства эти люди создали в Германии национал-социалистический деспотизм, лишив народ Германии всех свобод. Они не пачкали руки в крови, они планировали, руководили. Нацистская партия ещё в декларации 1920 года объявляла, что ни один еврей не может быть членом нации.

Адвокат Гесса Зейдль вскакивает с места:

– Германия – не родина антисемитизма!

– Соблюдайте порядок!

– Германия…

– Я лишу вас слова! – Лоренс приподнял свой молоток.

– Я бы хотел заметить, – Зейдль перехватывает инициативу, – трибунал разрешил нам использовать произведения американских, английских, французских авторов, чтобы, в свою очередь, доказать их антисемитский характер.

– Соединённые Штаты возражают! Вы протаскиваете в суд антисемитскую литературу! – Шум в зале не даёт Джексону договорить.

Усиленные микрофонами голоса тонут в общем гвалте.

– Соблюдайте порядок! – Лоренс успокаивает присутствующих. – У нас два десятка подсудимых. Есть темы, общие для всех. Трибунал предлагает защите не останавливаться на одном вопросе по каждому из подсудимых. Возражений нет? Приступаем к опросу подсудимых. Итак, Герман Геринг, вы признаёте себя виновным в предъявленных вам обвинениях? Ближе к микрофону, Герман Геринг!

Геринг встаёт со скамьи подсудимых:

– Прежде чем ответить на вопрос суда…

– Подсудимым не разрешается делать заявления, – прерывает его Лоренс, – и вы об этом знаете. Признаёте вы себя виновным?

– Я не признаю себя виновным, – Геринг сделал ударение на каждом из слов.

– Рудольф Гесс! – Лоренс по-прежнему спокоен и педантичен.

Гесс встаёт:

– Нет. Я признаю себя виновным перед Богом.

– Это признание себя невиновным? – Лоренс невольно вызвал смех в зале. – Если будет шум, я потребую покинуть зал! Это относится к каждому!.. Пожалуйста, Вильгельм Кейтель.

Кейтель встаёт и говорит чётко и громко:

– Не признаю себя виновным!

– Альфред Йодль?

– Я не признаю себя виновным.

Франк, Фрик, Розенберг, Шахт, Дениц, Редер – никто из них не признал себя виновным.

* * *

– То, что вы пишете… – Ройзман искал подходящее слово. – Czy będzie to rozprawa doktorska?

– Диссертация уже есть.

– Książka? Roman?

– Если бы! – Морозов смутился. – Я не писатель. Живу этим много лет. Работаю в архивах, собираю документы, анализирую их, пишу. Для меня Вторая мировая война – не только война…

Слушая Морозова и Ройзмана, читая их мысли, Ди рисовал в миниатюрном блокноте человечка, с каждым штрихом всё больше похожего на фюрера.

– Hitler, – негромко сказал Ройзман. – Kiedy go zobaczyłem… Когда я впервые увидел Гитлера на экране хроники…

– Он обладал гипнотическим эффектом, – подхватил Морозов. – Был суеверен до судорог. И при этом пророков, гадалок и прочих шарлатанов, не задумываясь, отправлял в концлагеря. Мог часами рассуждать о сифилисе. Никогда не водил автомобиль, знал все типы машин и презирал механиков… Он прожил пятьдесят шесть лет и десять дней. Ему напророчили умереть в этом возрасте. Одна гадалка нагадала ему пятьдесят пять лет, другая – пятьдесят семь. Во Франции маршал Ланн до самой смерти говорил Наполеону «ты», но в Германии никто и никогда не говорил фюреру «ты».

– Вас волнует наказание? – после небольшой паузы спросил Ройзман.

Ди напрягся в азарте – он знал, что ответит этот русский.

– Проблема возмездия. Нюрнберг. И Токио, – уточнил Морозов. – Война не только на Западе, но и на Востоке, её жертвы.

* * *

Китай. Двадцать второе декабря 1944 года.

Мао Цзэдун сидит за столом, на котором стопка из трёх томов китайской энциклопедии, белая эмалированная кружка с крышкой, бутылочка с тушью, кисть, стакан с карандашом и обычной ученической ручкой, под руками – листы чистой бумаги. Справа от стола – карта Китая.

Напротив Мао Цзэдуна сидит один из лучших советских китаеведов, дипломат, способный расположить к себе любого собеседника, человек исключительной силы воли, прекрасно владеющий китайским языком, связной Коминтерна при руководстве ЦК компартии в Особом районе Китая, военный корреспондент ТАСС Пётр Владимиров.

– Оружие является важным, но не решающим фактором войны, – с увлечением говорит Мао Владимирову, склонив голову к правому плечу. – Военными силами и экономикой управляют люди. Атомная бомба – бумажный тигр, которым американские реакционеры запугивают людей. Исход войны решает народ, а не один-два новых вида оружия. Советский народ, народ Китая… Среди политиков немало бумажных тигров. Разве Гитлер не был обречён на поражение? Русский царь, китайский император, японский империализм были бумажными тиграми. Все они свергнуты… Если говорить о нашем желании, то мы не хотим воевать ни одного дня. Но если обстоятельства вынудят нас воевать, мы в состоянии вести войну до конца. Единство в партии, единство народа, единство нации – у русских людей это в крови так же, как и у нас.

Мао Цзэдун берёт карандаш, лист чистой бумаги и что-то пишет.

– Первый проект договора коммунистической партии Китая с американцами был подписан в Яньани, и американцы уже в ловушке. Им некуда деваться – только требовать от Чан Кайши уступок. И они добились их.

Встав из-за стола, он начинает расхаживать по кабинету.

– Теперь они требуют уступок от нас, от компартии Китая. Они свято уверены, что могут манипулировать кем угодно!

Мао остановился напротив Владимирова и произнёс с гневом:

– Любое соглашение с американцами или с Чан Кайши – петля для компартии! Для американцев самое главное – выгода. Выгода!

Они торгуют всем, – Мао ухмыльнулся. – Мы делаем вид, что торгуемся. Личный представитель президента Рузвельта мистер Хэрли был здесь.

В дверь негромко постучали.

– Я занят! – крикнул Мао Цзэдун.

Придвинув стул ближе к Владимирову, он сел и взволнованно продолжил:

– Хэрли заявил мне – общественное мнение Соединённых Штатов не поймёт упрямства руководства компартии, и наша неуступчивость дорого нам обойдётся, если общественное мнение Соединённых Штатов будет против китайских коммунистов… Глупо пугать Особый район Китая каким-то американским общественным мнением! Этот номер здесь не пройдёт. Им плевать на весь мир! Значит, миру плевать на их общественное мнение! – раскрасневшись и жестикулируя, кричит он. – Соединённые Штаты ничего не добьются своим давлением! Мы сформируем правительство, мы создадим страну!.. Если они не станут налаживать с Китаем межгосударственные отношения – компартия и народ Китая не пропадут!

Переведя дыхание, Мао продолжил:

– Десять лет, двадцать лет, целый век не будут признавать наше правительство, а потом всё равно пойдут на мировую, пришлют своих послов. Признают! Хоть на сто первый год, а признают – никуда не денутся! – встав со стула, он пошатнулся. – Слабость. Всё труднее работать. Все силы отдать борьбе! Возраст, скоро старость…

«События в Китае приковывают внимание всего мира, – писала газета “Известия” в декабре 1944 года. – В военной обстановке и внутриполитическом положении страны произошли изменения, каких не было в течение всей Японо-китайской войны, продолжающейся уже семь с половиной лет. В связи с наступлением японских войск военное положение Китая резко ухудшилось. В этот момент произошла частичная реорганизация китайского правительства, о которой уже сообщала наша печать. После сравнительно быстрого продвижения японских войск в Китае, продолжавшегося в течение первых двух лет, японо-китайский фронт стабилизировался и оставался без существенных изменений до весны 1944 года. На ряде участков китайские войска, перейдя в наступление, даже сумели потеснить противника. Возникновение войны на Тихом океане повлекло за собой отвлечение значительного количества японских войск с китайского фронта. Однако это не привело к активизации китайских войск. Наоборот, японские войска в течение летней кампании добились серьёзных успехов. Начав наступление из района Кайфына, они продвинулись на запад вдоль Лунхайской железной дороги, захватив город Лоян, развернув наступление вдоль Бэйпин-Ханькоуской железной дороги, полностью овладели стратегически важной магистралью и соединили фронты Северного и Центрального Китая. Следующим этапом японского наступления было продвижение на юг вдоль железной дороги Ханькоу-Кантон. В руках японцев вскоре оказалась столица провинции Гуанси – Гуйлинь, а затем города Лючжоу и Наньнин. Японские войска вступили в пределы Гуйчжоу. Таким образом, японцы в Китае установили сплошной фронт от Манчжоу-го до Французского Индокитая».