Текст книги "Предчувствие"

Автор книги: Любовь Овсянникова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)

Зато у той неведомой черты

меня ждешь ты.

И я кричу в неясное «туда»:

– Да!

– Что это? – ошарашено спросил Александр, как будто прочитав в том о себе.

– Стихи, – Таня подошла и «перелистнула» страницу. – Читай, – показала на экран.

Солнце – справа, звезды – слева,

птицы тут и там.

Нам до них какое дело,

Сонебесникам?

Нам-то что житье земное,

сутолока дней?

Нас на небе только двое

с тысячью огней.

– Кто это, Таня? – снова спросил, ловя на задворках памяти размытые воспоминания и удивляясь созвучности этих стихов собственному состоянию.

– Вот она, неблагодарность мужчины! – Таня уставилась на него, интригуя взглядом. – Действительно не помнишь?

– Намекни, – и вдруг понял, что сейчас узнает что-то важное для себя, узнает сызнова.

– Это же Дарья Петровна…

– Господи, какой же я болван! – стукнул себя ладонью по лбу. – Спасен! – он стремительно обхватил руками голову Татьяны, больно прижимая ей уши, и поцеловал в лоб. – Умница! Спасибо! Ты меня спасла.

Таня ушла, а он уже не отходил от компьютера. Сидел на ее месте в приемной, изучал личный сайт Горовой Дарьи Петровны и недоумевал, как мог забыть ее. А ведь судьба не напрасно давала ему подсказку. Он теперь понял, кого напоминала ему девушка из метро, – Горовую, проживающую в городе Днепропетровске, куда он сегодня отправляется в командировку, не зная и мучаясь тем, как лучше провести время, по всем прикидкам остающееся от запланированных работ.

Перед выходом из издательства, уже одевшись, он заглянул в свой сейф, так – на всякий случай. Вынул, покрутил в руках папку с набросками текстов для радиопрограммы, которую вел уже два года; достал и пролистал водительские права, недавно полученные в надежде на скорую покупку «Волги» (мечтал именно о «Волге» – машине с нормальным салоном и относительно недорогой); а затем решительно потянулся к конверту с деньгами (три тысячи долларов! – могут пригодиться, как он не подумал об этом раньше?), достал и засунул его во внутренний карман куртки.

Именно на этом оптимистичном жесте его снова настигло ощущение отчужденности, словно не только окружающее больше не имеет к нему отношения, или он не имеет отношения к нему, но и ныне текущее время больше ему не принадлежит. Отвратительно наглое ощущение крепло и утверждалось, заявляя, что он не вернется сюда, что это его последний визит в издательство, и вообще – все у него последнее.

Невольно обводя глазами свой кабинет, вид за окном, часть приемной, просматривающейся в дверном проеме, пытался понять, не грезит ли он, не бред ли донимает и изводит его. Может, он спит?

Но это был не сон. Рабочий стол все так же находился близ окна, так же лежали на нем папки с черновыми набросками документов, так же справа стоял телефон, а слева – настольная лампа. Все – безжизненно-притихшее, словно законсервированное на неизвестный срок. Он похлопал себя по бокам, привычно проверяя карманы. Да, диктофон и сотовый телефон на месте, где им и положено быть. Почему-то это обстоятельство вернуло его к яви, к привычке все для себя объяснять. «Неужели я останусь у Ларисы в Кривом Роге? Что я там буду делать?» – внутренне ужаснулся. И впервые понял, отчетливо и ясно, известную, но отнюдь не простую истину, что всему есть свое время. Он упустил момент создания семьи, и теперь выходит, это ему не по силам. Все менять – привычный образ жизни, место жительства, работу, друзей – трудно. Об этом раньше не думалось, а теперь, когда события подводят его к этим переменам, душа сопротивляется.

Александр решительно захлопнул дверцы сейфа и резко вышел в приемную. Здесь выключил компьютер, погасил свет и, попрощавшись с охраной, не оглядываясь, покинул издательство.

4

Это была уникальная женщина, о ней в двух словах не расскажешь. А забыл он ее по нескольким причинам. Во-первых, потому что она лет пять, как отошла от книгораспространения, которым увлеклась, когда покинула большую науку и создала собственную фирму; во-вторых, потому что позже она полностью погрузилась в литературу; и, наконец, в-третьих, потому, что она была намного старше его. Сколько перемен! Теперь она стала профессиональным писателем, пишет прозу и, как оказалось, стихи… Он с приятностью вспоминал легкие для восприятия, порхающие строки тех из них, которые успел прочесть в Интернете:

Стихи мои, вы – гимны и молитвы,

Признания и исповеди, плач.

На лодке рифм по океану ритма

Несетесь вскачь.

Гривастые, шальные жеребята,

Вы мне – все о любви да о любви,

Не ведая осеннего заката,

Стихи мои.

Цок-цок, цок-цок веселые копытца…

А впереди и брустверы и рвы,

Но вы резвитесь! Только пыль клубится —

Несетесь вы.

Ах, несмотря на бури и ненастье,

Что мрак вокруг, что не видать ни зги,

Вы для меня – раскатистое счастье,

Стихи мои.

Громко постукивали колеса, вагон раскачивало и бросало, но Александр блаженствовал, освободившись от нервной дрожи и торопливости, которые владели им, когда он покидал свой дом, а затем издательство. Он похвалил себя за то, что додумался купить билет в спальный вагон, и теперь ни обычная дорожная суета, ни шум разговоров, ни возня вечно случающихся в пути детей, ни чьи-то обеды с возлияниями не отвлекали от воспоминаний, в которые он вновь пустился жадно и напропалую.

– Странно устроен человек, – оторвал его от раздумий сосед по купе. – Сделал все покупки, о которых просила жена, а ощущение, что что-то упустил, не оставляло. Но вот, прошла по вагону девушка в брюках, и я вспомнил: забыл купить ей лосины, она в них дома «вышивает».

– Ничего нет странного, – улыбнулся Александр. – Увидели и вспомнили.

– Мало, что ли, ходило по Крещатику девушек в брюках? Почему тогда не вспомнил?

– Сработало ассоциативное восприятие нового места, в которое вы попали.

– Да, – глубокомысленно согласился тот и начал пить чай, а Александр принялся далее анализировать перипетии своих сегодняшних эмоций.

«Я должен был вспомнить Горовую, вот почему меня колотило. Она – мое спасение, потому что я пропал бы от нетерпения, если бы пришлось бродить бесцельно в течение пяти часов по Днепропетровску. Ларка… Неужели я еду к ней?» – неторопливо текли мысли, спокойным и… отстраненным потоком.

Он прислушался к себе, навострившись, – мысль о Ларисе показалась ему не такой привлекательной, как раньше. Что-то изменилось то ли в мировосприятии, то ли в душе. Открылась понимание, что в Кривой Рог можно было и не ехать, что он мечтал не столько о самой поездке туда, сколько о том, чтобы получить приглашение к этому. А теперь, когда оно получено… На откровенный и прямой вопрос самому себе, согласен ли он отказаться от Ларисы, ответил отказом – молодая женщина по-прежнему влекла его, волновала. Но стало понятно, что это для него не самое главное событие жизни. «Что не нравится: Лариса или поездка к ней?» – пытался разобраться конкретно. Получалось… «Синдром старого холостяка!» – догадался он, этим и успокоил себя. Комплексы – вещь неприятная, и бороться с ними надо методом волевых усилий.

А вот мысль о Горовой – грела. Эта женщина замечательно к нему относилась, доверчиво и покровительственно одновременно. Во всяком случае, свои первые опыты она читала именно ему в году – дай бог памяти! – 1994, на Ялтинской ярмарке, восемь лет назад. Больше на книжные форумы она не приезжала. И он забыл о ней. А ведь тогда, вернувшись из Ялты, рассказывал своим девчонкам в издательстве, которые все ее, конечно, знали, какая Горовая молодец. Говорил, что к множеству ее талантов (она прекрасно танцевала, что обнаружилось на фестивальных банкетах; была интересной собеседницей и одаренным, коммуникабельным руководителем) добавился еще один. Гордился, что был ее первым слушателем. Помнится, через полгода в одном из Харьковских издательств вышла ее первая книжка со сказками для детей, которые он слушал в Ялте, и он купил ту книжку и принес на работу, а потом позвонил и поздравил автора с удачным дебютом.

К счастью, номер телефона Горовой остался прежним, он созвонился с ней и теперь она должна была встречать гостя.

5

Безобидную болтовню одного человека можно перетерпеть. «И этот туда же!» – незлобиво обнаружил Александр, прислушавшись. Сосед по купе рассказывал о дочери: она у него умница – шьет, вяжет, умеет готовить, аккуратистка. Какая скука!

Отметив, что жизнь не так уж невообразимо разнообразна и опечалившись этим, Александр стал укладываться на ночь. Перед сном он любил подумать о чем-нибудь, помечтать, предаться воспоминаниям. Чаще всего мысли спонтанно всплывали в голове – разбросанные, разрозненные, не вытекающие одна из другой. Однако скрытая связь, не улавливаемая грубым сознанием, наверное, существовала, иначе, почему за одной из них следовала та, которая высвечивалась в понимании, а не какая-либо иная из тысячи возможных.

Сейчас яростно и отчетливо вспоминалось то, что раньше было напрочь забыто. Из дальних, неощутимых уголков всплывали подробности незначительные, несущественные, ненужные ни для познания мира, ни для преломления его через себя. Зачем они там жили, занимали место, тлели?

В воображении всплыло лицо мамы. Он увидел себя маленьким, с искаженным гримасой плача лицом, по щекам текли слезы. Мама прижимала к себе его голову, гладила непослушные вихри и что-то говорила. Конечно, он помнил многие детские обиды, но почему ревел именно тогда, когда мама первый раз надела этот красивый расшитый шелком халат, вспомнить не мог. Новый халат – вот что осталось в памяти, и то, как жалко было марать его грязными мокрыми руками. И слова мамины забыл, впрочем, без сомнения, это были дежурные слова ласки для маленьких детей. Не помнил ни точного своего возраста, ни поры года… Все, все испарилось, ушло в небытие, а вот слезы свои, халат и порыв родительской нежности – помнил. От остроты воспоминаний защемило под сердцем, к горлу подкатил шершавый ком, который он постарался быстрее проглотить и переключиться на другую волну настроения.

Но не тут-то было, сентиментальное прошлое не покидало его. Зачем-то взяло в плен и терзало подробностями, словно испытывало на преданность. Прошли чередой девушки, в которых он влюблялся. Странно, они оставили след совсем не тем, что ему в них нравилось, а неуловимыми чертами, жестами, ужимками. Удивление этим открытием переплавилось с фантазией, разгулялось, заплясало, завертелось, и из калейдоскопа отрывочных видений возник образ, в котором его волновало все: облик, голос, манеры движений.

Уже засыпая, увидел Горовую, которая, словно фея из сказки, повела рукой и отодвинула в сторону всех-всех, кто был в его жизни до нее. Затем наклонилась, приблизила к нему лицо, и он услышал ее голос. А что она сказала, не запомнил, тут же забыл. Только осталось ощущение, что слова эти – вещие, и хорошо бы их вспомнить. «Потом, утром», – отмахнулся он и окончательно провалился в сон.

Он шел по длинному коридору, посматривая по сторонам и читая таблички на дверях, но разобрать написанное не удавалось, хотя он и старался. Видел отдельные буквы, даже складывал их в знакомые, понятные слова, а связать в единый смысл не мог. На миг растерялся: как же найти нужную дверь? Предмет поиска был неизвестен, он не ведал, что должно было быть написано на искомой двери. Это приводило в замешательство и придавало настойчивости. Он продвигался все быстрее и быстрее, и тут перед ним, прыгнув навстречу, возник торец коридора, в котором тоже прорезалась дверь. Александр небрежно толкнул ее плечом, и она отворилась. Только войдя в открывшуюся взору просторную комнату, почувствовал, как сильно намаялся в пути, как притомился, как рад, что тут можно отдохнуть.

Мебели в комнате не было, кроме стола, стоящего по середине, и нескольких стульев вокруг него. Еще один из стульев стоял справа в дальнем углу. За столом сидели родители Ларисы и немыми жестами приглашали его присоединяться. Стул в углу не пустовал, там сидел мужчина, красивый, молодой, в котором Александр легко узнал Сергея, мужа Ларисы. «А где же сама хозяйка? – подумал Александр. – Пригласить пригласила, а встречать не выходит». В это время Сергей принялся что-то говорить, но его голос до пришедшего не долетал, он понимал его так, без слов.

Комната не имела окон, это показалось Александру странным, как и то, что в ней не было ни лампы, ни свечи, хотя вокруг разливался свет, море света – тугого, прозрачного, переливающегося. Стены, ограничивающие замкнутое пространство комнаты, наверное, имелись, но их скрывало клубящееся молочное марево, как и потолок. Пол тоже не просматривался за, казалось, живым туманом, что дышал, перемещаясь во все стороны. Но это все не имело значения.

Важным было то, что на столе красовались пироги, обыкновенные домашние пироги, испеченные в духовке, – с желтоватыми боками и запеченными верхушками, мягкие на вид, горячие, потому что от них подымался пар. Голод заявил о себе непреодолимо, как будто Александра накрыла мощная волна, не позволяющая дышать, увлекающая за собой в бездну. Избавиться от этого можно было, лишь съев пироги. И он за них принялся.

Но вкус ощутить не успел – проснулся. Еще сжимал кулаки и бесполезно подносил их ко рту, когда понял, что это был сон.

Есть действительно хотелось. «Голод – не тетка», – вспомнил банальное, объясняя сон. Очень понятно, почему приснилась именно Ларисина мама. Она, несмотря на то, что их соседство продолжалось немногим менее двух лет, успела познакомить Александра со своими пирогами, частенько угощая его вместо себя, так как ей есть печеное не позволяла больная печень.

Соседа в купе не было, и, оглядевшись, Александр понял, что тот уже сошел с поезда. Замечательно! Сердце затолкалось в груди безотчетной радостью, и, затопив его теплом, протаяло в сознании приятным и – почему? – спасительным: Горовая.

6

Она стояла на перроне – притягательная и… другая. Не то, чтобы ее узнать нельзя было, но и чтобы узнать, требовалось знать, что она появится. Трудно было определить, что в ней изменилось. Чуть уменьшился рост. Или то увеличились поперечные размеры? – хотя нет, она была стройна, как и раньше. Светлое лицо почти побледнело, высокая прическа заменена старательно взбитой стрижкой. На ногах – туфли на низком подборе, покрой одежды – чуть свободнее, чем всегда. Роскошная грудь теперь оттягивала вниз ее угловатые плечи, отчего они казались уже, а талия – полнее. На всем облике лежала печать возраста. Только спокойный и уверенный взгляд зеленых глаз оставался прежним и выдавал в ней человека умного, натуру – сильную.

И как всегда, когда она появлялась рядом, Александру стало уютно и спокойно. Все тревоги отошли во вчера, исчезли, и в душу возвратилось ощущение защищенности, мир показался неподдельно надежным.

Он вышел в тусклое днепропетровское утро, сухое от морозца. Перрон пустовал. Проходящий поезд, которым он приехал, мало кого интересовал. Редкие пассажиры, поджидающие пригородную электричку, жидкими группками жались у киосков. Вдоль поезда медленно прохаживались два безразличных человека в милицейских формах, рассеянно посматривая по сторонам. Ничего необычного в их облике не было: они перебрасывались редкими фразами, благодушно щурились от налетающего из-за вагонов ветерка, небрежно качая в руках черные резиновые дубинки; слышалось позвякивание наручников, угадывающихся на поясах со стороны спины, бока курток пузырились кобурами пистолетов.

Наблюдая их, Александр обнаружил в себе проснувшееся знание чего-то тревожного, тяжелого, тайного, что опасно касалось его лично. Из этого знания он понял пока, что безразличие милиционеров, их ленца, подчеркнутая рутинная небрежность – неправда, ложь, маска. Меж тем, те двое насторожились, сбавили и без того неспешный шаг, казалось, даже уши у них зашевелились от сосредоточенного внимания. Они на миг замерли, словно голодные хищники на охоте. И тут исчезло их благодушие, глаза заблестели холодно и остро.

Александр оглянулся: у соседнего вагона стояла женщина и принимала из рук проводников предназначенную ей поклажу – пачки книг, связанные в стопки, по четыре в каждой. У ее ног уже стояло три, и теперь она держала в руках четвертую, видимо последнюю, потому что благодарно кивала головой своим помощникам и улыбалась.

– Кто ехал с грузом? – нависли над нею «стражи закона» с плотоядными ухмылками на одинаковых рожах, в которые превратились их лица.

– А? Я… – та растерялась.

– Мужчина ехал, – нашелся проводник. – Седьмое место занимал.

– А где он?

– Ушел, наверное. – Проводник обратился к женщине, давая понять, что намерен подыграть ей в этой мизансцене: – Это же он вам привез?

– Да, – женщина, наконец, пришла в себя. – Это один из наших родителей.

Милиционеры непонимающе переглянулись, подступили к ней ближе.

– Я – учительница, – пояснила она. – А это – учебники для моего класса, «География Украины» Масляка. Понимаете, к началу учебного года тираж еще не был готов, издательство запаздывало. И теперь вот передали… с оказией…

– Где билет пассажира? Предъявите документы на груз!

– На груз? – ошарашено переспросила учительница, но ее уже взяли под руки с двух сторон.

Один из милиционеров окликнул проезжавшего водителя электрокара:

– Погрузи это и отвези в наш отдел.

Женщину насильно сдвинули с места:

– Пройдемте, гражданочка. Мы имеем право задержать вас на тридцать суток до выяснения обстоятельств дела.

Александру стало нехорошо. Его сковал мучительный внутренний дискомфорт, как будто то, что произошло сейчас, чем-то угрожало ему. Показалось, что это над ним надругались, что ему нет спасения от тотального врага, что сейчас придут в движение все сатанинские силы, все нереализовавшееся зло, завопит и пойдет куражиться вся притаившаяся мразь. Острая незащищенность тысячью ножей вонзилась в душу.

– Если у нее есть при себе деньги, отберут деньги, а если нет – отберут книги, – вместо «здравствуйте» сказала подошедшая Горовая и, тронув Александра за рукав, вывела его из оцепенения.

– Зачем? Что они будут с ними делать?

– Отдадут перекупщикам. У них этот бизнес поставлен основательно. На любой товар есть проверенные и надежные покупатели. Из своих бывших или из родственников.

– Рэкет?

– Конечно! А что можно сделать? Документов на право провоза груза, видимо, действительно нет.

– Разве можно все предусмотреть, разве можно жить так мелко?

– Нельзя, вот на этом и греют руки подонки. В условиях демократии обвинить человека легко, а защитить почти невозможно, тем более что это никому и не нужно.

– Да. А книги, скорее всего, из Киева передали с проводником.

– Ну, – Горовая слегка поежилась, – для проводников это копеечный бизнес, где-нибудь рубль за пачку. А эти, – она кивнула в сторону двух бандитов от власти и трепыхающейся между ними жертвы, – возьмут, как минимум по пятнадцать за книгу. Если это Масляк, то на рынке он стоит четвертной, а то и больше. Выгодно.

– Там было более ста экземпляров, – профессионально прикинул Александр.

– Считайте, ребята пятьсот долларов под ногами нашли. – Затем, словно очнувшись: – С приездом вас!

– Здравствуйте, – Александр заставил себя отвлечься от грустного.

Ехали они в переполненном трамвае, поэтому разговаривали мало, чувствуя, однако, что думают об одном и том же: о потерпевшей, которой сейчас несладко.

– Это была линейная милиция. Чем занимаются, сволочи!

– Сейчас все, кому впала власть, – сволочи. Этим и городская милиция грешит, – уточнила сдержаннее Горовая.

Писателей вообще, а поэтов в особенности Александр недолюбливал за их назойливость и непомерные требования внимать им. Зачастую это были люди сумбурные, экспрессивные, непредсказуемые и эгоистичные. Он знал одного короля тиражей, цинично заявившего с экрана в модном ток-шоу: «Я пришел в мир, чтобы брать, а не отдавать».

Горовая же принадлежала к немногочисленной когорте литераторов-технарей. Она получила математическое образование, была кандидатом технических наук, и уже одно это говорило о рациональном и гармоничном строе ее интеллекта. Чувства меры в ней было так же много, как в природе, щедро рассыпающей разнообразные звуки, но лишь прекрасные из них предлагая фиксировать для воспроизведения. Как нейтрино не существует в состоянии покоя, так и она не существовала вне работы. Айрис Мэрдок писала, что есть грани, ниже и выше которых человек не может не быть истинным, а внутри их он только играет роли: отца, сына, друга, мужа. Так и она: постоянно работала внутри этих двух разделяющих граней. Ниже их находилась, когда выживала, занималась суетой, а выше – когда улавливала эманации тонких миров, насыщалась ими. Но то тоже было работой, накоплением сил, потенциала: физического, как в первом случае, или духовного, – как во втором.

Поэтому он знал, что тщеславие, как вид суеты, не определяющей жизнь, в Горовой отсутствует, и она не станет целый день читать стихи, если он о том не попросит.

Когда же попросил, извинившись, что не следил за ее творчеством и знает лишь кое-что, доступное из Интернета, она сказала:

– Я подарю вам книги, почитаете сами.

– О, нет! Автор всегда читает лучше. Пожалуйста!

– Нет. Чтобы читать хорошо, необходимо особое настроение. Знаете что, – она заговорщицки улыбнулась. – Пока вы будете посещать своих авторов, я вам перепишу кое-что на диктофонную кассету. У вас есть диктофон?

– Да, здорово придумано! Только, если позволите, я сначала позвоню своим авторам. Так торопился, что из Киева не успел. Для меня же это было не главным, – еще раз объяснил цель своей поездки после двухчасового рассказа о себе.

Они сидели в гостиной ее квартиры, выходящей окнами на Преображенский сквер. В зеленое время года собор, давший название скверу, прятался за листвой. Теперь же, в конце ноября, деревья обнажили скелеты веток и сквозь них желтели золоченые купола. Мир стоял сер и непригляден. Даже дождь украшает природу своим тоскливым цветом, но сейчас он не шел. Сухой же и безморозный ноябрь – пыльный, тусклый, сумрачный – был как обморок года, как изнанка бытия. Смотреть на него не хотелось.

А здесь из окон третьего этажа виднелись не только купола – желтые, но и небо – голубое, застывший мир, прочерчиваемый иногда косяками птичьего грая. Горовая роскошно его угощала – домашнюю пиццу они запивали белым «Мартини» и говорили о материях, милых сердцу.

Он потянулся к телефону и набрал номер Крутько Евдокии Филипповны. Ему сразу же ответили.

– Евдокии Филипповны нет дома. Кто ее спрашивает?

– Это звонят из Киева, издательство «Умники». Мне необходимо встретиться с нею для заключения издательского договора на учебник, – Александр терпеливо побеждал недоверие в тоне собеседника.

– Она болеет.

– Что такое? Это не опасно? – забеспокоился не на шутку.

– Вообще-то опасно. У нее инсульт.

– Господи! – вырвалось у него непроизвольно.

– Кризис уже позади, но она еще в больнице, – поспешили успокоить Александра.

– И что? – не знал, как спросить, сможет ли Евдокия Филипповна работать.

– Спасла трепанация черепа, операция, – объясняли ему терпеливо и доходчиво.

– Ну и славно! Передавайте ей привет от Александра Михайловича.

Следующий номер, который набрал Александр, тоже ответил сразу, но нужного человека, как и в предыдущем случае, не оказалось на месте, правда, по другой причине – Коваленко Афанасий Ильич уехал на месяц к дочери в Москву, там родилась внучка.

– Не знаю, что и делал бы без вас, Дарья Петровна. Свалился к вам на целый день. Вы уж меня простите и спасибо за терпение, – от неловкости начал заикаться, с ним это случалось.

– Что, никого нет?

– Никого, как назло.

– Тогда я и кассету портить не буду.

– Как это «не буду»? – воскликнул Александр. – Читать не хотите, а теперь и записать отказываетесь?

– Мы и так можем послушать.

– Естественно, и так послушаем, пока кассета будет переписываться, – Александр достал свой диктофон.

– Как знаете. Тут на полтора часа, – предупредила Горовая, повысив голос. – Все писать?

– А то!

Дарья Петровна подсоединила к сети выпрямитель, подключила к нему диктофон гостя, поставив его на запись. Затем вынула из зарядного устройства пальчиковые аккумуляторы и, вмонтировав их в свой диктофон, включила его на воспроизведение.

И полился голос, читающий стихи. Это не просто был голос Горовой, это было звучание Горовой наедине с сокровенным. Его магия потрясала. Был он глуше, чем обычно, в нем исчезла звонкость и появилась несвойственная ему хрипотца, хрипотца тоски и сожаления, доносящая до слушателя такое внутреннее волнение, такой накал переживаний, что мороз пробирал.

Я падаю, как раненная лань.

Не сплю ни днем, ни темными ночами —

Все отдаю,

Но не вернуть мне дань

Разлукам тем, что пролегли меж нами.

Разлуки– муки… Кто придумал их?

Такое тяжкое людское бремя,

Ложащееся сразу на двоих,

Бессонницам не внемля, ни смиренью.

Колдовала печаль, мука надежды и ожидания. Горовая заговаривала боль, пропускала ее через себя и выливала прочь этим голосом, похожим на вздох и стон.

Я чувствую вдруг радость и восторг

От мелкого колючего дождя,

От серой мглы, скрывающей простор,

От неуютных зарев октября.

Приемлю все: и ветер, и туман,

Коротких дней холодную печаль,

И всех бессонниц давящий дурман,

И расстояний сумрачную даль.

Преодолею дали и года,

И страх и горечь – все перетерплю,

Чтоб вам в ответ на сдержанное «Да»

Кричать в эфир безумное «Люблю!»

Опускались безрадостные ноябрьские сумерки, день погружался в ночь, захлебываясь темнотой, так при жизни и не налившись пронзительным светом.

– Пора мне, – вздохнул Александр, когда стих утонченный плач утрат и последняя рифма повисла в памяти, ухватившись за боль его сопереживания.

– Да, стало совсем темно, – посмотрев на часы, сказала Горовая.

– Час Быка, самое больное время года.

– Позвоните мне, Александр, когда приедете. У вас ведь это без проблем, – показала на аппарат сотовой связи, привычно покоящийся у него под рукой.

– Это будет часов в восемь-девять, – сказал он. – Нет, поздно. Не хочу вас беспокоить. Я и так у вас день отнял.

– Хорошо, тогда я вам позвоню. Можно?

Александр снисходительно улыбнулся, согласно кивнул и в ту же минуту почувствовал, что ужасно устал. На него словно вся тяжесть мира опустилась. Была ли это тяжесть тоски – по кому? – или тоска тяжести – чего? – разобрать не представлялось возможным. Ноги приросли к полу, руки отяжелели, глаза изучали комнату, словно ища, за что бы зацепиться и удержаться тут, чтобы не уходить.

– Я провожу вас до остановки, – Горовая принялась надевать пальто.

И он понял, что больше не увидит ее. Подумалось о смерти. Неужели она умрет? —положительный ответ на этот вопрос не казался ему абсурдным, наоборот, было в нем что-то неотвратимо-логичное после всего, что он услышал в стихах.

По сути, они мало знали друг друга. Так, единичные встречи на очередных книжных ярмарках: Москва, Нижний Новгород, Кисловодск, Харьков, Киев, Ялта. Но впечатление от этих встреч оставалось неизменно приятным и стойким. И невольно утверждалась мысль о достаточно прочном знакомстве.

И она к нему относилась так же: с открытой, искренней доброжелательностью и доверием. Она была сильным человеком, способным на поступок, умеющим увлечь за собой других, короче, из тех, кого теперь называют пассионариями. Но слабой ее стороной оставалась мягкость, съедавшая все силы, доброта, не оцениваемая окружающими по достоинству, и незлопамятность, чем пользовались ее враги. Она умела строить даже и сложные, но честные отношения и не умела интриговать, отчего страдала, проигрывая современные бесчестные бои за выживание.

– Знаете что, – Александр нерешительно остановился на выходе из квартиры, сделал шаг назад и прикрыл за собой дверь. – Я заеду к вам на обратном пути, можно?

– Конечно, вы же так и не подписали свои договора с авторами.

– Тем более. Но… – он не мог понять, что его беспокоит и, следовательно, не мог определить, как избавиться от этого беспокойства. – Простите, вы ведь еще не на пенсии?

Горовая неопределенно хмыкнула, давая понять не так то, что она не скрывает свой возраст, и не столько извиняя Александра за неожиданный вопрос, сколько удивляясь такому вопросу, совершенно ничего не значащему ни для кого из них. Ибо она, перейдя опытом сердца весь земной путь, была теперь выше обычных мерок. Но он, в силу молодости, еще не должен был придавать им много значения, заострять на них внимание, должен был еще пребывать в мире иллюзий о вечности и человеческом всесилии.

– Нет. Почему вы спрашиваете? – ничто не ускользало от ее внимания, и то, что Александр был угнетен чувствами смятения и нерешительности, подавленности и растерянности показалось опасным состоянием для дальней дороги, тем более, ночью. – Не уезжайте сегодня, – предложила она. – Завтра раненько проснетесь, отдохнувшим и свежим, и с новыми силами поедете завоевывать Ларису. У меня вон комната для вас есть, все удобства, даже свободный компьютер, если захотите поработать.

– Да. Нет, она меня сегодня ждет. Надо ехать. Проклятые деньги! Я думаю, вы здорово нуждаетесь в них.

– Вон оно что! – улыбнулась Горовая. – Спасибо, мой друг. Устраивайте свои дела, а позже мы поговорим обо всем, обо всем, и об этом тоже.

– Да, – слушая ее, Александр о чем-то напряженно размышлял, потирая чело и ероша волосы, и было трудно понять: то ли мысль ускользает от него, то ли он еще не нашел ей словесного воплощения. – Вы ведь можете посвятить мне книгу?

– Вам, стихи?

– Не обязательно, это может быть проза, например… – он так надолго задумался, остановив свой взгляд на чем-то, что лежало не здесь, что Горовой показалось будто он забыл продолжить фразу.

– Но о чем проза?

– Например, о том, что мы сегодня наблюдали на вокзале. О той женщине с книгами, помните?

– Конечно. Что ж, вполне конкретный заказ. Я подумаю, Александр.

– Нет, обещайте мне!

– Обещаю. Но неужели непременно об этой женщине?

– Не знаю.

Не спеша, какими-то странно замедленными движениями, словно не понимая что делает, он вынул из кармана куртки трубку сотового телефона, покрутил его в руках и водворил обратно. То же самое он проделал с пачкой денег, взятых из своего сейфа. Затем из другого кармана достал диктофон, вынул из него кассету, записанную для него Горовой, и покрутил ее в воздухе.

– Пода-арок, – он улыбнулся. – Буду в автобусе слушать ваш голос.

– О! Не стоит, – Дарья Петровна была явно польщена, но не хотела показывать это. – Не хочу надоесть вам.

Александр автоматически спрятал диктофон, засунув вынутую из него кассету в другой карман.

7

На углу было ветрено. Холодные, режущие струи воздуха, зажатые между домами, стоящими перпендикулярно к Днепру, разгоняясь еще оттуда, вырывались здесь на простор центрального проспекта и, устремляясь вниз по нему, пронизывали все насквозь, даже, казалось, насквозь продували камни. Мрак безлунного вечера – именно мрак, когда и солнце давно ушло, и звезды еще не зажглись – усиливал ощущение бесприютности, подавлял уверенность в себе до полного и безвозвратного ее растворения в этом девственном космосе.