Текст книги "Мёртвая вода"

Автор книги: Любава Горницкая

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 4 страниц)

После третьего урока пара дежурных отправилась на кухню – помогать с уборкой и готовкой ужина. Вроде как намечалось свободное время. К Ёлке, Листику и Иришке подошла Рыженькая и позвала:

–А пойдёмте с нами, дело есть!

В глубине двора, чуть левее кладбища, стоял небольшой сарайчик. Ветхий, из плохо обструганных досок, с покосившейся дверью, висевшей на одной петле. Трава у входа его была чуть примята и запачкана бурым. От этого места до кладбищенской ограды—веревки земля выглядела так, словно по ней волоком тащили тяжелое. Между задней стенкой сарая и плетнём оставался промежуток. Часть его занимали криво сложенная поленница и чурбан. Здесь же росли два разлапистых куста черной смородины. Из дома этот закоулок вряд ли проглядывался, разве только со второго этажа, и то, если всматриваться нарочно. Колонистки расселись: кто на землю, залысинами проявляющуюся в ковре из спорыша, кто на траву, кто на снятые с поленницы деревяшки. Тройняшки кое—как уместились вместе на чурбане. Галя осталась стоять, держась у самого плетня и накрепко прижимая к груди медвежонка.

–Чего хотели? – спросила настороженно Ёлка.

Прикидывала она одно: собираются бить или нет? Втроем против девяти драться – так себе идея. Припадочная Листик тут, судя по утренней стычке, годилась хоть куда—то. Иришку же помнут, да как бы вообще не покалечат. Но, кажись, намерения у местных были мирные. И настороже держаться стоило скорее из одной привычки.

– Познакомиться и глянуть: что вы за твари? – проговорила Рыженькая, и слово "твари" звучало не оскорблением, а скорее, как "зверушки" или "неведомо что".

– Люди мы, – отрезала Ёлка.

– Расскажите: за что вас загребли, какие литеры, как сюда уговорили податься.

– Мы тут случайно, – выдохнула опасливо Иришка.

Засмеялись. Тройняшки – особенно звонко и в тон.

– Ага. По дороге шли – вас нашли. Тут приюта уже три года как нет. Колония, – высокая нескладная девчонка с лошадиным продолговатым лицом ехидно сощурилась.

– Ладно вам. Здесь все за что-то. У меня литера В. На карманке взяли. На старом базаре работала, – Рыженькая улыбнулась открыто, – Когда показания снимали, товарищ директор по делам приехал, послушал, сказал, что подхожу, оформили сюда.

– Я, положим, с Б. Тяжкие телесные. Отчим, урод, полез по пьяни. Проломила череп ему. Какая жалость, – с неоттухшей со временем злостью протянула высокая, – Только как арестовали, не мне поверили. Я виновата, а он не причем. Могли в тюрьму свезти детскую, есть такая, не у нас под городом, а к морю ближе. Не то под Таганрогом, не то где ещё в том краю. Предложили туда или сюда.

– Я тоже с В. Мошенничество или как—то так по документам, – полненькая курносая девочка с родимым пятном вдоль щеки вздохнула, – На вокзале колечки продавала. Типа серебряные, – хихикнула, явно не особо раскаиваясь в прошлых проступках, – Сразу сказали, как взяли, что отправят в такое, типа сиротского дома. Засунули сюда.

– У нас А, – хором выдали тройняшки.

Что—то начавшая соображать в туманной для неё системе литер Иришка вздрогнула и продвинулась ближе к Ёлке, подальше от трех неразличимых с лица девчонок.

–Что же вы сделали? – Листик отозвалась без праздного любопытства, тоном уточнения

Она внешне расслабилась, опустилась тоже на траву, обхватила руками колени, ловила полутона и недоговоренности в словах, не забывая думать о простом и нужном: как ответить, когда подойдет её очередь?

–Они тут самые давнишние. Ещё с приюта. Наследство, так сказать, – высокая смотрела всё так же ощетиненно, но похоже не из неприязни к новеньким, а больше от взбудораженной памяти.

–Мы тут дольше всех, – Листик пыталась определить: кто в этом трио выбивается и говорит не в такт? – Мы директрису убить пыталась. Почти удалось.

Листик охнула вполне искренне, нащупала образок, мысленно вспомнила молитву.

–За что вы её так?

–Заслужила, – отозвались тройняшки.

–Там целая история у них, будет настроение – расскажут, – вмешалась угрюмая коротко стриженная шатенка с грубоватыми чертами лица, которую, если бы не платье, Листик приняла бы за мальчишку—подростка, – У меня скучно. Литера Б. С ребятами склады обносили, напоролись на ночной патруль, поножовщина. Ребята, кто в гроб, кто в тюрьму, а что я сюда – просто повезло.

– Ты – сюда, потому что больше караулила и вещи таскала, чем людей резала, – высокая поглядела недобро, видимо в силу застарелых обид, – Галя вот у нас тоже В. До того, как в лес прогулялась и Азалию себе завела, карточные фокусы показывала – красота красотой. На деньги приезжих обрабатывала: с девчонкой мелкой играть не страшно. А обидишь её – братья тут как тут.

–Братья хорошие, – ввинтилась в разговор Галя, – Братья придут!

–Придут и заберут, ага, конечно, жди, – высокая фыркнула.

–Оставь ты её в покое. Пусть верит, – резковато вступилась стриженная.

–Угу. Ты же добренькая. Жалеешь, – высокая повернулась к единственной промолчавшей, – Твоя очередь.

–Нууу. Воровала, – русоволосая девчушка с вьющимися локонами, спадающими на щеки, закатила глаза, – Есть хотела. Бывает.

–И до сих пор воруешь, – осуждающе покачала головой Рыженькая, – Ничего своего не оставляйте – стянет. Это как болезнь. Всё стащит. Надо оно ей, не надо…

–Так я же возвращаю!

–Это, если сильно попросить, – хмыкнула высокая, – Соловьевы дежурят сейчас, потом познакомитесь. Теперь ваша очередь рассказывать.

Иришка умостилась на краешек поленницы. Грязное и мятое парадное платье её находилось уже в том состоянии, когда лишняя зацепка или пятно ничего не испортят. Кулачком подоткнула подбородок, слушала чужие наметки историй как занимательную легенду о множестве героев, вроде тех, какие она любила глотать, не жуя в иллюстрированных романах. Возможность представиться ей показалась интересной, и она охотно выдала, перед этим правда незаметно перекрестив указательный и средний пальцы левой руки – оберегом от неудачи:

–Я не знаю: какая у меня литера? И вообще, что такое литера не знаю. То есть знаю, но как букву для набора в типографии. Меня арестовали за то, что я карандашом проткнула щёку одному человеку. Совсем проткнула, так что насквозь прошёл. Не нарочно. Просто получилось. Чтобы он не дрался больше. А зовут меня Ириша. Ирина Гольдштейн. И ещё я еврейка. Хотите – дразните за это. Вот.

Слушали без насмешливости, вполне серьёзно. Высокая кивнула, стриженная глядела смутно и жалостливо. Галя пыталась отковырять у медведя единственный глаз, косясь на Иришу из-под сосулек длиннющей чёлки.

–Ёлка. Так вообще Лена, если чё. Но лучше Ёлка, привычнее. Вроде в бумагах должна значиться В. Но мне не докладывали. Была в банде. Трясли богатеньких. Погорели. Вот и все дела. Типа твоих похоже что, – Ёлка посмотрела на стриженную пацанку с некоторым пониманием.

–Не знаю свою литеру. Арестовали за намеренную порчу линии электропередач. Упала с моста на провода. Нарочно, – Листик чувствовала спокойствие, потому что слова её целиком и полностью были правдой.

– Самоубийца! – неизвестно были слова Ёлки предположением или констатацией факта, но Листик кивнула.

–Выхода другого не было. Как у… многих из вас. Если интересует почему живая, то электричества в тот день тоже не было.

–Но ты расшибиться должна была, – медленно протянула стриженная, – Или руки—ноги переломать.

–Смотря с какой высоты падала, – авторитетно заявила высокая, – У нас, девоньки, кажется, вторая госпожа Ильянина наметилась.

Листик вспомнила вновь футляр, скрывавший дагерротип, бабочку на крышке – условное изображение тех, что порхали над Галей, и фамилию, которую произнесла в кабинете Дина Яновна.

–Госпожа Ильянина – бывшая хозяйка дома?

–Жена хозяйская. Тут братья до приюта заправляли. Близнецы. И жена одного взяла да вышла в окно. Со сломанной шеей нашли.

–Только вот она не умерла, – ввернула девчушка, которую обвиняли в воровстве.

–А что с ней сталось? – Иришка ожидала новую сказку, и та не замедлила появиться.

–В бабочку превратилась. В воздухе перекинулась, в большущую, чёрную с жёлтым. Мёртвая голова называется. И улетела, от них подальше, от мужа и брата его, – в голосе высокой звенело сочувствие.

Все присутствующие, включая наглаживающую медведя Галю, были увлечены рассказом и утратили бдительность. Потому не только для новичков, но и для уже прижившихся колонисток оказалось сюрпризом, что в этот момент из-за угла бесшумно вынырнула Дина Яновна. Между указательным и средним пальцем правой руки она брезгливо придерживала хвост. Мёртвая пахнущая гнилью полуразложившаяся крыса обвисала перед ней.

–Здравствуйте, дети. Прервите собрание и ответьте на вопрос. Кто и зачем распял эту крысу на двери завхоза?

Колонистки переглянулись. Недоумение их намекало: очевидного ответа не имеется. В тишине раздался нежный предельно милый голос Иришки.

–Я не нарочно. Просто хотелось принести в жизнь товарища заведующего хозяйством немного новых интересных ощущений.

Ёлка приложила ладонь ко лбу, на этот раз героическим усилием сдержавшись от комментариев.

Глава третья,
в которой повествуется о необходимости ночного освещения

В кладовую Иришку водворили задолго ещё до того, как с ней пожелали познакомиться те, кто не годятся в друзья. Дина Яновна тащила провинившуюся за руку, крепко обхватив запястье. За быстрым шагом Иришка не поспевала, потому спотыкалась то и дело. Она посчитала желтоватые от времени волнистые лепные завитки на стенах. Вышло нечётное количество. Очень хорошо. Что будет дальше Иришка не думала. Вот просто случится, да и случится. Интересно ведь. Новое, даже если оно неприятное, лучше, чем, когда каждый день всё одинаково идёт по распорядку. Мамочка обиделась бы, ясное дело, на такие откровения. Только рядом её нет. О таком положено грустить, но на самом деле – лучше, свободнее и дышится легче.

В правом крыле первого этажа шла череда совершенно одинаковых темных резных дверей. Их украшали узоры из виноградных лоз и острокрылых бабочек. Дина Яновна уверенно распахнула одну из дверей. Там обнаружилась не комната, но узенькая крутая лестница, ведущая, вероятно, в подвал. В коридор из—за двери пахнуло едва заметным духом сырости, похожим на тот, что издавала одежда Гали. Ириша остановилось, свободной рукой постучала суеверно по дереву.

–Заходите, – распорядилась Дина Яновна.

Ширина лестницы не позволяла идти вдвоём. Ириша спускалась первой. Руку её отпустили, вот и замечательно. Камень лестницы оказался настолько холодным, что подошва туфелек не спасала от ледяной судороги, сводящей пальцы ног. От стены тянуло влажной зябкостью. Сухая грязь на платье вновь превращалась в кашицу. Дышать становилось сложновато: как склизкую массу из водорослей глотаешь, полезную и невкусную. За отсутствием окон было темно. Но Дина Яновна, только войдя, извлекла из темноты разящий керосином пузатый фонарь. Появился шанс различить хоть то, что находится прямо перед тобой.  Добрались до маленькой круглой площадки. Лестница ухала дальше вниз, а сбоку смутно проступала в сумраке плотно сколоченная дверь с табличкой "Кладовая". По исполнению табличка казалась такой же кустарной, как и у завхоза. Вместо замка снаружи был проржавелый засов с иришкину ладонь шириной. Дина Яновна поставила фонарь на пол. С дверью она справилась, приложив изрядное усилие. Из открывшейся вязкой темноты на Иришку пахнуло гнилой древесиной и крысиным духом.

–Находитесь здесь. Товарищ директор придет и всё разъяснит. Внутрь. Живо.

Ириша протянула капризно, без страха, но с желанием противоречить.

–Не хочу. Почему я должна слушаться? Вы даже не учитель. Олег Николаевич скажет – пойду.

–Потому что вы в колонии. И слушаетесь всех старших, – голос Дины Яновны эмоций не отражал.

–Вы вообще библиотекарь. И наказывать никакого права не имеете, – Иришка догадывалась, что разговор рискованный.

Но затеяла она его с той же целью, с какой были совершены последние выходки. Для того же, для чего предназначались выход из класса во время уроков и мертвая крыса, прибитая шпильками из причёски к двери.

Спрячут тут, плохое случится вряд ли. Темно, сыро – ничего нового. А вот, если эти двое заберут в ночной жуткий лес, придется бежать, скрываться – ох, какая беда может произойти? В том—то и грусть, что поди догадайся какая. Не пойти – трусость. А так вроде и не по своей воле. Наказали, в карцере сидела, уйти не могла, а вам – скатертью дорога!

–Гольдштейн, вы дерзите неубедительно, – Дина Яновна взяла девочку за плечи и втолкнула во тьму. Следом осторожно поставила фонарь.

–Опрокинете – останетесь без света. Или – хуже того – сгорите. Возиться ещё с вашим пеплом, руки пачкать, – естественный тон говорящей не давал различить: шутит ли она, – Когда керосин догорит – стучите изнутри. И если что-то смутит или придёт в гости – стучите обязательно.

Иришка прикинула: слышен ли будет её стук с первого этажа, учитывая глубину и толщину двери из коридора и двери кладовой. И тут ей действительно стало не по себе.

–Не бойтесь, – Дина Яновна говорила тускловато—равнодушно, явно устало, – Я обязательно узнаю, что вы стучали. И успею вовремя. Вы тут все – казенные дети. Подучётные. Количество желательно сохранить стабильным. Обойдитесь без истерик.

Снаружи заскрипел засов. Иришка стояла сбоку от фонаря, и глаза её привыкали к полутьме. Она должна была бы грустить. По крайней мере именно этого от неё ожидали. Но замкнутые помещения, темнота и одиночество составляли для девочки среду привычную. Потому в кладовой она чувствовала себя уютнее, чем в классе, или за сарайчиком среди колонисток. Характер же Иришки делал для неё комбинацию с тем, чтобы незаметно исчезнуть с занятия, в чужом незнакомом дворе раздобыть дохлую крысу и закрепить на двери, а потом признаться в содеянном, куда проще, чем произнести фразу: "Я с вами в лес не пойду".

Кладовая была узкой в ширину и короткой в длину. Каморка, вертикальный гробик, да и только. Раскинув руки, Иришка уперлась в полки, расположенные по стенам. На них ничего не лежало.  Логично. Кто додумается использовать под карцер помещение, где хранят продукты? Разве, если это такой странный способ кормить наказанных. Сидеть было негде. Ни стула, ни табуретки, ни лавки. Три стены полок от пола до потолка, вместо четвертой – дверь. От стояния же на ледяном полу зябли ноги. Ближе к фонарю находиться оказалось ещё как-то сносно. Но он грел лодыжки, и жар добирался до коленей. Пол же всё высасывал живое тепло ступень сквозь обувь. Идея замерзнуть до простуды показалась Иришке посредственной. В поисках места, где можно устроиться она принялась изучать обстановку. Но смотреть кроме полок и двери было не на что. Выход, однако, нашёлся скоро. На высоте примерно локтей Иришки между полками был крупный зазор. На первый взгляд достаточный, чтобы вместить не слишком полненькую девочку. Ириша подвинула фонарь ближе и змейкой ввинтилась туда, где по идее хранились раньше неживые предметы. Подумаешь, живое—неживое. Лишь бы полка не обвалилась. Места хватило, чтобы лежать на спине. Разве только присесть не удастся. И правда: казалось теплее за отсутствием остывшего камня. Сыроватую же стену сбоку можно было перетерпеть. Полка, на счастье устроившейся, была деревянной, а не металлической. Ничегонеделание только радовало. Слишком много пришлось на сегодня беготни и суеты. От света фонаря каждое иришкино шевеление отзывалось пляской разлапистой тени. Контуры не нравились. Напоминали что—то из снов, от которых просыпаешься, вздрагивая и всхлипывая. С закрытыми же глазами обволакивал благодушный покой. Ириша не заметила, как задремала.

Разбудил её свист. Тихий, мелодичный, словно медленной песенки мотив повторяли. Спросонья неясно: ни где находишься, ни что за звуки слышны. Проморгавшись, Ириша обнаружила соседку. Та расположилась у фонаря, прямиком на ледяном камне пола. Свет падал так, что выхватывал фигуру сидящей по плечи. Голову и лицо не разглядишь. Синее форменное платье намекало на принадлежность к колонисткам.

–Добрый день! – поздоровалась Иришка и тут же задумалась: не ошиблась ли ненароком со временем суток?

Свистели дальше. Мотив был явно вальсовый, летучий. После зашевелились. Узкая мерцающая белизной ладошка потянулась к фонарю, ловя тепло в горсть.

–Вечер сейчас, – голос говорящей звучал надтреснуто, со свистящими помехами, как старая грампластинка, на которой то и дело заедает игла, – Наверху ужин будет. Мясо плавает в супе.

–Так суп вроде на обед давали, – возразила Иришка.

–Тут кормят одним и тем же. Завтрак, обед, ужин. Что налито, то и ешь.

К странному тембру приноровиться оказалось нелегко, словно не девочку слышишь – механизм, оживший автомат. Мамочка рассказывала Ирише, что давно ещё, в восемнадцатом веке, швейцарские часовщики сделали странную штуку – автаматонов, кукол один в один напоминавших живых детей. Кто записку выводил, кто играл на фисгармонии – с лица ребятишки, а на деле… И, умей те создания разговаривать, выходило бы у них как у этой, греющейся у фонаря.

–Вы голодная?

Смех звучал клекочуще, отдаваясь отзвуками по углам.

–Нет. Мне еды не надо. Особенно той, что в столовой дают. Говори мне "ты". Не во дворце.

–Хорошо, – покладисто согласилась Иришка, свесив голову с полки, – А за что тебя сюда засунули?

–Ни за что. Сама пришла. С тобой познакомиться.

Иришка хихикнула, вежливо проглотив чужую шутку. Вылезла с полки, села с другой стороны фонаря, сразу охнула от накатившего озноба.

–Встань и стой. Простудишься. Мне-то всё равно, а ты легкие выкашляешь. Тут трое до тебя с лёгочной после карцера ложились.

Иришка встала, но не удержалась и с любопытством попыталась разглядеть собеседницу. Та заметила и подняла фонарь на уровень лица. Девчонка как девчонка. Тощая, глаза впалые, не то хворает, не то запачкалась, потому как щёки – сплошное сине—чёрное пятно. Впрочем, при таком ли свете различать цвета? Из необычного разве только шрам от уголка губ к виску –  старый, пухлый, словно нитками шитый –  да капельки крови, проступающие на нём. Но девчонка казалась своей. Такой, что впору в обществе её вспоминать наговоры и скрещивать пальцы. И отчего так, Иришка не могла сообразить.

–Если что, я Иришка.

–Оленька, – свободную руку незнакомка потянула для пожатия.

 То, что девочка тоже представлялась уменьшительной формой имени, располагало к ней. Иришка вложила свою ладонь в чужую. И ощутила наплывом, как в висках звенят колокольчики. И она падает, как с моста в странном сне, и ощупывает не чужую плоть, но склизкий туман. И свист под ухом слышался вновь, фонарь колебался, и с чужого бледного лица сходила кожа клочьями – от линии шрама и до подбородка, ниточками рваными. И кровь пахла сладко и вязко, но в аромате её проступали отчего—то нотки столовского супа…

Дверь распахнулась. Предшествующий тому вопль засова так взрезал воздух, что стало больно ушам. Дина Яновна сгребла Иришку за шиворот, взметнула куклой тряпичной вверх, игнорируя треск отрывающегося кружевного воротничка. Фонарь на полу лежал боком. Внутри его, под стеклом, клубились тени в форме мотыльков.

–Вам. Было. Велено. Стучать. Если. Что—то. Придет. Вы. Ещё. И. Руку. Подали. Вас. Утащить. Могли, – с каждым оброненным словом библиотекарь встряхивала девочку чувствительно.

Незнакомка исчезла как не было. Иришка моргала, обвисала в чужих руках и начинала понимать: гостья была похожа на тех крыс, птиц, котят и щенков, что приходилось отдавать навсегда земле.

–Мне снилось, да? – пролепетала она, уверенная в совершенной яви случившегося.

–Не стройте дурочку. Ваша матушка—сектантка только воображала, что у неё талант духовидца. А вы, Гольдштейн, случай иной, – Дина Яновна успокоилась и перестала отрывисто плеваться словами, – Обсудим после. Покуда пойдёмте-ка к товарищу директору… пока вам ещё какая пакость не решила присниться.

Иришка больше всего хотела бы сейчас упасть в обморок, как давеча Листик на лестнице. Но не все желания сбываются, и поэтому она лишь послушно семенила за Диной Яновной. В директорский кабинет зашла почти привычно.

–Оленька приходит в карцер, – без стука и без формального приветствия доложила Дина Яновна.

Директор поднял голову от записей, которыми был обложен, и буднично уточнил:

–Знакомилась с Гольдштейн? Ммм… Ну, Ольга всегда была любознательной, ничего удивительного.

Сама Ириша, порядком опешившая от всей той карусели без лошадок, на которой кружили её последние сутки, молча изучала лысеющую кривую белочку.

–А воспитанница что делала в карцере? Опять определяете туда колонисток без моего ведома? Диина Яяяновна, ну, я же приказывал, распоряжался… просил в конце концов! Книжки, займитесь книжками, с девочками я разберусь.

–От того как вы разбираетесь сами, у нас очень быстро заканчиваются девочки. Приходится новые партии просить. Гольдштейн нашла мёртвую крысу…

"То есть убить я её не могла, да? Сразу мёртвую нашла?" – Ирише сделалось обидно.

–…ушла с урока словесности, вероятно солгав педагогу, прибила труп крысы к двери товарища завхоза шпильками из причёски и вернулась на урок, – Дина Яновна слова чеканила, и взгляд у неё казался, ох, недобрым! – Воспитанница первый день в колонии. Что она распнёт в следующий раз? Поскрёбушка? Товарища завхоза?

–Если он опять не добудет у продуктового комитета нужное количество хлеба, я сам распну товарища завхоза, – директор покосился на Иришку, – Но… нам, кажется, надо обсудить внеплановые посещения карцера покойными товарищами. Вы пока идите, Гольдштейн, идите… Собеседование с вами переносится на завтра, как и с другими новоприбывшими…

–То есть педсовет состоится после ужина? – уточнила Дина Яновна.

–Да, срочный, без ранней повестки. Надеюсь, никто из педсостава сегодня не в городе. У нас два преподавателя, было бы обидно лишиться хоть одного. Проведите ревизию людей, пожалуйста…

Дальше Иришка не слушала. Пролепетала еле слышно: "До свидания!" и спиной вперед покинула кабинет.

До ужина, после уроков, втроем отправились на медосмотр. Проходил он почему—то в помещении бывшей господской ванной. Размером комната оказалась побольше каморки завхоза едва не вдвое, и уж точно много светлее. Две трети стены занимало круглое окно—витраж, преломляющее свет. Стеклышки аквамариновые и малахитовые складывались в морской незатейливый узор: пенистые волны вздыбились, исходясь белесыми барашками. Точно такой же витраж, как и на лестничной площадке между первым и вторым этажами. Стены и пол облицовывала матовая керамическая плитка в той же холодной сине—зеленой гамме. Из мебели в помещении имелась чугунная круглая ванна. Огроменная, годящаяся для трех—четырех купающихся – и тем не тесно будет. На бортике ванны лежал темный пиджак врача. Пузатый саквояж стоял чуть поодаль, ближе к двери. Ёлка, зашедшая первой, налюбовалась обстановкой, честно сказала, что болела по детству корью и коклюшем, ну, ещё мозги сотрясала, упавши с дерева, только без особых последствий, а так жалоб нет. Дала послушать сердце, измерить пульс, поглядеть зрачки и зубы. Честно ответила, что курить пробовала, пить тоже – не понравилось ни то, ни это. Врач – желтеюший, лысоватый, круглый – бодро черкал в своих записях.

–Смурова. Здорова. Хронических заболеваний нет. Следующая.

Иришка перед входом сплюнула через левое плечо. Чужие прикосновения, пусть и совершенно невинные, нервировали. Она вообще не любила, когда трогают незнакомые. Трогают, когда больно сделать хотят. Выполняла необходимое, но вздрагивала часто, вжимала голову в плечи. Сообщила о бессоннице, о том, что может сутками бодрствовать, а после упасть и заснуть внезапно, а при пробуждении ничего не понимать и не чувствовать. Перечислила сросшиеся переломы старательно. Доктор замер. Очень внимательно поглядел, оторвавшись от карточки.

–Гольдштейн, ты у нас что, каждый палец ломала на руках и ногах, да ещё и по несколько раз? При каких обстоятельствах?

Ириша вспомнила мамочку и её наставления, что отвечать о перебинтованных конечностях. Сжалась и совсем тихо прошептала:

–Случайно выходило. Кости хрупкие…

Выскочила из ванной с облегчением, обрадованная тем, что детали уточнять не стали.

Листик задержалась дольше других. Перед осмотром сняла образок, взвесила про себя шансы на удачу, и всё же протянула Ёлке:

–Сохрани, пожалуйста, пока я там…

Слушали её особенно тщательно. Сказала о близорукости (сделали пометку о дальнейшем обследовании зрения), частом сердцебиении, обмороках, крови из носа, сухом кашле. Мысли отливали пурпуром. Главное, с чем следовало жить и мучиться, умолчала. Насторожило её совсем не пристальное внимание, но та фраза, что прозвучала под конец:

–Станешь регулярно посещать медицинский кабинет, Листопадова. Здесь все – мои клиенты. По расписанию каждый день ходят. Приживёшься.

"Из одиннадцати тех, кто кроме нас, никого здорового? Иначе зачем им всем к врачу? Если не лечиться?"– мысли окрашивались в багрянец. Идея побега нареканий больше не вызывала.

Ввечеру, во время педсовета, когда кукушка в столовой провопила десять раз, сидели в спальне – каждая на своей кровати – и рассказывали сказки. Завхоз крайне нехотя выдал синие форменные платья и ночные рубашки из имеющихся в наличии. Не ходить же в грязи и кружевах до снятия мерок и пошива формы по размеру. Постельное бельё показалось Листику сносным. Ёлка могла бы при желании спать хоть на земле. Иришка долго брезгливо морщилась, но смирилась.

 Кровати им достались из свободных, все три рядом, ближе к двери. Спальня была одна – большая общая, с двумя рядами кроватей с тумбочками и проходом посередине. Высокая и стриженная девчонки наблюдали как—то излишне внимательно за стелющей простыню Листиком. Наконец, стриженная объяснила:

–Это Оленьки кровать была…

Иришка вспомнила свист и странный голос. После чего мысленно порадовалась, что ей досталось другое место.

За окном шелестел и ухал лес, в стекло бились бестолково темные ночные мотыльки. Пару раз приходили по двое-трое поскрёбушки, царапали раму и прыгали назад, во двор. Этаж как ни крути второй. Галя тоненько подвывала, убаюкивая медведя. Тройняшки выудили из тайника за половицей свечу и спички. Говорили по очереди, не перебивая других. Слово держали только те, кто мог сказать. Галя в расчет не шла. Тройняшки отмалчивались. Шура – одна из двоюродных сестёр Соловьевых – оказалась немой, но при этом отчего—то не глухой, разбиравшей речь без чтения по губам.

–Напугали её. Малые ещё мы были тогда. Доктор говорил: это лечится, – сообщила Ёлке вторая Соловьёва, томная красавица с толстенными косами ниже пояса, словно сошедшая с картинок, иллюстрирующих горские сказания.

И улыбнулась так ядовито, словно немота Шуры была еë рук делом.

Свеча кочевала по тумбочкам. На придумывающую или вспоминающую сказку падали отблески. От подтекания воска спасала глиняная мисочка, одолженная Соловьёвыми. Поминали, что обычно: клады купальской ночи, ведьм, любящих с детишек кожу снимать, мёртвых братишек, стучащихся в ночи к сестрицам и зовущих в гости. Ёлка уловила себя на том, что в колонии чувство страшного подпритупилось. Дикое и жутенькое выглядело обычным, едва не равным тому, что заглядывает в окно. А потому был к чужим словам интерес, но безо всякого замирания. Тем более что сюжеты оказались знакомыми. Что—то похожее болтали в её малолетство. В ту пору, когда она ещё не мыкалась по чердакам и подвалам, а жила у папки с мамкой и любила с подружками играть дотемна возле балки. Тогда жгли костры. Тут их свеча заменила, разница невелика. Новенькое принесла местная воровка. Легенда явно принадлежала ко всем знакомым и даже поднадоевшим. Тройняшки аж заёрзали, когда поняли к чему дело идёт.

–Давным—предавно, когда ещё везде по—французски говорили, в одном богатом доме жили—были брат и сестра. Они приходились детьми хозяевам, но мать их никогда не считалась хозяйкой. Потому эти двое ютились с мамой в каморке под самой крышей. Каждый день убирали всё и мыли вместе с прислугой. Вечерами они сидели в обнимку на единственной на троих кровати и слушали как мать их – Алевтина Колокольникова – учит других, законных, господских детей, четырех дочерей—погодков, играть на пианино. Мальчик и девочка родились близнецами, похожими, как две капли воды, и гляделись друг в друга, как в живые отражения. Однажды вечером они стащили у взрослых еды и питья и впервые поцеловались, хоть и знали, что делать этого им совсем нельзя. Им было тринадцать. Они ненавидели господ, которые из милосердия давали им кров, воровали вино назло, и нарушали все правила, какие возможно, чтобы не сойти с ума. Девочка понимала больше и противилась тому, что выходило между ними. Мальчик не особо спрашивал и был сильнее. Они жили так три года, с тайной на двоих. Через три года девочка сбежала, и мальчик разбивал в доме зеркала, потому что в отражении видел её лицо.

Ёлка слушала сказку с интересом, недоумевая лишь: что в ней страшного? Ириша ловила взглядом за окном силуэты поскрёбушков, отчаянно надеясь, что выходить к ним не придется. Но детские фигурки различались с трудом. Темные мотыльки облепили стекло. Окно точно оказалось снаружи занавешено шторой с фигурными дырами. Листик сжалась, и тонкие пальцы её мяли простыню. Губы шевелились безмолвно, но даже в воображении не было звуков и слов – одна тяжелая высасывающая радость пустота.

–Но только дело в том, что это всё не точно. Что мальчик выжил. Что девочка сбежала. Потому что и по—другому говорят. Вроде мальчик этот не сумел вырасти. Будто бы в те самые тринадцать лет они с сестрой однажды целовались на кухне, и их за этим застали господа. Ильянины, братья—близнецы. Хозяева дома. Поколотили, обозвали скверными словами и заперли в одну комнату. В маленькую такую кладовую, что между первым этажом и подвалом. Выдали нож – один на двоих. Не дали ни еды, ни питья. И сказали, что отпустят из комнаты только кого—то одного. Плевать нам, мол, на вашу любовь наземную. Грех она и мерзость, платите по счетам. Двое суток после ничего не происходило. Как заглянут братья со свечой в глазок на двери, сидят мальчик с девочкой, обнимаются да плачут. И нож на полу между ними лежит. Голодно им, зябко. В кладовке сыро, уборной нет. Крысы шастают и слабость находит. А после третьего дня хозяева выпустили из кладовой наружу живую девочку. А нож был при ней, и лезвие запачкано.  И мальчика потом не вспоминали, словно и не было его. А девочка научилась улыбаться так, что прислуга от неё по углам шарахалась. Придет, бывало, к господским девочкам на урок, сядет подле пианино, смотрит в воздух и смеётся. И было с ней такое, странное до тех самых пор, пока женщина чужая в дом не заявилась. Устроилась в горничные. Степнячка молодая. Звали её Азалия…