Текст книги "Самый жестокий месяц"

Автор книги: Луиза Пенни

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 25 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

Глава пятнадцатая

Арман Гамаш открыл дверь в спальню Мадлен Фавро. Он знал, что ближе уже никогда не сможет подойти к этой женщине.

– Так Мадлен убили?

Эти слова догнали их еще раз наверху, у самой двери в спальню.

– Вы, вероятно, Софи, – сказал Бовуар, подходя к молодой женщине, которая и задала этот вопрос.

Волосы у нее были влажны после недавно принятого душа. Даже с расстояния в несколько шагов он ощутил запах свежего фруктового шампуня.

– И как вы только догадались?

Она широко улыбнулась, наклонила голову и протянула руку. Софи Смит была стройной девушкой, одетой в белый махровый халат. «Интересно, – подумал Бовуар, – знает ли эта молодая женщина, какое впечатление она производит?»

Он улыбнулся ей в ответ и решил, что, вероятно, она знает.

– Вы спрашивали об убийстве. – Бовуар напустил на себя задумчивый вид, словно серьезно рассматривал ее вопрос. – У вас много опасных мыслей?

Она рассмеялась, словно он сказал нечто крамольное и умное, и игриво толкнула его.

Гамаш проскользнул в комнату Мадлен, оставив Жана Ги Бовуара опробовать свое сомнительное обаяние.

В комнате слегка пахло парфюмерией, точнее, туалетной водой. Чем-то легким и изысканным. Здесь не было того сильного, головокружительного аромата молодых женщин, который Гамаш ощутил в коридоре.

Он внимательно осмотрел комнату. Она была маленькая и светлая даже при бледном солнце. На окне висели тонкие белые занавески, назначение которых состояло в том, чтобы отбрасывать легкую тень, а не преграждать дорогу свету. Комната была выкрашена свежей белой краской, а кровать застлана белым стеганым покрывалом. Кровать была двуспальная – Гамаш сомневался, что сюда можно втиснуть кровать бóльших размеров, – и медная. Это была хорошая антикварная вещь, и Гамаш не удержался, провел большой рукой по холодному металлу. На прикроватных тумбочках стояли лампы, на одной лежала стопка журналов и книг, на другой стоял будильник. Цифры показывали 16:19. Гамаш вытащил из кармана носовой платок и нажал кнопку будильника – циферблат замигал на семи часах утра.

В стенном шкафу висели платья, юбки и блузы. Большинство двенадцатого размера, один предмет – десятого. В верхнем ящике желтоватого соснового комода хранилось нижнее белье, чистое, но не сложенное. Тут же были бюстгальтеры и носки. В других ящиках лежали свитера и несколько футболок; было ясно, что Мадлен еще не перешла с зимней одежды на летнюю. И теперь уже не перейдет.

– Расскажите мне о прошлом вечере, – попросил Бовуар, прислонившись к стене.

– Что вы хотите узнать? – Софи тоже встала боком к стене приблизительно в футе от него.

Он чувствовал себя неловко – его личное пространство было нарушено. Но он знал, что сам на это напросился. И это было лучше дивана с колючками.

– Скажите, почему вы пошли на этот сеанс?

– Вы что, смеетесь? Проведите-ка три дня здесь, на краю света, с двумя старухами. Если бы они сказали, что мы будем купаться в кипящем масле, я бы тоже пошла.

Бовуар рассмеялся.

– Нет, вообще-то, я ждала приезда домой. Ну, вы знаете, постираться и всякое такое. К тому же мама готовит мою любимую еду. Но боже мой, два часа – и ты уже сыта по горло.

– А какая была Мадлен?

– В этот уик-энд или вообще?

– Вы увидели какую-то разницу?

– Когда она здесь только-только появилась, то, пожалуй, была довольно милой. Через полгода я уехала учиться в университет. Видела их только по праздникам и летом. Поначалу она мне нравилась.

– Поначалу?

– Она стала другой. – Софи повернулась и прислонилась к стене спиной, выставив вперед грудь и бедра и уставившись на голую стену напротив.

Бовуар хранил молчание. Ждал. Он ждал, что она скажет кое-что еще, и подозревал, что она хочет ему об этом сказать.

– На этот раз она была уже не так мила. Не знаю…

Она опустила голову, волосы упали вниз, и Бовуар больше не мог видеть ее лицо. Софи что-то пробормотала.

– Простите, не расслышал.

– Мне ее не жалко, – сказала Софи, поднеся сложенные руки ко рту. – Она воровала.

– Что? Драгоценности? Деньги?

– Нет-нет, ничего такого. Другое.

Бовуар вгляделся в волосы Софи, потом опустил взгляд на ее пальцы. Она сцепила их так, словно нуждалась в поддержке, которую ей никто не предлагал.

Гамаш взял книги с прикроватной тумбочки Мадлен. Английские и французские. Биографии, история Европы после Второй мировой войны и художественные произведения широко известного канадского автора. Эклектический вкус.

Он просунул длинную руку между пружинной сеткой и матрасом и принялся прощупывать это пространство. Из собственного опыта он знал: если у людей есть книги или журналы, существование которых они хотят скрыть от других, то прячут их именно там – под матрасом.

Следующий по популярности тайник предназначался не для того, чтобы прятать, – его использовали больше из соображений обычной приватности. Ящик прикроватной тумбочки. Открыв его, Гамаш обнаружил там книгу.

Почему Мадлен держала ее отдельно? Хотела сохранить владение ею в тайне? Книга казалась довольно безобидной.

На обложке красовалась фотография улыбающейся пожилой женщины в одежде из твида и в длинных роскошных ожерельях. В одной руке женщина красноречиво держала бокал с коктейлем. «Пол Хиберт. „Сара Бинкс“» – было написано на обложке. Гамаш раскрыл книжку и прочитал отрывок на выбор. Сел на кровать и прочитал еще страничку.

Пять минут спустя он все еще читал и улыбался. Временами громко смеялся. Потом виновато огляделся, закрыл книгу и сунул себе в карман.

Несколько минут спустя он завершил поиски, закончив их в шкафчике у двери. Там Мадлен держала несколько фотографий в рамочках. Он взял одну и увидел Хейзел с другой женщиной. Стройной, с очень короткими темными волосами и сверкающими карими глазами. Благодаря короткой стрижке большие глаза казались еще больше. Она улыбалась широкой улыбкой, в которой не было ни искусственности, ни личного интереса.

Их близость была естественной. Хейзел – спокойная и удовлетворенная, и другая женщина – вся сияющая.

Наконец-то Арман Гамаш увидел Мадлен Фавро.

– Печальный дом, – сказал Бовуар, глядя в зеркало заднего вида. – Как по-вашему, он был когда-нибудь счастливым?

– Я думаю, когда-то он был очень счастливым, – ответил Гамаш.

Бовуар передал шефу свой разговор с Софи. Гамаш выслушал его, потом посмотрел в окно и увидел только одинокий свет вдалеке. Они двинулись по ухабам в Монреаль, а на землю тем временем опустилась темнота.

– Какое у тебя сложилось впечатление? – спросил Гамаш.

– Я думаю, Мадлен Фавро вытеснила Софи из ее собственного дома. Может быть, не намеренно, но, вероятно, для нее здесь просто не хватало места. В доме почти нет пространства, чтобы двигаться, а с переездом сюда Мадлен и вообще жить стало невозможно.

– Кто-то должен был уйти, – сказал Гамаш.

– Софи.

Гамаш кивнул в темноту и подумал о любви столь всепоглощающей, что она сожрала и выплюнула собственную дочь Хейзел. Что должна чувствовать эта дочь?

– А вам что удалось узнать? – спросил Бовуар.

Гамаш описал комнату Мадлен.

– Но эфедру вы там не нашли?

– Ни следа. Ни в комнате, ни в ванной.

– И что вы думаете?

Гамаш взял телефон и набрал номер:

– Я думаю, Мадлен не сама принимала эфедру. Эту дозу дал ей кто-то другой.

– Дозу достаточную, чтобы она умерла?

– Чтобы ее убить.

Глава шестнадцатая

– Привет, папа, – раздался в трубке раздраженный голос Даниеля. – Где ее зайчик? Мы не можем провести семь часов в самолете без этого зайчика. И без гара.

– Вы когда уезжаете в аэропорт? – спросил Гамаш, взглянув на часы на приборной панели «вольво».

Двадцать минут шестого.

– Мы уже полчаса как должны были уехать. Но у Флоранс гар пропал.

Старший инспектор прекрасно понимал ситуацию. Желтую соску-пустышку, которая так полюбилась Флоранс, подарил внучке другой дед, папа Грегуар. Папа Грегуар заметил мимоходом, что она сосет пустышку так же, как он когда-то сосал сигару. Флоранс услышала, и соска превратилась в «гар». Самое ее драгоценное владение. Без гара ни о каком полете и речи не могло быть.

Гамаш пожалел, что не припрятал соску.

– Что, детка? – произнес Даниель не в трубку. – Слава богу! Папа, мы их нашли. Пора ехать. Обнимаю.

– И я тебя обнимаю, Даниель.

Даниель отключился.

– Отвезти вас в аэропорт? – спросил Бовуар.

Гамаш снова посмотрел на часы. Самолет улетал в семь тридцать. Через два часа.

– Нет, не надо. Слишком поздно. Merci.

Бовуар был рад, что предложил, но еще больше, что шеф отказался. В его груди расцвел маленький цветочек удовлетворения. Даниель, считай, улетел. И шеф снова полностью принадлежал ему.

 
Не унывайте, несмотря на горе,
Ведь все равно от горя не уйти,
Хотя ветра уносят все…
 

В поисках вдохновения Одиль уставилась на пачки овсянки на полках.

– Хотя ветра уносят все, – тупо повторила она.

Ей нужно было найти какую-нибудь рифму к слову «горе».

– Море? На просторе? Вскоре? Хотя ветра уносят все в раздоре? – с надеждой в голосе сказала Одиль.

Нет, это было неплохо, но все же не то.

Весь день в магазине, которым они владели с Жилем в Сен-Реми, она ощущала прилив вдохновения. Оно накатывало на нее волнами, и теперь все обратные стороны чеков и пустые коричневые бумажные пакеты были испещрены ее каракулями. Одиль чувствовала, что большинство из написанного ею очень неплохо и может быть опубликовано. Потом она все это напечатает и отошлет в «Дайджест свиновода». Там почти всегда принимали ее вирши и почти никогда ничего не правили. Муза нечасто была столь щедрой, но сегодня Одиль чувствовала такую легкость на сердце, какой не было вот уже несколько месяцев.

Весь день люди приходили в магазин, большинству нужна была какая-то мелочь и масса информация, и Одиль с удовольствием предоставляла им ее после словесного вступления.

– Вы там были, дорогая?

– Это, наверное, было ужасно.

– Бедный месье Беливо! Он ведь ее искренне любил. И жена у него умерла всего два года назад.

– Она действительно испугалась до смерти?

Но именно к этому воспоминанию Одиль не хотела возвращаться. Крик Мадлен замер, словно она увидела что-то столь ужасное, что оно обратило ее в камень, будто это было какое-то мифическое чудовище, голова, опутанная змеями. Одиль это никогда не казалось таким уж страшным – ее монстры всегда обретали человеческие черты.

Да, Мадлен испугалась до смерти – так ей и надо за все те страхи, что пережила по ее милости Одиль за последние несколько месяцев. Но теперь этот страх прошел, словно шторм пронесся над городком и стих.

Шторм. Одиль улыбнулась и поблагодарила свою музу за то, что та вернулась к ней.

 
Хотя ветра уносят все в шторморе,
Мы не свернем со своего пути.
 

Был шестой час – пришло время закрываться. Сегодня она хорошо поработала.

Старший инспектор Гамаш позвонил агенту Лемье, который все еще находился в гостинице Габри.

– Она пока не вернулась, шеф. Но Габри здесь.

– Передай, пожалуйста, ему телефон.

Через несколько секунд раздался знакомый голос:

– Salut, patron.

– Salut, Gabri. Скажите, мадам Шове приехала к вам на машине?

– Нет, она просто возникла из ниоткуда, хе-хе. Ну конечно она приехала на машине. Как сюда иначе добраться?

– Ее машина все еще у вас?

– Хороший вопрос. – Габри двинулся с телефоном к двери и вышел на веранду. – Oui, c’est ici[37]37
  Да, она здесь (фр.).


[Закрыть]. Маленький зеленый «эко».

– Значит, она не могла уйти далеко, – сказал Гамаш.

– Хотите, чтобы я открыл дверь в ее номер? Я могу сделать вид, что это для уборки. Вот я беру ключ… – (Гамаш услышал звяканье ключа, снимаемого с крючка), – и уже иду по коридору.

– Не могли бы вы дать ключ агенту Лемье? Дверь должен открыть он.

– Отлично, – с легким недовольством произнес Габри.

Несколько секунд спустя заговорил Лемье:

– Я отпер дверь, шеф. – Последовала мучительная пауза: агент Лемье вошел в комнату и включил свет. – Ничего. Номер пуст. В ванной тоже никого. Хотите, чтобы я осмотрел ящики?

– Нет, это будет уже слишком. Я только хотел убедиться, что ее там нет.

– Что она не лежит здесь мертвая? Я тоже об этом думал, но ее здесь нет.

Гамаш попросил снова передать трубку Габри.

– Patron, нам могут понадобиться номера на завтра.

– Надолго?

– Пока не раскроем дело.

– А если вы его не раскроете? Тогда останетесь навсегда?

Гамаш вспомнил изящные, соблазнительные номера, мягкие подушки, хрустящие простыни и кровати такие высокие, что рядом с ними стояла приступочка. Прикроватные тумбочки с книгами, журналами и водой. Приятные ванные комнаты со старой плиткой и новой сантехникой.

– Если каждое утро будете готовить яйца со шпинатом, то останусь, – пообещал Гамаш.

– Вы невменяемый человек, – сказал Габри, – но вы мне нравитесь. И не беспокойтесь за номера. У нас их достаточно.

– Даже на Пасху? Есть свободные места?

– Свободные? Да про нас никто не знает, и я надеюсь, что так оно и дальше будет, – фыркнул Габри.

Гамаш попросил Габри сообщить ему, когда вернется Жанна Шове, сказал Лемье, чтобы отправлялся ночевать домой, и наконец отключился. Глядя в окно на другие машины, мчащиеся по дороге в Монреаль, Гамаш думал.

Куда девалась медиум?

Он всегда втайне надеялся, что некий голос прошепчет ему ответы, хотя и не знал, что будет делать, если начнет слышать голоса.

Подождав минуту и не услышав никаких голосов, он взял телефон и набрал еще один номер.

– Bonjour, суперинтендант. Все еще на работе?

– Собираюсь уходить. Что у тебя там, Арман?

– Это было убийство.

– Скажи мне, это твое ощущение или есть какие-то доказательные факты?

Гамаш улыбнулся. Старый друг хорошо его знал и, как и Бовуар, испытывал определенное недоверие к «ощущениям» Гамаша.

– Вообще-то, это мне сказал мой дух-наставник.

На другом конце наступила пауза, потом Гамаш рассмеялся:

– Это шутка, Мишель. Une blague[38]38
  Розыгрыш, шутка (фр.).


[Закрыть]. На этот раз факты есть. Эфедра.

– Насколько мне помнится, об эфедре говорил тебе я.

– Верно, но в ее комнате или ванной эфедры не обнаружилось. И вообще не обнаружилось нигде, где она могла бы ее хранить. Судя по всему, эта женщина вовсе не считала, что ей нужно похудеть. С аппетитом у нее все было в порядке, и потребности применять опасные средства она не испытывала. Никаких бзиков относительно избыточного веса или диеты. Ни книг, ни журналов на эту тему я у нее не нашел. Ничего похожего.

– Ты думаешь, кто-то подсунул ей эфедру.

– Да, я так думаю. Я начинаю расследование убийства.

– Я не возражаю. Извини, что испортил тебе праздник. Ты успеешь проводить Даниеля?

– Нет, он уже на пути в аэропорт.

– Извини, Арман.

– Это не твоя вина, – сказал Гамаш, хотя Бребёф, который прекрасно его знал, услышал сожаление в голосе. – Мой привет Катрин.

– Передам.

Отключившись, Гамаш почувствовал облегчение. Вот уже несколько месяцев, а может быть, и дольше он чувствовал изменения, произошедшие в его друге: между ними словно появилась какая-то пленка. Та близость, что всегда существовала между ними, как-то померкла. Ничего очевидного Гамаш не замечал и даже спрашивал себя, уж не выдумывает ли он. Он спросил об этом Рейн-Мари после ужина с Бребёфами, состоявшегося некоторое время назад.

– Я не могу назвать ничего конкретного, – попытался объяснить он. – Просто…

– Ощущение? – улыбнулась Рейн-Мари.

Она доверяла его ощущениям.

– Возможно, нечто большее. У него изменился тон, и смотрит он как-то жестче. А иногда говорит такие вещи, которые кажутся мне намеренно оскорбительными.

– Вроде того замечания насчет квебекцев, которые переезжают в Париж, думая, что они лучше других.

– Значит, ты тоже это заметила. Он знает, что Даниель уехал туда. Это была издевка? Если так, то одна из многих, что я слышал от Мишеля в последнее время. К чему бы это?

Он поразмыслил, но так и не смог сообразить, в чем причина, почему у Мишеля могло возникнуть желание вредить ему. Он не мог вспомнить ничего, что могло бы вызвать такое отношение.

– Он любит тебя, Арман. Дай ему время. Катрин говорит, что их беспокоит разлад в семье сына.

– Мишель мне не говорил, – сказал Гамаш, удивленный тем, что это его задело.

Раньше они ничего не скрывали друг от друга. Гамаш подумал, что, вероятно, ему следует быть осмотрительнее, но прогнал эту мысль. Слишком легко ответить тем же. Нет, он будет по-прежнему общаться с Мишелем и оставит для него место в своем сердце, прогонит то раздражение, что накопилось в нем по отношению к старому другу. Не стоит набрасываться на близких людей, основываясь на одних только подозрениях.

Мишель беспокоится за сына. Конечно, все дело в чем-то подобном. И их дружба с Гамашем тут ни при чем.

Но теперь, отключившись, Гамаш улыбнулся. Мишель говорил с ним так, как в прежние времена. Его былая жизнерадостность вернулась. Та черная кошка, что пробежала между ними, исчезла.

Мишель Бребёф повесил трубку и, улыбаясь, уставился на стену.

Вот оно! Бребёф получил ответ на вопрос, который мучил его несколько месяцев. Как? Как поставить точку в карьере человека, довольного жизнью?

Теперь Мишель Бребёф знал это.

Глава семнадцатая

Агент Иветт Николь на следующее утро проснулась рано – она была слишком возбуждена, чтобы спать. Наконец он настал, тот день, которого она так ждала. День, когда Гамаш сможет увидеть, из какого материала она сделана.

Она посмотрела на себя в зеркало. Короткие рыжеватые волосы, карие глаза, кожа с красными отметинами от многочисленных угрей. Хотя Николь была худощавой, ее лицо всегда казалось слегка опухшим – прямо-таки воздушный шарик с волосами.

Она втянула щеки, закусила их зубами. Ничего лучше этого она и не ждала в жизни.

У нее были отцовские черты лица и материнский характер. Ей всегда это говорили; впрочем, она не питала особой любви к матери и нередко спрашивала себя, не делают ли это ее дядюшки и тетушки намеренно, чтобы позлить племянницу. Мать ее умерла скоропостижно – сегодня была жива, а на следующий день ее уже не стало.

Ее мать всегда была чужаком в семье. Говорливые дядюшки и тетушки Иветт Николь лишь терпели ее мать, но никогда не любили. Не уважали. Не принимали. Хотя она и старалась, видит бог. Все мелкие предрассудки и мнения Николевых становились ее предрассудками и мнениями. Но родственники только смеялись над ней и меняли мнения на другие.

Она была жалкой. Всегда пыталась стать своей, завоевать любовь людей, которые не собирались ее любить и ненавидели за эти попытки.

«Ты вылитая мать». Эти слова, произнесенные с сильным акцентом, все время звучали в ушах Николь. Похоже, это были единственные слова, которые ее дядюшки и тетушки знали по-французски. Она запомнила их, как запоминают ругательства. «Черт. Проклятье. Ты просто вылитая мать. Ужас».

Нет, она любила отца. И отец ее любил. И защищал от хора ругательств, намеков и оскорблений в их собственном доме.

– Не мажься косметикой, – раздался его голос из-за двери ванной.

Николь улыбнулась. Он явно считал, что она и без того красива.

– Без косметики ты выглядишь моложе. Более уязвимой.

– Папа, я офицер Квебекской полиции. Работаю в отделе по расследованию убийств. Я вовсе не хочу выглядеть уязвимой.

Он все время пытался вынудить ее прибегать к всевозможным трюкам, чтобы понравиться людям. Но она знала, что трюки бесполезны. Она все равно не будет нравиться людям. Никогда не нравилась.

Ее босс позвонил вчера, прервал пасхальный ланч с родственниками. Все разговоры за столом были о том, насколько лучше жить в Румынии, или Югославии, или Чешской Республике. Они говорили на родном языке, суетились и кричали, когда она не понимала. Но она понимала достаточно, чтобы услышать: они каждый год спрашивают ее отца, почему он не красит пасхальные яйца и не печет куличи. Они постоянно пытались уличить его в каком-нибудь грехе. Никто ни разу не сказал о ее новой прическе, новой одежде, не спросил о ее работе. Господи боже, ведь она была не кто-нибудь, а агент Квебекской полиции. Единственный человек, который добился успеха во всей их дурацкой семье. Неужели они не могли спросить ее об этом? Нет. Да будь она треклятым крашеным пасхальным яйцом, они и то проявили бы к ней больше интереса.

С телефоном в руке Николь пробежала по коридору в ванную, чтобы босс не слышал насмешек над ней и кудахтанья вместо смеха.

– Вы помните, о чем мы говорили несколько месяцев назад?

– О деле Арно?

– Да. Но вы никогда не должны упоминать это имя. Вам ясно?

– Да, сэр.

Он относился к ней как к ребенку.

– Тут открылось одно дело. Уверенности в том, что это убийство, нет, но если будет, вас включат в команду. Я распорядился. Пора. Вы уверены, что сможете сделать это, агент Николь? Если нет, лучше сразу скажите мне об этом. На карту поставлено слишком многое.

– Я смогу, сэр.

И, произнося эти слова, она в них верила. Вчера. Но вот наступило сегодня. Это было убийство. Ее время пришло.

И она была испугана до смерти. Менее чем через два часа она окажется в Трех Соснах вместе с остальной командой. Но если все остальные будут искать убийцу, она попытается найти предателя в рядах Квебекской полиции. Нет, не найти. Вывести на чистую воду, чтобы он предстал перед судом.

Агент Иветт Николь любила тайны. Она любила собирать тайны других людей и хранить свои собственные. Она высаживала их в своем секретном саду, строила вокруг них стену, поливала, холила, выращивала.

Она умела хранить тайны. И наверное, босс выбрал ее именно за это качество. Но она подозревала, что причина была более приземленной. «Ты можешь это сделать, – убежденно сказала себе Николь. – Ты блестящая, смелая, красивая».

Дрожащей рукой она поднесла тюбик помады к губам. Опустив его на мгновение, посмотрела на девицу в зеркале.

«Не облажайся».

Обхватив запястье одной руки другой, она поднесла тюбик дешевой красной помады к губам, словно ее голова была пасхальным яйцом, а она собиралась его раскрасить. В конечном счете родители будут гордиться ею.

Агент Изабель Лакост стояла ясным утром на дороге перед старым домом Хадли и смотрела на неровную, вспученную дорожку. Впечатление было такое, будто кто-то пытался выбраться из земли.

Ее отвага дошла до своего предела. Проведя более пяти лет в отделе со старшим инспектором Гамашем, сталкиваясь с неуравновешенными и слабоумными убийцами, она вдруг спасовала перед этим домом. Она заставила себя простоять там еще несколько секунд, потом развернулась и пошла прочь, чувствуя, что дом смотрит ей в спину. Она ускорила шаг и наконец побежала к своей машине.

Глубоко вздохнув, Лакост снова повернулась лицом к дому. Ей нужно было войти в дом. Но как? Войти одной? Это было невозможно; она знала, что никогда не сможет переступить этот порог в одиночестве. Ей нужен был спутник. Она посмотрела на деревню – на дымки, поднимающиеся из труб, на свет в окнах, представила людей, допивающих первую чашку кофе, доедающих теплые тосты с джемом, – и задумалась, кого же из них выбрать. Ее одолевало до странности сильное чувство, и она спрашивала себя, не то же ли самое чувствовали судьи, когда в Канаде еще существовала смертная казнь.

Потом ее взгляд остановился на одном из домов. И тут она поняла, что с самого начала знала, кого выберет.

– Я открою! – крикнула Клара из своей мастерской.

Она сегодня поднялась рано, надеясь в свежем утреннем воздухе увидеть то, что увидел Питер несколько дней назад. Изъян в своей работе. Неточные цвета. Может быть, неверный оттенок синего? Или зеленого? Может быть, голубовато-зеленый, а не светло-зеленый? Она намеренно держалась подальше от цвета морской волны, но, возможно, в этом-то и состояла ее ошибка?

Через неделю ей нужно было закончить картину, которую ждал Дени Фортен.

Времени оставалось всего ничего. А с полотном было что-то не так, и она не могла понять, в чем дело. Она сидела на табуретке, прихлебывая крепкий утренний кофе и уминая монреальский бублик в надежде, что весеннее солнце даст ей подсказку.

Но солнце молчало.

«Боже, что же мне делать?»

В этот момент кто-то постучал в дверь. Клара подумала, что это, вероятно, Господь Бог, но потом все же решила, что Бог не стучится в дверь.

– Нет-нет, ты работаешь, – сказал Питер из кухни, посмотрев на часы: время перевалило за семь. – Я сам открою.

Он ненавидел себя за то, что ляпнул по поводу картины Клары. И несколько раз пытался сказать ей, что в тот раз отреагировал слишком эмоционально. Все как раз наоборот. В ее работе нет изъянов. Но Клара решила, что он просто хочет ее утешить. Ей и в голову не приходило, что в первый раз он ей солгал. Что она написала блестящую картину. Что картина великолепная, необыкновенная, что ему не подобрать слов, чтобы описать ее достоинства.

Да, владельцам галерей и декораторам нравились работы Питера. Он брал предметы из жизни, скажем прутик, и приближал его до такой степени, что тот становился неузнаваемым, а его полотно превращалось чуть ли не в абстрактное. По какой-то причине мысль о сокрытии истины привлекала его. Критики описывали его работы такими словами, как «сложные», «глубокие» и «привлекательные». И ему этого хватало, пока он не увидел картину Клары. Теперь ему было необходимо, чтобы кто-то, хотя бы один человек, посмотрев его работы, назвал их великолепными.

Питер надеялся, что Клара ничего не будет менять в своей картине. А еще он надеялся, что она все-таки что-нибудь поменяет.

Он подошел к двери, открыл ее и увидел агента Изабель Лакост.

– Bonjour, – улыбнулась она.

– Это не Господь Бог? – крикнула Клара из своей мастерской.

Питер посмотрел на Лакост, которая с сожалением покачала головой.

– Нет, это не Господь Бог, детка. Извини.

Клара появилась, вытирая руки о тряпку и дружески улыбаясь:

– Привет, агент Лакост. Давненько вас не видела. Хотите кофе?

Изабель Лакост и вправду хотела кофе. В это прохладное весеннее утро в доме Морроу пахло свежей заваркой, поджаренным бубликом и теплым огнем. Ей хотелось сесть и поговорить с этими гостеприимными людьми, грея руки о кружку. И не возвращаться в тот дом. И она знала, что может себе это позволить. Никто из их команды не знал, что она здесь. Цель ее приезда была глубоко личной – такой маленький приватный ритуал.

– Мне нужна ваша помощь, – сказала она Кларе, которая, услышав это, удивленно подняла брови.

Опустила она их, когда узнала, что нужно Изабель Лакост.

Мирна Ландерс мурлыкала что-то себе под нос и молола кофе для кофеварки. На сковородке жарился бекон, а на деревянном кухонном столе лежали два коричневых яйца – она собиралась их разбить и вылить на сковородку. Обычно она завтракала тостом и кофе, но время от времени позволяла себе такие излишества. Как-то раз она слышала, что все англичане втайне хотят завтракать три раза в день. Мирна по собственному опыту знала, что так оно и есть. Она могла питаться только беконом, яйцами, круассанами, сосисками, блинами с кленовым сиропом, овсянкой и сытным коричневым сахаром. Свежевыжатым соком и крепким кофе. Конечно, на такой диете она бы умерла через месяц.

Умерла бы.

Лопаточка Мирны витала над беконом, который она переворачивала, проверяя готовность. Ей на руку попала капля горячего масла, но она никак не прореагировала. Она снова была в той жуткой комнате в ту жуткую ночь. Переворачивала Мадлен.

– Божественный запах, – раздался знакомый голос в ее обиталище на чердаке над магазином.

Мирна возвратилась к реальности, повернулась и увидела Клару с другой женщиной. Они снимали уличную обувь. Вторая женщина удивленно оглядывалась.

– C’est magnifique[39]39
  Великолепно (фр.).


[Закрыть], – сказала Лакост с восхищением.

Ей теперь хотелось одного: сесть за длинный обеденный стол, поесть яичницы с беконом и никогда отсюда не уходить. Она осмотрела всю комнату. Наверху открытые балки, потемневшие от времени. Четыре стены с большими створчатыми окнами были кирпичными, почти розового цвета, со смелыми, поразительными абстрактными картинами на них. Вдоль стен стояли книжные шкафы, набитые книгами. По обе стороны дровяной плиты в центре расположились потертые кресла, а напротив – большой диван. Полы были дощатые, из темной сосны. Две двери, по-видимому, вели в спальню и ванную.

Лакост была здесь дома. Ей вдруг захотелось взять Клару за руку. Ее дом был здесь. На этом чердаке. Но еще и с этими женщинами.

– Bonjour. – Крупная черная женщина в кафтане приближалась к ней с распростертыми руками и любезной улыбкой на лице. – C’est Agent Lacoste, n’est-ce pas?[40]40
  Это агент Лакост, верно? (фр.)


[Закрыть]

– Oui.

Они обменялись поцелуями, после чего Мирна обняла и тоже поцеловала Клару.

– Пришли на завтрак? Всем хватит. Я могу и добавить. Чего хотите?

На лице Клары появилось напряженное выражение.

– Агенту Лакост нужна наша помощь.

– Чем я могу помочь?

Мирна перевела взгляд на молодую женщину, одетую просто и изящно, как и большинство квебекцев. Мирна рядом с ней казалась настоящей горой. Удобной и счастливой горой.

Лакост сказала ей все, чувствуя себя так, словно сами ее слова пятнают это замечательное место. Когда она закончила, Мирна постояла немного с закрытыми глазами. Открыв их, она заговорила:

– Конечно, мы поможем, девочка.

Десять минут спустя, сняв бекон с плитки и отключив чайник, три женщины – Мирна уже полностью оделась – медленно шли по сонной деревне. Над прудом висел прозрачный туман, цеплявшийся и к холмам.

– Помнится, – сказала Лакост Кларе, – когда умерла ваша соседка, вы совершали обряд.

Мирна кивнула. Она помнила проход по Трем Соснам с дымящимся пучком шалфея и зубровки. Это делалось для того, чтобы вернуть радость туда, откуда она была изгнана жестоким убийством. И тогда этот обряд помог.

– Старый языческий обряд тех времен, когда слово «язычник» значило «крестьянин», а «крестьянин» значило «труженик», а быть тружеником значило очень многое, – сказала Мирна.

Агент Изабель Лакост молчала. Он шла, опустив голову и глядя на свои сапоги, чавкающие по глинистой дороге. Ей нравилось здесь. Нигде в другом месте не могла она идти посреди дороги и не бояться, что ее собьет машина. Она ощущала запах земли и сладкий запах соснового леса по обе стороны от них.

– Значит, Мадлен была убита? – спросила Клара. – Вы поэтому хотите сделать это?

– Да, она была убита.

Мирна и Клара остановились.

– Не могу поверить, – сказала Мирна.

– Бедняжка Мадлен, – произнесла Клара. – Бедняжка Хейзел. Она столько делает для других людей, а тут такое.

«Если бы добрые поступки могли защищать нас от трагедий, – подумала Лакост, – то мир был бы гораздо более добрым местом. Возможно, это просвещенный эгоизм. Но хотя бы просвещенный. Не то ли хочу сделать и я? Пытаюсь купить услугу? Пытаюсь доказать, насколько я добра, тем силам, которые решают вопросы жизни и смерти и раздают награды?»

Три женщины еще раз посмотрели на пункт их назначения, возвышающийся над деревней. «Проклятый дом Хадли, – подумала Клара, двигаясь вместе со всеми к этому дому. – Забрал еще одну жизнь».

Она надеялась, что теперь он удовлетворится, надеялась, что он наелся. Она порадовалась, что еще не позавтракала и от нее не пахнет яичницей с беконом.