Текст книги "Невстречи"

Автор книги: Луис Сепульведа

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 10 страниц)

Краткая биография одного из великих мира сего

В этом поезде, который приближается сюда через болота, в этом поезде, который мы пока не видим, но знаем – он все ближе, и уже слышны проклятья пассажиров, отбивающихся от москитов, – так вот, в этом поезде, как всегда, везут нам жизнь и смерть.

Вы это знаете, но из упрямства делаете вид, что вам это без разницы, и глаза у вас совсем пустые. Вы это знаете, потому как именно по вашему приказу протянули сюда железную дорогу, которая из чужих широт принесла нам страшное опустошение, доставила в своем стальном чреве беды, неведомые доселе в здешних краях.

А я все говорю и говорю с вами, мой генерал, коли мне велено занимать вас разговорами, пока не прибудет поезд, пока не остановится, пока не сойдут на перрон правительственные чиновники с официальными бумагами, в которых будет сказано, кто вы – герой или подонок. Но, вижу, вы меня не слушаете. Все смотрите на улицу, уставившись в одну точку. Вы меня не слушаете, я знаю, уперлись с чего-то глазами в край синей жестянки, где указано название улицы.

Улица Короля Дона Педро[60]60
  Имеется в виду Педро I Жестокий (1334–1369) – король Кастилии и Леона. Был предан союзниками и казнен.


[Закрыть]. Откуда взялся этот король? – задались тогда вопросом очередные члены муниципального совета. А у родины всегда столько героев, терпеливо ждущих случая в архивах забвенья, что извлеки наугад любого, дай его имя какой-либо улице и не ошибешься, как к примеру, с этой, которая начинается с привокзальных борделей и заканчивается белыми стенами тюрьмы.

«Это кастильский король, дубины. Его имя есть в любом издании альманаха «Бристоль».

После вашего указания, мой генерал, учителя истории каждый день толклись у почты в ожидании книг канцлера Лопеса де Айялы[61]61
  Лопес де Айяла Перо (1332–1407) – кастильский военный и политический деятель, писатель времен короля Кастилии Педро I Жестокого. Автор исторических хроник.


[Закрыть], и графа де ла Рока, Хуана Антонио де Вера и Фигероа[62]62
  Хуан Антонио Вера Суньига-и-Фигероа – испанский историк, получил титул графа де ла Рока от испанского короля Фелипе IV. Умер в 1658 году.


[Закрыть]. Но, как оказалось, в их книгах столько страшного понаписано о жизни этого жестокого испанца, что ученикам лучше не рассказывать. А мы – черт побери! – уже дали этой улице его имя.

При всем моем почтении к вам, мой генерал, я скажу, что вы сейчас похожи на подбитую птицу.

Когда я открыл дверь этой камеры, чтобы впустить сюда хоть немного дневного света, вы на меня так уставились, будто ждете, что вам объяснят наконец, за что вас сунули в такое непотребное место. Я уверен, что вы вспомнили другую комнату, тоже темную, без окон, провонявшую крысами и мочой ночных тварей, ту другую, в которой вас заперли в день вашего рождения, когда вам стукнуло пятнадцать годков. К тому времени вы устали бродяжничать по деревням, выпрашивая кусок юкки, чтобы хоть как-то обмануть голод.

В эту темную комнату вас бросили, мой генерал, измолотив изрядно за то, что вы оставили на растерзание стервятников бездыханное тело вашей святой матушки. И когда дверь наконец открыли, человек с надменным лицом торжественно представил вам девять юношей, которые смотрели на вас с изумлением, не в состоянии поверить в силу ваших гибких крестьянских мышц, и кричали: «Посмотрите, да это обезьяна!» «Посмотрите, это настоящая обезьяна!» – кричали каждый раз, глядя, как вы ловко залезаете на растущие во дворе высоченные агуакате[63]63
  Агуакате – вечнозеленое дерево, произрастающее в Америке. Достигает десятиметровой высоты и дает мясистые ароматные плоды.


[Закрыть], чтобы сорвать самые сладкие, самые спелые плоды. Они, эти юноши, были «другими», мой генерал. Они спали в прохладных комнатах большого дома с окнами, защищенными, как положено, от жужжанья слепней, они безмятежно отдыхали за белым вздохом тончайшей тюлевой сетки, ограждавшей их от туч песчинок, от этих проклятых москитов, которые по ночам залезают в волосы и мучат укусами даже самые добрые мысли. А вам, мой генерал, пришлось спать в той сырой комнатенке, рядом с хлевом, потому как вы народились незаконно, но по счастью были взяты в дом к вашему сеньору отцу, который сделал это, усовестясь, в приливе чувств, схожих с теми, что он испытал после того, как самолично выпорол прямо на месте преступления, то есть там, где вы лежали, зарывшись в грудях кухарки, выпорол, а потом обнял и, глядя в ваши глаза, сказал, что позволил себе такое исключительно ради вашего блага. И что, мол, этот хлыст всевластного всадника, от щедрот которого вся ваша задница превратилась в сплошной синяк, – тоже для вашего блага. И что он понимает – вам приспичило пустить в ход ваше мужское хозяйство, но так ли сяк ли, а негоже для начала заваливать служанок, которых он держит под своей крышей. И еще сказал, что мужской пыл в первые годы надо тратить по-умному, мол, взять, к примеру, меня – однажды, во мне взыграло, и я нахрапом взял ту, которая и стала твоей драгоценной матушкой, обрюхатил, бедную, сам того не желая. Запомни, сказал, раз и навсегда: простые крестьянки могут забеременеть от одного твоего взгляда, и с какой радости плодить детей повсюду, если ты еще не научился вытирать сопли.

И вы, мой генерал, все поняли как надо. Поняли среди прочего, что в этой жизни есть такие грозные пропасти, к которым лучше не подходить слишком близко. Поняли, что ваша грива, жесткая как у мула, никогда не станет послушной как волосы у ваших сводных братьев, что ваша темная в желтизну кожа никогда не обретет матового блеска, который есть у тех, кто в охотку греется под солнечными лучами на лужайке собственного дома. Вы поняли, мой генерал, что вашей коже написано на роду быть задубелой, как у барабана, а уж цвет ее определят дожди и голод, которые выпадут на вашу долю. К тому же, мой генерал, вы еще поняли по улыбчивым отказам служанок, которые сперва говорят «нет, нет!», а потом «ну ладно, только где в уголочке», поняли, как приятно чувствовать, что держишь в своих руках бразды власти, пусть и небольшой, но она будет возрастать, набирать силу с годами и мудростью ваших решений и поступков. Вы поняли, мой генерал, что эта жизнь для людей твердых характером. Для тех, кто способен пригнуть голову, когда им это нужно, и спрятать руки, чтобы другие не углядели росария нарастающей ненависти, который медленно перебирают пальцы.

Все это вы уразумели, мой генерал. И в комнате, провонявшей крысами и мочой ночных тварей, дождавшись наконец, когда ваш сеньор папаша покончит с ужином и выйдет, по обыкновению, на пользительную для пищеварения прогулку со своими любимыми собаками, вы подбежали к нему и со всем почтением сказали, что мечтаете стать военным.

Вам вроде нравится, что я с вами говорю, мой генерал. А мне велено, мне приказали занимать вас разговорами, пока мы с вами ждем этого поезда, который пересекает болото за болотом. Это ваш поезд, генерал. Тот самый поезд, что подарила нам Company после того, как вы решились навсегда заткнуть глотки всем этим бандитам, поэтам и учителям начальной школы за то, что они нам до смерти надоели – таскаются по городам, народ будоражат своими речами, мол, бананы – это зеленое дерьмо, которое только марает столы бедняков.

Еще дымятся костры памяти, те самые, на которых по вашему приказу жарили на медленном огне всех безбожников, либералов, всех тех, кто своими подстрекательными речами норовил заступить дорогу прогрессу нашей родины.

Словом, вы у нас стали военным, и каким! Любо-дорого смотреть! Это вы однажды поутру самолично выпихнули из правительственного дворца всех гражданских, вступивших в сговор против интересов нации, и вы тогда сказали, что пора наконец навести порядок в этой клоаке, что обстоятельства вынуждают вас надеть мундир военной власти и что это лишь временные меры. И какие настали времена, мой генерал. Веселые времена, когда то и дело оглашали торжественные приказы, и не умолкала хвастливая трескотня гражданских лиц, призывающих к проведению демократических выборов, а меж тем тайные руки власти искусно подсовывали сокровища национального достояния под кровать оппозиционеров. Тех самых, которых позднее безжалостно вышвырнут из окон дворца руками оголтелой черни, этого осмелевшего сброда, разгоряченного спиртными напитками в ваших кабаках. Бедняги, эти оппозиционеры! Их волокли по земле, пинали ногами сколько было сил, а те, пока их рты не закрылись навсегда, все клялись, что знать не знают ничего о картинах из церкви Непорочного Зачатия, которые нашлись вдруг под ковровой скатертью в столовой, когда в дом ворвался народ, возмущенный таким бесстыдным грабежом священных алтарей своей родины, и не смог сдержать праведного гнева. Потому что украсть, в конце концов, можно все, черт подери, но не национальную гордость: ее не запрячешь ни в один мешок, как говорили непреклонные прокуроры военного суда, перед тем как просить у суда высшей меры наказания для виновных с конфискацией их имущества, а также подвергнуть их всеобщему позору. Этот приговор вовсе не был вашей жестокой шуткой, ибо то, что не доели собаки, тут же склевали ястребы, поселившиеся в мангровых лесах, и от казненных не осталось ничего, кроме их имен.

Вы быстро взяли всю власть в свои руки, ну а нам – чего, не извольте беспокоиться… Ведь именно этот поезд, который торопится сюда, пересекая болота, не поленился увезти вас, мой генерал, вместе с вашей безупречной армией в самые дикие края сельвы, которых не было даже в воображении лучших картографов. Поезд отправлялся забитый пеонами и стальными полосами, которые двигали прогресс, и возвращался груженный самыми мелкими зелеными бананами и людьми, которые безо всякой музыки безостановочно плясали, очумевшие от малярийного жара.

«А теперь куда вы собрались, наш генерал?» Кричала ему толпа, собравшаяся у станции. А вы ей в ответ: «Доберемся до волшебного Затерянного города Цезарей[64]64
  Один из мифологических городов, якобы расположенных в Южной Америке. Версия города Эльдорадо.


[Закрыть], где дома выложены из брусков настоящего золота, а небосвод над ними увешан самородками изумруда, которые падают наземь, когда дуют добрые ветры астрологических перемен. Я вернусь в доспехах самого Понсе де Леона[65]65
  Хуан Понсе де Леон (1460–1521) – испанский конкистадор, исследователь Пуэрто-Рико, открыл Флориду в 1512 г. Был одержим идеей открытия источников вечной молодости.


[Закрыть], и вы это увидите, сукины дети!»

Ух, как вы все это нам пели, мой генерал! Черт возьми! Говорили с нами из своего личного вагона, зароняя в нас надежду о жизни в богатстве, а рядом с вами – мистеры Company. Говорили, что когда поезд доедет до другого края непролазной сельвы, устроите такой порядок, при котором все граждане смогут есть рыбу из обоих океанов по очереди и на каждую святую пятницу. Вы нам обещали хлеба такой величины, что придется издать президентский декрет об ограничении их размеров, иначе эти хлеба не внести в дом. Вы нам сулили уйму денег, потому что дети-подкидыши будут заранее вытаскивать проигрышный билет лотереи. А мы радостно отбивали ладоши, мой генерал, до тех пор, пока ваш поезд не скрывался в горных лесах.

Вы помните, генерал, тот день, когда ваш поезд остановился с диким скрежетом и уже без мистеров из Company? Ваш поезд заполнил тогда наши улицы солдатами, потому как вы согнали нас как скот на главной площади, чтобы сообщить, что нам объявили войну, что спокойная праздная жизнь закончилась и настало время показать, что мы могутные мужики.

В одно мгновенье по вашей воле звуки гитар сменились жалостными криками тех, кто вас молил устами, почерневшими от ненависти и пороха: «Позволь умереть нам сразу, генерал, посмотри, посмотри – снаряд отнял у меня обе ноги, либеральную и консерваторскую, теперь уж мне не дойти ни туда ни сюда. Посмотри, генерал, я теперь кусок дерьма, пусти в меня пулю, здесь, на месте, пусти эту пулю прямо промеж моих глаз, которые угасли намного раньше, прежде чем узнать вас на портрете, нарисованном на бумажках в сто песо, сделай милость, генерал!» А вы в ответ: «Не притворяйся увечным, дубина, раз есть руки, значит, можно показать всю мужскую оснастку».

И вот вы нас одели в солдатскую форму, мой генерал. В вашем поезде был вагон с хирургами, которые с пилой в руках осматривали умирающих и именем Родины наспех отпиливали конечности и прочие члены, которые по их разумению могли пригодиться. Поезд вез нас пока еще целехоньких к полям сражений, но мы уже не надеялись остаться с руками-ногами и всем прочим, если вернемся.

Поезд уже был не в радость. Женщины больше не приходили к его прибытию, чтобы вы стали крестным отцом их седьмого ребенка, как в добрые старые времена, когда вы брали младенцев на руки, не разбирая, зачаты они по закону, на белых простынях, или стали плодом греха в часы карнавального разгула.

Вы помните то утро, когда поезд не сдвинулся с места и вы в закрытом вагоне били по щекам инженеров, которые подсунули вам фальшивые географические карты. Это был тот самый день, когда, еще толком не проснувшись, мы узнали, что наш город в осаде.

Нам оставалось лишь положиться на судьбу и надеяться, что как-то вылезем из беды. И чего нам это стоило! Мы спалили лес и все, что было посажено нашими руками. Мы свели огнем поля зеленого ячменя и плантации самых сладких бананов, мы не пожалели эвкалиптовые леса, исцеляющие от чахотки, и луга, где паслись коровы наших помещиков. Мы все свели огнем. Языки его пламени можно было видеть с берегов двух океанов, и клубы дыма делали черными бараньи личики ангелочков в этих окаянных небесах, которые оставили нас, беззащитных и сирых. Мы свели огнем священного патриотизма все и засеяли наши поля четырехлистным клевером. Мы переловили всех зайцев и у каждого поотрезали все четыре лапки; остались миллионы шариков, пушистых и окровавленных, которые пытались бежать, опираясь на свои длинные уши, и все это для того, чтобы ваши солдаты, генерал, прицепили к воротникам не одну, а четыре заячьи лапы, которые служат оберегом. Мы раздали всем скапулярии[66]66
  Оплечье из грубой ткани, которое носят члены монашеских орденов (в частности, кармелиты).


[Закрыть], на которых были изображены все до единого святые, указанные в альманахе «Бристоль». Это были огромные скапулярии, и самые отъявленные еретики кутались в них как в одеяла, когда их до потрохов пробирала дрожь тропической лихорадки. В то самое время, мой генерал, вы, сидя на своем кресле безраздельной власти, издали чрезвычайный президентский указ военного времени, согласно которому горб – это добрая примета, и всем горбунам, проживавшим на нашей территории, назначили пожизненную пенсию, размер которой пропорционален величине горба, одновременно, мой генерал, по вашему приказу немедленно изгнали из страны всех чужестранцев, кроме горбунов. В скором времени мы увидели, что нашу страну наводнили горбуны, прибывшие со всех широт секстанта; к этому нашествию прибавились еще и тысячи увечных, когда вы, генерал, своим президентским декретом военного времени объявили всех безруких достойными гражданами, которые принесут удачу стране, всех безруких, что осмелились поднять руку на своих драгоценных папаш и мамаш, всех хромых, что пошли по тропам зла и порока, всех слепцов, что пели «жизнь моя, ты не покинь меня», играя на старых разбитых аккордеонах, и пытались заглянуть за пределы дозволенного в Священном Писании, и еще всех, кто стал безухим за то, что слушал россказни цыган, всех близняшек, всех сросшихся спинами (оттого, что они дети греха кузенов с кузинами, жившими по соседству), и еще всех, кто родился на седьмом месяце, а это дети неведомых отцов, которые слишком наспех занимались любовью с их будущими матерями, печальными женщинами, в чьих глазах застыли галактические облака, оттого что они долго вздыхали, глядя на небо в свои критические дни.

Все понаехали, генерал. Понаехали тысячи и тысячи увечных. Их стало такое множество, что наша осажденная республика превратилась в огромное скопище ужасов, суливших нам удачу. Царство ужасов и увечья. Место, где человек, у которого руки-ноги целы, воспринимался как изменник, как тягчайшее преступление против родины. Это было такое место на земле, где никто не мог подладиться к ритмам оркестра, и музыканты с горя вешались на струнах своих скрипок.

И судьба смиловалась над нами, мой генерал. Когда мы уже в полном отчаянии взирали на все немыслимые ошибки Ямилет[67]67
  Ямилет – имя молодой чилийской женщины, жившей в 70-х годах двадцатого века в Талаганте-дель-Сур, неподалеку от Сантьяго, которая считала себя провидицей и колдуньей; впоследствии ее объявили шарлатанкой.


[Закрыть], дочери Талаганте-дель-Сур, ясновидящей девушки, которая сделала все так, чтобы к слепцу никогда не вернулось зрение, но зато наделила его невероятной скоростью в беге, и бедняга помер от удара, наскочив на камень, который не видел и не мог видеть, и еще Ямилет сделала так, чтобы хромой никогда не смог ходить ровной походкой, но зато видел все, что творится за горизонтом, и он несчастный попал под ваш поезд, генерал, потому что в те минуты зачарованно следил за воздушным гимнастом, который шел по тонкому канату с повязкой на глазах над Ниагарским водопадом, – и вот в это самое лихое время явились вы, мой генерал, снова в сопровождении мистеров Company, и сказали, обращаясь к нам, что пора взяться за работу, хватит бездельничать и ждать у моря погоды, что пора сажать бананы и выдать немедленно всех провокаторов, которые снуют повсюду со своими баснями о том, что мы слишком долго воевали.

Таким образом, генерал, все эпизоды страшной кровавой бойни быстро стерлись в нашей памяти благодаря трудам и талантам официальных историков, а также нотариусов в длинных сюртуках, которые ловко уничтожили все записи в церковно-приходских книгах, да опомнись, женщина, какого хрена ты мне плетешь о своем покойнике, ведь он никогда не рождался! А стало быть, с чего бы ему помирать, возьми в толк, женщина, все это наговоры и сплетни предателей родины, чтоб их разорвало, что только не придумают, сволочи. А вам, мой генерал, было наплевать на казармы, забитые трупами в ожидании адского поезда. Вам было наплевать на проклятья вдов, которые клялись похоронить своих мужчин с парой ног, позаимствованных у других трупов (эти ноги, возможно, и пригодились бы их мужьям, чтобы сплясать на карнавале санхуанито, но они стучали по полу, наводя ужас в безлунные ночи), а еще клялись похоронить мужей с синим глазом моряка, который очень бы даже подошел к их лицу, но не переставал моргать, вспоминая своего хозяина.

Время скатывалось в прошлое, мой генерал. И мы вас видели несколько раз в вагоне поезда, который летел мимо банановых плантаций. А позднее нам сказали, что вы находитесь на севере и вооружаете живущих в горах партизанок, что гражданские, эти бандиты из бандитов, взяли и вытолкали вас из правительственного дворца. Потом они явились к нам с вашим знаменитым портретом, где на вас президентская лента через плечо, а на, следующей неделе полицейские поснимали все ваши портреты с государственных учреждений, да еще сокрушались, что бумага такая плотная – никак задницу не подтереть. И вот – нате вам, вчера вы заявились сюда собственной персоной, генерал, без всяких отличий и знаков вашей сиятельной власти былых времен, явились, провонявший мочой и ослиным потом.

В этот час, генерал, ваш поезд уже проезжает через болота. Уже заметно, что народ просыпается после сиесты. Я-то не сплю, генерал. Я уже стар, как и вы, и берегу сон для беспробудной ночи смерти. Вот почему мне поручили быть с вами и занимать вас разговорами. Мне еще велели смотреть в оба, и даже очень. И вот я перед вами, все говорю, говорю, а вы делаете вид, что не слушаете меня, и лишь смотрите на кусок жестяной полоски с именем улицы. А я могу и дальше говорить. Мое дело – занимать вас разговором, пока не прибудет поезд, но вы, мой генерал, ведите себя тихо, ведь у меня на случай ружье на изготовку, и если вы вдруг взбрыкнете, я, мой генерал, при всем моем почтении к вам, спущу курок.

Ждать уже всего ничего. Сами увидите, через несколько минут поезд остановится, и когда из вагонов выйдут чиновники с государственными бумагами, они нам скажут: остаетесь ли вы у нас по-прежнему национальным героем или совсем наоборот – объявят, что вы последняя сволочь.

Библиотекарь

Имя мое – Итцауашатин, я – хранитель воспоминаний и вопросов, сомнений и ответов.

Я тружусь не щадя сил, не внимая зову усталости, хрусту костей, пению птиц, запертых волею моего властителя Текайэуатцина[68]68
  Текайэуатцин – правитель ацтекского города-государства Уэшоцинго, поэт, немногие стихи которого на языке народа науатль сохранились до настоящего времени.


[Закрыть] в золотые клетки, искусно украшенные дорогими камнями, дабы птицы указывали начало и конец работного дня.

Я забыл про свет и про сумрак. Преступив закон богов Сна – наших младших богов, я переношу и переношу сюда воспоминания, вопросы и ответы, кои, будучи услышаны однажды, множатся сердцем человеческим и делами тех, кто запечатлевает их разноцветными красками на коже и на бумаге из толченой коры фикуса.

Моим хождениям нет счета. Я изорвал в клочья свои одежды и вот иду теперь едва прикрытый шкурой леопарда, коей означено мое высокое звание хранителя памяти города-государства Уэшоцинго[69]69
  Уэшоцинго – ацтекский город-государство в долине Тлашкала (Центральная Мексика), завоеванное испанскими конкистадорами в XVI веке.


[Закрыть] в ясной долине Тлашкала. Я напрасно жду голоса того, кто остановил бы мои шаги. Значит, и впрямь боги нас покинули. Моктесума[70]70
  Речь идет о верховном правителе ацтеков Моктесуме II (1466–1520), который во время восстания индейцев против испанских завоевателей призывал восставших покориться испанцам и был убит индейцами, забросавшими его камнями.


[Закрыть] был первым, и за это его забили каменьями, как падшую женщину.

И вот теперь по возвращении из моих новых странствий я распахнул клетки, дабы птицы познали счастье полета, но все они были мертвы, все задохнулись в густом дыму, которым окутан Уэшоцинго. Весь город пылает, отовсюду слышны жалостные стенания, которые я посчитал за лучшее не замечать, дабы сострадание не отвлекало меня от неотложных моих дел.

Из каждого хождения своего я приношу то, что мне, жалкому старику, посильно, но к стыду моему – это совсем немного. Руки у меня совсем отощали. В мои времена войны были иными. Да и мне уже не вернуть крепких мускулов воителя-ацтека, не вернуть прежней отваги, которую я не однажды являл, когда на город нападали те, кто искал новых жертв для приношений своим богам.

После оных нашествий мой господин Текайэуатцин безутешно плакал несколько дней кряду, и даже самые любимые его наложницы не могли утишить этого плача. Тогда он призывал меня. Меня, Итцауашатина, чтобы я среди всех текстов отыскал для него целительный бальзам поэзии. Порой я ему читал: «И впрямь ли существуют люди? Не вымысел ли это наших песен?» Случалось, слова успокаивали моего господина, дыхание его делалось ровнее, и плач уступал место праведному гневу.

«Слово правды», – приказывал он.

И я искал среди текстов слово правды, среди тысячи тысяч страниц, продиктованных поэтами, коих мой господин Текайэуатцин взял под свое покровительство, затем чтоб они раскрывали ему бессмертные истины, могущие принести утешение самому измученному сердцу, а также изъязвленным душам осаждавших Уэшоцинго, город-государство музыки и поэзии. И читал: «Мы знаем, одно лишь сердце друзей правдиво. Лишь веление сна всегда правдиво».

Мой господин молча соглашался и, не раскрывая глаз, склонив свою благородную голову на грудь, протягивал руку, указывая то место, где восстанет новое здание, чтобы ушла из памяти боль страшной беды.

Теперь я смолкну на время. Прислонюсь спиною к алебастровой стене и почувствую всем своим естеством тяжкий запах паленого мяса и сгоревшего загона для скота.

На том самом месте, где я решил передохнуть, моему господину был сон, что движет сейчас мною. Это случилось однажды вечером, когда из долины подымался горячий ветер. Выслушав речи поэтов о злосчастиях, мой властитель увидел сон, порожденный, должно быть, словами Ашауантацоля, слепого поэта: «Самое большое горе, это когда истрачиваются слова и без их звука древо сиротеет, ибо никто не сможет рассказать о вкусе его плодов, о цвете его листьев, о прохладе в его сени». Так говорил слепец, и все остальные поэты удалились в печальных думах. Мой же повелитель впал в глубокий, но недолгий сон. А проснулся с тягостной тоской в груди и посему призвал всех снова:

«Со мной говорил кетцаль, у которого вынуто все нутро. Его держала на руках Тлацальтеоль, богиня любви, поедающая людские нечистоты, дабы мы могли любить. Рот богини был забит птичьими потрохами. Она не могла говорить и оттого повелела кетцалю сделать это вместо нее. А тот, метнувшись ввысь, бросился с разлета на меня и клювом вырвал мое сердце. И повелел мне следовать за ним до глубокой расщелины. Там он выронил мое сердце, и сам упал замертво».

Поэты судили каждый по-своему и наконец стали просить Ашауантацоля, пусть он объяснит сей сон.

«Тлацальтеоль опустошила нутро кетцаля, чтобы он тебя любил, но птица завладела твоим сердцем без сладкого трепета. Боги нас предали, а меж тем кетцаль привел тебя к тому месту, где сердце твое, оберегаемое самой благородной птицей от подлого зверья, будет покоиться в полной безопасности. А что есть твое сердце, Текайэуатцин, правитель Уэшоцинго?»

Услышав слова слепого поэта, все немедля принялись за дело. В потаенном месте дворца Воспоминаний и Вопросов, Разумений и Сомнений, Истин и Рока, послушные рабы начали копать подземную галерею, которая приведет к подножью горы. И там было означено место для большого зала, дабы сложить в должном порядке все кодексы, все цветные записи на кожах, все тексты на бумаге из толченой коры. Как только были исполнены последние работы в том зале, обсидиановыми кинжалами пронзили сердца рабов-строителей и выкололи глаза зодчим. И кровь их добавили в известковый раствор, коим предстояло замуровать тайные проходы.

А мне начертано продолжать свое дело. Мышцы мои слабеют, ноги не слушаются, им привычно восходить по ступенькам, а я уже давно иду и иду по ровному. Мне суждено продолжать. Я успел перенести неисчислимое множество Правд, Вопросов, Разумений и Догадок. Я перенес все изображения пернатого змея, которого заглатывает море, все самые подробные описания курящегося зеркала, все круговые обращения богов, все вопросы, порождающие бессонницу, истины, что приводят к безумию, описание птицы счастья, чей полет дается узреть лишь единожды, механизмы, которые позволяют горизонту располагаться за спинами людей, когда они оборачивают голову. А сколько еще осталось! Но мне суждено продолжать начатое до тех пор, пока опустевшие каменные блюда на полках не скажут, что сей путь будет последним.

Мой властитель Текайэуатцин мертв. Мертвы поэты и музыканты, ученые и зодчие, женщины и евнухи. Умерли дети и птицы.

После того как навсегда уснул мой господин, мы узнали, что чужестранцы обнаружили вход в долину Тлашкала. Те самые, что обрекли на унижение Моктесуму. «У них только один бог», – сказали нам перепуганные посланцы. Как мы можем противостоять тем, кто живет в невежестве, поклоняясь лишь одному-единственному богу? И сколько же богов изничтожил их последний бог, чтобы утвердить свое владычество? Мы понимаем великий страх наших богов, которые, спасаясь бегством, оставили нас. И наши руки трудились похвально, собирая деревянные скульптуры, ткани, все, что горит, а наши факелы вовремя разнесли огонь по всем строениям, и достойным похвалы был отвар прощания, приготовленный нашими учеными.

Запылал весь Уэшоцинго. Дворцы рушились под стоны камня, и загоны скота обратились кучами пепла. Все мертвы. Кроме меня. Все умерли. Никто из нас не дозволил себе позориться перед низкими существами.

А мой долг – продолжать свое дело. Мне надобно перенести вот те немногие кодексы, что пока еще лежат на полках, потому что я – Итцауашатин, хранитель памяти и времен, и когда я решу, что труд мой завершен, то встану у входа в галерею, ведущую к сердцу Текайэуатцина, правителя Уэшоцинго и Тлашкалы, встану, чтобы вонзить остроконечный золотой стилет в самую середину своей груди, и он так и останется во мне, будто несравненный в красе придаток к моему телу. Странное украшение, которым я смогу любоваться, пока мои руки будут сжимать железные кольца, вделанные в столбы.

А когда придут чужеземцы, чтобы предать грабежу это место, у которого нет хода времен, и попытаются стронуть меня хоть на один волосок, они изумятся величию искусства наших зодчих, кои приняли в расчет даже вес моего скелета, и все разом рухнет, словно никогда здесь ничего не существовало. И мои усталые кости будут основой вечности моего властителя, моего народа и всех слов, что были сказаны и больше никогда не повторятся.