Текст книги "Невстречи"
Автор книги: Луис Сепульведа
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 10 страниц)
В другом направлении
Во вторник, 17 мая 1980 года, поезд отправился от вокзальной платформы по своему обычному направлению: Антофагаста – Оруро[25]25
Антофагаста – город-порт на севере Чили (провинция Антофагаста), Оруро – город в юго-западной части Боливии.
[Закрыть]. В экспрессе был один почтовый вагон, два товарных и два пассажирских, первого и второго класса, как положено.
Пассажиров набралось совсем немного, и большинство из них сошли в Калама, что на полпути до еще далекой границы с Боливией. А те, кто остались – четверо в вагоне первого класса и восемь во втором, – уже вытянулись на полках, сонно позевывая и слушая, как их приятно укачивает поезд, который медленно и трудно преодолевал высоту в три тысячи с лишним метров, чтобы взобраться к подножью вулкана Ольягуэ и к одноименному городку.
Именно там пассажиров, которые ехали до Оруро, ждала пересадка на боливийский поезд, а экспресс Антофагаста – Оруро, пройдя еще сотню километров по чилийской земле, останавливался в конечном пункте своего маршрута – чилийском местечке Ухине. Почему экспресс назывался Антофагаста – Оруро, а не Антофагаста – Ухина, этого никто никогда не понимал, и так остается по сей день.
Виды в окне навевали скуку. Жизнь в селитряной пампе давно умерла, и поселки, брошенные не только шахтерами, но даже их призраками, ничем не привлекали взгляда. Ленивые гуанако, томясь скукой, изредка глядели вслед поезду с застывшей тупостью в глазах. Не зря говорят: увидел одного, и хватит.
Словом, ничего не оставалось, кроме как хорошенько отоспаться, раз все бутылки уже порожние, или завязать беседу.
В вагоне первого класса ехали молодожены, решившие познакомиться с Боливией и увидеть сокровища Тиауанако[26]26
Тиауанако – место раскопок, древнего городища, расположенного к юго-востоку от озера Титикака. Образцам доинкской цивилизации индейцев, обнаруженным в раскопках, посвятил один из своих трудов русский этнограф Р. Кинжалов.
[Закрыть], в том же вагоне сидели торговец фасолью, у которого в Оруро были какие-то дела, и ученик парикмахера, выигравший билет туда и обратно до самой Ухины в радиоконкурсе. Будущий мастер парикмахерского дела отправился в поездку без особой уверенности в том, что это самое достойное вознаграждение за его двадцать ответов на вопросы конкурса по теме «Кино и ты».
В вагоне второго класса пытался заснуть боксер второго полусреднего веса, который через три дня должен был встретиться на ринге с победителем в чемпионате amateur[27]27
Любительский, дилетантский (франц.).
[Закрыть] Боливии в той же категории, а также его менеджер, его массажист и пять сестричек милосердия. Монашки, само собой, не принадлежали к спортивной делегации, они собирались выйти в Ольягуэ[28]28
Ольягуэ – город рядом с одноименным вулканам в западной части Анд, на границе Боливии и Чили.
[Закрыть], чтобы там в затворничестве предаться духовным упражнениям.
В составе, который попеременно вели машинист и помощник машиниста, были еще проводник почтового вагона и контролер.
Дизельный тепловоз легко тянул за собой вагоны. С момента отправления из Антофагасты прошло ни много ни мало восемнадцать часов, и поезд уже огибал первые горы, сторожившие вулкан Сан-Педро, подымавшийся на шесть тысяч метров в высоту. Через пять часов они прибудут в Ольягуэ, и как всегда, с колокольни снимутся встревоженные летучие мыши.
Внезапно машинист увидел возникшую перед тепловозом стену густого тумана, однако не придал этому особого значения. Здесь густой туман – привычное дело, но на всякий случай он сбавил скорость. Рядом с ним дремал его напарник. Он тотчас ощутил маневр машиниста и открыл глаза.
– Что там? Снова эти чертовы гуанако?
– Туман. Очень густой.
– Подумаешь, новость!
Тепловоз легко, точно метательное копье, вошел в стену тумана, но машинист сразу отметил нечто странное. Луч прожектора не пробивал этот туман. Он словно уперся в серую сырую стену размытым белесым кругом. И машинист не задумываясь, инстинктивно снизил скорость до минимума. Его товарищ снова открыл глаза.
– Ну что такое?
– Туман, сплошняком! Ничего не видно. В жизни не встречал такого тумана.
– И правда. Давай останавливай машину.
Так они и сделали. Поезд продвинулся на какие-то сантиметры и застыл в полной неподвижности.
Машинист открыл окошко и, высунув голову, попытался разглядеть, куда падает луч прожектора, однако не увидел мощного снопа света. На самом деле он вообще ничего не увидел и с тревогой повернулся к напарнику. Глянув вперед, он даже не увидел светившегося прожектора.
– Е-мое! У нас лампа перегорела.
– Мать ее за ногу! Пошли поменяем.
С новой лампой и ящиком для инструментов оба машиниста осторожно выбрались на мостик тепловоза. В руках у них были зажженные фонарики. Тот, кто первым вышел из будки, сделал два шага и остановился, решив, что фонарик сломан, но, подняв его кверху, увидел, что он горит. Свет просто не проходил сквозь туман и едва был виден в каких-то миллиметрах от стекла.
– Свояк, ты где?
– Да здесь, за тобой.
– Меня дрожь берет, дай-ка руку.
Они продвигались к прожектору в сплошной мгле, взявшись за руки и прижимаясь к ограждению мостика. Прожектор был в полной исправности. Как только один из машинистов поднес руку к стеклу, мощный луч света сделал ее прозрачной, однако не проник в туман ни на сантиметр.
– Пошли назад. Делать нечего, надо переждать.
Вернувшись в кабину, помощник машиниста нажал на кнопки радио, чтобы сообщить о непредвиденной остановке и о том, что они скорее всего придут с опозданием в Ольягуэ.
– Ни хрена себе! Это уж совсем!
– Теперь чего?
– Радио. Гикнулось. Не работает.
– Что за черт! Только этого не хватало. Что делать-то?
– Ждать. Набраться терпения и ждать.
Время потянулось медленно, как бывает, когда томишься ожиданием, не зная, что впереди. Часы пробили четыре утра, потом шесть, наконец, семь, состав по расписанию должен был уже прибыть в Ольягуэ. Прошло двадцать четыре часа, как поезд отошел от платформы вокзала Антофагасты. Туман не рассеивался. Он был настолько плотным, что сквозь него не мог прорваться даже режущий глаза утренний свет в Андах.
– Надо поговорить с пассажирами.
– Ну да, ну да. Только пошли вдвоем.
Взявшись за руки, машинисты спустились из будки тепловоза и, прижимаясь к составу, добрались до почтового вагона. Проводник обрадовался, услышав их голоса, и все трое двинулись к вагону первого класса.
Кое-как поднялись в вагон. Контролер, который, уже срываясь на крик, объяснялся с торговцем фасолью, при виде их облегченно вздохнул.
– До каких пор мы будем стоять? У меня срочные дела в Оруро, – сердился торговец.
– А вы хоть глянули в окно? Видели, какой туман? – спросил помощник машиниста.
– Ну и что? Рельсы-то никуда не исчезли.
– Ну, будьте благоразумным. Машинисты знают что делают, – вмешалась в разговор та, что недавно вышла замуж.
– Слушай, друг, сходи за пассажирами из второго. Пусть лучше сидят все вместе.
Помощник машиниста перешел в другой вагон, и первыми, кто появился за ним, когда он вернулся, были боксер с массажистом и менеджером. Однако боксер придержал за собой дверь, чтобы могли войти монашки.
После недолгих споров, в ходе которых выяснилось, что из всех пассажиров лишь молодожены и ученик парикмахера способны сохранять выдержку, было принято решение насчет дальнейших действий.
По расчетам машинистов, они находились поблизости от вулкана Сан-Педро, на перегоне, где много крутых поворотов, и при таком тумане продолжать движение более чем рискованно, но может статься, туман завис пластом только здесь, и, глядишь, за первым поворотом ничего нет. Если это так, они снова поведут поезд. Но сначала надо разведать обстановку, а для этого кто-то из пассажиров должен добровольно пойти с одним из машинистов вперед, по путям. Боксер тотчас вызвался, сказав, что ему самое время поразмяться.
Чтобы не держаться друг за друга, боксер и машинист связались веревкой, как альпинисты, и собрались в путь. Они не успели сделать и первого шага, как пассажиры, столпившиеся в дверях вагона, потеряли их из виду. Но они отсутствовали недолго. Машинист потащил боксера, который ничего не мог понять, обратно, и оба они снова возникли у вагона.
– Мы на мосту, – сказал помощник машиниста.
– Что-о? На маршруте нет никаких мостов! – воскликнул машинист.
– Я знаю это не хуже тебя. Но сейчас мы на мосту. Пойдем со мной.
Они оставили боксера и связались веревкой.
И сразу же исчезли в тумане. Пронизывающая сырость мешала дышать.
– Иди по шпалам. Два шага вперед. Теперь попробуй поставь ногу между шпалами.
Машинист чуть было не потерял равновесие. Нога, ушедшая в туман, не почувствовала никакого сопротивления.
– Мать твою! Точно. Где это мы?
– У тебя есть что-нибудь тяжелое? Надо бы узнать, внизу вода или что?
– Понял. Я брошу свой фонарь.
Они старались не дышать как можно дольше, но не услышали всплеска воды.
– Выходит, это высоко. Где же мы?
Когда оба вернулись в вагон, пассажиры, увидев их растерянные лица, разом онемели от страха.
Монашки распределяли остатки кофе, который у них был в термосах, торговец фасолью перелистывал свой блокнот с деловыми записями, молодожены крепко держались за руки, боксер взволнованно ходил взад-вперед по вагону, а менеджер играл в шашки с массажистом. И тут ученик парикмахера опасливо вытащил из своей сумки транзистор.
– Хорошая мысль! Может, услышим сводку погоды. Уже семь утра, и сейчас передают новости, – воскликнул помощник машиниста.
Все столпились вокруг молодого человека и, застыв, стали слушать новости, сначала не желая верить, потом со страхом и под конец со смирением перед очевидностью.
Диктор говорил о крушении на железной дороге, случившемся минувшей ночью поблизости от вулкана Сан-Педро. Состав, видимо из-за неисправности системы тормозов, сошел с рельс и упал в пропасть. Из тех, кто находился в поезде, не уцелел никто. Среди пассажиров был выдающийся спортсмен…
Люди в вагоне безмолвно смотрели друг на друга. Никто уже не сможет осуществить свои замыслы, никто не попадет вовремя в назначенное место. Внимая другому зову, который чужд ходу времени, все они перейдут на другую сторону моста, когда поднимется туман.
Дом в Сантьяго
Все произошло очень быстро, потому что в небесах вдруг заторопились. Что-то рухнуло в воздухе, туча избавилась от распирающей ее тягости, и в несколько секунд центральную часть проспекта залило дождем. А я припустился со всех ног, отыскивая местечко, где бы укрыться, в надежде добежать до книжного магазина «Эль Кондор», единственного на весь Цюрих, где продавались книги латиноамериканских авторов. Там наверняка меня тепло и душевно встретила бы Мария Моретти, она не мешкая помогла бы мне снять плащ, предложила бы большую чашку кофе и заботливо сушила бы мне волосы полотенцем. Но ливень усилился, и мне ничего не оставалось, как согласиться на роль растерянной курицы, которую напоминает пешеход, застигнутый грозой.
И вот тут сквозь завесу воды я увидел афишку, приклеенную к стеклянной двери:
ВЫСТАВКА ФОТОГРАФИЙ К.Г. ГУДСОНА
ФАСАДЫ ДОМОВ
Я решил зайти в галерею только из-за проливного дождя и, толкая внутрь узкую дверь, с удивлением подумал, что даже не подозревал о ее существовании, а меж тем несчетное количество раз ходил по этой улице. Но это обстоятельство меня не слишком озаботило: в Цюрихе художественные галереи то открываются, то закрываются, как, впрочем, и во всем мире.
Фотографии висели в белом зале, освещение было безупречным, и я был единственным посетителем.
Лежащие на столе печатные каталоги скупо рассказывали о короткой жизни фотографа:
К.Г. Гудсон. Лондон (1947–1985). Персональные выставки: Дублин, Нью-Йорк, Париж, Торонто, Барселона, Гамбург, Буэнос-Айрес…
Фотографии показались мне очень хорошими сразу, с первого взгляда, хотя эта моя оценка мало что значила. Мы же знаем, что удовольствие или даже чувство, близкое к ликованию, которое вызывает произведение искусства, зависит от нашего душевного настроя, а стало быть, определяется случаем.
На первой фотографии был запечатлен портик венецианского дома на Кампо-делла-Маддалена. Глядя на призывно яркие краски, хотелось прикоснуться к камню и шероховатой древесине. На следующей фотографии был патрицианский особняк на Мария-Хильфе-штрассе в Вене.
Дальше – замшелая ограда, за которой прятался фасад римской виллы, затем – белый призрачный силуэт дома на Крите (Аггиос-Николаос[30]30
Маленький рыбацкий поселок на побережье Крита.
[Закрыть]) и горделивый, милый сердцу камень каталонской масии[31]31
Масиа – деревенский дом в Каталонии, сложенный из массивных камней.
[Закрыть] (Палау-Санта-Эулалиа[32]32
Палау-де-Санта-Эулалиа – местечко в каталонской провинции Жирона.
[Закрыть]). Внезапно между каталонским, сложенным из массивного камня домом и узким зданием на улице Часовщиков в Базеле я увидел еще одну фотографию: казенно-зеленого цвета дверь с бронзовой женской кистью, сжимающей кольцо.
Я подошел ближе, чувствуя, как печаль все ощутимее стягивает мое лицо своей постылой маской. Я поспешил не к фотографии знакомого мне места или вещи, а к двери, за которой меня ждала тайна, окутанная беспощадностью прошедших лет, насмешкой утерянного времени.
Это был тот дом. Вот он, номер двадцать на темно-синей овальной жестянке, я узнал его. А внизу под фотографией надпись, которая рассеяла все мои сомнения: «Дом в Сантьяго. Улица Рикантен».
Впервые в жизни у меня так захолонуло внутри, что задрожали ноги и по спине пробежал ледяной холод. Мне мучительно захотелось сесть, и не найдя стула, я вдруг поспешно снял с себя мокрый плащ и бросил его на пол, рядом со столиком, где лежали каталоги.
К.Г. Гудсон. Лондон, 1947–1985…
Значит, фотограф умер несколько лет назад, и меня охватило щемящее желание немедля поговорить с кем-нибудь – со служащим, с директором галереи, с любым, кто владел хоть какой-то информацией о фотографе и прежде всего обо всем, что помогло бы мне узнать, когда была сделана эта фотография.
В другом конце зала я увидел дверь и, предполагая, что она ведет в офис, постучал, но не услышав ответа, повернул ручку и тихонько ее толкнул. В помещении, где рядом со всякой утварью для уборки лежали в беспорядке плакаты и афиши, пила кофе какая-то женщина, которая тотчас смущенно спрятала термос.
– Простите за беспокойство. Вы могли бы сказать, когда здесь бывает устроитель выставки. Я журналист, и мне надо задать ему несколько вопросов…
Женщина сказала, что хозяин галереи обычно приходит во вторую половину дня за полчаса до закрытия и что она всего лишь уборщица и просто ждет, когда стихнет дождь.
Я вышел из комнаты и снова вернулся к фотографии. Поскольку в зале кроме меня не было ни души, я позволил себе закурить сигарету. Табак все-таки привел меня в чувство. Ноги больше не дрожали. Однако теперь я встал перед необходимостью замкнуть круг всего того, что, как я напрасно думал, давным-давно и к счастью забылось. Меня взяло отчаяние.
Это был дом. А между домом и мною – время и нечто большее.
Желтый потухший цвет стены, входная дверь агрессивно-казарменной зелени и застывшая бронзовая кисть с кольцом – все это резало глаз, как какое-то зазорное пятно в общей эстетике сфотографированных фасадов, однако эта намеренная некрасивость оживила во мне запах свежевымытых плиток который почти исчез из моей памяти, потому что алхимия счастья зависит от умело и верно составленной смеси всего, что предано забвенью.
Был летний вечер, когда я оказался на пороге этого дома. Лишь это осталось для меня бесспорным. Тут я все помню. Со мной были Тино и Бето. Мы, неразлучная троица, – большие любители копченой ветчины и рассветных зорь, разохотившиеся новички в любовных делах и в распитии красного сухого и терпкого вина из худших городских кабаков, наивные герои танцулек и ночных гуляний.
Каждую неделю накануне выходного дня перед нами вставал вопрос чести – получить приглашение на бал с танцами, на праздник, туда, где можно пофорсить и, если представится случай, зацепить тройку новых девочек, чтобы провести с ними долгие часы, наполненные музыкой и нашептанными словами.
Самые лучшие варианты почти всегда предлагал Бето. Работая электриком от одной фирмы, он снимал данные со счетчиков в частных домах, что давало ему возможность без труда заводить все новые и новые знакомства и таким образом снабжать нас приглашениями на крестины, дни рождения, серебряные свадьбы и прочие домашние праздники.
Бето… а скажите, вы не против, если я приду с двумя приятелями? Очень серьезные молодые люди, из хороших семей, и мы, знаете, как братья, три мушкетера, один за всех и все за одного. Очень славные молодые люди.
Это был летний субботний вечер. Сантьяго полнился густым ароматом цветущих акаций, запахами только что политых садов, уличных плиток, омытых из шланга, и все это сливалось с сумеречной свежестью «города, окруженного символами зимы»[33]33
Строка из стихов классика кубинской поэзии Николаса Гильена (1902–1989).
[Закрыть]. А мы пахли… английской лавандой, которой были щедро надушены наши носовые платки, потому что, наставлял нас Тино, женщины то и дело просят носовой платочек.
Тино… в оба глаза, ребята. Чтобы ко всем – само внимание. Не забывайте про любезности, но, чур, не влюбляться. Парни запросто попадаются на удочку, не верите, полюбуйтесь на Манунго. Где он только не терся с нами, пока не заглотнул наживку, дурень, а теперь вот ходит облизывается, как кот на мясо…
Нет. Мы не такие, мы не влюбимся. Это слишком крутой поворот, которого мы избегали совершенно осознанно, ведь случись с кем-нибудь из нас такое, пиши пропало нашему прочному союзу. Женщин – их пруд пруди, а друзья…
Однажды летом, в субботу… Бето и Тино.
– Бетище, где эта тусовка?
– На улице Рикантен, будет классно.
– Телки?
– Видел двух, прикольные, пальчики оближешь.
– Завяжешь мне галстук, Бетище?
– Боевая готовность, ребята! Тинчик, да от тебя разит бензином. Тебе, что, все еще чистят брюки бензином? Конечно, они же из кашемира. Это, старик, допотопное. Теперь носят кримпленовые. Из кримплена они как новенькие, будто только из-под утюга.
– Ладно, Бетище. Римплен, так римплен. Ну, идем, что ли?
По дороге мы запаслись сигаретами, американскими «Либерти» для нас и «Фрескос» для девочек, потому что в ту пору они предпочитали ментоловые. Еще, само собой, мы скинулись на бутылку писко[34]34
Писко – крепкая виноградная водка, получившая свое название от перуанского города Писко. Особенно популярна в Боливии, Чили и Перу.
[Закрыть] для хозяев дома, это как верительная грамота, избавлявшая нас от опасности попасть в список любителей халявы.
Рикантен, дом № 20. Дверь – зеленая, как в казармах. И желтая стена с осыпавшейся местами краской, а дверная ручка в виде бронзовой кисти, сжимающей кольцо.
Бето представил нас по всем правилам, нам тотчас поднесли по стаканчику пунша, мы немедля похвалили золотые ручки хозяйки, оглядели всю публику и в несколько минут уже были героями бала. Луис Димас, Палито Ортега, Лео Дан[35]35
Луис Димас (1943 г.р.) – чилийский певец, звезда эстрадной песни в 60-80-х гг., Палито Ортега – артистическое имя аргентинского певца и композитора, короля «новой волны» в аргентинской популярной музыке, Лео Дан – прославленный аргентинский певец и композитор.
[Закрыть]! И хлопали вовсю старикам, когда они вылезали с пасодоблем или с танго.
Ближе к полуночи парочки уже определились: Бето с Амалией, которую он не отпускал от себя ни на минуту. Тино с Саритой, девушкой в очках, которая тихонько переводила ему тексты английских песенок. Меня разбирала зависть, мне наскучило танцевать с этими молодящимися тетками и с хозяйкой дома, и казалось, что я на бобах, ничего не обломится.
Согласно правилам нашей троицы тот, кому не обломилось, обязан угостить всех ветчинкой и пивом в «Фуэнте Алемана». Я мысленно подсчитывал деньги, которые у меня были при себе, когда вдруг появилась Исабель, на ходу извиняясь за опоздание.
Едва я увидел ее, у меня перехватило дыхание. Никогда в жизни – и не знаю, так ли уж стоит радоваться этому, – я больше не встречал таких обалденных глаз. Они не просто смотрели, они влекли к себе, они вбирали в себя все, что им попадалось, и от этого зрачки наполнялись влажным и таинственным сиянием.
– Потанцуем? – пригласил я ее.
– Попозже. Лучше посидим немного.
Пока мы сидели на софе, Исабель не сводила с меня глаз. Похоже, она изучала меня, оценивая каждое мое движение, а я чувствовал себя полным идиотом. Не мог выдавить даже хрестоматийное «Ты учишься или работаешь?» и в довершение всего не нашел ничего лучшего, как спросить, умеет ли она танцевать.
Глаза ее заблестели еще ярче. Не сказав ни слова, она встала с софы, подошла к музыкальному центру, выключила Бадди Рича[36]36
Бадди Рич (1917–1987) – американский музыкант, барабанщик, руководитель оркестра, шоумен и вокалист.
[Закрыть] с его тягучей балладой о печали, поставила диск с ритмами Центральной Америки, водрузила, к великому удивлению собравшихся, себе на голову графин с пуншем и начла танцевать, потрясающе поводя бедрами и плечами, не пролив при этом ни капли.
Отнеся графин на место, она поблагодарила всех за аплодисменты и вернулась ко мне.
– Ну что? Умею или нет?
Я не заметил, как пролетели часы. Мы с ней танцевали, и мне открывалось неведомое пространство языка тел. Я понимал, что она слушается меня во всем и что для нее это не простая формальность, что ей хотелось, чтобы я вел ее по дорогам внезапных прикосновений и мгновенных отстранений друг от друга. Она не сопротивлялась, когда я привлекал ее к себе, напротив, смело приникала ко мне сама. В каком-то па она откинула полы моего пиджака, и я почувствовал легкое касание ее маленьких твердых грудей о рубашку. Тогда я притянул Исабель к себе еще сильнее и на поворотах, замедленных грациозным покачиванием бедер, я выдвигал ногу далеко вперед, и меня пронзало током, когда я чувствовал жар этой телесной близости. Исабель позволяла делать с собой все: вести ее, прижимать к себе, ей это нравилось, она тихо постанывала от удовольствия, впиваясь пальцами в мою спину.
Когда в каком-то прикосновении девушка почувствовала, что он у меня встал, она прижалась всем животом к моему телу, и у меня снизу вверх поползло мыслью-пауком: а ты готова, моя птичка, тепленькая птичка, ты – вот-вот, но что-то заставило меня устыдиться. Я мотнул головой, паук упал, и в новом повороте я со всего маху наступил ей на туфлю.
Часы летели и летели, а мне хотелось лишь обнимать Исабель, молча, покачиваясь в блюзе, пока Рей Чарльз[37]37
Рэй Чарльз (1930–2004) – американский вокалист, органист, композитор, автор многих хитов, исполнитель джаза, соул, блюза, госпел. Ослеп в шестилетнем возрасте.
[Закрыть]обращался к тем, от кого был отделен стеной слепоты, но ответа не было, потому что наши слившиеся тела и наше единое дыханье заставили нас забыть о существовании всех слов и всех языков на свете.
Мы танцевали и танцевали с закрытыми глазами, однако гости, те, кто постарше, стали постепенно расходиться, а хозяева дома, те просто взяли и выключили Summertime в исполнении Дженни Джоплин[38]38
Дженни Джоплин (1943–1970) – американская джазовая певица, знаменитая исполнительница блюза и рока.
[Закрыть], показывая нам, что уже поздно, они устали, большое спасибо за внимание. Словом, пустив в ход все самые примитивные приемы нашей столичной дипломатии, они просто-напросто дали понять, что давно пора выметаться.
Мы с трудом оторвались друг от друга.
– Давай увидимся завтра? – услышал я свой молящий голос.
– Завтра не могу. Только в субботу.
– У тебя дела? Может, послезавтра?
– Не задавай вопросов. Я этого не люблю. В субботу.
– Ну ладно. Сходим в кино?
– С радостью. Приходи за мной в семь.
Мы вышли на улицу, чтобы завершить ритуал прощания.
В нескольких метрах от нас – Тино с Саритой, Бето с Амалией. Стоят под теплым ночным ветерком. Видя, что они целуются, прилипнув друг к другу, точно створки раковины, я посчитал нужным отвести Исабель в сторону. Но когда попытался поцеловать ее, она меня остановила.
– Не надо. У нас все иначе. Давай вернемся, и ты узнаешь кое-что получше, чем поцелуй.
Мы снова вошли в дом. В зале было почти темно. Пахло табаком, писко, недопитым пуншем, отыгранной музыкой. Исабель закрыла дверь.
– Отвернись и не поворачивайся, пока я не скажу.
Столкнувшись лицом к лицу с темнотой, я вдруг впервые четко почувствовал, что на меня напал страх. Совершенно необъяснимый страх. Страх, пространство которого начиналось с мысков моих ботинок и простиралось до самого края пропасти, которая была еще неподвластна логическому ходу моих мыслей.
– А теперь повернись.
Я послушался и ощутил, как тысячи тысяч мурашек побежали вверх по моей коже. Исабель лежала на софе, а мурашки были тяжелыми и толстенными. Она подняла платье к плечам, накрыв им свое лицо, но мурашки уже завладели моей шеей. Исабель была нагая, но проклятые муравьи душили меня все сильнее.
В полумраке я различил блеск ее кожи, маленькие дерзко острящиеся груди, увенчанные двумя темными бутонами. Промеж ног виднелся нежный мох, на который падал росинками сноп света, скользящего с улицы. Я задержал дыхание, чтобы муравьи оставили наконец меня в покое.
– Иди ко мне, – прошептала она, шевельнув бедрами.
Встав на колени, я подчинился целиком ее решительным рукам, которые обхватили мою голову, подчинился в надежде, что так сумею побороть свое желание провалиться в тартарары. Я вручил себя этим рукам, доверился им, точно пилоту в небесах. Исабель держала мою голову, позволяя мне лишь слегка касаться губами ее кожи, и вот так повела меня от своих плеч к груди, к животу и, наконец, к заветным полукружьям бедер. Я был самым счастливым аргонавтом в ожидании того мига, когда ему укажут заветное место. Руки ее действовали очень четко. Даже самый легкий ветерок не помешал моему приземлению в долине с волнующейся травой в устье ее раскрытых, как две тропы, ног, чтобы мои губы сумели удобно пристроиться, прежде чем познать неведомый вкус ее тайных губ. И я захотел войти в нее. Жаркое желание пронизывало каждую мою жилочку, оно установило тот ритм сердца и дыхания, который ничем не мог бы помешать моему языку прокладывать дорогу к пучине наслаждения, куда я хотел погрузиться, чтобы потом всплыть на поверхность, потому что чутьем понимал, что счастье находится в этой глубине, увлажненной ее движениями и моими ласками, в глубине, куда должно проникнуть. И я хотел войти в нее, войти хоть умри. Быть может, именно в тот момент я начал сознавать, что любовь – это наивная попытка родиться наново.
– Тебе понравилось? – спросила она вдруг.
– Я люблю тебя, – ответил я, впервые сказав эти слова.
– Тогда приходи в субботу, и полюбишь меня еще сильнее.
Платье разом покрыло ее тело, и куда-то мгновенно исчезли последние муравьи.
Я вышел из дому и поплыл сквозь невесомый воздух. В мыслях моих смешались вкусы, огни, краски, ароматы, мелодии. Шарль Азнавур все повторял – Исабель, Исабель, Исабель[39]39
Здесь перекличка со знаменитой песней Шарля Азнавура «Исабель».
[Закрыть], потому что я этого хотел, и ощущение счастья разрасталось во мне оттого, что теперь я уже сам знал, что тела не могут утонуть в Мертвом море, раз оно такое соленое. Я чувствовал холод, жар, страх, радость, все сразу и одновременно.
Тино и Бето поджидали меня на углу, и они тоже выглядели счастливыми. То и дело прыгали и хлопали друг друга по спине.
– Нам бы сейчас по бутылочке пильзенского, а?
– Кто бы отказался! Самое оно!
– Ладно. Так и быть, на мои, – сказал я.
Ребята взяли меня за руки с двух сторон и заставили пуститься бегом вместе с ними.
– Ну и? Выкладывай! Как там прощаются с Чабелитой[40]40
Уменьшительное от Исабель.
[Закрыть]? – спросили они в два голоса.
– Да что вы за мудаки! – резанул я, пресекая расспросы.
Теперь мы шли молча. Я – обозленный на них, а они – на меня. К счастью, нам встретился открытый бар, а пиво, оно старательно помогает сглаживать все шероховатости.
Сантьяго. Сколько лет минуло с той поры? Сантьяго, город, ты все еще там, между холмами и морем, «окруженный символами зимы»?
Оттянуться, зацепить девочку, это было не столь важным, в сравнении с возможностью покрасоваться перед дружками, рассказать им о своих подвигах. Тино и Бето говорили наперебой о недавних победах.
– Заметили? Для начала – глаза в глаза, а там само пошло.
– Не иначе, сработал кримплен, Бетище.
– Нет, серьезно, ребята. У меня свой стиль. Марлон Брандо – лапоть рядом со мной.
– Ну ладно, если речь о стиле, то я тоже не пальцем деланный. В первом же танце сказал Сарите, что у нее такая горячая грудь, что даже мороженное растаяло.
Я слушал их молча. Я не мог и не хотел говорить про Исабель. Впервые я открыл великую ценность молчания. Слово «интимность» било по губам, и это было мне в радость.
Ребята строили планы на завтра. Они условились встретиться с девочками, ну и все, как всегда, – кино, hot-dogs в «Бахамондес», рюмка-другая в «Шез Анри» и затем неизменная прогулочка в благосклонной тени холма Санта-Лусия, «такой греховной по ночам, такой невинной в свете дня»[41]41
Цитата из стихотворения Рамона Диаса Этеровича, чилийского поэта и прозаика, друга Луиса Сепульведы.
[Закрыть].
Воскресенье тянулось невыносимо долго. К великому изумлению моих стариков я весь день просидел в одних трусах и не произнес ни слова. Вечером я видел, как мои ребята шли на свидание, сразу завелся от зависти и, закрывшись в своей комнате, стал читать роман Марсиаля Лафуэнте Эстефания «Я так бы не поступил, чужак»[42]42
Марсиаль Лафуэнте Эстефания – испанский писатель, автор многочисленных приключенческих романов, преимущественно о Дальнем Западе.
[Закрыть], заведомо зная, что ковбои не сумеют заслонить образ Исабель.
Воскресенье, понедельник, вторник. Первая половина недели длилась целую вечность. Уроки тянулись до бесконечности, и вечера, когда мы, стоя на углу, курили, уже потеряли всю свою прелесть.
Наш угол. Угол у мясной лавки. На ее ступеньках – наш маленький большой амфитеатр из стесанной временем брусчатки, мы столько раз были бесчувственными зрителями сцен из спектакля, где разбивались людские судьбы и мечты в схватке с рутинными буднями, на ее ступеньках мы вновь и вновь повторяли репертуар наших свежих воспоминаний перед благосклонной публикой, состоящей из дворовых собак или настырных ребятишек, которые хотели быть похожими на нас.
Угол дома, освещенный городским фонарем, который отбрасывал наши беглые, напоминающие ящериц, тени, вытягивая их постепенно до уличного стока, уносившего наши окурки в какой-то подземный мир, темный, неведомый и все-таки тоже – наш. Угол дома. Это место было сотни раз отмечено нами, скороспелыми мачо, означено нашим присутствием. Наш угол! Верховная ставка, кабинет, где обсуждались стратегические операции, рулетка, исповедальня троицы желторотых птенцов, которые еще не могли предвидеть той катастрофы, что подстерегала их в конце первых полетов. Но теперь это заветное место нисколько не помогало мне утишить нарастающего нетерпения тела, мучительного ожидания встречи, до тех пор, пока не наступила суббота.
Первое, что я сделал, – отправился к парикмахеру.
КАСЕРЕС
МУЖСКОЙ МАСТЕР-СТИЛИСТ. СТРИЖКА И БРИТЬЕ
– Американскую, и чтобы височки, пожалуйста.
«Стилисту Касересу. Почетный диплом. Первый международный конкурс мастеров парикмахерского дела. Мендоса. Аргентина».
– И чубчик? Как сделаем? Под Элвиса?
«Стилисту Касересу, с любовью. Нино Ларди, чилийский голос танго».
– Нет, чуб, нет. Я причесываюсь с бриолином… знаете?
КАСЕРЕС
КАПИЛЯРНЫЙ МАССАЖ С ГАРАНТИЕЙ
ТЕРПЕНИЕ – ОТПОР ОБЛЫСЕНИЮ!
Я так истово драил туфли, что кожа верещала не хуже канарейки. И вырядился – нет слов. Взял галстук у отца, который наблюдал за мной, отрываясь от комментария к предстоящим скачкам. Опрыскав себя английской лавандой и окутанный ее ароматом, я отправился на встречу с Исабель.
Я был весь на взводе. В автобусе заметил, что некоторые женщины оборачиваются в мою сторону и отпускают какие-то ехидные замечания. «Наверняка вылил на себя черте сколько лаванды, но она успеет выветриться. И если кто вздумает назвать меня гомиком из-за этого блядского запаха, я набью ему морду, будьте уверены».
В том же киоске, что в прошлую субботу, я купил сигарет и, прежде чем появиться на улице Рикантен, несколько раз оглядел себя в зеркалах витрин, чтобы проверить, как завязан галстук и как моя прическа. Нет, я был безупречен во всех отношениях и с этой мыслью направился к дому номер двадцать.
