Текст книги "Невстречи"

Автор книги: Луис Сепульведа

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 10 страниц)

Машина остановилась в полночь

Внизу остановилась машина. Отсюда, сверху, я могу видеть огни фонарей, они отражаются на потолке. И еще могу видеть, как крупные капли только что стихшего дождя начинают скатываться по стеклу, прокладывая узкие дорожки.

Машина стоит уже несколько минут, но все дверцы закрыты. Машина точно застыла у тротуара, прямо перед входом в это здание, где я пока еще живу. Из машины никто не вышел. Подкатила, остановилась, мотор выключен, и вот стоит себе преспокойно, замерла, точно ночь, и никто из нее не выходит.

Как только машина подъехала, там сразу погасили огни. Я – тоже.

Машина – черная, или мне так кажется отсюда, сверху. Может, и не вся черная, не знаю, улица очень плохо освещена, и не знаю, почему я так упорно держу в руках эту книгу с желтой обложкой. Не помню ни автора, ни содержания, не помню даже, читал ли эту книгу, а почему-то не выпускаю из рук.

На улице никого. Хоть бы кто надумал погулять с собакой или что-то купить, но я отлично понимаю, что среди ночи такое совершенно невозможно. И все же так хотелось бы увидеть кого-то на улице, ну что ли с сумкой в руке, и чтобы остановился на пару секунд у двери. Тогда я бы увидел только его голову и мыски обуви или поля шляпы и мыски обуви, единственное, что мне видно из окна. Пусть бы остановился кто-то молодой и тоже заметил машину. Но на улице никого, ни одной живой души, и я знаю, что в такой поздний час иначе и быть не может.

Машина большая, или мне так кажется сверху. У нее длинный капот и перед мотором, наверно, хромированная решетка радиатора, которую скрывает тень, упавшая на землю. Сзади светлеет четкая полоса багажника. Я уже видел эту машину и даже сверху мог бы узнать ее хоть сзади, хоть спереди, но все-таки трудно смотреть на машины отсюда, с пятого этажа.

Я притаился возле окна, правда, в квартире надо мной слишком шумят. А мне во что бы то ни стало нужна тишина, такая же тишина, как здесь, у меня, я в нее завернулся и стою не шелохнувшись, у окна, чувствуя плечом холодок стены.

Я стараюсь не двигаться, и если буду стоять вот так, почти не дыша, если не издам ни звука, не позволю себе даже думать, не сделаю ни единой попытки выпустить из рук эту книгу в желтой обложке, то, может, в машине наконец зажгут фары, заурчит мотор и она уедет. Тогда я спущусь вниз, куплю сигареты и сразу – к Браулио. Сейчас главное, чтобы наверху тоже поняли, что мне позарез нужна полная тишина и чтобы машина отъехала.

Как только машина исчезнет, я тотчас – к Браулио, расскажу ему, что какая-то машина стояла у моей двери. И еще скажу, что страху натерпелся, слов нет, а Браулио скажет, да ладно, ведь мы с тобой знаем, что в этом городе тебе осталось продержаться всего несколько дней.

Я знаю, Браулио позволит пожить у него эти четыре дня до отъезда. Дом Браулио – это верняк. Никакая машина не остановится перед домом Браулио.

Но машина по-прежнему внизу, и вроде бы там закурили. Сверху было видно, что внутри мелькнул желтый огонек. То ли спичка, то ли зажигалка, не знаю, не смог различить. Очень трудно разобраться в таких мелочах с высоты пятого этажа.

А я стою молчком, вжимаясь в стену, и вдруг тишину рассекло грохотом, точно молнией. Я рывком к окну – машина все еще стоит внизу с погашенными фарами, а вся моя квартира полнится пронзительно режущим звуком, будто стрекочет какой-то гигантский сверчок. И у меня дикое желание закричать, что сейчас мне нужна только тишина, тишина и время. Но пронзительные звонки телефона раздирают мою кожу, стены, рвут все на клочки, и тогда я на цыпочках подхожу к ночному столику и снимаю трубку. Это – Алисия.

Алисия не знает про машину, которая остановилась внизу у дверей. Алисия не знает, что я уже несколько часов кряду стою как вкопанный возле окна. Алисия не знает, что меня всего колотит, что по спине бежит холодный пот, и видимо, поэтому спрашивает, что случилось, почему я говорю так медленно, и когда я начинаю объяснять, что, к сожалению, должен положить трубку, что очень занят, Алисия спрашивает, кто со мной в квартире, и я в ответ – никого, что я просто очень занят, и тогда Алисия огорчается там, на другом конце города, и говорит, что наверняка я с кем-то в квартире, и повышает голос, как только она одна умеет – не повышая его, ее крик скорее похож на громкий шепот. И я ей говорю, что вовсе нет, что она не права, что я просто жду очень важного звонка.

Алисия начинает рыдать, и я прижимаю трубку к уху, ведь сейчас мне нужнее всего тишина, тишина и время, потому что машина у моего дома стоит и стоит.

Я стараюсь успокоить Алисию, говорю, что позвоню позже, после звонка, который жду с минуты на минуту, говорю, что завтра непременно пойдем с ней в театр, говорю, что купим диск Гарри Белафонте[53]53
  Гарри Белафонте (род. в 1927 г.) – певец, актер, продюсер, композитор, активный борец за права человека.


[Закрыть] и послушаем его вместе у Браулио. Алисия спрашивает, люблю я ее или нет, и я говорю, что да, люблю, потому что так оно и есть, хотя я пока ничего не сказал ей насчет моего отъезда, и она вдруг звонит, звонит в такой момент, когда единственное, что мне необходимо, это тишина, тишина и время. Как только Алисия вешает трубку, я подхожу к окну. Внизу все та же машина с погашенными фарами. И только я наклонился, чтобы зажечь сигарету, как услышал, что внизу открылась наружная дверь. Я задуваю спичку и вжимаюсь в стену, затаив дыхание, чтобы не упустить ни одного звука.

Стою, прилепился к стене словно муха, почти касаясь полки, где внизу у меня диски, которые тоже подарю Браулио, он-то наверняка позволит переждать у него эти несколько дней до отъезда. Браулио завтра поможет – это я знаю. Я знаю, что он поставит свою машину как раз на то место, где сейчас торчит эта, откуда вышли несколько человек, и мы снесем вниз диски, и книги, и мою теплую одежду, надо непременно взять все зимнее, ведь там в эту пору наверняка холодно. И вот я стою, прилепившись к стене, и уже слышу, как люди поднимаются по лестнице. Я слышу их шаги, они идут медленно, и когда меняется ритм их шагов, понятно, что они на лестничной площадке.

Теперь они дошли до общей двери и вот уже идут по коридору. Смотрят, небось, на таблички с номерами. Да. Так, видимо, и есть. Они останавливаются через каждые три-четыре шага. Думаю, им трудно разобрать номера при таком освещении. Лампочка слабенькая.

Сейчас, я знаю, чувствую, они стоят перед моей дверью, знаю, что смотрят, какой над ней номер, и один из них наклонился, чтобы прочесть мою фамилию на бронзовой табличке. Вдруг да и пройдут дальше по коридору, увидят, что у меня темно, полнейшая тишина, и решат, что им дали не тот адрес, и тогда, очень даже возможно, спустятся по лестнице, но мало ли, может, они слышали телефонный звонок, который заполонил всю комнату, когда позвонила Алисия.

Теперь они у моей двери, я даже различаю тень, она движется и накрывает полоску света, проникающую сквозь щель. Да нет, тень никуда не движется, у меня, видимо, нервы совсем разошлись, кто знает, может, это коварные шутки моего собственного воображения, да, а может, я прекрасно сознаю, что вот стою здесь затаенно, прилепившись к стене точно муха, а кто-то выжидает у моей двери с другой стороны.

Все кругом затопила тяжелая тишина, и сквозь оконные стекла я вижу, как среди деревьев гуляет ветер. Они, может, сверят номер над моей дверью и даже позвонят своему шефу по мобильнику, может, будут говорить с управлением, ждать новых указаний, скажут, что в квартире темно и совсем тихо, может, закурят и, развернувшись, пойдут обратно, может, когда эти люди окажутся на улице, возле машины, я услышу, как они включают мотор и уезжают. И тогда я, выждав немного, спущусь вниз, куплю сигарет и пойду к Браулио, расскажу ему, что внизу возле моей двери стояла машина, и что кто-то поднялся, и что я стоял все это время почти не шелохнувшись, затаился в полной темноте. Скажу Браулио, что сумел обмануть их, что мне было страшно до смерти, но все-таки я сумел обмануть их и они ушли. У Браулио все спокойно, и он охотно оставит меня в своем доме на несколько дней до отъезда, даже не догадываясь, что я подарю ему все диски и книги, а вот теперь слышны непонятные звуки, да, торопливо долбят чем-то металлическим и колотят в мою дверь, я это слышу.

В дверь стучат все сильнее, а я стою, прижимаясь к стене. И думаю, что если буду так стоять тихо-тихо, без единого звука, они решат, что меня нет, что в квартире пусто, ну и тогда уйдут, а я услышу, как они будут спускаться по ступенькам, которые всегда скрипят, но удары в дверь не смолкают, и теперь у меня уже нет сил понять, молчу я или кричу, что здесь никого нет, что я еще не приходил и пусть они уходят, что мне нужна только тишина, тишина и время, потому что уже не один час там внизу стоит машина, стоит с погашенными фарами, и на улице – никого, кто бы мог увидеть, что она черного цвета и что внутри каждый раз мелькают огоньки, когда они зажигают сигареты, но в дверь колотят по-прежнему, беспрерывно, и я уже различаю, теперь – да, свой сдавленный страхом голос, потому что ору, чтобы они убирались, что в доме никого нет, что меня здесь нет и никогда не было, а они требуют открыть дверь немедля, иначе будут стрелять, и пока гремят эти удары, я влезаю на кресло, оттуда дотягиваюсь до рамы окна, распахиваю его и чувствую, как влажный зимний ветер врывается в комнату, глухо натыкаясь на мебель, и снова мне видно, что машина стоит внизу, как стояла, с погашенными фарами, однако теперь у нее открыты две дверцы, и я вижу перед мотором прямую хромированную решетку, которая скрывается в тени, падающей на землю. И вижу еще два блестящих ободка фар, только теперь удары в дверь уходят от меня все дальше и дальше, а машина приближается ко мне, к моим зрачкам все быстрее, стремительнее, и откуда-то кричит женщина, не могу разобрать – откуда.

Патриотические чувства

Человек встает в семь утра и выводит всю свою семью из дома, расположенного в рабочем квартале Сантьяго.

Когда все домашние по его команде выстраиваются шеренгой лицом к дому, он поднимает аргентинский национальный флаг, и семейный клан, старательно открывая рты, с неподдельным волнением запевает гимн дружественной страны.

Свидетелем этого действа оказывается один из чиновников министерства иностранных дел, который проезжает мимо по причине каких-то непредвиденных обстоятельств и озабоченно заглядывает в книжечку знаменательных дат.

Он прибавляет скорость, с волнением вбегает в свой кабинет и приказывает секретарше тщательно проверить все памятные даты, а затем выполнить его указания.

В девять утра все здание министерства становится бушующим морем письменных и устных справок, взаимных обвинений в отсутствии оперативности и более того – в возможном саботаже. В связи с чрезвычайными обстоятельствами отменяется прием посетителей, и еле-еле удается выдворить некого типа в весьма экстравагантных одеждах, который возмущенно кричит по-французски, что он единственный полномочный представитель Федеративной и Независимой Республики Хануби, расположенной на юго-западном берегу озера Соналия, которое из-за ошибки, допущенной в National Geographic, на всех картах названо морем Береники.

В девять часов тридцать пять минут министр иностранных дел отдает себе отчет в том, что он совершенно одинок и что его окружает скопище никчемных людей. И посему приказывает для начала возложить венок к конной статуе генерала Сан Мартина[54]54
  Сан Мартин Хосе (1778–1850) – один из руководителей борьбы за независимость Латинской Америки, национальный герой Аргентины. Освободил территории Аргентины, Чили и Перу от испанских завоевателей.


[Закрыть] и тут же звонит своему коллеге, министру образования и культуры, с просьбой незамедлительно пригнать к памятнику учеников и учителей из ближайших учебных заведений.

В одиннадцать тридцать пять у пьедестала Героя уже тысяча двести школьников и полсотни учителей. Все собравшиеся быстро строятся рядами, ибо с минуты на минуту прибудет атташе по коммерческим делам посольства дружественной нации, который был застигнут нежданной вестью в кресле у стоматолога с широко раскрытым ртом, ибо еще не укрепилась до конца золотая коронка, только что поставленная на левый резец.

В одиннадцать часов пятьдесят минут – согласно протоколу – на месте событий появляется атташе по коммерческим делам и срывающимся от волнения голосом произносит речь, в которой говорит, что этот торжественный акт еще раз подтверждает нерушимость дружеских связей между двумя народами в их общем пути к светлому будущему. Его слова встречены бурей овации школьников, и атташе по коммерческим делам с тайной завистью смотрит на чиновников из чилийского протокольного отдела, которые каким-то образом умудрились вспомнить, черт бы их взял, об этом знаменательном дне.

Следом на подмостках возникает высокий чиновник министерства иностранных дел и разражается тирадой о героизме, проявленном как чилийцами, так и аргентинцами в сражении, которому с такими искренними чувствами отдается дань великого уважения.

Все выступают предельно кратко, в строгом соответствии с протоколом. И завершает торжественный акт учительница из колледжа имени Сармьенто, которая приторным голосом читает строфы из «Мартина Фьерро»[55]55
  «Мартин Фьерро» – эпическая поэма аргентинского поэта и публициста Хосе Эрнандеса (1834–1886) в стиле «Поэзии гаучо». Получила огромное признание в различных слоях аргентинского общества. Здесь скрытая ирония, поскольку Хосе Эрнандес был яростным оппонентом Доминго Сармьенто, президента Аргентины в 1868–1874 гг.


[Закрыть]. Затем меж широко расставленных ног героического коня возлагаются венки, и в благоговейной тишине собравшиеся слушают гимны двух стран. Последние рукопожатия, отъезжают официальные машины под вой сирен полицейского кортежа, оркестранты рассаживаются в автобусе, который увозит их в казарму, а школьники бегут в парк.

Предусмотрительный чиновник, который вовремя сумел оживить в памяти министра почти забытое историческое событие, получает письменную благодарность на листке своей жизни, и теперь, само собой, его ждет повышение в должности.

Меж тем перед домом в многолюдном квартале Сантьяго вся семья в десятый раз повторяет церемонию поднятия аргентинского флага, и уже совсем слаженно звучит их разноголосый хор, исполняющий национальный гимн, потому что все должно быть устроено наилучшим образом к полудню, когда домой приедет из Мендосы[56]56
  Мендоса – город на западе Аргентины, административный центр одноименной провинции.


[Закрыть] старший брат с американскими джинсами для всех отпрысков и с долгоиграющей пластинкой Гарделя[57]57
  Гардель Карлос (1890–1935) – культовая фигура Аргентины, аргентинский певец и киноактер французского происхождения, получивший титул короля танго. Погиб в авиационной катастрофе.


[Закрыть] для любимого дедушки.

Точное время невстречи

Ортега завел будильник на половину пятого утра и на всякий случай попросил приятеля разбудить его в это же время по телефону.

Расшнуровав ботинки, он подумал, что нет смысла ложиться, наверняка проворочается без сна всю ночь, путаясь в белых простынях. Словом, он решительно отошел от постели, направился в ванную и ополоснул лицо холодной водой. Затем набросил пиджак на плечи, вышел из дому и направился к центральному вокзалу.

У самых дверей огромного серого здания ему вдруг не захотелось идти внутрь. Ортега совершенно не выносил тягостной атмосферы вокзала, где скучающие пассажиры ждут своего поезда, дымя сигаретами и зевая во весь рот. У него еще много времени. Четыре с лишним часа. В этой до боли лаконичной телеграмме четко указывалось время прибытия поезда. И Ортега зашел в привокзальное кафе.

«ПРИБЫВАЮ ПОЕЗДОМ ПЯТЬ ПЯТНАДЦАТЬ ТЧК ВСТРЕЧАЙ ТЧК ЭЛЕНА ТЧК»

Когда официантка принесла рюмку коньяка, он вздохнул, смутно сознавая, что его наконец отпустило. Почувствовал, что внутренняя тревога, мучавшая его вот уже несколько недель, вдруг пропала, однако эта странная – откуда что взялось! – уверенность в том, что он по-прежнему влюблен, вызывала глухую досаду.

Звонок Элены застал его врасплох в комнате, где он вел жизнь одинокого мужчины. Застал как раз в те минуты, когда он тщетно пытался отогнать от себя воспоминания, которые промельком, обрывком подсовывала каждая страница романа Семпруна[58]58
  Семпрун Хорхе (род. в 1923 г.) – испанский политический и государственный деятель и писатель. Был руководителем компартии Испании в эмиграции. Автор политических левацких романов на испанском и французском языках.


[Закрыть].

Голос Элены – ее голос нельзя спутать ни с каким другим! – привел Ортегу в такое замешательство, что, онемев, он держал телефонную трубку так, словно в руках живая змея, и Элена несколько раз спросила, не случился ли с ним удар.

Так же лаконично, как в телеграмме, она сообщила, что снова в Париже, что приехала туда из Мадрида, где у нее еще есть друзья, что постарела, и с нажимом в голосе добавила: постарела очень и очень.

Пятнадцать лет оставляют свои мерзкие следы, множа седину и морщины, которые превращают нашу душу в карту умерших чувств и забытых мест.

«Танго! – сказала в ответ Элена. – Слова для танго».

Ортега сделал маленький глоток коньяка, пробуя на вкус, и сказал себе, что стареть – глупо. И повторил для убедительности, что нелепо смотреть на себя в зеркало по утрам и каждый раз невесело отмечать, что какая-то частичка жизни, то есть нас самих, затерялась в комнате, где мы спим, пропала без следа. Ортега, проклиная, как всегда, засевшего в его шкуре писателя, не мог сдержать улыбки. Он ведь впервые подумал об этом в своей комнате часов в девять утра, когда женщина, что приходит к нему убираться, протирала пепельницы, открывала окна и трясла простыни. Сколько волосинок, воспоминаний, шелушинок кожи, снов, перхоти и частичек его самого падают и становятся удобрением для кустов роз во дворике. Ему вспомнилась поездка с Эленой – сколько их было! – из Мадрида в Барселону, а из Барселоны в Валенсию. «Путник, нет дорог…»[59]59
  Начало строки из стихотворения испанского поэта Антонио Мачадо (поэтический цикл «Пословицы и песенки»). Полностью строка звучит так: «Путник, нет дорог/дорогу пролагаешь только ты…» Пер. О. Савича.


[Закрыть]

Во время этой поездки – теперь в лабиринтах памяти уже не отыщешь точную дату – Ортега пересказывал Элене во всех подробностях сюжет повести, которую надеялся когда-нибудь написать. Все очень просто.

Человек рождается в поезде, в вагоне второго класса. Его поят молоком, которое покупают на станциях. Ребенок, разумеется, взрослеет, обретая самые обычные, но совершенно необходимые навыки для той действительности, в которой живет, но с поезда никогда не сходит. Он ведет спокойную, размеренную жизнь, ничего не делает, лишь смотрит и смотрит в окно, но все это до тех пор, пока его не начнет глодать червячок любви. И тут человеку открывается, что ему выпал особый дар судьбы. Он избежит любой неприятности в своей жизни, если сойдет с поезда на первой же станции и пересядет в поезд, идущий в обратном направлении. Человек имеет право пользоваться этим спасительным трюком всякий раз, когда столкнется с чем-либо, что хоть как-то грозит нарушить его спокойную жизнь вечного пассажира.

«Это философия тех, кто спешит подставить свою задницу под шприц», – сказала в ответ Элена.

После затянувшегося молчания в телефоне голос Элены сформулировал несколько вопросов:

«И ты? Похоже, навсегда обосновался в Гамбурге. Увижу, наверно, настоящего немецкого господина. Ты тоже носишь синюю морскую шапочку с козырьком? Небось, завел себе пухленькую немочку и упорно приучаешь ее ненавидеть порядок? А мои письма получал? И хоть раз ответил?»

Пятнадцать лет. Париж. Этот идиотский город.

Они расстались, когда последнюю баррикаду растащили без особой охоты муниципальные работяги. И последний крик протеста обернулся вздохом раскаяния в кабинете вполне обеспеченного папаши.

От старых членов коммуны осталась лишь потертая записная книжка с адресами, где многие давно уже вычеркнуты.

Элена.

Когда священный порядок победительно заполонил парижские улицы и французы с небывалым для них пылом стали напяливать на себя тупое высокомерие, его жизнь с Эленой превратилась в какой-то невыносимый хаос вынужденных переездов, которые занесли Элену в одну из жарких стран Центральной Америки, а его – в зеленый город Гамбург, где он теперь сидит за третьей рюмкой коньяка и ждет. Порой Ортега встречал на улицах старых знакомых, эти люди при воспоминании о былых временах изображали подобие любезной улыбки, но тут же взглядывали на часы и, торопливо извиняясь, говорили, что опаздывают на важную лекцию.

От одного из них он узнал, что Элена ездит по странам, чьи названия напоминают о пряных запахах экзотических фруктов, о пиратских разбоях, о безмолвных часах у прозрачного моря и о коже пьяняще медового загара.

Ортега заплатил за коньяк и вышел из кафе. На вокзале остановился у табло прибытия поездов, где уже было указано, на какой перрон придет экспресс Париж – Варшава.

Он спустился по лестницам и стал ждать. Оставалось всего пять минут.

Ортега сел на ступеньку, чтобы приготовить нужные слова. Слова, которые смогли бы стать мостиком через пропасть глубиной в пятнадцать лет.

Он, конечно, постарается не затрагивать прошлое, но они все равно будут говорить о тех днях, о мечтах, о том, что захотели чего-то недосягаемого и что завтра – это первый день того, что от тебя осталось, попробуем, а вдруг, ну и т. д. О давних паролях и инструкциях, которые, бывало, при встречах с Дани, с Красным, – он превратился в безупречного издателя желтой прессы – застревали у него густой мокротой в горле, и хотелось ее немедленно отхаркнуть, хотелось выплюнуть всю ту скверную историю.

Голос из репродуктора, объявивший о прибытии экспресса, разом оторвал его от безуспешных попыток найти нужные слова.

Поезд остановился, и Ортега, вскочив, вытянул голову вперед так, что у него напряглись шейные мускулы. Он вглядывался в сонные лица пассажиров, выходящих из вагонов, и в озабоченные лица тех, кто толпился у вагонов с билетами в руках. В этой толкотне он почувствовал, что нервы его сдают. Ортега вообще не выносил ни встреч, ни проводов. Коммуна – вот единственное, что оказалось в самый раз для них обоих, лишь коммуна создавала возможность особой жизни, ничем не прерываемой, ничем не ограниченной. Ортега быстро зашагал по перрону, заглядывая в слабо освещенные вагоны. Он добежал до последнего вагона, увертываясь не хуже игрока в регби от опаздывающих пассажиров и почтовых тележек, но тут его слух резанул свисток, означавший отправление поезда. Три минуты, пока стоял поезд, испарились мгновенно для того, кто ждал пятнадцать лет. У него замелькала мысль об ошибке в расписании, а может, что-то напутал телеграфист, но когда поезд уже тронулся, он увидел лицо Элены, точно нарисованное на стекле.

– Элена! – закричал он. – Элена!

Женщина лишь улыбнулась в ответ. И послала ему быстрый поцелуй, прижав к губам два пальца, а потом указала на слово «Варшава» сбоку вагона.

Ортега застыл на перроне, глядя вслед поезду, исчезавшему в белесой дымке рассветного часа. И при виде этой утренней зари он, кажется, все понял. Элена. Варшава. Борьба против власти. Черт побери! Все та же песня…