сообщить о нарушении
Текущая страница: 20 (всего у книги 22 страниц)
Комната, где Никифор принял Льва, была слабо освещена свечами, зажженными на небольшом алтаре, перед которым император проводил долгие часы в ежедневных молитвах. У алтарика и застал его, коленопреклоненного, вошедший в комнату брат. Поднявшись, Никифор сел на кресло и знаком предложил брату сесть рядом.
— Сожалею, что прервал вашу молитву, — начал первым Лев Фока, — но Небо, пожалуй, может немного подождать, когда здесь, на земле, готовятся события, которые я с вашего благоволения назвал бы весьма серьезными.
— Разве мы знаем, может Небо подождать или нет? На каком основании вы пришли к заключению, столь оскорбительному для Божественной власти, управляющей даже нами, правителями?
— Ваши помыслы заняты важными делами и неотложными заботами об империи, окруженной варварскими племенами, охочими до ее богатств. Это делает вам честь, но я, благодаря вашей милости, жил и живу в таких уголках Дворца, где алчность и зависть нисколько не уступают алчности и зависти варваров, наседающих на границы империи. После того как вы спасли меня от неправедного суда и ссылки, я полагаю своим долгом сообщить вам о слухах, касающихся будущего византийского трона.
Никифор сделал досадливый жест рукой:
— Мне известно, какие слухи разносятся по всем коридорам Дворца с того самого момента, как я взошел на трон. Об этих слухах мне неизменно сообщают каждый день мои осведомители, но я уже перестал отличать правду от лжи, ибо это занятие отняло бы у меня не только весь день, но и часть ночи. Если бы я верил сплетням о замышляемых против меня заговорах и интригах, мне бы не удалось присоединить к империи киликийские города и разбить скифов на Дунае. Недавно халиф Аль-Муса захватил Александрию и основал новую столицу Ислама в Египте -Каир, что означает Город Победы. Можем ли мы оставить безнаказанными жестоких и дерзких египтян и заниматься всякими фантастическими слухами, разносящимися по всему нашему Дворцу? Я по-братски поделился с вами лишь одной из забот, одолевающих сейчас византийский трон, чтобы вы поняли, много ли остается у меня в голове места для всяких коридорных сплетен, с которыми вы сюда пришли. А может быть, вас тревожит что-то, угрожающее лично вам, и вы решили искусственно подвести под эту опасность и меня, чтобы обеспечить себе более надежную защиту?
Лев на мгновение растерялся. Как мог он перейти к трудному и щекотливому разговору об отношениях между Феофано и Цимисхием теперь, после столь категоричного и унизительного предположения? Он вспомнил о том, что в какой-то момент его судьба была в руках вероломной Феофано и лишь вмешательство брата и всемогущего Господа вернули ему жизнь. Но на каких условиях? И ценой каких новых опасностей? Ради спасения своей жизни он не только пожертвовал золоченым плащом куропалата и надел монашескую рясу, но и согласился на участь узника, постоянно опасающегося, как бы ищейки императрицы не пронюхали о его тайном убежище. Нет, он должен выложить сейчас все, что ему известно о Феофано и Цимисхии, даже если это приведет брата в ярость.
— Вы сказали, что вам и так уже доложили о слухах, которые распространяются в коридорах Дворца, но я боюсь, что вам докладывают о них с излишней осмотрительностью и в столь путаной форме, что вы не можете отличить правду от лжи. Я не собираюсь приписывать себе роль единственного носителя истины, но с уверенностью могу сказать, что и вам лично и трону грозит непосредственная опасность и исходит она от двух очень близких вам лиц.
Губы Никифора скривила улыбка сострадания:
— Знайте же, брат мой, что после восшествия на престол, я взял за привычку, переодевшись торговцем, мастеровым, портовым грузчиком или даже нищим, выходить по ночам из Дворца. И не только ради того, чтобы избавиться на какое-то время от тяжкого бремени официального церемониала, к которому меня обязывает императорская корона, нет, скорее меня толкает на это желание почувствовать себя человеком среди людей, со смирением и покаянием познать на собственном опыте, как живут мои самые обездоленные подданные. Во время этих коротких ночных вылазок я заметил, что в народе часто упоминают об императоре с симпатией, но, бывает, и с обидой, говорят вещи справедливые и несправедливые, разносят слухи правдивые и ложные. Я научился отличать пустые сплетни от подлинных мыслей бедняков, научился понимать мой народ: и иногда мне удается получить такую информацию, какую не хотят или не могут дать мне придворные. Прошлой ночью я вышел, переодевшись в лохмотья нищего, и с протянутой рукой просил у прохожих подаяния — монетку или кусок хлеба. Не знаю, то ли за недостатком милосердия, то ли из-за всеобщей бедности, а может, и из инстинктивного недоверия, которое простые люди испытывают к фальшивым нищим, но только подали мне лишь несколько жалких монет. Вдруг какой-то пожилой монах сунул мне в руку обрывок пергамента и быстро удалился. Прочитав записку, я подумал, что надо бы его вернуть, но побоялся, что меня узнает кто-нибудь еще. Автор записки предостерегал меня от происков военачальника Цимисхия и Феофано, которые якобы сговорились лишить меня трона. Мое место хочет занять Цимисхий! Какая низость! Я сразу же постарался отбросить эту мысль, но вот пришли вы, чтобы снова обо всем мне напомнить.
— Мне не хочется вас разочаровывать, но, похоже, весь Константинополь знает уже о ваших переодеваниях и ночных вылазках. Я сам не раз шел за вами, когда вы бродили по порту в рыбачьей одежде, а иногда посылал двух тоже переодетых рыбаками солдат, чтобы уберечь вас от опасностей. Так что не следует вам удивляться записке того монаха. И я совершенно уверен, что точно так же, как вы были ненастоящим нищим, тот человек был ненастоящим монахом.
Никифор смерил Льва подозрительным взглядом:
— Судя по вашим словам, не будь тот человек таким худым и высоким, я мог бы предположить, что под монашеским одеянием скрывались вы сами.
— Сообщение, с которым я пришел к вам сегодня, действительно совпадает с содержанием записки, полученной вами ночью от монаха. Известные мне факты — те же, что изложены на клочке пергамента, хотя вручил его вам не я. Но к этому я могу с уверенностью добавить, что некоторые военачальники, несмотря на благодеяния, которыми вы их осыпаете за счет торговцев и ремесленников, сговорились с Цимисхием и предоставили в его распоряжение своих солдат, чтобы подавить сопротивление тех, кто встанет на его пути к трону.
— Что за безумные идеи вы мне внушаете? Да, в последние месяцы мне поневоле пришлось обложить торговцев дополнительными налогами, чтобы покрыть военные расходы, и это не способствовало упрочению моего авторитета, но между недовольством торговцев и заговором Цимисхия и военных есть некоторая разница
— Цимисхий не только вознамерился отнять у вас трон, Цимисхий хочет вас убить.
Никифор удивленно посмотрел на брата, и лицо его покраснело от прилива внезапной ярости:
— А Феофано?!
Лев закрыл глаза и промолчал.
— Вы не желаете отвечать?
— Насколько мне известно, Феофано заодно с Цимисхием. Никифор замер. Лишь спустя несколько секунд он сморщился, как от боли, и почти шепотом произнес:
— Не могу в это поверить. Императорский Дворец рухнет раньше, чем я поверю в такую гнусность.
— Говорят, они очень сблизились во время путешествия после битвы на Дунае и еще больше здесь, в столице.
— Цимисхий не живет в столице.
— Халкидон близко, а отчий дом, в котором он поселился, находится на самом берегу Мраморного моря.
— И что же?
— Говорят, они встречаются в открытом море. Люди нс раз видели Цимисхия ночью в лодке.
Никифор молчал, теребя бороду. Потом, овладев собой, он заговорил:
— Я приучил себя не доверять даже тем слухам, которые сулят мне события вероятные и правдоподобные. Одного только правдоподобия недостаточно, чтобы выдать предположение за истину. Но какие безумные и греховные побуждения могли подвигнуть Феофано на заговор против меня? Ведь именно она отдала все свои силы на борьбу с самым хитрым и вероломным существом из всех, когда-либо живших под крышей Дворца, — евнухом Брингой, только для того, чтобы я оказался наконец рядом с ней! Тем более что с некоторых пор я решил во всем ей потворствовать и не восставал даже против маленьких супружеских ограничений, которые я рассматриваю как епитимью, позволяющую мне замаливать свои грехи перед Богом.
— Бринга лишил Феофано всякой власти, и очень скоро ему удалось бы даже удалить ее из столицы, так что ее смелость в то время диктовалась лишь безусловной необходимостью. В настоящий же момент, как я полагаю, она руководствуется в своих действиях не только нетерпимостью по отношению к вам, но и нездоровой страстью к соблазнившему ее Цимисхию…
Никифор закрыл глаза, словно надеялся зачеркнуть таким образом слова брата. Потом заговорил — медленно, с отчаянием в голосе:
— Предательство Цимисхия меня очень удручает и вносит сумятицу в мои мысли. Я бы хотел поскорее забыть услышанное из ваших уст, ведь на протяжении многих лет я относился к Цимисхию с особой заботой, научил его быть смелым в бою и справедливым в мирное время, не отпускал его от себя во время военных кампаний в Киликии и Сирии, делил с ним невзгоды и унижения, связанные с неудачами на Кипре, и, наконец, во время войны со скифами на Дунае я присвоил ему звание стратига Востока. Наверное, я оказался плохим учителем, если сделал его, как можно судить по вашим словам, врагом истины, отродьем дьявола, слугой антихриста.
— Ничтожные люди нередко считают чувство благодарности унизительным для себя.
— Возможно, так оно и есть. Но Феофано? Почему желает моей смерти она?
— Думаю, больше всего на свете Феофано жаждет триумфа — и своего, и Цимисхия, но она знает: чтобы добиться этого, ей надо сбросить вас с трона. Не следует забывать, что женщины часто идут на поводу у своих страстей и неумеренных, а порой и нелепых желаний. Наша религия осуждает ложь и предательство, но чувства женщин редко подчиняются искреннему и глубокому желанию исполнить свой долг перед ближними, перед Богом и перед Государством. Мне кажется, что ваш долг, долг императора, ~ оберегать свою Августейшую особу, кто бы ни покусился на ее неприкосновенность: если в опасности вы, значит, в опасности империя, как сообщество людей, объединенных одними и теми же религиозными и гражданскими идеалами. Союз религии и государства, достигнутый в Византии за века ее существования, — это плод великой мудрости, но и кровавых битв, и кому, как не мне, знать, с какой отвагой и самоотверженностью вы защищали его от внешних врагов и врагов, свивших себе гнездо во Дворце. Опасность, угрожающая вам ныне, сделает бессмысленными все ваши усилия, если вы не будете столь же осознанно и самоотверженно защищать себя лично. Умоляю вас, мой император и брат, прислушайтесь к этим словам, в них нет ничего, кроме тревоги о вашем и всеобщем благополучии.
Никифор посмотрел Льву в глаза и понял, что беспокойство брата искренно. Потом он перевел взгляд на алтарь, на котором горели две свечи.
— Моя жизнь в руках Всевышнего, — сказал он. — Я буду молиться Отцу нашему небесному, чтобы он охранил нас от опасности и благословил наши деяния.
Император встал, чтобы отпустить брата, и, в свою очередь, дал ему совет:
— А вы позаботьтесь о сохранении собственной жизни, следуйте без опаски всем наставлениям Липпы, не покидайте своего убежища и, если можете, молитесь Всемогущему Господу нашему, ибо вы тоже нуждаетесь в его милосердии и помощи. Что касается тех двоих, то я проведу свое собственное дознание, но вы держитесь подальше от них: эти люди представляют большую опасность для вас, чем для меня.
Лев Фока поклонился и вышел из комнаты, прикрыв лицо краем плаща. В атриуме его дожидался евнух Липпа, и они вместе заспешили по коридорам и лестницам к своему жилищу.
По пути Лев Фока не вымолвил ни слова, в душе моля Бога о том, чтобы его брат Никифор осознал наконец, какая опасность ему угрожает. Ведь сам Господь Всемогущий прислушивается к молениям верующих, так почему бы Никифору не прислушаться к словам брата?
32
Дверь апартаментов, которые Лев Фока занимал будучи куропалатом, неизвестные открыли в ту самую ночь, когда у него состоялась тайная встреча с Никифором. Липпа сообщил ему, что кто-то, не взломав замков, проник в помещение и рылся в его старых, не имеющих никакой ценности документах. Там ничего не было, кроме прошений богатых семей о присвоении им за мзду благородных званий, открывавших доступ ко двору, дворцовых чиновников — о повышении по службе, осужденных — о помиловании, купцов — о предоставлении лицензий на торговлю. Все это месяцами вылеживалось в большой кипе, из которой куропалат в годы своего пребывания на высоком посту время от времени нехотя извлекал что-нибудь, прекрасно сознавая, что гораздо больше знаков уважения и внимания можно получить от тех, кто ждет твоей милости, чем от тех, кто ею уже облагодетельствован.
Когда евнух сообщил ему, что какие-то злоумышленники проникли в его прежние апартаменты, комментариев не потребовалось. То были не воры, охотящиеся за ценностями, а люди, специально подосланные, чтобы отыскать пропавший пергамент с формулой греческого огня. Но кто именно охотился за этим бесценным документом? Разве он уже не попал через личного секретаря куропалата в руки Феофано? Лев понял, что интриги продолжаются и что ему лучше пока не покидать своего убежища. Перспектива была весьма неблагоприятной, и он не исключал, что ему действительно придется бежать, спасая жизнь, из Константинополя и обречь себя на добровольную ссылку. Новости, которые приносил Липпа, были неутешительными, а Никифор после той единственной встречи, казалось, твердо решил ничего не видеть и не слышать.
Однажды из окна комнаты евнуха Лев увидел Никифора, когда тот вместе с Феофано и в сопровождении сановников проходил через внутренний двор: значит, повседневный церемониал все еще заставляет их поддерживать чреватую опасностями вынужденную связь во исполнение долга перед троном и церковью. Встреча императорской четы с патриархом, длившиеся целый день переговоры, содержание которых хранилось в глубочайшей тайне, убедили Льва Фоку, что брат его пытается унять Феофано с помощью высшей церковной власти. Какая наивность, с горечью подумал Лев, неужели император и в самом деле надеется укротить эту ведьму с помощью Неба! Между тем Никифор с каждым днем становился все менее популярным в народе из-за своих необдуманных и невероятно дорогих военных кампаний, опустошивших государственную казну и понуждавших его облагать население все новыми и новыми налогами. Шумно выразили свое недовольство женщины, вновь высыпавшие на улицы с нанизанными на длинные шесты и выкрашенными в черный цвет булками, протестуя таким образом против махинаций пекарей, подмешивавших в муку толченую золу. Потом недовольство распространилось на лавочников и домовладельцев, возмущенных введением налога «на воздух», которым облагались все строения и предметы, выступавшие за линию фасадов, — например, каменные скамьи, балконы, водосточные трубы, вывески и даже палки для просушки белья.
Никогда еще Лев так горячо не желал быть рядом с братом. Да, заточение спасало его от кровожадной Феофано, но почему же Никифор не хочет связаться с ним в момент, когда верный советчик мог бы оказать ему помощь, облегчить тяготы жизни? То, что Феофано толкала императора на подобные необдуманные шаги, огорчало и тревожило Льва. Как-то Никифор признался брату, что он сам массирует себе ноги и грудь, выполняя эту трудную процедуру тайком, чтобы никто не узнал о его накопившихся за годы поенной жизни недугах и чтобы избежать сплетен евнухов-массажистов и насмешек супруги. Но почему, будучи таким осмотрительным в отношениях с придворными, он не боится провоцировать недовольство населения? Почему не старается сократить расходы и вернуть хоть частично свою былую популярность, необходимую ему в столь трудный момент? Зависимость Никифора от Феофано дошла, очевидно, до предела, если император вынужден прибегать ко всяким уловкам, чтобы спасти жизнь собственному брату. Неужели в нем угасла сила, принесшая ему триумфальные победы в ратных делах и византийский престол?
