Текст книги "Затерянные в океане"

Автор книги: Луи Жаколио

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 36 страниц)

XXVII

Порник недоволен восточными людьми. – Новое обращение к «посланнику богов». – Древняя Пифия, не думавшая умирать. – Генетическое число и удары в гонг. – Шутки более не действуют! – Не галлюцинация ли? – Молодой Квант!

Однако надо же как-нибудь выбраться отсюда, – сказал Порник после недолгого молчания, которое последовало после рассказа малайца. – Уж эти мне восточные люди с их разными секретами! Глупая идея – заставлять людей пробираться через ловушки да через западни, вроде вот этой!

– Не говорите так, господин! – возразил малаец с серьезным видом и понизив голос, как бы боясь быть услышанным кем-то. – Это делается недаром: таким путем испытывается храбрость тех, которые желают вступить в ряды «Зондских тигров».

– Хорошее испытание – среди полчищ этих акул и кайманов, которым только несообразительность мешает опрокинуть любую лодку и разнести ее вдребезги! Тут верная гибель ожидает человека и без всякого испытания!

– О, господин, – воскликнул малаец, – высланные проводники защищают ведь пассажиров! У них для этого есть с собой оружие!

– Что же это за оружие?

– Топоры с длинными рукоятками вроде палок: отлично действуют! Я же ведь сорок девять поездок сделал – и ничего, остался цел!

– Зато, я думаю, набрался страху на девяносто восемь лет. Черт возьми такие поездки!. Однако что же мы предпримем?

И Порник посмотрел вопросительно на своих двух друзей и товарищей.

– Господин, все от вас зависит! – снова обратился малаец к Ланжале.

– Я ничего не могу сделать тут, милейший мой! – отозвался Ланжале. – Если ты не знаешь, где секретный проход на остров, то как же могу знать я, никогда не бывавший здесь?

– Вам стоит только захотеть, господин, и проход откроется перед вами!

– Это любопытно! Каким образом это может случиться?

– Призовите богов на помощь, господин! Это самое важное! Потом скажите мне, сколько нужно сделать ударов в гонг, – мы для этого вернемся к нему, он недалеко отсюда, – и какое должно быть слово для свободного прохода на остров. Вы увидите, господин, что боги придут к вам на помощь.

Ланжале снисходительно улыбнулся и пожал плечами.

– Хорошо, добрейший Саранга, пусть будет по-твоему! – решил Ланжале. – Веди нас к гонгу!

Саранга с радостью стал на носу китоловки, указывая дорогу к гонгу, по которой Парижанин и направил судно. Через десять минут оно вошло под своды одного из гротов, оказавшегося просторнее других, так что вода далеко не доходила до самых его сводов, и, по сигналу малайца, остановилось у той стены, к которой прикреплен был огромный медный гонг с таким же билом, висевшим под ним на железной цепи.

Саранга взял в руки било и стал выжидательно, с благоговением смотреть на того, кого он считал «посланником богов».

Но этот последний, не думая о роли, приписываемой ему, обратился к своим товарищам с шутливым воззванием:

– Внимание, господа! Древняя Пифия, которая и не думала умирать, желает нам помочь и начинает свои прорицания! Я не буду спрашивать у почтеннейшей публики ни платков, ни перчаток, которых, пожалуй, и не найдется у нее и которые всегда бывают нужны господам, дающим свои представления на Монмартре в Париже. Скажу только, что мы и без них обойдемся, и вы сейчас увидите то, что следует вам увидеть…

Улыбки показались на лицах слушателей, за исключением Саранги и несчастного китайца, которому, конечно, было не до смеха; Саранга же слушал это воззвание чрезвычайно серьезно и сосредоточенно, принимая его за обращение к домашним духам, покровителям «пророка». Стоя с билом в руках, он ожидал только сигнала, глубоко убежденный, что секретный проход на остров непременно откроется перед ними по воле богов, которые внемлют, без сомнения, молитвам их любимца.

Парижанин продолжал:

– Именем Великого Будды, который все видит, все знает и все может сделать, который обитает везде, призываю добрых духов и прошу их помочь мне! Слово для свободного прохода на остров Иен да будет «Фо», имя славного Кванга, отошедшего в вечность, и так как это слово состоит из двух букв, числа генетического, то, помноженное само на себя, оно даст новое число четыре. Значит, число ударов в гонг должно быть четыре, и за каждыми двумя ударами должно по одному разу произносить «Фо»… Итак, господа, внимание, – которое, впрочем, не стоит вам ни гроша медного, так как за представление ведь вы ровно ничего не платите! А в ожидании чудес налей-ка мне, душа-Порник, стаканчик чего-нибудь хорошего, потому что я, кажется, заслужил уже эту порцию.

Порник поспешил исполнить просьбу друга и, подавая ему стаканчик, сказал ему со смехом, вполголоса:

– Ах, шут тебя возьми, красиво ты говоришь! А между тем малаец ведь не шутит, посмотри-ка на него!..

Малаец, более серьезный, чем когда-либо, с благоговейным видом поставил правую ногу на борт китоловки и, размахнувшись, ударил билом в гонг, после чего остановился на несколько секунд, как предписывал, вероятно, обычай при подобной церемонии.

Удар в гонг прозвучал торжественно и мрачно под сводами грота, и эхо разнесло его по окрестностям озера, повторяя всюду по нескольку раз.

Как бы ни была проста вещь, но если ей приписывается нечто таинственное, она получает вдруг способность возбуждать внимание к себе окружающих людей и ожидание чего-то особенного. Саранга, действующий с таким убеждением и чрезвычайно серьезно, приковал к себе внимание всех и до того сосредоточил его на себе и на всех своих действиях, что даже Ланжале забыл о стаканчике, поднесенном ему Порником.

Спустя несколько секунд малаец опять размахнулся и опять ударил в гонг, и когда звук второго удара замер наконец в отдалении, повторенный эхом, громко и протяжно крикнул:

– Фо-о-о!

Затем последовали два других удара в гонг, разделенных должными промежутками, дававшими возможность эху повторять их по нескольку раз, и вторично раздался громкий и торжественный возглас:

– Фо-о-о!

Величавая серьезность и торжественность, с которыми действовал Саранга, звуки гонга, которые, глухо и мрачно раздаваясь по гротам, походили на рев какого-то чудовища, заключенного в них, – все это напоминало сцену первобытных времен, когда люди не имели еще храмов для своих божеств, а довольствовались то пещерами, вырытыми рукой природы, то мрачными ущельями и расселинами в горах, где совершали свои религиозные обряды, досылая воззвания к духам и высшим существам.

Какое-то сильное волнение овладевало постепенно всеми, и дело, начавшееся шутками, обретало значение какого-то таинства, заключавшего в себе нечто глубокое, торжественное, почти религиозное. Все молчали, как бы погруженные в гипнотическое онемение. Наконец Ланжале, очнувшись первым от этого странного состояния, начал было опять шутить, комически возглашая:

– Итак, дамы и господа, четыре удара уже сделано, и теперь смотрите на занавес! Входите, почтеннейшая публика! Пьеса, которую мы имеем честь сию минуту предложить вашему вниманию, начинается!

Но его шутки упали на всех, как куски непрошеного льда или хлопья снега на картину роскошного летнего дня, – такими они показались всем и неуместными, и неожиданными! Он тотчас же замолчал, так как понял, что шутки его более не действуют, – никто и взгляда не кинул в его сторону… И вдруг все, крайне изумленные и спрашивая себя, не галлюцинация ли это, не сон ли какой, увидели невдалеке от себя нечто необычайное, никогда не бывалое.

Группа скал в нескольких метрах от них, на берегу озера, как бы пошатнулась в своем основании… Да полно, не сон ли это, в самом деле?» Нет, не сон, никто не спит! Скалы не только пошевелились, но и тихо раздвигаются, направо и налево, образуя проход все ниже и ниже и как бы приглашая китоловку войти в него… Крайнее изумление, граничившее с испугом, овладело всеми. Саранга крикнул было, торжествуя свою победу, но тут же мгновенно замолчал, ошеломленный тем, что представилось в эту минуту его взорам и взорам всех, бывших с ним.

В открытом проходе вдруг показался Бартес, молодой Кванг, на великолепной шлюпке, в костюме своего высокого звания. По правую сторону его стояли три члена верховного совета – Лу, Кванг и Чанг, а по правую – банкир Лао Тсин и Гастон де Ла Жонкьер, его искренний и вернейший друг.

И когда немое изумление уступило наконец место живейшему восторгу и радости, вылившимся в дружном крике «ура», – Бартес сказал громким дружеским голосом:

– Добро пожаловать, друзья мои, на остров Иен! Вы будете Достойно награждены за вашу храбрость и преданность, а изменники, час которых пробил, будут достойно наказаны!

– Я пропал! – пробормотал Ли Ванг и без чувств упал на палубу китоловки.

XXVIII

Внезапное отступление. – Действие, произведенное телеграммами сыщика. – Крейсирование на Дальнем Востоке. – Веселый военный совет. – Искусно пущенные слухи. – Оповещение о невероятном отъезде.

В тот момент, когда офицеры с «Иена» и с «Фо» уже готовы были сойти на берег Батавии, несмотря на военную силу, вытребованную губернатором с целью заставить уважать свой авторитет, с обоих судов одновременно были поданы сигналы:

«Эскадра под штирбортом сзади! Эскадра под штирбортом спереди!»

Без сомнения, это были те две эскадры, английская и американская, которые были отправлены в погоню за двумя судами, признанными вне закона моряками многих стран цивилизованного мира.

Уолтер Дигби не стал терять времени на пустую забаву, чтобы потешить свое самолюбие, и отказался от мысли принудить войско губернатора отступить перед ним. Вместо этого он приказал немедленно вернуться на суда, что и было исполнено при громких криках издевательства и насмешек собравшихся на молу зрителей.

Конечно, он не знал, что Гроляр телеграфировал в Вашингтон, так как сыщик послал шифрованную депешу французскому уполномоченному в Сингапуре, а последний сам лично передал ее прямо в американское адмиралтейство, но он был уведомлен через Лао Тсина, что мнимый маркиз отправил в Гонконг, Сингапур и Малакку длинные и подробные телеграммы и потому догадывался, что все происшедшее в Батавии являлось результатом этих телеграмм.

Для него было вполне ясно, особенно ввиду присутствия здесь «Бдительного», что вышеупомянутый Гроляр, зная теперь истинное назначение судов «Иен» и «Фо», потребовал от своего правительства подкрепления или более строгих предписаний губернатору Батавии, или же того и другого одновременно, что было всего вероятнее. Таким образом, оповещение о появлении с западной стороны двух эскадр, из которых одна находилась несколько впереди другой, нимало не удивило его. Теперь не оставалось ничего другого, как только вернуться на судно и предупредить Бартеса и Лао Тсина о положении дел. Что касается его, то, располагая теми средствами, какие находились в его распоряжении, он готов был помериться силами с каким угодно врагом.

Обыкновенно крейсирующие на Дальнем Востоке эскадры, за исключением военного времени, состоят из самых старых и негодных судов, которые дослуживают свой срок в Тихом океане. Так было и теперь. А при таких условиях два броненосца превосходнейшей конструкции, построенные по последнему слову судостроительной техники и, кроме того, снабженные еще никому не известными средствами обороны, изобретенными американскими инженерами, смело могли, конечно, потягаться, без всякого ущерба для себя, со стационерами77
  Стационер – судно, постоянно находящееся на стоянке в иностранном порту.


[Закрыть] Батавского порта, сколько бы их ни было.

Вскоре стало очевидно, что действительно это были эскадры, английская и американская. Последняя состояла из трех старых бронированных фрегатов, сильно пострадавших в только что закончившейся тогда междоусобной войне. Что же касается английской эскадры, то хотя она и находилась в лучшем состоянии, чем американская, но, пожалуй, в бою не стоила бы и ее, так как все пять судов, входивших в ее состав, были вооружены одними старыми пушками, снаряды которых не могли даже задеть брони «Иена» и «Фо». Все это стало известно в тот же вечер от людей, возивших на суда английской и американской эскадры провиант и пресную воду; в числе их находились двое приверженцев Лао Тсина. Эти сведения привели Уолтера Дигби в превосходное расположение духа.

– Мы славно посмеемся, – сказал он своим офицерам, – если только господин Бартес ничего не будет иметь против!

Но эскадры не вошли в порт, где их перемещения были бы стеснены, так как место стоянки военных судов не было достаточно просторно, чтобы вместить еще восемь лишних судов, а на коммерческом рейде им нельзя было бы маневрировать ввиду множества иностранных судов, стоявших там в это время.

Адмиралы, командовавшие этими эскадрами, решили только заблокировать выход в море. Очевидно, оба они прекрасно были осведомлены об этих двух судах, которые до последнего времени находились только под подозрением, если решились принять против них такие меры. В течение всего вечера происходил почти беспрерывный обмен эстафетами между губернатором Батавии и одним из судов английской эскадры, служившим разведчиком для обеих флотилий, – но все еще ничего не было решено, так как американский консул не желал ничего предпринимать до получения официальных инструкций от своего начальства из Вашингтона, а инструкции эти были испрошены одновременно с запросами Гроляра.

Этой нерешительности положили конец знаменитые биржевые депеши, о которых уже говорилось.

Надо было принять какое-нибудь решение. Бартес и Лао Тсин были приглашены в тот же вечер на «Иен», где состоялся военный совет, на котором присутствовали кроме них Уолтер Дигби и офицеры с обоих судов. С присущей ему удалью и свойственной всем янки оригинальностью командир «Фо» предложил одно из двух: или заставить заговорить пушки, или сыграть с обеими эскадрами такую шутку, которая заставила бы долго хохотать над ними всю Яву.

Бартес, вовсе не желавший быть объявленным пиратом в глазах всех правителей мира, энергично восставал против желания вступить в бой, но вынужден был примириться, идя на уступку, со вторым планом своего друга, так как последний отказался от своего первого плана исключительно только в угоду ему, Бартесу, хотя большинство голосов было за него.

– Но послушайте, друг мой! Ведь то, что вы задумали, вовсе несерьезно!

– Что ж из того! – воскликнул пылкий янки. – Вы не хотите кровопролития, пусть будет по-вашему, но в этом случае надо их высмеять так, чтобы это помнили целых пятьдесят лет на Яве, тем более что, благодаря задуманному мной плану, мы покажем всему свету, что в наших силах было разнести в щепки весь этот старый судовой хлам!

– Делать нечего, надо уступить вашему желанию, – проговорил молодой человек с заметной неохотой.

И военный совет разошелся при громком смехе молодых офицеров-американцев, которые находили затею своего командира блестящей.

В самом деле, было от чего покатываться со смеху… Как жаль, что вы не могли присутствовать при этом зрелище, не видели этой сцены, которая довела обоих адмиралов до такого отчаяния, что у англичанина сделалась желтуха от разлития желчи, а американец пришел в такую ярость, что чуть было не умер от прилива крови.

На следующее утро с обоих броненосцев отправились по обыкновению на берег шлюпки за свежим провиантом, но их кокам не дали высадиться на берег; боцман, командующий обеими шлюпками, не стал настаивать, тем более что при нем была только небольшая горстка людей, и удовольствовался громогласным объявлением, что оба броненосца уйдут сегодня в море ровно за два часа до захода солнца (в этом, в сущности, заключалась главная цель поездки шлюпок на берег), пройдя под самым носом обеих эскадр.

Необходимо было, чтобы все в Батавии знали это: время, выбранное для ухода, было как раз временем общих прогулок населения, тотчас по закрытии всех местных контор и служебных учреждений, и Уолтер Дигби рассчитывал на громадное число зрителей, желавших присутствовать при прощании его броненосцев с крейсирующими эскадрами. Кроме того, матросы заявили, что всем, кто пожелает доставить на суда какие-либо припасы, плоды, птицу, дичь, орехи, овощи и прочее, будет уплачено местной монетой или же банковскими чеками за подписью Лао Тсина и К°.

Понятно, в течение всего утра между берегом и броненосцами беспрерывно сновали взад и вперед бесчисленные лодки, нагруженные разными припасами и плодами – бананами, апельсинами, ананасами, финиками – словом, всеми плодами, какими богата эта страна. И всем торговцам говорили: «Мы закупаем у вас сегодня в последний раз; в четыре часа пополудни мы уходим!»

А тем, кто осмелился заметить: «Как же вы пройдете мимо восьми военных судов, охраняющих выход?», – отвечали (так было приказано): «Вы думаете, это военные суда? Ошибаетесь, друзья, это просто громадные шаланды с провиантом, везущие треску и бобы для войск».

Эти слова передавались из уст в уста и наконец дошли до слуха офицеров обеих эскадр, на что те сердито отвечали: «Пусть они только сунутся, эти хвастуны! Мы их угостим треской и бобами. Они никогда не посмеют пройти к выходу, вот увидите!»

Но тем не менее оба адмирала приняли меры предосторожности на случай, если бы неприятель посмел двинуться к выходу: они выстроили свои суда по четыре в ряд с каждой стороны прохода так, чтобы сразу пустить ко дну смельчаков несколькими дружными залпами.

XXIX

Весь город Батавия в волнении. – Салют французскому флагу. – Пляска адмиралов английского и американского. – Снова тяжелые думы. – Презрение к эскадрам. – Принятие власти.

Около четырех часов весь город Батавия высыпал на набережную. Не было даже надобности в биноклях: выход из гавани был как на ладони, и с берега можно было видеть всю сцену, которой предстояло разыграться на расстоянии менее кабельтова. Без пяти минут четыре на мол прибыл в карете губернатор в сопровождении всего своего штата. В течение всего дня два полка пехоты были расположены вокруг его дома на случай, впрочем, весьма маловероятный, высадки десанта с броненосцев.

В тот момент, когда на башенных часах порта било четыре часа, оба судна пустили в ход свои машины: «Фо» шел впереди, а «Иен» сзади, так как Бартес хотел непременно замыкать шествие.

С берега раздались громкие крики «ура!» – до того сильно действуют на массу смелость и отвага даже тех, кому она раньше не сочувствовала.

Проходя мимо «Бдительного», оба судна салютовали ему подъемом и спуском своего флага. (Они удержали американский флаг, чтобы лучше бравировать перед эскадрами.) Француз ответил им на их салют тем же. Его славный командир Маэ де Ла Шенэ предложил свою помощь обоим адмиралам, но те отказались, и он остался нейтральным в этом инциденте, к счастью для него, как это скоро выяснилось.

Оба судна продолжали медленно и плавно двигаться вперед к выходу в море, очевидно, желая показать, что они вовсе не хотят прорваться благодаря быстроте хода.

Тем временем на обоих судах убирали с палубы, блиндированной наподобие спины кита, все, что могло быть доступно неприятельским снарядам: капитанская рубка была разобрана, мачты сложены вдоль борта, наконец, и самые трубы машины убрались в себя наподобие складного футляра, так что менее чем в четверть часа, на глазах всего населения, следившего с возрастающим любопытством за этими маневрами, оба судна превратились в двух громаднейших китов, подставлявших под выстрелы только свои гладкие, черные, блестящие, круто покатые спины, наполовину скрытые под водой. Теперь зрители на берегу стали понимать, что при таких условиях борьба между двумя судами и двумя эскадрами могла оказаться уже не столь неравной, как это сначала казалось.

Когда таким образом оба судна преобразились, то из открытых еще люков раздались звуки музыки. Оркестр каждого из судов играл бешеным темпом веселую плясовую, – и вдруг два громадных «дергуна», вырезанных из толстого толя и превосходно раскрашенных масляными красками, выскочили из люков и под звуки веселой музыки пустились в бешеную пляску. Обе эти так забавно кривлявшиеся фигуры изображали собой адмиралов: одна – английского в красном парадном мундире и шляпе с плюмажем, а другая – американского, также в полной парадной форме.

Глядя на это представление, все тридцать тысяч зрителей, столпившихся на набережной, разразились хохотом во все горло.

Даже сам губернатор и его приближенные утратили чувство собственного достоинства и просто корчились от смеха. Что же касается экипажа французского судна, то там вся палуба покатывалась со смеху, так что офицеры вынуждены были спуститься в свои каюты, чтобы не уронить своего авторитета в глазах команды.

Вне себя от бешенства английский и американский адмиралы метались по палубам своих судов, как дикие звери в клетке не имея даже возможности чем-нибудь ответить на этот веселый вызов, так как нельзя было стрелять в порту, где еще находились в это время «Иен» и «Фо»: снаряды могли попасть в толпу; поэтому волей-неволей приходилось выжидать момент, когда эти смелые, злые шутники войдут в проход.

Видя чрезвычайный успех своей злой шутки, Уолтер Дигби хотел уже отложить выход в море на завтра и сигналами сообщил об этом Бартесу, но тот отвечал:

– Достаточно потешились! Нас призывают более серьезные интересы… выходите немедля… я следую за вами.

Этот ответ несколько опечалил янки, искренне восхищенного своей удачной выдумкой.

– Странно, – пробормотал он, – а я всегда думал, что французы – веселый народ, любящий посмеяться!

Он забыл, что его молодого друга не могли забавлять эти шутовства в настоящий момент, когда вопросом жизни и смерти являлась для него церемония предстоящего признания его на острове Иене приемным сыном и наследником старика Фо. Он хотел этого признания не потому только, что ему нужна была власть над могущественным Обществом, столь уважаемым в Китае, хотя и слывущим у западных народов пиратским сообществом, – но и потому, что золото даст ему такое могущество, которое поможет ему отомстить и за себя, и за отца, даст возможность покарать шайку негодяев, сговорившихся погубить его честь и уничтожить его нравственно.

Этих негодяев звали: Альбер Прево-Лемер, вор, попавшийся на мошенничествах и подлогах, Жюль Сеген, сообщник, лишивший его чести, завидного положения в обществе и прелестной невесты, и сам отец Прево-Лемер, капиталист-банкир, который, будучи убежден в виновности своего сына, не побоялся стать клятвопреступником, чтобы сослать на каторгу и покрыть позором невинного Бартеса и тем спасти честь своей семьи.

Ах, какой только кары не заслужили эти люди, хладнокровно и сознательно погубившие давнюю репутацию безупречной честности и благородства Бартесов!

Может ли он забыть, как на его глазах его старик-отец, славный и доблестный генерал Бартес, участник и герой великой эпопеи XIX века, сорвал один за другим кресты и ордена, украшавшие его грудь, и обвил черным крепом свою шпагу, видавшую Маренго и пирамиды, Аустерлиц и Ватерлоо, когда суд вынес его сыну обвинительный приговор?!

О, никакая кара не могла быть достаточно жестокой для этих людей, виновников такого страшного несчастья и позора его семьи!

И вот Бартес хотел теперь увидеть своими глазами их нравственные муки и страдания, – хотел, чтобы и они, в свою очередь, познали ужас разорения и нищеты, чтобы унижение и нужда вошли в их дома, чтобы стыд и позор свили себе гнездо у их очага и чтобы, наконец, униженные и убитые, не имея, где преклонить главу и приютить своих детей, они были преданы в руки правосудия и облачены в ту же позорную одежду каторжников, которую он сам совершенно незаслуженно носил по их вине.

Да, вот чего он хотел теперь! Вот чего жаждала его исстрадавшаяся, измученная и скорбная душа! И вот почему он не мог разделять веселья своего друга и его беззаботных товарищей-американцев, несмотря на то что эта смешная затея имела блестящий успех.

Между тем «Иен» и «Фо» вышли в большой проход.

– Открыть огонь! – заревели почти одновременно оба адмирала в рупоры.

– Сто долларов тому, кто собьет эту отвратительную карикатуру! – крикнул американец.

– Сто фунтов первому, кто разнесет этого «дергуна»! – закричал англичанин.

Все наводчики бросились наводить свои орудия на мишень, немногим толще лезвия ножа, так как Уолтер Дигби предусмотрительно распорядился, чтобы комические фигуры все время были обращены ребром к судам эскадры.

Как водится, первые залпы пропали даром, пролетев над броненосцами на значительном расстоянии. Когда же дым выстрелов рассеялся, то все увидели, что «дергуны» продолжают отплясывать с еще большим старанием, кривляясь самым потешнейшим образом, к большому восторгу многочисленных зрителей. И, вероятно, суда обеих эскадр еще долго продолжали бы тратить все так же безрезультатно свои снаряды, если бы обозленные своей неудачей адмиралы не скомандовали:

– Перестать стрелять по карикатурам! Целься ниже! Огонь По всему борту!

Оглушительный дружный залп раздался с судов обеих эскадр, но, к удивлению адмиралов, снаряды скатывались по покатой поверхности блиндированных палуб или падали рикошетом в море.

– Это настоящие мониторы!!!

И адмиралы поняли, что их старая артиллерия, с ее круглыми ядрами, не могла нанести этим судам даже простой царапины. Вдруг у них мелькнула мысль, от которой их разом бросило и в жар и в холод: что, если те вздумают им ответить?! В каких-нибудь четверть часа все их суда будут пущены ко дну или разнесены в щепки! Вне себя от бессильного бешенства, желая, по-видимому, хоть просто сорвать свою злобу, адмиралы, как будто сговорившись, скомандовали: «Огонь всем бортом!», затем удалились в свои каюты. В чаду порохового дыма канониры обеих эскадр заряжали, стреляли и опять заряжали, но без всякого толку, так что в результате получился как бы грандиозный салют уходившим судам, плавно продвигавшимся мимо эскадр, под градом ядер, в открытое море.

Вдруг, подобно урагану, в воздухе пронесся громкий приветственный крик тридцати тысяч голосов: «Урра… Урра… Иен!.. Урра!.. Урра!.. Фо!»

Уолтер Дигби приказал дать один прощальный выстрел из большого орудия, после чего оба неуязвимых броненосца вскоре потонули в ночном тумане.

Два дня спустя суда эти подошли к острову Иену, но вошли в его гавань не проливом, которым входили суда, подлежавшие испытанию и не приобщенные еще к числу судов Общества, – а великолепным каналом, о самом существовании которого не было известно никому, кроме лоцманов Общества Джонок.

На другой день, при громких криках восторга и энтузиазма, Бартес, окруженный друзьями, был провозглашен наследником и преемником старика Фо – наследником его несметных капиталов и преемником его звания верховного главы Общества Джонок.

Тогда, устремив долгий взгляд в ту сторону, где лежала далекая, но близкая его сердцу Франция, где покоился прах его отца и матери, Бартес с мрачной решимостью вновь повторил свою клятву отомстить всем своим врагам и восстановить свою честь.