Текст книги "Метаморфозы, или Золотой осел"

Автор книги: Луций Апулей

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 18 страниц)

27. Девушка чувствовала ко мне большую признательность, видя во мне, по справедливости, товарища по плену и бегству и по грозившей нам обоим смерти. Мне дали от хозяйки на обед меру ячменя и столько сена, сколько хватило бы верблюду. И тут я в особенности проклинал Палестру за то, что она превратила меня колдовством в осла, а не в собаку. Потому что я видел, как собаки, проникнув на кухню, пожирали множество всякой всячины, которая бывает на свадьбах богатых молодых.

Немного дней спустя после свадьбы, так как госпожа сказала отцу, что чувствует ко мне благодарность и желает произвести справедливую перемену в моем положении, отец приказал меня отпустить на волю пастись под открытым небом с табунами лошадей. «Пусть он живет на свободе, – сказал он, – и гоняется за кобылицами». Это казалось тогда самой справедливой переменой, если бы дело попало судье-ослу. Итак, призвав одного из табунщиков, он передал меня ему, а я радовался, что больше не буду носить тяжестей; когда мы пришли на место, табунщик присоединил меня к кобылицам и повел весь табун на пастбище.

28. И нужно же было, чтобы и здесь со мной случилось то же, что с Кандавлом. Надсмотрщик за лошадьми оставил меня своей жене Мегаполе, а она запрягла меня в мельницу, чтобы молоть ей пшеницу и неочищенный ячмень. Это еще небольшой труд для благородного осла – молоть зерно для своих господ. Но почтеннейшая Мегапола и от всех других живших в этих местах – а их было очень много – хотела получать муку в качестве платы и закабалила мою несчастную шею. Даже ячмень, назначенный мне к обеду, она поджаривала и меня же заставляла молоть, а сделанные из него ячменные лепешки съедала сама, мне же к обеду оставались отруби. Если когда-нибудь надсмотрщик и подпускал меня к кобылам, то я погибал от ударов и укусов жеребцов. Они постоянно подозревали меня в незаконных отношениях к кобылам, их женам, и преследовали меня, лягаясь обеими ногами, так что я не мог долго выдержать этой конской ревности. Таким образом за короткое время я стал худ и безобразен и не имел покоя ни дома с моей мельницей, ни на пастбище под открытым небом, где меня преследовали сотабунщики.

29. Между прочим я часто должен был подниматься в гору и нести дрова. Это было главное из моих зол: во-первых, приходилось взбираться на высокую гору по ужасно отвесной дороге, затем я был неподкован, а место было каменистое. К тому же вместе со мной посылали погонщика, негодного мальчишку. Он всякий раз мучил меня на новый лад: сначала он сильно бил меня, даже если я бежал рысью, не простой палкой, а с твердыми и острыми сучьями, и все время ударял в одно и то же место, так что в бедре от ударов открывалась рана, а он продолжал по ней бить. Потом он накладывал на меня тяжесть, которую даже слону трудно было бы снести. В особенности сверху спускаться было очень мучительно, а он и тут бил меня. Если же мальчишка видел, что ноша у меня спадает и переваливается на сторону и следовало бы снять часть дров и переложить на легкую сторону, чтобы уравнять их, он никогда этого не делал, а поднимал с горы громадные камни и наваливал на более легкую и неуравновешенную часть груза. И я спускался, несчастный, неся вместе с дровами и ненужные камни. На пути лежал невысыхающий ручей: жалея свою обувь, он садился на меня позади дров и так переезжал через ручей.

30. Если же я когда-нибудь падал от изнеможения и тяжести, тогда беда становилась совсем нестерпимой. Ведь погонщик тогда должен был слезать с меня, поддерживать при спуске, поднимать с земли и снимать ношу, если понадобится, а он сидел и не помогал, но избивал меня палкой, начиная с головы и ушей, пока удары не заставляли встать. К тому же он придумал другую злую шутку, нестерпимую для меня. Он перемешивал мою ношу с колючими репейниками и, перевязав все это веревкой, свешивал сзади с хвоста; естественно, что подвешенные колючки ударяли меня на ходу и уколами своими ранили мне весь зад. Защититься мне было невозможно, так как иглы были привешены и все время преследовали меня и ранили. Если я, остерегаясь размаха репейников, подвигался вперед шагом, я изнемогал под ударами палки, а если избегал палки, тогда беда мучила меня сзади. Вообще мой погонщик всячески старался погубить меня.

31. Если же я когда-нибудь, терпя всякие беды, не выдерживал и лягал его, он этот удар всегда держал в памяти. Как-то погонщику приказано было перевезти пряжу с одного места на другое. Он привел меня и, собрав множество пряжи, навалил на меня и крепкой веревкой хорошо привязал ко мне ношу, замышляя мне большую беду. Когда надо было отправляться в путь, он утащил из очага пылавшую еще головешку и, как только мы очутились вдали от двора, засунул угли в пряжу. Пряжа тотчас же вспыхнула, – что же другое могло случиться – и вот я несу на себе уже не что иное, как огромный костер.

Понимая, что сейчас я загорюсь, и встретив в пути глубокий ручей, я бросился в самое многоводное место.

Потом опрокидываю там пряжу и, вертясь и барахтаясь в тине, заливаю огонь и мою жестокую ношу, и таким образом с большой безопасностью совершаю остальной путь; мальчишке было невозможно еще раз зажечь пряжу, смешанную с мокрой тиной. Но, конечно, наглый мальчишка по возвращении оклеветал меня, говоря, что я по доброй воле, проходя мимо, бросился в очаг.

32. Но проклятый мальчишка изобрел для меня гораздо большую беду: он повел меня на гору и навалил на меня тяжелый груз дров и продал их земледельцу, жившему поблизости. Приведя меня домой налегке и без дров, он стал клеветать на меня перед своим господином, обвиняя в безбожном деле. «Я не знаю, господин, – говорил он, – для чего мы кормим этого осла, который страшно ленив и тяжел на подъем. К тому же он теперь обнаруживает и иное: как только он завидит женщину или девушку прекрасную и взрослую, или юношу, он, брыкаясь, бегом преследует их и ведет себя как мужчина с любимой женщиной, кусает их, точно целует, и старается приблизиться к ним. Он тебе доставит много хлопот и тяжб, так как всех оскорбляет и пугает. Вот и теперь, неся дрова и завидев женщину, идущую на работу в поле, он сбросил и рассыпал все дрова на землю, а женщину повалил на дорогу и хотел вступить с нею в брак, пока сбежавшиеся кто откуда не защитили ее от опасности быть растерзанной этим красавцем-любовником».

33. Услышав об этом, надсмотрщик сказал: «Ну если осел не хочет ни двигаться, ни поднимать тяжести и человеческой любовью влюбляется в женщин и детей, беснуясь при виде их, тогда убейте его, внутренности отдайте собакам, а тело сохраните для рабочих. И если спросят, как он умер, свалите это на волка».

Тут этот проклятый мальчишка, мой погонщик, обрадовался и тотчас же хотел меня убить. Но в это время случился здесь кто-то из соседних землевладельцев, он спас меня от смерти, посоветовав страшную вещь. «Отнюдь не убивайте осла, – сказал он, – который способен молоть и возить тяжести, не велико это дело. Если он бросается на людей от любви и похоти, возьмите его и оскопите. Лишенный любовного влечения, он немедленно станет спокойным и жирным и будет носить большие тяжести, не уставая. Если же ты несведущ в этом деле, то я приду сюда через три-четыре дня и сделаю его послушнее ягненка». Все домашние одобрили этот совет, говоря, что он хорошо сказал, а я уже оплакивал себя, как обреченного на гибель мужчину под видом осла, и повторял, что больше жить не хочу, если стану евнухом. Я думал даже совсем отказаться впредь от пищи или броситься с горы, свалившись с которой, я умер бы хотя и весьма жалкой смертью, но по крайней мере труп мой был бы цел и не изуродован.

34. Когда наступила глубокая ночь, прибыл какой-то вестник из усадьбы в селение и во двор к нам и сообщил, что молодая новобрачная, бывшая в плену у разбойников, и ее муж – оба, гуляя под вечер по берегу моря, были захвачены морским приливом и исчезли в волнах. Так кончились смертью их приключения. Раз дом лишился молодых господ, то слуги решили не оставаться больше в рабстве, а все в доме расхватать и спасаться бегством.

Мной завладел табунщик и, захватив все, что было возможно, нагрузил на меня и на коней. Мне было тяжело нести ношу настоящего осла, но все-таки я радовался помехе в ожидавшем меня оскоплении. Целую ночь мы шли трудной дорогой и, проведя в пути еще три других дня, достигли Берреи, большого и многолюдного города Македонии.

35. Наши люди решили здесь остановиться и дать нам отдых. И тут же устроили распродажу всех животных и вещей: зычный глашатай, стоя посреди площади, объявлял цены. Проходившие покупатели, желая нас осмотреть, открывали нам рты и смотрели каждому в зубы для определения возраста; всех раскупили – этого один, того – другой, а меня, оставшегося последним, глашатай приказал снова увести домой. «Видишь, – говорил он, – этот один не нашел себе господина». Но Немезида, многократно переворачивающая и изменяющая судьбу, привела и мне господина, какого я меньше всего хотел. Это был старый греховодник, один из тех, которые носят по селам и деревням Сирийскую богиню и заставляют ее просить милостыню. Меня продали ему за тридцать драхм – действительно, большая цена. Со стоном последовал я за моим господином, который меня повел к себе.

36. Когда мы пришли туда, где жил Филеб, – так звали моего покупателя, – он тотчас же громко закричал перед дверью:

«Эй, девочки, я купил вам раба, красивого и крепкого и родом из Каппадокии». «Девочки» – это была толпа распущенных пособников Филеба, и все они в ответ на его крик захлопали в ладоши: они подумали, что и вправду куплен был человек. Когда же увидели, что этот раб – осел, тут они стали насмехаться над Филебом. «Это не раба, а жениха ты себе ведешь. Откуда ты его взял? Да будет счастлив этот прекрасный брак и да родишь ты нам скорее таких же ослят».

37. И все смеялись. На следующий день они собрались «на работу», как сами говорили, и, нарядив богиню, поместили на меня. Потом мы вышли из города и стали обходить страну. Когда мы вступали в какое-нибудь село, я останавливался в качестве богоносца, толпа флейтистов вызывала божественное исступление, и все, сбросив митры и запрокидывая назад головы, разрезывали себе мечами руки, и каждый, сжимая зубами язык, так ранил его, что мгновенно все было полно жертвенной крови. Видя все это, я в первое время стоял, дрожа, как бы не оказалась нужна богине и ослиная кровь. Изувечив себя таким образом, они собирали оболы и драхмы со стоящих кругом зрителей. Иной давал в придачу смоквы, сыру или кувшин вина, меру пшеницы и ячменя для осла. А они этим кормились, и служили богине, которую я вез на себе.

38. Однажды, когда мы попали в какую-то деревню, они завлекли взрослого юношу из поселян и привели его туда, где мы остановились, а потом воспользовались от него всем, что обычно и приятно таким безбожным развратникам. А я ужасался перемене своей судьбы. «До сих пор я терплю несчастья, о жестокий Зевс», – хотел я воскликнуть, но из моей глотки вышел не мой голос, а ослиный крик, и я громко заревел. Случилось так, что в это время какие-то поселяне потеряли осла и, отправившись на поиски пропавшего, услышали мой громкий вопль, проникли к нам во двор, никому не говоря ни слова, как будто я был их ослом, и застигли развратников при совершении их непристойностей. Громкий хохот поднялся среди нежданных посетителей. Выбежав вон, они сообщили всей деревне о бесстыдстве жрецов. Последние в большом смятении от того, что все это обнаружилось, как только настала ночь, уехали прочь и, когда очутились в глухом месте, излили на мне гнев и злобу за то, что я разоблачил их таинство. Было еще терпимо слышать их ужасные слова, но что за ними последовало – было совсем уже невтерпеж. Сняв с меня богиню и положив на землю, они стащили с меня все ковры и совсем уже обнаженного привязали к большому дереву, потом своим бичом, составленным из костяшек, стали меня истязать и чуть не убили, наставляя на будущее время быть безмолвным богоносцем. После бичевания жрецы даже обсуждали, не умертвить ли меня за то, что я набросил на них позор и выгнал из деревни прежде, чем они окончили свою работу. Но вид богини, лежащей на земле и не имеющей возможности продолжать путь, сильно их устыдил, так что они меня не убили.

39. Таким образом, после бичевания я отправился в путь с богиней на спине, и к вечеру мы уже остановились в усадьбе одного богатого человека. Последний был дома и с большой радостью принял богиню в свой дом и принес ей жертвоприношение. Я помню, что здесь я подвергся большой опасности: один из друзей прислал владельцу усадьбы в подарок бедро дикого осла; повар взял его, чтобы приготовить, но по небрежности утерял, так как собаки потихоньку пробрались в кухню. Боясь ударов и пытки из-за пропажи бедра, повар решил повеситься. Но жена его, несчастье мое, сказала: «Не убивай себя, мой дорогой, не предавайся такому отчаянию. Если ты меня послушаешься, ты будешь вполне благополучен. Уведи осла жрецов в укромное место и там убей его и, отрезав эту самую часть тела, бедро, принеси сюда и приготовь его, подай хозяину, а труп осла сбрось где-нибудь в пропасть. Все подумают, что он убежал куда-нибудь и исчез. Ведь ты посмотри: он в теле и во всяком случае лучше этого дикого осла». Повар одобрил совет жены. «Это великолепно, жена, – сказал он, – и я только таким образом могу избежать плетей. Так и будет у меня сделано». Вот как мой безбожный повар, стоя рядом со мной, во всем согласился с женой.

40. Зная заранее о том, что готовится, и решив, что важнее всего для меня спастись из-под ножа, я оборвал ремень, на котором меня водили, и бросился прыжками бежать в дом, где ужинали жрецы с владельцем имения. Вбежав туда, я все опрокидываю одним ударом – и подсвечники, и столы. Я думал, что изобрел для своего спасения нечто хитрое и что хозяин усадьбы прикажет меня, как взбесившегося осла, куда-нибудь запереть и строго сторожить. Но эта хитрость принесла мне крайнюю опасность. Сочтя меня бешеным, они уже схватились за мечи и копья, и большие палки и намеревались меня убить. Но я, увидя размеры опасности, пробежал вскачь внутрь дома, где мои хозяева должны были лечь спать. Заметив это, они заперли тщательно дверь снаружи.

41. Когда рассвело, подняв опять богиню на спину, я удалился отсюда вместе со своими бродячими жрецами, и мы прибыли в другую деревню, большую и многолюдную, в которой они придумали новую шутку, именно: чтобы богиня не входила в человеческое жилище, а поселилась в храме местной богини, весьма почитаемой среди населения. Поселяне приняли чужую богиню и даже очень радостно, и поместили ее вместе со своей, а нам отвели для ночлега дом бедных людей.

Проведя здесь несколько дней подряд, хозяева мои решили уехать в соседний город и потребовали у поселян свою богиню. Войдя сами в святилище, они вынесли ее и, поместив на меня, поехали прочь. Но оказалось, что нечестивцы, проникнув в это святилище, украли приношение, посвященное местной богине, – золотую чашу, – и унесли ее под одеждой богини. Обнаружив это, поселяне тотчас же бросились в погоню и, очутившись близко, спрыгнули с лошадей и задержали похитителей на дороге, называли их нечестивцами, требуя обратно украденное приношение.

Обыскав всех, они нашли его за пазухой у богини. Тогда, связав этих изуверов, они привели их обратно и бросили в тюрьму, а богиню, которую я вез, сняли и отдали в другой храм. Золото вернули обратно местной богине.

42. На следующий день решили продать и меня и всю поклажу. Меня отдали земляку – человеку, жившему в соседней деревне, ремеслом которого было печь хлеб. Этот хлебопек взял меня и, купив десять мер пшеницы, взвалил на меня и поехал к себе домой по тяжелой дороге. Когда мы приехали, он привел меня на мельницу, и я увидел в ней множество подъяремных животных, собратьев по рабству; там было много жерновов, которые все приводились ими в движение, и все было полно муки. На этот раз, так как я был новичком, нес очень тяжелую ношу и прошел трудный путь, то меня отпустили отдохнуть, но на следующий день, закрыв мне глаза тряпкой, они припрягли меня к стержню жернова и стали погонять. Я отлично знал, как нужно молоть, так как проделывал это много раз, но притворился, что не умею. Однако я напрасно надеялся: толпа людей с мельницы с палками стала кругом меня, который даже ничего не подозревал, так как ничего не видел, и стала осыпать меня градом ударов так, что я завертелся сразу как волчок и на опыте убедился, что раб для исполнения нужной работы не должен ожидать руки господина.

43. И вот я так сильно исхудал и ослабел телом, что хозяин решил меня продать и отдал меня огороднику по ремеслу. Он содержал огород, который сам возделывал. Работа у него состояла в следующем: поутру хозяин, навьючив на меня овощи, отправлялся на рынок и, распродав их покупателям, гнал меня обратно в огород. Тут хозяин копал, садил и поливал водой растения, а я все это время стоял без дела. Но эта жизнь была мне страшно тяжела, во-первых, потому, что уже была зима, а он и себе не мог купить что-нибудь, чтобы покрыться, не то что мне. Кроме того я ходил неподкованный по мокрой грязи и острому твердому льду, а на еду у нас обоих был только горький и жесткий латук.

44. Однажды, когда мы вышли, чтобы направиться в город, нам встретился рослый мужчина, одетый в одежду воина, и сначала заговорил с нами на италийском языке и спросил садовника, куда он ведет осла, то есть меня. Огородник, по-видимому, не понимая этого языка, ничего не ответил. Тот рассердился, полагая, что его хотели обидеть, и ударил садовника кнутом. Садовник обхватил его и, подставив подножку, растянул на дороге и стал бить лежачего и руками, и ногами, и камнем, поднятым с дороги. Солдат сначала отбивался и грозился, если встанет, убить его мечом, но тот, узнав от него, в чем заключается опасность, вырвал у него меч и отбросил подальше и потом снова стал бить лежачего. Солдат, видя неминуемую беду, притворился мертвым от ударов. Садовник, испугавшись этого, оставил его лежать на месте, как он был, и, захвативши меч, верхом на мне помчался в город.

45. Когда мы приехали, хозяин передал обработку своего огорода какому-то своему соседу, а сам, опасаясь последствий приключения на дороге, укрылся вместе со мной у одного из городских знакомых. На следующий день они решили устроить так: хозяина моего спрятали в сундук, а меня поскорей подняли и потащили вверх по лестнице на чердак и там наверху заперли.

Между тем солдат, с трудом поднявшись с дороги, как говорили, так как у него голова кружилась от ударов, пришел в город и, встретив своих сослуживцев, рассказал им о дерзости огородника. Те пошли за ним, узнали, где мы спрятаны, и взяли с собой городские власти. Послав внутрь дома одного из понятых, они велели всем бывшим в доме выйти вон. Все вышли, но садовника нигде не было видно. Солдаты утверждали, что хозяин и я, его осел, находятся здесь. Но те говорили, что в доме никого не осталось – ни человека, ни осла. На дворе стоял сильный шум и крик. Возбужденный этим и любопытный от природы, я высунулся сверху и заглянул вниз через дверцу, желая узнать, кто были кричавшие. Солдаты, увидя меня, тотчас подняли крики; обитатели дома были уличены во лжи, и власти, войдя в дом и все обыскав, нашли моего хозяина, лежащего в сундуке, взяли его и отправили в тюрьму, чтобы он дал ответ за свое дерзкое поведение. Меня же, стащив вниз, отдали солдатам. Все смеялись над обличителем с чердака и предателем своего хозяина. С этого времени с меня первого пошла среди людей эта поговорка: «из-за осла, который высунулся».

46. Что на следующий день испытал огородник, мой хозяин, я не знаю, но меня воин решил продать и уступил меня за двадцать пять аттических драхм. Купил меня слуга очень богатого человека из Фессалоник, самого большого города Македонии. Его ремесло состояло в том, что он приготовлял пищу своему господину, а брат его, тоже раб, умел печь хлебы и замешивать медовые пряники. Оба брата всегда жили вместе, спали в одной комнате, и приспособления для их ремесла были у них общие. Поэтому и меня они поставили тут же, где сами спали. После господского ужина они оба принесли множество остатков – один мяса и рыбы, другой – хлеба и печений. Заперев меня внутри со всем этим добром и поставив меня на стражу, сладчайшую из всех, они удалились мыться. Тут я, пожелав надолго провалиться засыпанному мне жалкому ячменю, весь отдался искусству и роскоши господина и не скоро вдоволь наелся человеческой пищи. Вернувшись домой, они сначала совсем не заметили моего обжорства, так как припасов было множество, и я еще со страхом и осторожностью украл обед. Когда же я вполне убедился в их неведении, я стал пожирать лучшие части и всякую всячину. Заметив наконец ущерб, они сначала оба подозрительно стали поглядывать друг на друга и называть один другого вором и грабителем общего добра и человеком без совести, а потом сделались оба внимательны и завели счет остаткам.

47. А я проводил жизнь в радости и наслаждении, и тело мое от привычной пищи снова стало красивым, и шкура лоснилась свежей шерстью. Наконец почтеннейшие мои хозяева, видя, что я делаюсь рослым и толстым, а ячмень не расходится и остается в том же количестве, начинают подозревать мои дерзкие проделки и, удалившись, как будто с целью пойти в баню, запирают за собой двери, а сами, припав глазом к щели в дверях, наблюдают, что происходит внутри. Я, ничего не зная о такой хитрости, приступаю к обеду. Они сначала смеются, видя этот невероятный обед, потом зовут других на это зрелище, и поднимается громкий хохот, так что даже господин услышал их смех, такой шум стоял на дворе, и спросил кого-то, чего они так хохочут. Услышав, в чем дело, он встает из-за стола и, заглянув в комнату, видит, как я уничтожаю кусок дикого кабана, и, громко завопив от хохота, вбегает ко мне. Я был сильно раздосадован тем, что был уличен перед хозяином в воровстве и обжорстве. Но он громко хохотал надо мной и сначала приказал привести меня в дом к своему столу, потом распорядился, чтобы передо мной поставили множество вещей, которые другой осел не мог бы есть: мяса, устриц, подливок, рыбы в масле и приправленной горчицей. Видя, что судьба теперь мне улыбается приветливо, и понимая, что меня спасет только такая забава, я стал обедать, стоя перед столом, хотя уже был сыт. Все помещение дрожало от смеха. «Он даже будет пить вино, этот осел, – сказал кто-то, – если смешают вино и подадут ему». Хозяин распорядился, и я выпил принесенное.

48. Видя во мне, естественно, животное необыкновенное, господин приказал приказчику уплатить купившему меня его цену и еще столько же, а меня отдал своему отпущеннику, молодому человеку, и поручил научить меня таким вещам, которыми я мог бы его особенно повеселить. Для меня все это не было трудно: я тотчас же повиновался и всему научился. Сначала он заставлял меня ложиться за стол, как человек, опираясь на локоть, потом бороться с ним и даже плясать, стоя на двух ногах, кивать и качать отрицательно головой на вопросы и прочее, что я мог бы делать и без учения. Об этом стали говорить кругом: «осел моего господина, который пьет вино и умеет бороться, осел, который танцует». А самое замечательное, что я на вопросы весьма кстати качал головой в знак согласия или несогласия, и если хотел пить, то просил об этом виночерпия движением глаз. Не зная, что в осле заключен человек, все удивлялись этому, как чему-то необычайному; а я их неведение обращал на свое благополучие. Кроме того, я учился, везя господина на спине, идти шагом и бегать рысью, наименее тряской и ощутительной для всадника. Сбруя у меня была великолепная, на меня было накинуто покрывало, я был взнуздан удилами, украшенными серебром и золотом, и обвешан бубенцами, издававшими чистейшие звуки.

49. Менеклэ, наш господин, приехал, как я сказал, из Фессалоник сюда по следующей причине: он обещал своей общине устроить зрелище с участием людей, сражающихся в одиночном бою. Люди уже подготовлялись для поединка, и подходило время отъезда. Мы выехали поутру, и я вез хозяина в тех местах, где дорога была неудобна и тяжела для езды на повозке. Когда мы прибыли в Фессалоники, не было никого, кто бы не поспешил на зрелище и не явился посмотреть на меня, потому что задолго еще меня опередила слава о моих разнообразных и совсем человеческих танцах и штуках. Мой господин показывал меня за выпивкой знатнейшим согражданам и предложил им за обедом необычайные развлечения, которые я доставлял.

50. Мой надзиратель нашел во мне источник больших денег. Он держал меня взаперти в доме и открывал дверь за плату тем, кто желал видеть меня и мои удивительные подвиги. Посетители приносили каждый что-нибудь съестное, что им казалось самым вредным для ослиного желудка, а я съедал это. Таким образом в несколько дней, обедая с господином и горожанами, я сделался большим и страшно толстым. И вот однажды какая-то приезжая женщина, необыкновенно богатая и недурная на вид лицом, придя посмотреть, как я обедаю, пламенно в меня влюбилась, отчасти видя красоту осла, отчасти вследствие необычайного моего поведения, и дошла до желания вступить со мной в связь. Она повела переговоры с моим надзирателем и обещала ему богатое вознаграждение, если он позволит ей провести со мной ночь. А тот, ничуть не заботясь, добьется ли она чего-нибудь, или нет, эти деньги взял.

51. Когда наступил вечер и господин наш отпустил нас после ужина, мы возвратились туда, где мы спали, и нашли женщину, давно уже пришедшую к моей постели. Для нее были принесены мягкие подушки и покрывала и разостланы в комнате, так что ложе у нее было великолепное. Потом слуги ее улеглись где-то тут же поблизости, за дверьми, а она зажгла в комнате большой светильник, сверкавший пламенем, и, раздевшись, стала близ него вся обнаженная и, вылив благовония из алебастрового сосуда, натерла ими и себя, и меня, в особенности наполнила ими мне ноздри. Потом она стала целовать меня и говорить со мной как с любимым ею человеком, схватила меня за повод и потянула к ложу. Я не нуждался ничуть в настояниях для этого: одурманенный старым вином, выпитым в большом количестве, и возбужденный запахом духов, видя перед собой молодую и во всех отношениях красивую женщину, я лег, но был сильно смущен, как покрыть женщину. Ведь с тех пор, как я превратился в осла, я не испытал любви, свойственной ослам, и не имел дела с ослицами. Притом меня приводило в немалое затруднение, как бы не изуродовать ее и не понести наказания за убийство женщины.

Но я не знал, что опасался без нужды. Женщина, видя, что я не обнимаю ее, поцелуями и всякими ласками привлекла меня к себе, лежа как с мужчиной, обняла меня и, приподнявшись, приняла всего меня. Я все еще не решался и из осторожности тихонько отстранялся от нее, но она крепко сжимала меня в объятиях, не давала мне отойти и ловила уходящего. Поняв наконец вполне, чего недостает для ее наслаждения и удовольствия, я уже без страха исполнил остальное, думая про себя, что я ничем не хуже любовника Пасифаи. Женщина эта была так неутомима и ненасытна в любви, что всю ночь напролет расточала мне свои ласки.

52. Встав с рассветом, она ушла, сговорившись с моим надзирателем об уплате такого же вознаграждения за новую ночь. Богатея через меня и желая показать господину мои новые способности, он опять оставил меня с этой женщиной, которая страшно мною злоупотребляла. Между тем надзиратель рассказал господину эту историю, как будто сам научил меня этому, и без моего ведома привел его по наступлении вечера туда, где мы спали, и сквозь щель в двери показал меня в то время, когда я лежал рядом с молодой женщиной. Хозяин мой очень веселился при этом зрелище и задумал показать меня всенародно за таким занятием. Приказав никому из посторонних об этом не рассказывать, он сказал: «Мы приведем осла в день представления в театр с какой-нибудь осужденной женщиной, и пусть он на глазах всех овладеет ею». Они ввели ко мне женщину, которая была осуждена на растерзание зверями, и приказали ей подойти ко мне и погладить меня.

53. Наконец, когда настал день, в который господин мой должен был дать городу свой праздник, решили меня привести в театр. Я вошел таким образом: было устроено большое ложе, украшенное индийской черепахой и отделанное золотом; меня уложили на нем и рядом со мной приказали лечь женщине. Потом в таком положении нас поставили на какое-то приспособление и вкатили в театр, поместив на самую середину, а зрители громко закричали, и шум всех ладошей дошел до меня. Перед нами расположили стол, уставленный всем, что бывает у людей на роскошных пирах. При нас состояли красивые рабы-виночерпии и подавали нам вино в золотых сосудах. Мой надзиратель, стоя сзади, приказывал мне обедать, но мне стыдно было лежать в театре и страшно, как бы не выскочил откуда-нибудь медведь или лев.

54. Между тем проходит кто-то мимо с цветами, и среди прочих цветов я вижу листья свежесорванных роз. Не медля долго, соскочив с ложа, я бросаюсь вперед. Все думают, что я встал, чтобы танцевать, но я перебегаю от одних цветов к другим и обрываю и поедаю розы. Они еще удивляются моему поведению, а уж с меня спала личина скотины и совсем пропала, и вот нет больше прежнего осла, а перед ними стоит голый Лукий, бывший внутри осла. Пораженные таким чудесным и неожиданным зрелищем, все подняли страшный шум, и театр разделился на две стороны. Одни думали, что я – чудовище, умеющее принимать различные виды и знающее ужасные чары, и хотели меня тут же сжечь на огне; другие же говорили, что нужно обождать сначала моей речи и расследования, а потом уже судить об этом. А я побежал к управляющему округом, который оказался на этом представлении, и рассказал ему о самого начала, как фессалийская женщина, рабыня фессалиянки, превратила меня в осла, смазав магическим снадобьем, и просил его взять меня и держать под стражей, пока он не убедится, что я не лгу, что все так случилось.

«Скажи нам, – говорит архонт, – имена – твое и родителей и родственников твоих, если, по твоим словам, у тебя есть близкие по роду, и существует твой город». – «Отца моего зовут,[336]336
  В данном месте текста пропуск (Прим. переводчика.)
  ^{С. Маркиш}


[Закрыть] а меня Лукий, – сказал я, – брата моего – Гай. Остальные два имени у нас у обоих общие. Я составитель историй и других сочинений, а он элегический поэт и хороший прорицатель. Родина наша – Патры в Ахее». Услышав это, правитель сказал: «Ты сын моих друзей, связанных со мной обетом гостеприимства, которые меня принимали в своем доме и почтили меня дарами, и я уверен, что ты ничего не солгал, раз ты их сын». И, соскочив с своей двуколки, он обнял меня и поцеловал много раз и повел меня к себе домой. Между тем прибыл и мой брат и привез мне денег и все прочее. Тогда архонт освободил меня всенародно, так что все слышали. Пройдя к морю, мы нашли корабль и погрузили вещи.