Текст книги "Взломщик, который изучал Спинозу"

Автор книги: Лоуренс Блок

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 12 страниц)

Глава 19

– Не знаю, Берни, не знаю... Похоже, опять ты что-то сложное затеваешь.

– Ты же сам этого хотел. Прекрасно знаешь, что я не имею никакого касательства ни к ограблению Колкэннона, ни к смерти Абеля Крау, и тем не менее ходишь, что-то вынюхиваешь.

– Не имеешь касательства? Да ты по уши в обоих делах, только я об этом ничего не знаю, вот и все.

У Рэя Киршмана был выходной день, и по этому случаю он вырядился в бежевые габардиновые брюки и спортивную хлопчатобумажную рубашку. Сзади брюки у него висели мешком, а на поясе едва сходились. Что до рубашки, то это была светло-зеленая корейская тряпка с темно-зеленым воротником и такой же накладкой на кармане. Жаль, что он не берет с собой жену, когда отправляется покупать себе одежду.

– Что тут знать, Рэй? – продолжал я. – Я даю тебе шанс загрести парочку преступников, прояснить кое-какие старые, нераскрытые дела и положить в карман приличную сумму долларов. Что тебе еще нужно? Поразить дракона и уделать принцессу?

– Драконы меня не интересуют, Берни.

– И от принцесс никакого удовольствия! Они от одной-единственной горошины под матрацем всю ночь динамо крутят.

– Знаю я эту сказочку. Ты мне лучше про приличную сумму долларов, которые я должен положить в карман.

– Один человек разыскивает свою вещь и готов заплатить хорошее вознаграждение.

– Какой человек?

– Ты его завтра увидишь.

– А какую вещь?

– Тоже завтра узнаешь.

– И как я ее возвращу – тоже завтра узнаю? Знаешь, что все это напоминает? Старые радиопередачи о Джеке Крепкая Рука. «Настройте завтра свои приемники на нашу волну, и вы узнаете, что произошло с Джеком Крепкая Рука, настоящим американцем!» Помнишь Джека Крепкая Рука, Берни? И что с ним все-таки случилось?

– Отбывает срок в Аттике.

– Господи Иисусе, скажешь тоже... И о каком же вознаграждении идет речь?

– Десять штук.

Рэй кивнул, пощелкал языком.

– Да, но вознаграждение – это ведь неофициально? А он не зажмет?

– Раз неофициально, значит, и в протоколе не будет. Значит, налог не надо платить и начальникам в управлении не надо отстегивать.

На лице его появилось хитрое выражение, в глазах блеснул жадный огонек. Спиноза отзывается об алчности в высшей степени презрительно, но жадность – все-таки безотказный двигатель человеческого поведения, без нее все колесики в машине остановятся.

– Черт с тобой! Посмотрим, как это все получится.

– Ты список захватил?

Он кивнул и достал из нагрудного кармана сложенный вчетверо листок.

– Вот перечень ограблений, совершенных за последние два года и по почерку похожих на дело Колкэннонов: взлом, насильственное проникновение в жилище и полный его разгром, как будто смерч пронесся. И район тот, который ты указал, – между Сорок второй и Четырнадцатой и западнее Пятой авеню. Компьютеры – это вещь! Говоришь, что тебе нужно, они тут же выдают.

– Ты даже не представляешь, с каким облегчением узнаешь, что в полиции есть такие умные машины.

– Очень даже представляю. Между прочим, ты не первый считаешь, что эти налеты – Кролика работа. Наши ребята стараются, копают, пока по отдельности, но все равно допросы продолжаются.

– И есть результаты?

– Кролик все еще героя из себя строит.

– Ты его завтра приведешь?

– Вообще-то не положено. Если попытается сбежать, мне придется объясняться... Хорошо, попробую. Будь что будет.

– И ты не знаешь, кто с ним работал?

– Пока нет. Но он у нас заговорит.

– Тогда до завтра, – сказал я и напомнил Рэю адрес и время.

– Еще чего-нибудь надо захватить? Кроме Кролика?

– Пистолет.

– Оружие всегда при мне.

– Даже когда под душ лезешь? Погоди, дай подумать... Да, наручники. Возьми побольше наручников.

– Можно подумать, что я заарестую самого Джесса Джеймса со всей его бандой. Ладно, Берни, до сих пор на тебя можно было положиться, поэтому я с тобой. Самому-то тебе ничего не надо? Может, подбросить куда? Или еще чем помочь?

Я подумал-подумал и преодолел искушение.

– Нет, спасибо. Сам управлюсь.

* * *

Мэрилин Маргейт была в своей лавочке «Волос великолепие». Когда я пришел, она трудилась над неправдоподобно золотистой головой некой дамы с суровым лицом.

– ...Он не скрывает, что спит с женой, но уверяет, что никакого удовольствия при этом не испытывает. Что он это делает только из чувства долга. Но они все так говорят. Вот и не знаешь, кому верить.

– Ах, я вас так понимаю! – сочувственно вздохнула Мэрилин.

Улучив минуту, я отозвал ее в сторону и вручил листок бумаги, где был указан адрес и время панихиды по Абелю.

– Очень важно, чтобы вы пришли, – сказал я. – И приведите Харлана Риза.

– Харлана? Значит, вы думаете, это он убил Ванду? На Харлана это не похоже.

– Надо, чтобы он тоже был.

– Не знаю, как я это сделаю. Он хочет на тихоокеанское побережье податься, пока, говорит, меня полиция не накрыла. Он даже из комнаты не выходит, не то что тащиться в Бруклин на похороны какого-то старикана.

– Сделайте так, чтобы он пришел. Ваш брат тоже там будет.

– Кролик? Там? Его что, отпустят?

– Отпустят на панихиду. Я все устроил.

– Вы?! – Она вытаращила глаза и, было видно, зауважала меня. – А наш адвокат ничегошеньки пока не добился. О залоге в полиции и слышать не хотят. Надо будет ему сказать.

– Ничего никому не говорите.

– А-а... Ну, не буду.

– Просто приходите завтра вместе с Харланом.

– Раз Кролик там будет, то и я должна. И Харлана приведу.

Потом я позвонил в галерею «Нэрроубэк». К телефону подошла Дениз.

– Ты завтра свободна? – спросил я. – Был бы признателен, если бы ты приехала в Бруклин на панихиду.

– Свободна, приеду. Хочешь поговорить со своей сообщницей?

– Будь добра.

Она передала трубку Каролин, и я доложил ей, что дела идут нормально, хотя и немного суматошно.

– Мне нужно пройти в дом Абеля, – сказал я. – Решил отказаться от услуг Рэя. Не хочу, чтобы он заранее знал о моих планах. Тебе что-нибудь приходит в голову?

– К доктору на прием вроде бы уже поздновато.

– К тому же сегодня суббота. Да, этот номер не пройдет.

– Я ничем не могу помочь?

– Навряд ли... Если я пройду в дом, то буду там занят почти всю ночь. Я вот о чем подумал. Может, заскочить к тебе, когда освобожусь?

– Э-э... У меня тут встреча назначена.

– А-а... Тогда встретимся завтра на панихиде. Запиши адрес, не помню, давал ли я тебе его раньше.

Я повторил адрес. Каролин записала. Затем я попросил позвать Дениз.

– У Каролин адрес завтрашней панихиды. Надеюсь, вы хоть разговариваете?

– "Надежды юношей питают".

– Классика?.. Я вот что хотел сказать. У меня вечером куча дел, но в конце концов я освобожусь. Что, если заскочу потом к тебе?

– Э-э...

– Хочется повидаться, правда?

– Нет, сегодня неподходящее время, Берни.

– А-а... Ну ладно, тогда увидимся завтра в Бруклине.

– До завтра, Берни. Ничего, если я приглашу Гора и Трумена?

– Да, они есть в моем списке.

* * *

Автоответчик в приемной Меррея Файнзингера предложил мне назваться и оставить номер телефона или позвонить в понедельник в девять утра. Я молча положил трубку и взял телефонную книгу. Среди множества Файнзингеров я нашел Дороти Файнзингер, проживающую по знакомому мне адресу. Я набрал номер; к телефону подошел хозяин дома.

– Доктор Файнзингер? Говорит Бернард Роденбарр. Я был у вас вчера днем с ногой...

– Ко мне все ходят с ногой, мистер Роденбарр. Но сейчас неприемные часы, кабинет закрыт, и...

– Наверное, вы меня не помните. У меня синдром Мортона, и вы посоветовали мне заказать ортоэластики.

– Вы рано звоните. Они будут готовы через две недели.

– Да-да, я понимаю. Но дело в том, что я внес некоторую сумму, не очень крупную...

– Боюсь, что заказ уже сделан, мистер Роденбарр. В чем проблема?

– Никакой проблемы, доктор. Просто сегодня днем мне кое-что подвалило, понимаете? Удачный денек на скачках, ну и все такое. Вот я и подумал, может, мне заплатить остаток, пока я не потратился. Я тут поблизости нахожусь, мог бы подняться к вам. С меня, как я понимаю, причитается двести семьдесят долларов, поскольку тридцать я уже внес и...

– Вы очень любезны, мистер Роденбарр, но давайте отложим до понедельника.

– Понедельник у меня трудный день. Вдобавок к понедельнику я могу просадить деньги. Для меня это минутное дело – подняться к вам.

– Я, собственно, не имею права получать с клиентов деньги в неприемные часы, – ответил он, уже менее уверенно. – Вы звоните в мою квартиру, а служебное помещение находится на другом конце коридора, и оно закрыто. Мне совсем не хочется идти туда сейчас, выписывать вам квитанцию, делать запись в бухгалтерской книге...

– Не надо мне никакой квитанции. Я просто поднимусь на лифте, передам вам деньги и отвалю.

Файнзингер молчал. Видимо, он окончательно уверился, что имеет дело с ненормальным, а ненормальных в дом не приглашают. Очевидно, я что-то недодумал, не нашел верного подхода. Если стану продолжать в том же духе, будет еще хуже.

– Ну хорошо, отложим до понедельника. Надеюсь, деньги у меня еще останутся. Я их для верности в ботинок суну.

* * *

В бруклинской справочной сообщили, что у них значится Дж. Л. Гарланд со сквера Чивер, но телефонистка не знала, где этот сквер, на Булыжном Холме или где-то еще, однако сказала, что номер как будто подходит. Я набрал этот номер. К телефону подошел мужчина с высоким голосом, и я попросил позвать Джессику.

– Это Берни Роденбарр, – сказал я. – На панихиде завтра буду. Звоню, чтобы проверить время и место. Два тридцать, церковь Христа Спасителя, верно?

– Совершенно верно.

– Отлично! Да, вот еще что. Не могли бы вы позвонить двум соседям вашего деда?

– Я повесила объявление в вестибюле, но вы приглашайте, кого считаете нужным.

– Я так и делаю, но надо, чтобы этих двоих вы пригласили лично. Запишите, будьте добры.

Я сообщил имена и номера телефонов и что надо сказать.

Пока Джессика записывала, мне пришло в голову, что ей, может быть, разрешено бывать в квартире Абеля. Визит туда вдвоем – не самый хороший вариант, но лучше, чем ничего. Я спросил, была ли она у деда после его убийства. Оказалось, что нет.

– У меня нет ключей, – сказала она. – Швейцар сказал, что полиция строго-настрого приказала никого туда пока не пускать. Может, вообще не позволят, не знаю. А почему вы спрашиваете?

– Просто так, – сказал я. – Так вы позвоните тем людям?

– Сейчас же позвоню.

* * *

В начале девятого я вошел в подъезд дома, где жил Абель Крау. Меня встретил незнакомый швейцар. Меня он тоже, судя по всему, не знал. Вид у него был грозный, как у овчарки бувье. «Хорошо бы не пришлось стрелять в него шприцем», – мелькнула мысль.

Пистолет у меня был с собой. Правда, не под рукой, а в дипломате, вместе с отмычками, новенькой парой резиновых перчаток с вырезанными ладонями и моими широченными «пумами». Для разнообразия я надел тупоносые ботинки со шнуровкой. Ботинки были тяжелые, на кожаной подошве, не очень удобные, но они больше, чем мокасины или «пумы», шли к черному двубортному костюму и строгому, темному галстуку с едва заметными полосками.

– Священник Роденбарр, – объявил я. – Я к миссис Померанц из 11-Д. Она меня ждет.

Глава 20

– Манеры у него были непривычные, европейские, – говорила миссис Померанц. – Встретишь его, обязательно улыбнется, справится о здоровье. Жару он плохо переносил, это правда, да и ноги, видать, иногда беспокоили. Но чтобы пожаловаться – нет, никогда, не то что другие.

Я записал в книжечке: «настоящий джент.» и «не жаловался» и, подняв голову, поймал пытливый взгляд своей собеседницы. Она не могла взять в толк, почему мое лицо ей знакомо, и это не давало ей покоя. Поскольку я был бруклинским проповедником, собирающим материал для прощального слова по Абелю Крау, и о его визите ей предварительно позвонила внучка усопшего, то ей и в голову не могло прийти, что я одновременно и сын миссис Стеттнер, с которым она вчера ехала в лифте. Но если я достопочтенный Роденбарр с Булыжного Холма, почему ей кажется, будто она видела меня раньше?

Мы сидели на приземистых, с чехлами, стульях в ее небольшой, тесно заставленной мебелью гостиной. С фотографий на стенах на нас глядели ясные глазенки ее многочисленных внучат, а на полках и полочках в несметном множестве были расставлены глиняные фигурки. За двадцать минут она успела перемыть косточки всем соседям, причем о мертвых говорила только хорошее, а о живых только плохое. Вот так она и живет, одна-одинешенька, потому что ее незабвенный Мо давно портняжит в небесной мастерской.

Допив кофе, я встал с места.

– Вы мне очень помогли, премного вам благодарен, – сказал я почти что от всего сердца. – Ожидаю увидеть вас завтра на панихиде.

Она проводила меня до дверей, уверяя, что непременно приедет.

– Мне интересно, что вы используете из нашей беседы. Нет, нет, надо еще повернуть верхнюю ручку! Теперь правильно. Знаете, что я вам скажу? Вы сильно смахиваете на одного человека.

– На сына миссис Стеттнер?

– Вы его знаете?

Я покачал головой.

– Нет. Но мне говорили, что мы похожи.

* * *

Выпустив меня, она заперлась. Я подошел к двери квартиры Абеля, быстро отомкнул замок и шагнул внутрь. Там все было по-прежнему, только темнее, так как за окном густели сумерки. Я зажег свет. Обычно я этого не делаю, не задернув предварительно шторы на окнах. Однако ближайшие дома стояли за Гудзоном, и я не опасался, что меня увидят.

Сперва я прочесал квартиру, конечно, не так основательно, как вчера. Обшарил шкаф в спальне, перебрал кое-какие вещи, потом снова открыл коробку с сигарами. Остановившись у книжных полок, пробежал глазами по корешкам, выбирая, что почитать. Самое лучшее сейчас – полистать Роберта Б. Паркера, узнать, как поживает старина Спенсер, который бегает без всяких ортоэластиков и поднимает тяжести, не опасаясь грыжи. Однако найти подобное развлекательное чтиво в квартире Абеля было еще труднее, чем злополучный никель 1913 года. Множество интересных книг оказалось для меня гораздо менее интересно по той простой причине, что я не читал ни по-немецки, ни по-французски, ни по-латыни.

В итоге я погрузился в перевод шопенгауэровских «Этюдов о пессимизме», которые оказались совсем не тем, что я ожидал. Сама книга была дешевым изданием из серии «Современная библиотека», изрядно зачитанная, с многочисленными подчеркиваниями Абеля или предыдущего владельца и разнообразными пометками на полях против поразивших их пассажей.

«Если человек начинает ненавидеть жалкие существа, встречающиеся на его пути, – читал я, к примеру, – то вскорости у него не остается сил ни на что другое; с тем большей легкостью он склонен презирать всех до единого».

Мне это понравилось, хотя и показалось, что философ хватил через край. Потом я подумал, не включить ли музыку, но решил, что зажженный свет и без того достаточный на данный момент риск.

Выдержанный арманьяк тоже представлял немалый соблазн, но вместо этого напитка богов я ограничился полстаканом молока, а где-то между десятью и одиннадцатью выключил в гостиной свет и, пройдя в спальню, разделся.

Постель была аккуратно застлана. Видимо, он сам убирал ее в последнее в его жизни утро. Поставив будильник на два тридцать, я забрался под одеяло, выключил лампу на тумбочке и уснул.

Будильник с шумом ворвался в мой сон. Что мне снилось, я не помню, должно быть, что-то связанное с нарушением святости чужого жилища, ибо звон будильника я принял во сне за вой сигнализации и долго шарил по стене, ища выключатель, пока не вынырнул из глубины беспамятства и не нащупал будильник, который к этому моменту уже жалобно потренькивал, так как у него кончался завод.

Какая неосторожность! Несколько минут я сидел в темноте на кровати, напряженно вслушиваясь, не проснулись ли соседи по этажу, хотя вряд ли будильник потревожил кого-нибудь. В старых домах хорошая звуконепроницаемость. Во всяком случае, я не услышал ничего подозрительного, включил лампу и оделся.

Правда, сейчас я надел «пумы», а не ботинки и натянул резиновые перчатки. Поставив замок на предохранитель, чтобы не захлопнулась дверь, я выскользнул из квартиры и, пройдя мимо лифта, вышел на лестничную клетку. Несколько маршей вниз, и вот я уже подошел к квартире 4-Б.

Из-под двери не пробивался свет, внутри стояла глубокая тишина. Замок был не замок, а детская игрушка. Я вошел.

Десять минут спустя я уже выходил оттуда. Одолев семь этажей, я вернулся в квартиру Абеля, запер дверь, скинул свои верные «пумы» и все остальное и, поставив будильник на семь утра, опять забрался в постель.

Но сон не шел. Я встал, надел халат и вспомнил, что весь день почти ничего не ел. Пройдя на кухню, я прикончил хваленый шварцвальдский торт и допил молоко из пакета. Ну вот, теперь спать.

Проснулся я до того, как зазвонил будильник. Быстро освежился душем, нашел безопасную бритву и побрился. Мне было немного не по себе проделывать все это в квартире моего покойного друга, но я заставил себя не думать об этом. После чашки растворимого кофе я оделся, натянул черные ботинки, а «пумы» положил в дипломат вместе с парой заранее отобранных книг.

Ни лифтер, ни швейцар не обратили на меня ни малейшего внимания. Человек незнакомый, но он прилично одет и уходит в приличный утренний час. Даже в старом и переполненном кооперативном доме всегда найдется жилец или жиличка, чей гость того или иного пола может иногда задержаться на ночь и уйти один при свете дня.

* * *

Косметический кабинет «Волос великолепие» помещался на Девятой авеню, чуть повыше Двадцать четвертой улицы, рядом с рестораном «Челсийская община». Перед дверью в кабинет была створчатая решетка с висячим замком, похожая на мою собственную в «Барнегатских книгах». Я остановился перед решеткой и на виду у прохожих стал козырять в замке гибкой стальной пластинкой. Происходило все это среди бела дня. Но мой черный костюм придавал мне респектабельный вид, и ни одному стороннему наблюдателю не пришло бы в голову, что в руках у меня отмычка, а не обычный ключ.

Запор в двери оказался похитрее, на него ушло на несколько секунд больше, но и он поддался.

Едва я открыл дверь, как взвыла сирена.

Что ж, такое бывает, и не только во сне, но и наяву. Я заметил сигнализацию еще вчера, когда заходил к Мэрилин Маргейт, и у меня тогда было достаточно времени, чтобы отыскать выключатель, – он был на стене у первого кресла. Поэтому я спокойно подошел к этому самому креслу и отключил сигнализацию.

Ничего страшного. Народ привык к таким вещам. Хозяева сплошь и рядом забывают отключить сигнализацию, когда открывают свою лавочку. Другое дело, если сирена воет слишком долго или, что еще хуже, заревет ночью, – тогда люди кидаются звонить по 911. А так – обычная история.

И вообще: какому идиоту придет в голову грабить парикмахерскую? И тем не менее я полчаса обшаривал «Волос великолепие».

Когда я уходил, там все было точно так же, как и до моего прихода, за исключением сигнализации. Я не включил ее, опасаясь, что она снова заревет, а две небрежности одного хозяина – это уже перебор. Зато я не тронул кассу – несколько завернутых столбиков мелочи и дюжину однодолларовых бумажек. Я не взял пистолет, которым Мэрилин угрожала мне, – он остался лежать в ящике ее хозяйки. Я протер те места, к которым прикасался, так как резиновые перчатки никак не подходили к моему траурному одеянию. Уходя, я запер дверь, задвинул решетку и повесил замок.

* * *

Я позвонил Каролин, но ее телефон молчал. Начал набирать Дениз, но передумал. Я вышел на Двадцать четвертую улицу и остановился у отеля «Челси», привлеченный табличками у дверей. На табличках значились имена не педиатров и ортопедов, а знаменитых писателей, которые когда-то останавливались здесь, – Томаса Вулфа и Дилана Томаса. На Седьмой авеню я свернул направо и пошел к Нижнему Манхэттену. На моем пути попалось несколько церквей. Прихожане все были одеты и умыты, словно отмечали праздник хорошей погоды. Прелестный денек, сказал я себе, лучшего для похорон Абеля Крау не придумаешь.

Правда, хоронить его по-настоящему мы сегодня не будем, спохватился я. Собственно, похороны будут позже. Но если панихида пойдет должным образом, мы упокоим если не тело моего друга, то по крайней мере его душу.

Я всю ночь провел в его квартире, в том месте, где он жил и был убит, и ответственно заявляю, что никаких витающих образов я там не заметил. Конечно, я не мастак по части общения с бесплотными существами. Люди с более тонкой внутренней организацией, может, почувствовали бы в гостиной присутствие неуспокоенной души Абеля, присутствие его загробной тени, шагающей взад-вперед по дорогому ковру и взывающей к мщению. Я не воспринимаю такие явления, но это не значит, что они не существуют.

Я прошел Четырнадцатую улицу и там, в Виллидже, зашел в кафе, где плотно позавтракал: яйца, ветчина, апельсиновый сок, поджаренные булочки с отрубями и кофе, много кофе. Потом купил воскресную «Таймс», выкинул бесчисленные рекламные страницы, которые никто не читает, и уселся на скамейку на Вашингтон-сквер, стараясь не обращать внимания на молодых людей, угодливо предлагающих всевозможную химическую дрянь, какую только придумало современное человечество для поднятия духа. Я лениво листал газету и наблюдал за публикой, голубями и пугливыми белками. Ребятишки лазали и висели на перекладинах. Молодые мамаши толкали детские коляски. Девчонки со своими приятелями перекидывали кольца в серсо. Бродяги попрошайничали, пьяницы пошатывались, шахматисты двигали фигуры, а незваные советчики качали головой и цокали языком. Любители животных выгуливали собак, которые гадили на дорожках, невзирая на запрещающие надписи. Торговцы травкой заламывали цены, так же как и продавцы булочек с горячими сосисками, мороженого, сладкой ваты, воздушных шаров, фруктов. В пестрой толпе я увидал знакомую колоритную фигуру чернокожего, продающего больших желтых уток с ярко-оранжевыми клювами. Глупейшие существа на свете, но народ покупает, непонятно зачем.

* * *

Затем я прошел к ближайшей станции метро и в половине второго был на Булыжном Холме, а еще через двадцать минут уже входил в церковь Христа Спасителя. Там я встретил Джессику Гарланд и молодого человека, ее друга. Звали его Клэй Мерримен. Это был долговязый, худой и угловатый парень с зубастой ухмылкой. Я посвятил их в мой план. Клэй то и дело переспрашивал, зато Джессика схватывала все на лету. Впрочем, чему удивляться? Она же была внучкой Абеля Крау. Мы осмотрели помещение, где должна была состояться панихида. Я сказал Джессике, как рассадить гостей; надо полагать, никто не кинется захватывать лучшие места. Потом я оставил Джессику и Клэя встречать прибывающих, а сам уединился в комнате в конце коридора, которая была, очевидно, комнатой священника. Дверь была заперта, но легко вообразить, какие замки врезают в комнаты для священников.

В половине третьего запустили фонограмму с органной музыкой. Родные и друзья покойного, должно быть, уже прибыли, хотя опоздавшие будут еще какое-то время подходить. Минут через десять надо было начинать. Эти десять минут я задумчиво ходил по комнате, как бы повторяя проповедь, которую предстоит произнести.

Пора.

Я вытащил из дипломата две книги, защелкнул его и поставил в углу. Пройдя коридор, я вошел в небольшой зал, где собралось порядочно народа, проследовал боковым проходом к возвышению и взошел на кафедру.

Я взглянул на обращенные ко мне лица и сделал глубокий вдох.