Текст книги "Плакат в окне Сиднея Брустайна"

Автор книги: Лорейн Хэнсберри

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 6 страниц)

Сидней(медленно повернув голову к Уолли). По пустякам, говоришь? (Протягивает руку, берет таблетку, стакан с водой и ставит перед собой.) Да, усыпить страсти, подсластить горечь совести, утолить боль души. (Берет в руки пилюли, как Гамлет – череп Бедного Иорика.) Блаженный век успокоительных таблеток! Из– за тебя не пережить мне больше счастливого мгновенья гнева. (Поднявшись, подходит к чертежному столу, берет линейку, которая станет «мечом» в его монологе.) Когда-то в древние времена мужественнейшие из моих предков, прослышав о зле, пристегивали к поясу меч и отправлялись в пустыню. Встретив врага, они рубили его на куски – или их рубили на куски, и тогда, умирая, они очищали землю своей кровью. Но как бороться с тысячами безымянных, безликих призраков, которые и есть зло нашего времени? Как пронзить их мечом? (Глядя на Уолли.) Посмотри на меня, Уолли… Гнев отравленным желудочным соком разливается по кишечнику. Теперь человек не побеждает зло, а хватается за живот – вот так! И глотает пилюли. (Внезапно встает, распрямляясь, словно Юпитер.) О, если бы снова поднять славный меч Маккавеев! (Выдержав величественную позу, он сникает, бросает «меч» и неверными пальцами берет таблетку и стакан.)

Быстрое затемнение

Занавес

Картина третья

Начало осени. Вечер после выборов.

В темноте слышно, как где-то не очень далеко торжествуют победители – шум, ликующие крики, невнятное электронное бормотание репродуктора и «Предвыборная песня Уолли О’Хара» – на этот раз поют ее не несколько человек, а целая толпа. Время от времени прорезаются отчетливые выкрики: «Уолли!», «О’Хара!».

На улице появляется веселый, возбужденный Сидней, шарит по карманам, ища ключ от двери. В квартире звонит телефон. Сидней вбегает, оставляя дверь нараспашку, и спешит к телефону, схватив по пути бутылку и стакан. Шум становится глуше, но остается как фон.

Сидней(блаженно-веселый: он не пьян, он опьянен победой). А-а… привет, мистер Дэфо! (Возня с бутылкой и телефоном.) Нет, я тут. Стою, как штык!.. Да, да… Ну ладно, мистер Дэфо, вы сами понимаете, мы сегодня не в настроении поминать старое… Конечно, я собой доволен, мистер Дэфо! А вы бы на моем месте… Нет, вы понимаете, что произошло? Самое безумное, невообразимое, нелогичное… Ну, а вот видите – произошло!.. Значит, мы, мертвые, пробудились, мистер Дэфо! Хорошо, пожалуйста, – поговорим, когда я протрезвею. (Кладет трубку и отпивает из стакана.)

Во время телефонного разговора вошел Элтон; он стоял молча спиной к двери, ожидая, пока Сидней закончит. Сидней замечает его, но не видит выражения его лица.

Элтон, дружище, знаешь, в чем главная беда у нас, верящих? В том, что мы не верим! Я не верил, что сегодняшнее может случиться даже через миллион лет. Что мы победим. Что и маленькие старушонки, и непробойная шоферня с грузовиков, и тощие стиляги из рекламных агентств с Мэдисон-авеню вдруг возьмут да выйдут на улицу и одним жестоким ударом сметут прочь Большого Босса! Можешь ты поверить? (Садится и, упиваясь этим чудом, качает головой вперед-назад, потом снова пьет.) Знаешь что? Мы ничего не знаем о человеческой расе, вот что! Ни черта, оказывается, мы не знаем. (Внезапно вспоминает о прекрасной мишени для насмешек.) Где этот Дэвид? (Встает и выходит наружу. Ликующий шум становится слышнее.) Куда девался этот выродок с печальным взором? Впервые за двадцать лет в политической истории свершился переворот, а он где-то прячется. (Кричит.) Эй, Стриндберг! Где ты? Почему прячешься от современности, а?

Элтон(хмуро). Оставь его в покое.

Сидней. Почему? Я хочу, чтобы этот эльф-недоучка ложкой выхлебал свои трагические бездны девятнадцатого века! Ты знаешь, что мы сегодня доказали, Элтон? Ты понимаешь, что мы доказали? Мы доказали, что люди хотят, что людям необходимо иметь свободу выбора. Покажите, что для них есть два пути, и дайте им право выбора, тогда унылый нигилизм развеется, как дым. Пуф-ф!

Элтон – вне этого всего; он стоит, задумавшись о чем-то своем; он не слушает и не слышит.

Элт, знаешь, сколько времени нашему миру? Совсем немного, солнечной системе только пять биллионов лет. По сравнению с вечностью– наверно, один день и одна ночь! Ты понимаешь?.. А смотри-ка, всего двадцать пять миллионов лет назад по земле разгуливали на полусогнутых коленках первобытные обезьяны, ты понял меня, Элт? А это же были обезьяны – нелюди, а обезьяны. (Виски еще больше разжигает его пыл.) Черт, как здорово! Ясность мысли такая, будто мозги мои умащены душистыми персидскими маслами! Обезьяны! А между ними и нами промелькнули всякие другие пареньки: яванский человек, пекинский, неандерталец и много-много спустя, наконец-то кроманьонец. Каких-нибудь тридцать жалкеньких тысчонок лет назад. Элтон, он ребенок! Дитя!

Элтон(устало подымает затуманенные глаза). Кто, Сидней?

Сидней. Человек! Человеческий род! Вчера он научился добывать огонь и изобрел колесо, а сегодня мы возмущаемся, почему он не изобрел заодно всеобщую гармонию, мудрость и правду! (Иссякнув, обмякает.) Несколько жалких тысяч лет назад ему пришлось придумать календарь и научиться выращивать злаки; за несколько ничтожных лет придумать – все. А мы его ругаем на чем свет стоит. (Возводит глаза кверху с притворно жалобным видом.) А ему просто нужно еще немножко времени… и все будет в порядке. Как ты думаешь, Элт? Время и свобода выбора, как сегодня, а? Может… может, тогда бы мы справились со всем. Как ты думаешь? (Наконец замечает, какое лицо у Элтона, который стоит, уставясь на него.) Ты что? Может, ты голосовал за другого кандидата? (Встает, смеется и, поднимая стакан, напевает арию Хиггинса из «Моей прекрасной леди».) «Так, значит, мы добились, добились, добились!» (Затем.) Какого черта, что с тобой?

Элтон(не отрывая глаз от Сиднея). Это правда, Сид?

Сидней(сразу поняв). Что – правда?..

Элтон. Не виляй, мы же с тобой давние друзья. Это правда? Правда, что она потаскуха? И ты хотел, чтобы я на ней женился?

Сидней не отвечает, он садится и испускает тяжелый вздох.

Почему ты мне не сказал?

Сидней(глядя в пол). Не мне это говорить. Сама Глория должна была сказать. Люди меняются. Она переменится. Ей только нужен человек. Не расстраивай меня сегодня, Элтон. Не веди себя как школьник, увидевший свою девчонку под ручку с другим.

Элтон. А как бы ты себя вел?

Они смотрят друг другу в глаза.

Когда работаешь в шахте, Сид, уголь въедается в кожу; от рыбака всегда несет рыбой… Она уже не способна любить, это все комедия. Иначе быть не может.

Сидней(уклоняясь от прямого ответа). Ты мог бы понять, Элт, что мое молчание было для тебя очень лестным. Лестным, потому что я считал тебя человеком, способным принять Глорию в свою душу и помочь ей, как ты когда-то хотел помочь всему человечеству.

Элтон усмехается.

Элтон. Ты сейчас говори со мной как мужчина с мужчиной, Сид. Ты бы на ней женился?

Сидней. Элтон, да побойся бога! Ты же был революционером. Это что, уже для тебя ничего не значит? Одно дело носить хлеб трущобникам Бауэри, а другое – есть его вместе с ними, да?

Элтон. Ты бы на ней женился?

Сидней. Если бы я ее любил… Не знаю, что тебе сказать, кроме того, что если бы я ее любил…

Элтон(пронзительный крик). Ты знаешь, что приходится выделывать таким девушкам?

Сидней. Да ладно, знаю. У тебя сейчас воспалено воображение, каждый безликий мужчина во вселенной становится…

Элтон. Тем, кто спит с моей любимой… пользуется ею, как… предметом обихода… как вещью, инструментом…

Сидней(сострадая всем на свете). Пытаясь утолить какие-то свои несчастные потребности, Элтон…

Элтон. …как товаром! (Взглядывает на Сиднея.) Непонятно тебе, Сидней? (Трет рукою лоб.) Моя родословная – дешевый товар и его потребители… Разве ты не знаешь? Я бегу от Глории, чтобы не сделаться товаром. Почему у меня такая светлая кожа, Сидней? Ты никогда об этом не думал? Потому что мою бабку сделали дешевым товаром. Купля и продажа в этой стране начинается с меня.

Сидней. Ну, ладно…

Элтон. Нет, ты не понимаешь… Мой отец, ты знаешь, был проводником спальных вагонов… Он тридцать лет подтирал плевки и сперму, разносил напитки и знал все секреты белого человека… Среди ночи он вскакивал от звонка, натягивал белую куртку и улыбку и тащился по коридорам с подносом и веничком… с бумажными мешками… и улыбкой… тащился туда, где звонил белый человек… тридцать лет. А моя мать… она была поденщицей. Она всегда приносила кусочки того-сего из кухни «Мисс Леди»… что-то ей дали, а что-то она стянула… Мама несла свою добычу домой и выкладывала на кухонном столе… а все мы стояли и любовались… А отец… он, бывало, глянет и уйдет. И вот однажды вечером на него вдруг что-то нашло: он взял да и смахнул все на пол – и желе, и кусочек ветчины, надбитую лампу, и свитер для меня, и две маленькие вазочки… Он сбросил все это на пол и стал кричать, а по щекам у него бежали слезы… «Не хочу держать в своем доме объедки белого человека, не хочу! Не желаю видеть его отбросы!»… А мама стояла, крепко сжав губы, и, когда он лег спать, все подобрала, что не разбилось и не испортилось, помыла, почистила и спрятала в шкаф… И мы это ели и носили… надо же было как-то прожить, и маме нашей было не до гордости… Я тоже не хочу объедков белого человека, Сидней. Я не могу жениться на ней. (Встает и вынимает листок бумаги.) Я написал ей записку.

Сидней. Ты даже не хочешь повидаться с ней?

Элтон опускает голову.

А если бы она была черной?

Нет ответа.

Это расизм, Элт.

Элтон. Это я понимаю (показывает на голову)… умом.

Сидней(грустно глядя на него). Но – «Звезда взошла над Африкой…»

Элтон(тоже глядит на него). Да.

Сидней. Над Гарлемом… над Саут-сайдом…

Элтон. Да.

Сидней. Свирепствует новый сионизм…

Элтон дает ему записку, идет к двери.

Ты даже не хочешь ее повидать?

Элтон(у двери, тоскливо). Нет. Я хочу никогда ее не видеть.

Выбегает. Сидней идет за ним.

Сидней. Боишься, что простишь ее! А прощать не хочешь?

Стоит, глядя ему вслед, под шум торжества – теперь уже не пение, а репродуктор и гул толпы. Вскоре появляется Мэвис.

Мэвис. Сидней! (С распростертыми руками быстро подходит к нему, искренне взволнованная и ошеломленная. Она оттесняет его в комнату, дверь закрывается, и звуки стихают.) Ну кто бы мог подумать! Фред, как только увидел газету, сразу же позвонил мне со службы и сказал: «Мэвис, а этот твой зять, кажется, политический гений!» Он был так взбудоражен! Он сказал, что кругом только и говорят что о тебе, о твоей газете и Уолли О’Хара. Он сказал, что об этом передавали в последних известиях. (Во время этой тирады она стискивает его в объятиях и целует.) Давай мы с тобой выпьем, Сидней. Ты не представляешь себе, как я горжусь тобой. Я-то думала, это еще одна твоя пустопорожняя затея – вроде ночного клуба и прочего… (быстро поправляется) знаю, это был не ночной клуб… А где все?.. Я думала, тут у вас… одним словом…

Сидней(наливая ей). …дым столбом. Но кандидатом-то был не я, Мэвис. Айрис еще не пришла. Она иногда после работы заходит купить на ужин полуфабрикатов… Я с удовольствием поболтал бы с тобой, но мне некогда.

Мэвис. Полуфабрикатов! Да разве вы не пойдете куда-нибудь кутнуть? Честное слово, ты какой-то странный… даже не видно, что ты рад.

Сидней. О, я рад… Понимаешь, просто не укладывается в голове, что мы победили. Мы и не мечтали об этом… (словно про себя, с недоумением) мы и не мечтали об этом.

Мэвис(вынимает из сумочки чек и засовывает в карман рубашки Сиднея). Маленький подарочек твоей газете. (Видит его удивление.) Скажем, от Фреда. Нет, не будем это обсуждать. Молчи. Вот так. И все.

Сидней(глядит на чек). Дорогая, но это большие деньги!

Мэвис(пьет). Я сказала – не будем говорить об этом, и кончено. Когда я… то есть когда Фред решил сделать тебе подарок, мы условились ни в коем случае не чувствовать себя благодетелями, не размазывать, не задаваться. Так что убери это.

Сидней(смотрит на нее, тронутый). Ну, тогда спасибо тебе… (нарочито, как бы спохватываясь) ой, прости – Фреду!

Мэвис(ласково). Заткнись. (Смотрит на него; она оживилась и чувствует себя свободнее после выпитого.) Я рада, что мы можем наконец поговорить, Сидней. Наедине. Мы ведь с тобой никогда по-настоящему не разговаривали; я знаю, что ты меня очень не любишь.

Сидней(каждый растерялся бы от такого заявления). Мэвис…

Мэвис. Да нет, это ничего. Я же знаю. И ты знаешь. А в сущности, за что меня любить? Смешно, до чего родные сестры бывают разными, правда?

Сидней. Да. Все мы разные. Во всем.

Мэвис. О да, я-то знаю. Недавно я пыталась втолковать это Фреду. (Смеется.) То есть не то чтобы «втолковать»… Это даже смешно – Фред ведь умный, мы все это знаем, – но иногда… Иногда я начинаю думать – ну, по-особому. Как ты… (Описывает рукой круг – вероятно, имея в виду вселенную.) Ну, как это…

Сидней. Абстрактно.

Мэвис. Вот именно. Ты не поверишь… но… мне так нравится, когда человек может сказать что-то содержательное, в чем было бы… ну, это…

Сидней(смотрит на нее во все глаза). Концепция.

Мэвис. Да. Я это люблю. Мне нравятся разговоры, которые я слышу у вас. И знаешь, Сидней, некоторые я понимаю! (В этом ее заявлении – курьезный, искренний и совершенно очаровательный вызов.)

Сидней. Молодец, Мэвис. Молодец.

Мэвис(неожиданно). Но мы еще рабы.

Сидней. Что?..

Мэвис. Многие из нас рабы …(напыщенно) первобытных инстинктов. И многим так и не удается… ну, понимаешь…

Сидней(устало кивает, ему не хочется опять выслушивать семейную сагу). Знаю.

Мэвис. Как папа, например, – он был такой мечтатель. Знаешь, вроде поэта-отшельника, нечто среднее между Вилли Ломеном и Дэниелом Буном. Он любил сидеть и размышлять.

Сидней(ошеломленно глядит на нее). Разве у вас с Айрис были разные отцы?

Мэвис. Конечно нет – что это тебе в голову пришло?

Сидней. Фильм «Расёмон», что же еще?

Мэвис. Папа был замечательный человек, просто замечательный. И вот что смешно – понимаешь, когда я выходила за Фреда, я думала, он такой, как папа. Представляешь – Фред!

Сидней. Значит, тебе хотелось, чтобы он был похож на твоего отца?

Мэвис. Да… и я тогда думала, что он очень похож. Фред в молодости казался таким поэтичным. Знаешь, когда он за мной ухаживал, он, бывало, мог проехать целых сорок миль ог Эленсвилла, чтобы только меня увидеть. Сорок миль туда и сорок обратно на дрянной допотопной машине. Вот он какой был. Вроде папы. (Чуть высокомерно.) Папа нам читал вслух классиков – знаешь, греческие трагедии. Иногда по-гречески.

Сидней(вытаращив глаза). Ты шутишь!

Мэвис(удивленно). Почему это? Правда, настоящего древнегреческого он не знал. Только простой, разговорный, у своих родителей научился, но это было еще интереснее… Мы устраивали целые представления в гостиной. Он всегда давал мне играть Медею: он говорил, что я сильная… (Встает и громко, с завыванием декламирует на энергичном, драматическом и звучном греческом языке, сопровождая декламацию неплохо задуманными, хоть и излишне театральными классическими позами и жестами; затем повторяет то же в переводе, почти отбарабанивая строки.) «О да, темно вокруг, и за бедой беда! Но это не конец! Не думайте: еще и новобрачной будет худо, и муж ее познает скорбь!..» Папе нравилось, как я читаю.

Сидней. Мэвис, я тебя не узнаю.

Мэвис. Ну, плохо, конечно, я знаю. (Смеется.) Я помню наизусть все роли – и все строфы. Папа был замечательный человек. С таким богатым воображением! Потому-то он и переделал нашу фамилию. Она была простая, самая что ни на есть обыденная – ну, ты знаешь: Парадопулос.

Сидней. Нет, я не знал.

Мэвис. Но папе хотелось, чтобы в нашей фамилии было что-то символическое, понимаешь? И он переделал ее в Пародус. Ты же знаешь, что такое «пародус» в греческой трагедии.

Сидней. Гм… нет.

Мэвис(гордо). Сидней! Как не стыдно! Пародус – это хор! И знаешь– что бы ни происходило в пьесе, хор всегда присутствует, комментирует, наблюдает. Он говорил, что и наша семья такая – мы сбоку жизни, мы ничего не можем изменить. Только присутствуем и наблюдаем.

Сидней(пораженный). Понимаю.

Мэвис. Вот такой был папа. (Пьет из стакана.) Я очень его любила. (Пауза.) А Фред – это не папа!

Сидней. Твой брак для тебя – сильное разочарование?

Мэвис(скучным тоном). Да ничуть. Когда мы поженились, я уже понимала, что Фред не такой, каким кажется. Я знала, за кого выхожу замуж, и не ошиблась. Надежный, как скала! Ха! (Резко.) С тех пор как родился Гарри, мы спали вместе раза два, не больше, а тому уже… о, уже шесть лет, да? Гарри через месяц исполнится шесть.

Сидней. А… кто же из вас…

Мэвис. Кто из нас не захотел? Черт его знает. Просто так вышло. (Махнув рукой.) Он не страдает. У него есть женщина.

Сидней(каким-то гортанным голосом). У Фреда?

Мэвис(поглядев на него). У Фреда. (Покачивает головой.) Мне порой кажется, что все вы тут живете какими-то выдуманными представлениями об остальных людях. Закоснелых простачков не бывает, Сидней. Можешь мне поверить, теперь каждый в душе хиппи… Да, вот уже сколько лет. К чести Фреда, надо сказать – одна и та же. Я с ней познакомилась.

Сидней(он искренне хотел бы казаться равнодушнее, но не может – он слишком изумлен). Ты…

Мэвис(со сдержанной горечью). Ну да. Я пошла к ней. Он хорошо ее устроил. Ничего особенного, конечно; Фред хороший семьянин, он вкладывает главные деньги в главное дело, наш Фред. Но вполне пристойно: солидный дом, семейные жильцы – неплохая квартирка для одинокой девушки… (безмерная горечь) с ребенком!

Сидней даже вздрагивает от неожиданности: но не находит что сказать.

Он всего на год моложе Гарри. Я и его видела. (Теперь она плачет; Сидней беспомощен перед этими слезами.) Ведь жена рано или поздно все узнает. А я пошла по обычному пути: наняла одного противного человечишку, чтобы он проверил. Он и проверил. И вот однажды я не утерпела, как не утерпит ни одна женщина, – и пошла посмотреть. Не затем, чтобы его накрыть, я вовсе не желала заставать их вместе и прочее такое. Я и так знаю, чем занимаются мужчина с женщиной. Я просто хотела посмотреть на нее. Я взяла такси, приехала, позвонила и увидела ее. Ну, совсем не то, что я ожидала! Не хористка, не шикарная штучка, какие всегда мерещатся женам, даже если муж такой, как Фред, я-то про себя решила, что сейчас увижу какую-нибудь фифу, – ничего подобного: стоит рыжеватенькая девчонка в домашних шлепанцах и фартуке, беременная, вот с таким животом. Ну, я вошла, мы поговорили. И через несколько месяцев я еще раз пришла – посмотреть на ее сына. Не могла я не посмотреть на него. Фреду я ни слова не говорила, пока не увидела мальчонку. А потом началась обычная крутня… разговоры о разводе и прочее, ну, сам понимаешь.

Сидней. И ты на развод не согласилась.

Мэвис. Конечно нет. Развод? С какой стати? Из-за неверности мужа? Ха! У нас трое сыновей, и отец их обожает; он, я думаю, обожает всех своих четверых. И что бы я делала? Там, дома, женихи из-за меня не дрались – был один только Фред. На свете есть два рода одиночества, и каждому из нас дано выбирать. Я выбрала такое. И скажем прямо – я не умею печатать на машинке.

Сидней(тихо, качая головой). А от литературы ты требуешь простых людей и простых проблем…

Мэвис. Конечно – хватит с нас того, что в жизни!

Сидней. Айрис про это знает?

Мэвис. А зачем я бы стала ей рассказывать? Слушай, каждый из нас играет свою роль. (Долгая пауза.) Ну, во всяком случае, ясно одно: мне больше не наливай ни капли. (Достает пудреницу, осматривает себя в зеркальце.) Так как же мой смугленький будущий зять?

Сидней. Он не будет твоим зятем.

Мэвис. И слава богу. Она ему отказала, да?

Сидней(вскидывает глаза; этот вариант приемлем). Да… что-то в этом роде.

Мэвис(снова блаженное неведение). Этого надо было ожидать. Слушай, люди у нас еще не готовы к таким вещам. Ну просто не готовы. Он, кажется, славный мальчик, но это ведь невозможно. В нашей жизни, понимаешь? Надо же думать о детях. Я знала, что Глория выставит его вон. Зачем ей это нужно? Он, конечно, с виду совсем как белый, но все-таки… (Запнувшись.) Ты не сердишься, нет?

Сидней. Нет.

Мэвис. Ну ничего с собой не могу поделать, Сид. Это сидит во мне. Нельзя же требовать от человека, чтобы он переменился в один миг. (Встает, собирается уходить.)

Сидней(мягко, скорее недоуменно, чем утвердительно). Мэвис, мир вот-вот расколется надвое. Мы должны перемениться, иначе рухнем в трещину.

Мэвис(беззлобно). Ну вот, мы опять стали самими собою, и ты, наверно, снова примешься меня оскорблять. А я знала, что рано или поздно расскажу тебе все, Сид. Я всегда это знала. Когда я в первый раз тебя увидела, я поняла, что эти глаза вместят чью угодно исповедь. Не рассказывай Айрис… знаю, что тебя не нужно об этом просить, но все равно. Не надо, а? Она еще девчонка, Сидней. Она еще сама не понимает, что ей нужно. Ничего, очень скоро поймет, и все образуется. (Потрепав его по щеке.) И у тебя тоже. (Пристально глядит на него.) Ей-богу, мы очень гордимся тобой, Сид. Я сказала Фреду: «Что ни говори, а у евреев есть хватка!»

Сидней(в тон ей). Что ни говори.

Мэвис. Ну, тут же ничего дурного нет. Правда?

Сидней(улыбаясь). Будем считать, что нет. На сегодня.

Пауза. Она открывает дверь, и мы снова слышим оживленный шум толпы.

Мэвис, а как ты… я хочу сказать…

Мэвис. Как я обхожусь без Фреда? (Идет вниз по ступенькам, он следует за ней.) Забочусь о мальчиках. Хожу по магазинам и волнуюсь за своих сестер. Тоже жизнь,

Сидней(после паузы, поднимая сжатые кулаки к богам на небе; это только для их ушей). «Глядите же, вечно горящие светила!» (К Мэвис.) Ты – твердый орешек, Мэвис Пародус.

Целует ее, и, поскольку у Мэвис достаточно такта, она ничего не говорит и молча уходит. Сидней идет обратно, наливает себе выпить и смотрит из окна на торжество. Через некоторое время входит Айрис. Она выглядит совершенно по-иному: она оделась в тех кварталах города, где больше всего проявляется стремление портных каждый год радикально менять моду. Волосы ее острижены и выкрашены в совершенно неестественный металлически-желтый цвет, жесткий начес придает им вид скульптуры.

В руках у нее две хозяйственные сумки. Сидней, стоя у окна, видит ее не сразу.

Айрис. Ну, поздравляю, Сид.

Сидней. Только что ушла твоя сестра.

Айрис. Да? Которая?

Сидней. Что значит – «которая»?

Айрис. Глория должна прийти. Я не успела тебе сказать, она приехала | и сегодня будет у нас. (Айрис идет в спальню.)

Сидней. О боже, только этого не хватало!

Айрис. С каких пор ты не рад видеть Глорию?

Сидней. Я всегда рад видеть Глорию… А, да ладно.

Айрис(выходит из спальни с чемоданчиком). Зачем приходила Мэвис? Сидней. Ни за чем. Просто поговорить. Мы поговорили. (Оборачивается и, видя перемену в ней, столбенеет – и это не игра.)

Айрис. Знаю. На себя не похожа. Не буду спрашивать, нравится тебе или нет.

Он молчит и смотрит на нее так, будто видит ее впервые. Она – нарочито развязно:

Меня приняли на работу. И – раз! (Щелкает пальцами.) Тут же послали привести себя в порядок. (Надевает новые туфли.) Все сразу, кроме туфель. Говорят, неудобно выходить из магазина в только что купленных туфлях. По крайней мере, так говорят люди бедные. По-моему, все удобно, если ты богатая… или если туфли дорогие. Пожалуйста, не смотри на меня так, Сид. И не будем это обсуждать. Сидней (задумчиво). Почему ты выдумывала про отца, Айрис?

Айрис(поднимает глаза). У вас с Мэвис был разговорчик по душам? Боже, что делается!

Сидней. Почему ты выставляешь его каким-то придурковатым ничтожеством? Зачем?

Айрис(быстро, раздраженно, фальшиво). Да что ты слушаешь Мэвис! У нее аберрация памяти, когда дело касается папы. Это очень сложно. Когда она говорит о папе, на самом деле она говорит об этом нашем дяде, который…

Сидней(зная, что сейчас последует длинная и путаная ложь). Не. надо, Айрис. Это не важно.

Айрис(искренне). Должно быть… я старалась подделаться под то, что ты обо мне нафантазировал. Во всем. Понимаешь, если подсознательные импульсы…

Сидней. Давай не будем об этом…

Айрис. Ты эти выборы на своих плечах вынес. Ты должен быть доволен.

Сидней(рассеянно). Да, я доволен. (Пауза.) Мэвис думала, что мы с тобой пойдем куда-нибудь кутить. Ты, значит, ничего ей не сказала?

Айрис. Пет… очень нужно слушать ее причитания!

Сидней(глядя на нее, медленно и с ударением). Мне кажется, она легко переживет.

Айрис. У Мэвис представления о браке такие, как в двадцать лет… и ее с этого не собьешь… несмотря ни на что. Другие варианты шокируют.

Сидней. Да, конечно. Глухая провинция. (Небольшая пауза; он разглядывает ее и то, что она с собой принесла.) Что же ты там делаешь? На этом самом… (жест – «телевидении»). Я даже не знаю, чем ты, собственно, там… (он останавливается чуть дольше, чем того требует обыкновенный вопрос. От нее это не ускользнуло; она приподнимает брови, но молчит) торгуешь.

Айрис. Домашним перманентом.

Сидней(круговое движение рукой – случайный, но не совсем невинный жест). Тем самым, что… м-м… у тебя на голове?

Айрис(решив не поддаваться на провокацию). Не смеши меня. Эта голова два с половиной часа переходила из рук в руки в парикмахерской Лайонеля.

Сидней. Но не станешь же ты объяснять об этом по телевидению? То есть ты же не скажешь, что твои… (читает надпись на коробке) «лучезарные локоны» – результат долгого сидения в парикмахерской Лайонеля?

Айрис. Нет, Сид, конечно, не скажу. Я скажу всем домашним хозяйкам (встает и берет коробку «Лучезарного локона»)… что я смочила волосы волшебным составом «Лучезарный локон» (становится лицом к зрителям, принимает позу и тон телевизионной манекенщицы, показывает коробку)… и накрутила на бигуди… «Лучезарный локон» не дает развиваться волосам, сохраняет прическу, которая от мытья до мытья остается точно такой же… и это, как вы сами убедитесь, одно из главных качеств домашнего перманента «Лучезарный локон».

Сидней. Состав и бигуди в одной коробке.

Айрис(с искренним отвращением ко всей этой чепухе, вызывающе отчеканивает). Да! Состав и бигуди в одной коробке! (Открывает ее – дно выпадает, сыплются бигуди. Швыряет все на пол.) И ни черта это не действует. (Круто обернувшись, кричит, чуть не плача.) Это же работа, Сидней! За то, чтобы разносить бутерброды в закусочной, не платят сто долларов в час! Они платят за то, чтобы создалось впечатление, будто есть какая-то разница между «Лучезарным локоном» и «Чудо-локоном» или между «Чудо-локоном» и домашним перманентом «Жемчужина», и какого черта ты от меня хочешь?

Сидней. Это ведь не действует…

Айрис(точь-в-точь как оправдывающийся ребенок). Нет действует! Достаточно действует, чтобы оправдать рекламу. Просто для верности они посылают к парикмахеру. Когда снимают для телевидения, надо, чтоб уже ничто не подкачало, Сидней. Ты даже не представляешь, как дорого стоит любая передача. Осветители, телеоператоры, техника… Когда начинается съемка, тут уж нельзя рисковать, что у тебя волосы повиснут сосульками от какого-нибудь (снова отпихивает кулаком «Лучезарный локон»)… паршивого домашнего перманента.

Сидней(встает, подходит к ней и обнимает). В чем дело, девочка, ну что с тобой случилось? Зачем все это?.. Чего ты ищешь? Ради чего ты ломаешь себе душу? И куда это тебя приведет?

Айрис(плача в его объятиях, бессвязной скороговоркой – о самом несущественном в своей проблеме). Разве могут… волосы держаться, когда там… такая жара… Но оно немножко действует, Сид, я пробовала… Что ж ты думаешь, Федеральная торговая компания позволила бы… трепаться по телевидению… просто так?..

Сидней. Девочка моя…

Айрис(отчаянно кричит, почувствовав, что ей грозят прежние утешения). Не хочу больше играть в девушку с Аппалачских гор!

Сидней. Ладно, солнышко, только надо ли ввязываться в новую игру… Айрис…

Айрис(отчаянно тряся головой). Ты не понимаешь, ты все-таки ничего не понимаешь. Я уже не прежняя… я другая…

Сидней(смеется, изумленно). Боже милостивый… оказывается, я живу с маленькой девочкой… Айрис, ты же действительно ребенок!

Айрис(вскидывает голову). Сидней… Один из нас ребенок, это верно, но не я… В последнее время я много понаслышалась… и поняла: ты, как и папа мой, видишь совсем не то, что есть на самом деле… Совсем не то! Не то!.. Вот я слышу, что говорят… над чем смеются, пока ты сидишь тут под этим плакатом… и я просто поражаюсь, как я могла думать, что ты хоть что-то знаешь об этом мире. Об этом мире, Сидней! Он – пакостный!

Сидней. Ты мне не даешь сказать, детка: ты учишься цинизму в самый неподходящий момент нашей жизни. (Жест в сторону плаката в окне. Снова слышен шум толпы снаружи, приглушенные крики «ура» и «Предвыборная песня».) Сегодня мы чего-то добились, Айрис. Правда, немного… одну только крошечную часть мира мы поставили с головы на ноги… Послушай только…

Айрис(последний взрыв). Сидней! Прекрати! Не могу больше! Ничего вы не добились, Сид, люди остались такими же! (Слова ее не доходят до Сиднея.) Ты слышишь? Я же пытаюсь тебе втолковать… Уолли принадлежит им… тем, против кого ты борешься… Принадлежит им целиком: вместе с домом, где он живет, костюмом, что он носит, и зубной пастой, которой он чистит зубы. Они владеют им целиком, полностью, без остатка… (Тащит его к окну.) Вот он, Сид, вот настоящий мир! Слышишь его? Мир, который, по-твоему, поставлен с головы на ноги! (Беспомощный, истерический жест: она словно бросает этот мир в него.)

Сидней(в неистовстве трясет головой: «нет!», но глаза его говорят «да»). Что это еще за психоаналитическая мерзость?

Айрис. Да, мерзость. Ты даже не знаешь, ты даже не можешь себе представить, какая мерзость! Но не психоаналитическая. Даже не скрытая… Многие просто не верят, что ты этого не понимаешь!.. Господи, Сид! Я пыталась тебе втолковать. Слушай, попомни мои слова: через несколько месяцев он будет устраивать пресс-конференции и рассказывать, как его поначалу охмурили белые негры и богемные интеллигенты и как он вовремя спохватился и вернулся под «надежное и верное» руководство своей… «родной партии»! (Она начинает ходить по комнате, как во сне, собирая свои пакеты. Открывает дверь – ив комнату врывается ликующий рев толпы.) Я бы не ушла от тебя сейчас… если бы это хоть сколько-нибудь помогло. Но это не поможет. (Оборачивается; она плачет, не стараясь это скрыть.) Я пришлю за пещами как-нибудь на неделе… Передай Глории, я позвоню ей попозже. (И вдруг.) Ради бога, Сидней, сними ты плакат! Это как плевок тебе в лицо! (Уходит.)

Он протягивает руку к плакату, хватает его и долго держит – в нем нарастает напряженность, – потом разжимает руку. Как слепой, он бредет к чертежному столу, под руку ему попадается длинная линейка – «меч его предков», он поднимает ее перед собой, словно салютуя врагу, которого нельзя зарубить, потом пропускает сквозь пальцы, удержав за верхний конец. Плакат трепещет на окне, как бы живя своей собственной жизнью; рев толпы становится громче; Сидней с треском ломает линейку пополам.