Текст книги "Соблазн быть счастливым"

Автор книги: Лоренцо Мароне

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 16 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

Супермен в юбке

В мое время с приглашенными на праздник обращались внимательно и любезно, окружая их всей возможной заботой. Теперь же существует такое понятие, как фуршет – еще один способ усложнить жизнь бедным людям, которые и без того были вынуждены надеть приличный костюм, вызвать такси и появиться на вечере с полагающейся случаю дежурной улыбкой. Что касается меня, то дело обстояло не совсем так: я не стал надевать никакого праздничного костюма, а пришел в том, в чем хожу каждый день. Достигнув пенсионного возраста, я перестал усложнять себе жизнь – все равно никто никогда не скажет в лицо старику, что он одет неподобающим образом. Зато все остальные вокруг одеты скорее элегантно и разгуливают по залу, делая вид, что восхищаются картинами Перотти, хотя на самом деле их гораздо больше привлекают подносы с едой. Проблема в том, что подойти к столу просто невозможно – некоторым гостям удалось захватить все места в непосредственной близости к угощениям, и они не желают оттуда уходить. К счастью, я старик, а старикам можно посидеть в ожидании, пока кто-то из близких не принесет им тарелочку, полную вкусной еды.

– Держи, – говорит Звева, протягивая мне тарелку.

Вот почему хорошо иметь дочку. Ведь Данте о еде даже и не думает – он расхаживает от одной картины к другой, улыбается, дает пояснения, пожимает руки, а отдельных людей приветствует с особым почтением.

– Почему твой брат так услужлив с этими людьми? – недовольно замечаю я.

– Услужлив? Мне так не кажется, он просто ведет себя любезно.

– Разница невелика.

– Вот именно, и ты ее не видишь.

Моя дочь меня не выносит – мне нужно иметь это в виду и постараться что-нибудь с этим сделать.

– А что твой муж? – спрашиваю я, чтобы сменить тему.

– Он работает допоздна.

Так всегда и бывает: как только брак дает трещину, начинается работа допоздна, бесконечные совещания, непредвиденные командировки.

Мы замолкаем, сидя плечом к плечу: она смотрит на людей, а я – на нее. Кто знает, почему Звева меня ненавидит. И это при том, что, когда она была маленькая, я столько с ней возился. Может быть, если бы я предоставил тогда все заботы о ней ее матери, сейчас все было бы по-другому. Если ты пытаешься воспитывать ребенка – по его мнению, ты можешь только ошибаться; если же ты оставишь его в покое, то, вполне вероятно, что во взрослом возрасте он не станет обвинять тебя в своих слабостях.

– Что-то случилось, у вас друг с другом проблемы?

Она поворачивается ко мне с распахнутыми от изумления глазами. На самом деле, кажется, я никогда в жизни не задавал ей подобного вопроса. Для этого всегда была Катерина.

– Почему? С чего ты взял?

– Ну, он никогда не появляется, и если я тебя спрашиваю о чем-то, то ты всегда огрызаешься.

– Да когда ты меня о чем-то спрашиваешь? Когда ты вообще меня о чем-нибудь спрашивал? Что это вдруг за новости?

– Вот видишь? Ты начинаешь злиться. Женщины злятся, когда чувствуют себя загнанными в угол, – поясняю я непринужденным тоном, одновременно подхватывая бокал просекко, предложенный мне любезным официантом.

– И ты еще говоришь о женщинах, просто анекдот! – вспыхивает она и отбирает бокал у меня из рук. – Ты не хочешь прекратить пить? Или тебе непременно нужно свести себя в могилу?

Я вздыхаю.

– Звева, какая ты зануда.

Она улыбается и берет меня за руку. Мне хочется отстраниться, чтобы не выглядеть как старый болван, которого утешает многотерпеливая дочь, но ее рука слишком крепко сжимает мою.

– Если хочешь знать, у меня все хорошо. Лучше скажи, как ты поживаешь?

– Прекрасно, как всегда.

– Ну да, – произносит она с горечью в голосе, – это правда.

– Что именно?

– Тебе прекрасно живется одному. Это с другими у тебя возникают проблемы.

Моя дочь хорошо меня знает. Это представляет большое удобство: с ней мне нет необходимости ни в каких объяснениях. Мне нравятся женщины, которые их не требуют.

– Признаюсь, люди не слишком меня привлекают.

Мы снова принимаемся разглядывать людей, которые разгуливают среди картин, болтая и жуя тарталетки, пока в один прекрасный момент Звева не встает и не восклицает:

– Почему бы тебе не пойти и не пообщаться немного с Данте? Ты как пришел, все так тут и сидишь.

– Ну, тут очень удобно. А если я встану, кто-нибудь обязательно займет мое место.

– Поступай как хочешь. Однако я считаю, что ему будет приятно услышать от тебя хоть слово или хотя бы увидеть твою улыбку.

И она исчезает в толпе. Но я уже не в том возрасте, чтобы исполнять отцовские обязанности – слишком много ответственности. Мне не повезло: если бы сейчас здесь была Катерина, то она пошла бы к Данте, чтобы похвалить выставку и выслушать его рассказ об артистической жизни Перотти, а я бы мог спокойно сидеть на своем месте, попивая просекко и пялясь на людей. Если бы моя жена была жива, то именно она пошла бы в тот день забирать Федерико из школы, и я бы не увидел руку того типа за рулем внедорожника на бедре моей дочери. Но моя жена умерла и тем самым сняла с себя всю ответственность за детей. И это я еще считался эгоистом!

Я поднимаюсь, хватаю себе еще один бокал просекко и подхожу к одной из картин, представляющей что-то вроде фотографии, подправленной на компьютере: на фоне американского флага красуется Супермен с буквой S на груди и… в облегающей мини-юбке!

– Что вы об этом думаете? Вам нравится?

Я оборачиваюсь. Рядом со мной стоит мужчина лет около сорока: на нем пиджак из бежевого бархата, в руке – бокал красного вина. На голове у него красуется цилиндр.

– Ну, можно сказать, что это забавно.

Он улыбается.

– Да, я тоже так думаю.

Я поворачиваюсь к картине, надеясь таким образом избавиться от него, но спустя какое-то время этот тип снова ко мне обращается:

– Вы ведь отец Данте, верно?

Брр, нет ничего хуже общительного человека. Что уж такого привлекательного в знакомстве с новыми людьми? Все равно все мы более или менее одинаковы: ходячая куча недостатков, которая на своем пути встречает другие такие же кучи.

– Ну да.

– Данте часто о вас говорит.

– Даже так?

– Именно так, – утвердительно кивает он.

Он рад, что завладел моим вниманием. Бедняжка и не представляет, что на самом деле все мое внимание приковано к женщине у него за спиной – пышной даме с огромной грудью, напоминающей грудь Россаны. Если бы я был помоложе, возможно, мне стоило бы попытаться понять причины такой моей зацикленности и, пожалуй, почитать Фрейда, но я – старик, я могу чихать на эти причины и пялиться на титьки, не забивая себе голову ерундой. В любом случае, я должен избавиться от этого псевдохудожника-всезнайки. Я допиваю последний глоток просекко и протягиваю бокал моему собеседнику: он смотрит на меня с удивлением.

– Вы не подержите? Мне надо в туалет.

Он одаряет меня несколько обескураженной улыбкой и берет бокал. В туалете я захожу в кабинку, сморкаюсь, смотрюсь в зеркало, от души пукаю, затем спускаю воду в унитазе и открываю дверь. В предбаннике ждет своей очереди та самая пышная дама с огромной грудью, которая устремляет на меня суровый взгляд. Возможно, до нее донесся громкий звук из кабинки. Дама просит позволения пройти, стремясь удалиться в кабинку, но я пытаюсь помешать ей, чтобы дать хоть немного рассеяться зловонию от выпущенных моим кишечником газов. Пышнотелая незнакомка смотрит на меня, теряя терпение, пока я продолжаю улыбаться ей как слабоумный.

– Так вы дадите мне пройти?

– Конечно, конечно, – отвечаю я, посторонившись.

В любом случае, этот небольшой конфуз послужил для достижения моей цели: и правда, когда я возвращаюсь в зал, оказывается, что человека в цилиндре поглотила толпа. Воспользовавшись этим, я присоединяюсь к Данте, который что-то рассказывает группке из четырех человек, внимательно его слушающих. Время от времени он поворачивается к картине у себя за спиной, указывая на ту или иную деталь. Он явно не такой, как все, тут уже ничего не попишешь. Я не понимаю – почему, если тебе нравятся мужские члены, ты непременно должен двигаться и махать руками как придурочный? Женщины же так себя не ведут. Не может быть, чтобы те, кто его слушает, этого не замечали. Возможно, они привыкли и не обращают внимания. Зато мне кажется, что эта манера прогрессирует у него день ото дня.

Так или иначе, я уже говорил, что роль отца не для меня. С годами я стал слишком прямолинейным – с самим собой и с другими. Если мой сын не такой, как все, то я так и говорю, хотя вообще я думаю, что он правильно делает, что ведет себя как ему вздумается. Вот только мне бы хотелось, чтобы у него было мужество признаться мне в этом. Что такого страшного, он считает, я могу ему сказать? Какое мне может быть дело до того, с кем он ложится в постель? О боже, все-таки немного мурашек и бежит по спине, если я представляю себе эту сцену…

Данте замечает меня и манит меня рукой, чтобы я подошел, и он представил меня своим гостям. Я пожимаю руки, не слушая имен: все равно я забуду их через пару секунд. Когда мы наконец остаемся одни, он не может удержаться от классического вопроса:

– Ну что, тебе нравится?

Оглядевшись по сторонам, я отвечаю:

– Да, очень красиво.

– Я думал, что эти картины покажутся слишком необычными на твой вкус.

– Что ж, значит, ты плохо меня знаешь. Мне нравится все необычное. А вот обыкновенные вещи как раз наводят на меня скуку. – Кажется, Данте нравится мой ответ. – Лучше вот что, я хотел тебя спросить: ты знаешь, кто та синьора в синем?

– Какая?

– Ну та, с огромным бюстом. – Я тычу пальцем в ее направлении.

Он с кошачьим проворством хватает меня за руку.

– Что ты творишь, ты с ума сошел? Это жена одного из коллекционеров, моих лучших клиентов!

Я стараюсь не обращать внимания на внезапные по-женски истеричные нотки, появившиеся в его голосе, и замечаю:

– Ну что ж, полагаю, что лучший экземпляр его коллекции представлен в плоти и крови.

У Данте вырывается сдержанный смешок, но, по правде говоря, я понимаю, что в душе он не рад моему поведению. Если бы на его месте была Звева, я бы точно получил нагоняй!

– Не волнуйся, – тут же добавляю я, – это была шутка.

Вообще-то это неправда, но я не хочу заставлять его смущаться из-за меня. Скорее даже я бы хотел, чтобы это он – хоть раз в жизни – заставил смутиться меня самого. Но я понимаю, что это задача не из простых.

– Пойдем. – Он берет меня под руку, – я хочу познакомить тебя с художником, это мой большой друг.

Он увлекает меня в другой конец зала и подводит к человеку в бежевом пиджаке и цилиндре. Я во все глаза гляжу на этого типа, потом на моего сына. Наконец спрашиваю:

– Это он – художник?

Данте с гордостью кивает и представляет мне Лео Перотти – того общительного человека, от которого я сбежал под ерундовым предлогом; у него все тот же безмятежный и уверенный взгляд, будто отпечатавшийся на лице. Если бы нужно было всего лишь уметь рисовать, чтобы быть так довольным своей жизнью, то я тут же бы записался на курсы живописи – но, увы, боюсь, что некоторым людям встреча с прекрасным во взрослом возрасте не поможет забыть всю грязь, что они видели с детства.

Перотти пожимает мне руку:

– К счастью, вы не сказали мне, что картина ужасна!

– Это да, – киваю я, – но не волнуйтесь: если бы я так думал, то я бы вам сказал.

– А, в этом я даже не сомневаюсь! Мой отец, скажем прямо, за словом в карман не лезет, – с удовольствием вворачивает Данте.

– И хорошо делает, – соглашается Перотти, – искренность помогает нам жить лучше!

Мне бы очень хотелось сбежать подальше от этой светской беседы, только вот Данте продолжает держать меня под руку даже крепче, чем этого требует ситуация, – как будто мы с ним едем в вагоне метро и рядом с нами нет поручня, чтобы за него ухватиться. Он взволнован, я это вижу по тому, что он беспрестанно мигает – этот тик у него с детства. Для родителей очень удобная штука – его выдавала даже самая невинная ложь. Я помню, как Катерина хотела отвести его к «специалисту», в то время они так назывались: слова «психолог» не существовало или, во всяком случае, оно считалось слишком «сильным». Если ты тащил своего ребенка к психологу – это значило, что он псих, тут уж ничего не попишешь. Совсем другое дело, если ты отводил его к специалисту. Данте в итоге не пошел ни к тому, ни к другому. И вот вам результат.

Не представляю, как я должен продолжать беседу, в которую меня втянули против моей воли. К сожалению, мне нужно научиться принимать тот факт, что с Данте у меня не получается быть самим собой – я никогда не знаю, что мне говорить и что делать.

К нам подходит Звева и берет меня под вторую, остававшуюся свободной, руку. Даже не знаю – то ли мои дети думают, что я уже настолько впал в маразм, что и на ногах не держусь, то ли, наоборот, это им самим все еще нужна моя поддержка.

– Папа, я ухожу. Тебя подвезти?

Молодчина, Звева, ты пришла как раз вовремя!

Я прощаюсь с Данте и его чрезмерно любезным приятелем и усаживаюсь в машину.

– Спасибо, ты меня просто спасла, – прерываю я молчание, пока греется мотор.

– Нельзя же быть таким нелюдимым. Данте был очень мил, выставка чудесная, и художник действительно хороший. Тебе бы следовало просто гордиться своим сыном!

– А кто тебе сказал, что я им не горжусь?

– Значит, ты не в состоянии этого показать.

– Так и есть, я не могу этого показать, я просто на это неспособен.

– Тебе нравится так думать, это очень удобно.

Я откидываюсь затылком на подголовник, прикрыв глаза. У меня начинает болеть голова от одной только мысли о необходимости вступать в очередную дискуссию с моей дочерью. К счастью, она смотрит на дорогу и не раскрывает рта, хотя распирающая ее изнутри обида проявляется в резких движениях, когда она нажимает поворотники или переключает скорость. При всех моих недостатках я считаю, что я – человек спокойный, меня трудно разозлить или вывести из себя. Но вот Звева – такое впечатление, будто она сердится на весь мир. Наверное, это из-за упоминания об искренности в нашем разговоре с дружелюбным художником-геем. Да, потому что он тоже гей – как и многие из тех, что присутствовали на выставке. В любом случае, я говорил, что Звева не слишком искренна сама с собой, и поэтому в ней копится злость и отрицательная энергия. И тут уж ничего не поделаешь, для нашего организма злость – навроде дерьма: отходы жизнедеятельности, которые нужно из себя исторгнуть. Для моей дочери я выступаю отличным слабительным.

– Слушай, а почему бы тебе не поменять работу? – спрашиваю я немного погодя.

Она поворачивается ко мне с еще более напряженным лицом:

– В честь чего это я должна поменять работу?

– Чтобы стать счастливее.

Я ждал, что за этим последует взрыв гнева, но Звева внезапно улыбается. Во всяком случае, она еще умеет удивить старика, который давно уже разучился удивляться.

– Папа, тебе всегда все кажется таким легким. «Ты несчастлива? Так смени работу, мужа, детей». Но все не так просто, как ты это изображаешь.

– Это потому, что ты еще молода: когда стареешь и понимаешь, что времени у тебя остается мало, то даже не представляешь, насколько просто становится что-то менять.

Она не отвечает, и я, отвернувшись, смотрю на дорогу и думаю о Данте и о том, как мерзко я себя чувствую после того, как его увидел. Данте для меня – как зеркало в спальне Россаны, безжалостно отражающее все мои несовершенства.

– А твой брат, – возвращаюсь я к разговору, – он, по-твоему, счастлив?

– С чего вдруг у тебя все эти вопросы о счастье?

– Я бы хотел видеть, что вы довольны своей жизнью.

– Нет, неправда, просто ты чувствуешь себя виноватым.

Да, так и есть, она права. Звева – крепкий орешек, и она не боится меня, как боится ее брат. И потом, она – адвокат, выводить врунов на чистую воду – часть ее работы.

– В любом случае, не беспокойся: хоть и без твоей помощи, мы все равно чего-то добились в жизни, – продолжает она, похлопав меня по коленке.

– Ты, как всегда, очень любезна.

– Если тебе не хочется выслушивать некоторые вещи, то не задавай вопросов. Ты всегда молчал и всегда был всем доволен, так и продолжай.

Мы уже приехали, мне нужно выходить.

– Во всяком случае, я думаю, что он доволен жизнью.

– Почему он не говорит мне, что он не такой, как все?

– Ты опять за свое? Не втягивай меня в то, что меня не касается!

Затем она чмокает меня в щеку. Это ее способ показать мне, что я ее уже достал и мне пора выметаться из машины. Выйдя и закрыв за собой дверцу, я стучу костяшками пальцев по окну машины. Жду, пока Звева опустит стекло, и просовываю голову в салон.

– Скажи мне правду – этот любезный художник, изображающий Супермена в мини-юбке, это его друг?

– Пока, пап, – говорит она и поднимает стекло. Машина трогается с места.

Да, это его друг. Я распахиваю дверь подъезда и вызываю лифт. По крайней мере этот Лео Перотти очень вежливый и улыбчивый. Этих качеств Катерине хватило бы, чтобы им очароваться. Но вот я свою невестку представлял себе совсем иначе. Но жаловаться не приходится – во всяком случае, он хотя бы не лысый и не мохнатый.

Мое фиаско

У одних людей жизненный путь прямой, у других – более извилистый. Моя жизнь, вне всякого сомнения, относится ко второй категории. Не так часто случалось, чтобы я точно знал, чего я хочу и как достичь своей цели, в большинстве случаев я просто плыл по течению. Дело в том, что с самого детства я понял, что для того, чтобы следовать мечте, ты должен быть готов чем-то жертвовать, хотя бы своим свободным временем; мне же никогда не хотелось ничем себя обделять и уж тем более лишаться свободного времени. Многие мои школьные товарищи в результате стали заниматься тем, к чему стремились – вернее сказать, чего желали для них их родные. Но у моих родителей не было в отношении меня никаких грандиозных планов, в том числе и потому, что, как мне кажется, и планов-то у них оставалось не так уж много: почти все их мечты были уже реализованы двумя моими старшими братьями. Поэтому если я сегодня и жалею о том, что не построил достойной карьеры, то, во всяком случае, я не должен предъявлять претензий призракам тех, кого уже больше нет. Хотя, разумеется, так было бы удобнее. Однако нет: в моей профессиональной несостоятельности я могу винить исключительно себя самого и свое недостаточное упорство. Мой отец всю жизнь был рабочим, и в день, когда мне наконец вручили аттестат зрелости, он явился в черном пиджаке, который был ему велик и висел на его худых плечах, как шаль на какой-нибудь древней бабульке. После аттестата он уже больше ничего от меня не требовал и был доволен даже этой малостью, что принял от меня как подарок. И поэтому я решил, что мне достаточно звания бухгалтера, имевшегося у меня в кармане, и пустился на поиски работы: в середине пятидесятых это было не такой сложной задачей. У одного из дядей моей матери была своя контора по оказанию бухгалтерских услуг в Мерджеллине[5]5
  Мерджеллина – исторический район Неаполя в прибрежной зоне, у подножия холма Позиллипо. Живописная набережная Мерджеллины – одно из любимейших мест для прогулок и отдыха горожан и гостей города (прим. перев.).


[Закрыть]; там я начал работать по специальности и там же понял, что работа бухгалтера не для меня – так что я попрощался с дядей и убрался из конторы.

И на этот раз мои родители снова ничего не сказали. Как и не стали противиться, когда меня приняли на работу в фирму по торговле обувью, где на первых порах моей обязанностью было доставлять обувь со склада в магазин и обратно. Потом в какой-то момент владельцу, не знаю как, стало известно о моей специальности по образованию, и он попросил меня разобраться со счетами фирмы и навести в них порядок. Меня хватило на десять месяцев, под конец как-то вечером – было Рождество – я внезапно почувствовал, что легким не хватает воздуха, и сделался красным как помидор. Рядом со мной сидела дочь владельца фирмы, незадолго до этого начавшая помогать отцу и уже попавшаяся в ловко раскинутую сеть моих ухаживаний. Не знаю, была ли эта паническая атака (по тем временам считавшаяся, разумеется, обычным недомоганием) вызвана моим возвращением в мир расчетов и цифр или же давящим на меня присутствием девушки, которая, как мне казалось, стремилась запереть меня в клетку заранее предопределенной жизни. Я встал с места и, не говоря ни слова, сбежал оттуда.

Какой-то период времени я работал даже частным детективом. Это было забавно – по большей части мне приходилось заниматься слежкой за неверными женами. Правда, и эта моя работа долго не продлилась. Следя за женщинами, я влюбился в одну из них. Наша страсть была короткой, но необыкновенно яркой – прямо как тирада моего шефа, когда он вышвырнул меня на улицу. Дело в том, что в кульминационный момент наших любовных отношений я раскрыл моей возлюбленной, кто я на самом деле такой.

В общем, в течение нескольких лет я хватался то за одну, то за другую работу – лишь бы нигде не пускать корни и не жить под гнетом соображений о посредственном, но обеспеченном будущем. А потом я встретил Катерину. Она была секретаршей в конторе, предлагающей услуги бухгалтерского учета, где я очутился по ходатайству одного из моих братьев. Он был так счастлив, что помог мне, что у меня не хватило мужества отказаться от этого предложения, хотя я с первого дня уже понимал, что не вижу своего будущего в этой конторе. Однако вышло так, что я остался в ней на всю жизнь, успев за это время завоевать Катерину, жениться на ней, завести двоих детей, а потом переключить свое внимание на других женщин.

Я сразу же влюбился в нее, как только увидел. Она была очень милой, скромной, но решительной, элегантно одевалась и всегда была готова оказать помощь и радушный прием. Да, точно, это верное слово: Катерина умела принимать, во всяком случае поначалу. Меня же всегда привлекали те, кто позволял мне поживиться любовью, не претендуя на взаимность.

В эти годы я снова вернулся к профессии бухгалтера и проводил дни в расчетах, в поиске жилья, которое должно было стать нашим домом, и мебели для его обстановки. Потом в какой-то момент я решил остановиться. Я просто больше не мог – я ненавидел эту работу, вычисления, цифры, необходимость плесневеть за рабочим столом. Я ненавидел свою жизнь, которую – в какой уже раз – выбрал не я сам.

Всю мою жизнь я пытался убежать от сидячей работы – и я потерпел фиаско. Всю мою жизнь я брыкался что было сил, веря, что смогу ускользнуть от судьбы, решившей, как мне казалось, поймать меня в западню. Я потерпел фиаско. Всю мою жизнь я менял разные пути, лишь бы только не становиться бухгалтером. Я потерпел фиаско.

Так или иначе, Катерина в этот период очень меня поддерживала: она понимала мое состояние души и подстегивала меня искать мой собственный путь. Я убедил себя в том, что очень ее люблю – хотя уже в тот момент знал, что ничего к ней не испытываю, и вновь ринулся на поиски занятия, более созвучного моему представлению о жизни. Затем пришла новость, что Катерина беременна. Таким образом, ей пришлось оставить контору, а мне, наоборот, вернуться. Работа бухгалтера в очередной раз дотянулась до меня своими длинными щупальцами. Разумеется, в этом не было никакой вины Катерины, вот только подсознательно я обвинял именно ее и ее начавший расти живот. Из-за этой беременности я был вынужден навсегда проститься с любым моим стремлением к бунтарству: по вине моей жены мне предстояло вести ту жизнь, которую я не хотел. Именно тогда я и начал ее ненавидеть. Звева еще сидела у нее в животе, а я уже был плохим мужем.

Я работал бухгалтером сорок лет. Работа была для меня чем-то второстепенным – как музыка, играющая для фона. Моя жизнь состояла из другого: в ней были мои дети, любовницы, безответная любовь, друзья, мечты, так и оставшиеся мечтами и с годами превратившиеся в сожаления. Тем не менее – и сейчас я это понимаю – нельзя относиться к работе как к чему-то, что находится в стороне от твоей жизни, потому что в стороне она никогда не остается. Я бы не совершил многих глупостей, с помощью которых я пытался придать смысл моему существованию, если бы у меня была работа по душе.

Конечно, страстная увлеченность чем-либо не заставит тебя полюбить жену, не научит в полной мере радоваться роли отца и даже не поможет стряхнуть с себя, наконец, всю ту грязь, что налипла на тебя с детства – это правда, но она хотя бы позволит тебе, закрывая вечером глаза, не погружаться в пучину бесконечных терзаний. Я же всю жизнь провел, ища виноватых и жалуясь – на Катерину, на мою работу, на то, что мне не хватает свободы, на неправильно сделанный выбор, на детей, отнимавших у меня силы, на стремительно летящее время – лишь бы не смотреть в глаза единственной настоящей правде: я сам оказался неспособен ничего изменить.

Может быть, я вовсе не такой сильный, каким мне хотелось бы выглядеть.