Текст книги "Корсет"

Автор книги: Лора Перселл

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 7 страниц)

Мы никогда не пили хороший чай, к которому привыкли вы, мисс. Продавцы чая бесцеремонные обманщики: они красят листья, подмешивают к ним траву… Но даже такой чай был для меня редким угощением.

– Знаешь, девочка моя, – мама подсела ко мне на боковину кресла, – на самом деле, виновата во всем я. Это я настояла, чтобы папа отдал тебя именно в эту школу, где учатся девочки из семей… более обеспеченных. Такие, какой я была в свое время. Следовало догадаться, что они непременно станут дразнить тебя. – Мама поджала губы, как делала всегда, когда шитье было особенно трудным. – Прости меня, Рут. Но тебе нужно научиться не обращать на них внимания. Они на самом деле очень глупые девочки, и им скоро надоест, и они найдут кого-то другого, чтобы издеваться.

Я сделала глоток чая и закрыла глаза, которые уже болели от слез.

– Мама, они ненавидят меня!

– Что еще за глупости? Конечно, нет! Рут, я знаю, о чем говорю, сама училась в школе. Девчонки постоянно травят кого-то. И отношения между ними меняются очень быстро: сегодня не разлей вода, а завтра уже козни друг другу строят. Вот увидят они, как ты прекрасно шьешь, – и будешь среди них настоящей звездой!

Я ничего не ответила, только еще плотнее закуталась в плащ.

– Так, ну теперь давай посмотрим, что можно сделать с твоим капором.

Я просто сидела, даже не притрагиваясь к ужину. В комнате становилось все темнее. От одной мысли о еде меня мутило, равно как и от мыслей о себе самой. Интересно, мои одноклассницы, эти жестокие и тщеславные девчонки, тоже сейчас ужинают? Я представила себе Розалинду Ордакл за обеденным столом: белоснежная накрахмаленная скатерть, изящный канделябр… Она грациозно заправляет за ушко свои белоснежные локоны и нарезает нежного лосося, отправляя в свой изящный ротик по малюсенькому кусочку. Если бы я могла унизить ее так же, как она унизила меня. Если бы я только могла… Взять бы свечу из этого серебряного канделябра и втиснуть между этих белых сахарных зубов. На глазах у всех. Вот тогда бы она узнала, что это такое – быть посмешищем для всех и сгорать от стыда.

– Не надо, мама! – воскликнула я, поставив на пол тарелку с нетронутым ужином. Кусочек сыра блеснул, как молодой месяц. – Если ты будешь чинить мой капор, не успеешь вовремя со всеми заказами.

И тут маму словно осенило. Она широко улыбнулась, не выпуская изо рта булавки.

– Может, ты пока поможешь мне с заказом от Метьярдов? – Она вынула булавки изо рта и положила их на боковину кресла. – Хочешь?

Ее лицо скрывала тень, и я не могла понять, серьезно ли она.

– А вдруг я все испорчу?

– Нет-нет, у тебя получится, я знаю.

С этими словами мама поднялась и пошла в другой конец комнаты.

У меня от страха похолодело в животе. Заказ от Метьярдов! Это же, что называется, святая святых! Лучшие ткани, которые ни в коем случае нельзя испортить. Миссис Метьярд заставляла маму платить за них вперед. Если что-то испортить или не уложиться в срок, придется выплатить штраф.

– Ты только посмотри, какая красота! Такой изящной вышивки у нас еще не было. Перчатки для невесты.

Мама бережно, еле дыша, положила мне на колени тончайший шелк, словно это было спящее дитя. Белоснежная основа, голубоватый уток [6]6
  Основа и уток – ткацкие термины. Основа – нити, идущие вдоль, уток – продернутые поперек.


[Закрыть]. Вдоль шва на большом пальце поблескивала тонкая серебряная нить. Очень красивые перчатки! У той, что их наденет в свой торжественный день, сердце будет колотиться на кончике каждого пальчика. Мама уже вышила на левой оранжевый цветок и начала вышивать рядом серебряной нитью веточку мирта.

– Вот смотри: я сама придумала рисунок. Просто вышей то же самое на правой.

У меня пересохло во рту, и я громко сглотнула. Еще секунду назад мне хотелось громить все вокруг. Но мама предложила мне направить энергию в другое русло – созидательное!

– Пойду помою руки, – еле выдавила я из себя.

Она никогда раньше не доверяла мне работу для Метьярдов. Я понимала, что мама идет на риск, доверяя мне столь важный заказ, только чтобы хоть как-то приободрить. Если я откажусь или сделаю что-то не так, она никогда больше не поручит мне такую работу.

Я пошла наверх, сняла плащ и с большим трудом высвободилась из лохмотьев, в которые превратилась моя одежда. То и дело морщась от боли, я натянула на себя новую нижнюю рубашку и платье с длинными рукавами и высоким воротом, чтобы мама не увидела синяки и царапины на моем теле, а потом спустилась вниз, где мама уже зажгла сальную свечу.

– Шелк довольно сложно удерживать в руках, Рут, он очень скользкий. А серебряная нить грубая, она застревает в ткани, с ней надо работать очень аккуратно.

– Хорошо, мама!

Я взяла в руки правую перчатку и устроилась поудобнее. Пару секунд – и серебряная нить вместе с шелковой перчаткой стали мне как родные. Чад от свечи разъедал глаза, распухшие от слез. Серебряная нить поблескивала в свете пламени. Я сощурилась, так что могла разглядеть лишь кончик иглы. А потом мои руки задвигались, словно сами собой.

Я все вышивала и вышивала, стежок за стежком, а в глазах стояли слезы. Мысленно я снова и снова переживала все события этого ужасного дня, вспоминала каждое гадкое слово, брошенное мне в лицо, каждый удар, каждый рывок за волосы.

А потом я стала представлять себе невесту, которая наденет эти перчатки: вот она стоит вся в белом и держит за руку того, кто готов поклясться ей в вечной любви и верности. У меня такого не будет никогда. Мне предстоит шить и вышивать, и, возможно, для многих я стану лучшей швеей, но никто и никогда не назовет меня лучшей девушкой. Пределом моих мечтаний может быть лишь работа за прилавком галантереи. Шикарные женщины будут, смеясь, расплачиваться, надевать расшитые мною перчатки и на крыльях любви выпархивать из дверей магазина в свою шикарную жизнь. Мой удел – вдыхать аромат их изысканных духов и старательно подсчитывать оставленные ими монеты.

Чтобы быть счастливой, требуется всего ничего: смазливое личико да любящий муж, а еще возможность шить и носить красивую одежду. Разве это так много? Но уже сейчас, когда мне всего-то двенадцать лет, я вынуждена признать, что этого никогда не будет. У меня нет ни единого шанса – так зачем мне тогда вообще жить?

– Рут!

Я вздрогнула от резкого оклика мамы и уколола палец. Инстинктивно я сразу отдернула руку, боясь запачкать дорогую ткань кровью.

– Отодвинься подальше от свечи – от нее летят искры. Не дай бог прожжешь перчатки!

Мама подошла, взяла из моих рук перчатку и стала разглядывать вышивку. Она долго вертела ее, и глаза становились все шире.

– Мама, я сделала что-то не так? – испуганно взмолилась я. – Мама, я распущу аккуратно и все переделаю!

– Рут… – нежно отозвалась мама.

– Мамочка, прости меня…

– Девочка моя, это просто невероятно! Как ты это сделала?

Мама не могла отвести глаз от расшитой мной перчатки. Я еще не закончила, и иголка болталась на серебряной ниточке, то вспыхивая отраженным пламенем свечи, то пропадая в темноте.

Я вжалась в кресло, ожидая ругани и побоев.

И как это я позволила себе думать о посторонних вещах за такой важной работой?! Нужно было сосредоточиться только на вышивке, делать все аккуратнее и продумывать каждый стежок.

– Рут, девочка моя, ты где-то видела этот рисунок раньше?

Я в недоумении уставилась на свою работу. Серебряный узор сверкал и переливался. Мне удалось не только скопировать мамину вышивку, но и сделать ее еще интересней. Над оранжевым цветком порхали бабочки. А на веточке мирта красовались ягодки, цветочки и бутончики. Я немного изменила форму листьев, а тычинки у цветов сделала длиннее, и они стали как живые. Теперь мамину вышивку на левой перчатке придется дополнить, потому что по сравнению с моей она стала выглядеть простовато.

– Где ты видела это, Рут? В витрине магазина по пути из школы домой?

Я не знала, что ответить. Скорее всего, где-то видела. Должна была видеть. Ну не могла же я вышить такую красоту, не подсмотрев ее?

– Э… Да… Я видела такие цветочки. В магазине.

Наконец мама оторвалась от созерцания перчаток. Ее глаза, обычно усталые и красные, сияли радостью и восхищением.

– Это замечательно, Рут! Это просто невероятно! Я же говорила, что ты прекрасная швея! Пойдем-ка, покажем папе!

Мама потянула меня за собой. Я повиновалась со вздохом. Опять она пытается заинтересовать папу нашей чисто женской работой. У него были в жизни совсем другие интересы: краски и кисти. Иногда мне казалось, что он и не видит ничего дальше своего мольберта.

Мама говорила, что одно время он неплохо зарабатывал написанием портретов. Богатым дамам очень нравилось, как он умело отображает особую искорку в глазах и как детально прорисовывает каждый сантиметр наряда.

Но у него уже давно не было заказов.

Вот почему мама бралась за все, в том числе и за сложную вышивку для Метьярдов. Ей нужно было, по выражению папы, «держать нас на плаву».

Иногда мне казалось, что отец, продолжая рисовать, действительно куда-то плывет, высоко подняв голову над водой и продолжая рисовать. А мама где-то снизу, барахтается в тине и зарослях камыша.

Мы постучали в дверь его мастерской, дождались короткого «Входите!» и только потом открыли дверь. Яркий свет на пару мгновений ослепил нас. Работать при тусклой свече? Нет, это не для папы! У него в мастерской всегда горела масляная лампа со стеклянным плафоном.

Вдоль стен громоздились многочисленные подрамники и холсты. С одной из картин на нас большими грустными глазами смотрел спаниель, изображенный так реалистично, что его хотелось нежно погладить. Я осторожно ступала по половицам, забрызганным краской. В центре комнаты перед мольбертом стоял отец: статный мужчина с взъерошенными волосами, в рубашке с закатанными до локтя рукавами и в кожаном фартуке. На нем был его неизменный коричневый жилет, а верхние пуговицы рубахи были, как всегда, расстегнуты.

Папа выглянул из-за своего мольберта:

– А, вы пришли сказать папочке «спокойной ночи», да? Я думал, вы давно спите.

Усы его выглядели весьма опрятно, чего нельзя было сказать о шевелюре. Именно от него я унаследовала свои пышные, но не поддающиеся расческе волосы. У папы они спадали копной до самого подбородка. Даже в те времена, когда мы могли позволить себе помаду для волос, с папиными кудрями она не справлялась.

– Рут хотела тебе показать кое-что, – начала мама тем кукольным голоском, которым она всегда говорила обо мне папе. – Она очень старалась весь вечер!

Чувствуя себя явно не в своей тарелке, я взяла у мамы перчатки и протянула их отцу. Я старалась не подносить их близко к нему, чтобы, не дай бог, не запачкать краской.

– О, как здорово! Ты сама это вышила? Очень мило!

Его взгляд скользнул по перчаткам и тут же вернулся к холсту, на котором я успела рассмотреть вид ночного города с отражающимися в реке уличными фонарями.

– Мне нравятся… бабочки, – добавил он.

Мама откашлялась:

– Но это же самая красивая вышивка, которую я когда-либо видела! Да еще и в ее возрасте…

– И… сколько она уже в пансионате?

Мама толкнула меня локтем, было больно, но я смолчала.

– Вообще-то, сегодня у Рут в школе возникли кое-какие проблемы…

Мои щеки мигом запылали. Я сказала обо всем маме по секрету и не хотела, чтобы отец знал.

– Проблемы? – отрешенно переспросил он. – Какие еще проблемы?

– Девчонки из ее класса наговорили ей всяких гадостей, обидели ее. Дразнили за внешний вид. У этих девочек одежда, как я полагаю, дороже, чем та, которую мы можем себе позволить.

– Послушай меня, моя девочка, – сказал папа, махнув в мою сторону кистью. Я инстинктивно прижала перчатки к себе и немного отступила, боясь, что папа забрызгает их краской. – Эти заносчивые дурочки просто не знают, о чем говорят. У тебя есть то, чего не купишь ни за какие деньги и чего у них не будет никогда.

– Например, доброе и отзывчивое сердце, – вставила мама.

На самом деле, в моем сердце клокотала злоба, но маме не стоило этого знать.

– Покажи им истинную себя, Рут. Свой талант. То, что ты вышила, – это же настоящее искусство! Истинная ты именно в этом искусстве, девочка моя. – С этими словами отец снова махнул в сторону перчаток рукой, в которой держал кисть со свисающей с нее большой каплей черной краски. Я еле успела отскочить – и капля шлепнулась на пол у моих ног. Слава богу, не на перчатки! – Ты и есть эти милейшие бабочки и красивейшие цветы. Внутри тебя, в душе твоей, есть то, чего у этих девочек не будет никогда. Как только они увидят это, им останется только восхищаться тобой!

Я молча слушала отца, но его слова совсем не вязались с тем, что я видела в школе. На самом деле, в моей школе, если какая-нибудь девочка замечала у другой то, чем сама не владела, она готова была драться с ней не на жизнь, а на смерть.

– Видишь, Рут? Папа говорит то же самое: эти девочки – просто заносчивые дурочки. Придешь завтра в школу – а они уже и забыли, за что дразнили тебя сегодня. Иди, поцелуй папу и ложись спать. Можешь спать спокойно.

Я отдала перчатки маме и подошла к отцу. Он обнял меня и прижал к себе. Папа был весь в краске, и от него сильно пахло виски. Он долго смотрел на меня своими огромными карими глазами, и я думаю, он наконец заметил, что у меня такие же, как у него, непослушные волосы и такой же большой квадратный подбородок, что эти особенности внешности я унаследовала именно от него. Но, к сожалению, далеко не всегда то, что красит мужчину, делает красавицей женщину. Сомнительное счастье для девочки – быть как две капли воды похожей на отца.

– Послушай, – шепнул мне отец, – вон в том ящичке у меня пистолет. Если тебя в школе тронут еще раз хоть пальцем, скажи мне, хорошо? Я им задам.

И тут первый раз за весь вечер я улыбнулась.

3. Доротея

Выйдя из тюремного двора, я решила во что бы то ни стало изучить во всех подробностях дело Рут Баттэрхэм. Тильда – моя компаньонка – дожидалась в карете, зябко кутаясь в шаль.

– Мы поедем домой, мисс? – спросила она, когда я устроилась поудобнее рядом с ней.

– Почти. Я приказала Греймаршу остановиться в городе.

– О нет, мисс!

Я улыбнулась ей так широко, как только могла:

– Весна уже на пороге. Хочу заглянуть в Ботанический сад. Ты разве против?

Тильда прекрасно понимала, что перед Ботаническим садом мы заглянем еще кое-куда.

И вот мы свернули на узкую мощеную улочку, насквозь пропахшую бренди. Неподалеку полицейский фонарь излучал призрачное голубое свечение.

– Я не хочу идти туда, – запричитала Тильда, – там одни пьяницы и бандиты!

– Ну это же только на пару минут.

Тильда подобрала свои многочисленные юбки:

– Вы только посмотрите на это месиво под ногами. Ну как я пойду?

– На свет голубого фонаря, – пошутила я.

Но Тильда не нашла в моих словах ничего смешного. Она скривилась и перед тем, как выпрыгнуть из коляски и засеменить по грязной мостовой, бросила на меня взгляд, полный негодования.

Тильда не может по-другому: все дело в форме ее головы. Как-то, стоя позади нее, я разглядела небольшой бугорок справа от макушки – признак самоуверенности, даже самовлюбленности и всех прочих качеств, присущих эгоистичной натуре. Она просто по природе своей не способна заботиться ни о ком, кроме себя.

Через десять минут Тильда запрыгнула обратно в коляску. Волосы ее были покрыты сажей.

– Ну?

Тильда долго ерзала, устраиваясь поудобнее. Потом подвинула горячий кирпич ближе к своим озябшим ножкам и только после этого подняла на меня глаза.

– Ботанический сад. Через полчаса, – выдавила она наконец.

Я вынула из кармана часы на цепочке и посмотрела на них:

– Отлично! Трогай, Греймарш!

Мы остановились у ограды Ботанического сада. На росших вдоль нее деревьях набухшие почки, казалось, готовы были вот-вот лопнуть. Кое-где в чистейшей росе уже проглядывала первая весенняя зелень и начинали проклевываться желтые крокусы. Я опустила штору на окошке, чтобы вдохнуть аромат весны. Природа просыпалась…

– Я так простужусь! – тут же запротестовала Тильда.

– В таком случае ты и это используешь в своих интересах! – парировала я.

Молодые девушки уже снова отваживались выходить на улицу, хотя и сразу ныряли в главную оранжерею сада – Темперейт-хауз [7]7
  Здесь речь идет о главном Ботаническом саде в пригороде Лондона – Королевском ботаническом саде Кью. В его состав входит и крупнейшая викторианская теплица мира – Темперейт-хауз.


[Закрыть]. Еще пара-тройка недель, и здесь появятся нянечки с младенцами, завернутыми в белые одеяльца со множеством рюшек. Я бы тоже с большим удовольствием влилась в их ряды, рука об руку с Дэвидом. Но этому не суждено сбыться. Пока.

Когда вдалеке на башне пробили часы, на горизонте появился и сам Дэвид. Высокий и стройный, он выглядел выше в своей шляпе. Он шел уверенной походкой, сложив руки за спиной. Небо стало для меня еще ярче, а воздух еще упоительней.

Каждый раз, когда я вижу его, вспоминаю нашу первую встречу и ту радость, которую почувствовала, заметив, как какой-то полисмен со всех ног несется за тем негодяем, что вырвал у меня ридикюль. Мне кажется, я влюбилась в своего спасителя именно в этот момент. И полюбила его еще сильнее, когда он вернул мне пропажу. Ее содержимое было в целости и сохранности, но самое главное, что цела была драгоценная миниатюра моей покойной мамы, которую я всегда носила с собой. Я была так рада, словно вместе с портретом он вернул мне частичку ее души, хотя и понимаю, что это, увы, преувеличение.

От нетерпения я стала потирать щеки.

– Тильда, мой чепец! Поправь мой чепец, пожалуйста!

К тому времени как Тильда закончила возиться с моим головным убором, Дэвид почти поравнялся с нами, и я уже различала скрип его сапог – и вот он наконец заглянул в окошко нашей коляски.

– У меня мало времени, – сказал он вместо приветствия.

Бедный Дэвид казался таким усталым: красные глаза, растрепанные волосы, торчащие во все стороны из-под шляпы. Я даже испытала угрызения совести из-за того, что так безмятежно спала и долго нежилась в постели этим утром.

– Как вы галантны, констебль, – поддразнила я его. – К счастью, мы не намерены отнимать у вас много времени.

– Работы невпроворот, – начал оправдываться он, теребя пуговицы куртки. – Я выскочил буквально на пару минут. В патруль заступлю только сегодня вечером.

– Прости, что потревожила. Но я решилась на это только после того, как сегодня побывала в тюрьме и поговорила с новой заключенной. Она еще совсем ребенок, и зовут ее…

– Рут Баттэрхэм, – продолжил Дэвид, уже расстегивая ворот куртки, и, достав небольшой сверток, протянул его в окошко. – А вот и копия ее дела. Как только я увидел ее, понял, что ты заинтересуешься.

Мое сердце часто забилось. Я широко улыбнулась. Сверток еще хранил тепло тела Дэвида, и я поскорее прижала бумаги к своему сердцу. Сверток даже пах Дэвидом: шерстью и кедровым деревом.

– Ты такой милый…

Он в смущении покачал головой, но не смог скрыть довольной улыбки на своем лице.

– Я не могу этого больше делать, Дотти. Украдкой копаться в делах, делать выписки из них, передавать их тебе. Меня рано или поздно поймают!

– Поймают? Тебя?! Нет, ты для этого слишком умен.

– Я работаю в полиции, Дотти! – С этими словами он застегнул и оправил куртку. – Полиция создана именно для того, чтобы ловить людей. Я понимаю, тебе сложно это понять, ведь ты из совсем другого круга, но когда сам зарабатываешь себе на хлеб, приходится быть осмотрительным.

Говоря все это, он смотрел в сторону, и я позволила себе еще раз полюбоваться им.

У него настоящая, мужская профессия: он всегда на передовой и борется за то, чтобы этот мир стал лучше. Если бы я родилась представителем сильного пола, то выбрала бы именно профессию полицейского. А вот мой чванливый отец, целый день сидящий в мягком кресле с сигарой и газетами, смотрит на таких, как Дэвид, свысока.

– Это в последний раз, – пообещала я.

– Ты уже который раз говоришь это.

– Ну а что ты хочешь от меня услышать?

Он покосился на Тильду, которая делала вид, что полностью поглощена своим вязанием. Но я-то понимала, что на самом деле она следит за нами, а не за своими спицами – как минимум три петли она уже пропустила!

– Ты знаешь что. Когда?

У меня опять кольнуло в груди:

– Ты же знаешь, я согласна. Но только не сейчас. Надо подождать.

Мне было больно смотреть на его разочарованное лицо, на проступившую боль в его глазах, которые я так любила.

– Я жду уже год. Что нам мешает? На работе мне дадут разрешение жениться. Джонсу вот дали, всего неделю назад. А твой отец… Да, ему это, конечно, не понравится. Но он не сможет запретить тебе. Ты уже совершеннолетняя.

Несколько мгновений было слышно только клацанье спиц Тильды.

– И все равно, о нас будут судачить! Думаю, даже твои коллеги стали бы неодобрительно качать головами. Нам надо уехать отсюда, дорогой, но для этого сначала следует подкопить денег.

– Я так не думаю. Мы вполне могли бы остаться в Оакгейте. К тем, кто обзавелся семьей, отношение другое, я могу получить повышение. Сейчас мое жалованье уже фунт в неделю и, вместе с твоим наследством…

– Да, у меня есть деньги, – начала я объяснять, – но я могу распоряжаться ими, только пока я жива. В завещании есть такая оговорка: если я умру раньше отца, оставшаяся часть моего наследства перейдет ему, а не моему мужу или детям.

– И что? – вспылил Дэвид, озираясь, нет ли кого рядом. – Почему ты должна умереть раньше своего отца?

Мне пришлось на миг отвести глаза, и я вновь остановила взгляд на вязании Тильды.

– Замужние женщины, как правило, умирают раньше старых дев. От этого никуда не денешься.

Тильда пропустила еще одну петлю.

Дэвид понял, о чем я говорю, и покраснел.

– О, да… Об этом я и не подумал. Но… Как знать? Может быть, Господь и не благословит нас детьми?

– Как знать… Но ведь нам нужно быть готовыми ко всему. И иметь сбережения на случай моей смерти. Я хочу быть твердо уверенной в том, что в этом случае моя семья не скатится в нищету. Пойми, я сама потеряла мою любимую мамочку. Именно поэтому я так и переживаю, понимаешь?

Он медленно кивнул в ответ. Какая же у него все-таки идеальная форма головы, скрытой сейчас под этим полицейским цилиндром! Редкая пропорция субъективных и объективных качеств. А к тому же милое лицо и чрезвычайно доброе сердце… Я просто не имею права потерять его. Такого мне больше никогда не встретить!

– Я понимаю, но… – Дэвид вздохнул и замялся. – Мне так трудно ждать. Придумывать все новые отговорки, когда мама настойчиво предлагает прогуляться с дочерью очередной подруги. Иногда кажется, что ты играешь со мной, как кошка с мышкой, Дотти. Просто дразнишь.

Эти слова задели меня за живое.

Как все-таки нетерпеливы они, эти мужчины! Солдаты и моряки заставляют своих жен ждать их годами – и женщины терпят это. Но если мужчине приходится хоть чуточку подождать – он тут же начинает ныть.

– Я тоже беспокоюсь, – с дрожью в голосе ответила я. – Боюсь, что твое терпение лопнет, что однажды ты решишь, что жениться на девушке моего круга для тебя непосильная задача, – и женишься на ком-нибудь другом.

Дэвид не стал жарко отрицать такой возможности. Он просто крепко сжал мою руку. Но всего на миг. Затем отскочил от окна коляски и бросил:

– Мне пора.

Я поежилась от холода. Все вокруг вмиг показалось мне серым и холодным.

– Прохожие, не дай бог, заметят, что я задержался тут у вашей кареты.

– Я скоро снова приеду к тебе, – пообещала я.

В знак прощания со мной Дэвид дотронулся до цилиндра, потом кивнул Тильде.

– Скоро! – эхом повторил он и торопливо зашагал прочь.!

* * *

Я заперлась в своей комнате, сказав о!тцу, что буду писать письма. Он вряд ли одобрил бы чтение дела очередной заключенной, содержание которого, без сомнения, было довольно страшным. Ознакомившись с заключением коронера, я так расчувствовалась, что вынуждена была прилечь.

Жертвой – по мнению полиции, единственной – была молодая женщина, которую Рут знала много лет. Хорошенькая, замужняя, но так и не успевшая родить. Она вся высохла от истощения, хотя внутренние органы загадочным образом не пострадали.

Рут была ее служанкой. Она терпеливо ухаживала за умирающей, но в то же время втайне день за днем приближала ее смерть. Она посеяла зерно смерти в тело своей хозяйки уже очень давно – и оно проросло, подобно повилике, что плотно обвивает и в итоге губит стебли, во много раз мощнее и толще себя. Слуги довольно часто убивают своих господ. Я много читала об этом в газетах и теперь буду пристальнее наблюдать за поведением Тильды.

Но это… Такой жестокий и холодный расчет. Убивать постепенно, день за днем, шаг за шагом продвигаясь к своей цели. Наверное, картина не была бы такой ужасной, если бы Рут просто ударила свою хозяйку чем-то тяжелым по голове.

И что еще ужаснее, я вновь вспомнила о том, как медленно угасала моя мама. Хотя причина ее смерти была совсем другой, я узнавала описанные признаки: выпадение волос, тонкий пушок, покрывающий кожу… Жуткая смерть. Страшно подумать, что кто-то мог специально заразить человека подобной болезнью! Невероятно! И ведь она еще совсем ребенок!

За что?

Мне бы так хотелось утешить себя мыслью о том, что Рут здесь ни при чем. Что эта женщина умерла от болезни, как моя мама… Но передо мной лежит копия признания Рут. Теперь сам воздух вокруг нее кажется каким-то зловонным и несущим смерть.

Мой кенар Уилки весело зачирикал. Я приподнялась на локте и стала наблюдать, как он летает по клетке. Кажется, у него там гораздо уютнее, чем в камере Рут Баттэрхэм.

Интересно, что девочка сейчас делает? Дремлет? Или все так же сидит и теребит пеньковую веревку?

Неужели душа ее может быть спасена? Господь уверяет, что да. Даже моя мать, умиравшая так же мучительно, как жертва Рут, подтвердила бы это. Я просто обязана убедить Рут покаяться. Более того: я хотела бы проверить на ней одну мою догадку из области френологии.

С тех пор как френология стала модной и в обществе заинтересовались изучением строения черепной коробки, моралисты принялись задавать каверзные вопросы. Они считали, что френология отказывает человеку в способности самому отвечать за свои действия.

Например, если человек родился с определенными выступами на черепе, выходит, он прирожденный преступник? В таком случае как мы можем его наказывать за то, что является для него врожденным, чего он просто не в силах изменить?

У меня сформировалась собственная френологическая теория: я считаю, что череп ребенка растет в четком соответствии с формированием его души, меняясь с каждым принятым серьезным решением. Если распознать на ранней стадии склонность человека к преступлению и помочь ему встать на путь истинный, то и душа его, и форма черепа изменятся.

Если бы мне удалось наставить на путь истинный эту девочку, Рут, на душе у меня стало бы намного спокойнее. Я даже могла бы описать свою теорию в письме мистеру Комбу – председателю Эдинбургского френологического общества. Представляю, как вытянулось бы лицо папы, узнай он, что теория его дочери, к которой он относился скептически и снисходительно, словно к детскому лепету, признана ученым с мировым именем.

Я припомнила то недоверие, с которым Рут отнеслась к моим словам о том, что я хожу по тюрьмам не для развлечения. Она отчасти права: у меня есть для этого и сугубо эгоистичные мотивы.

– Что плохого в том, что меня вдохновляет попытка привести грешницу к покаянию и наставить ее на путь истинный? Это будет полезно не только для подтверждения моей теории, но и для нее самой! – сказала я, глядя на Уилки.

Он посмотрел на меня своими блестящими глазками-бусинками и принялся весело чирикать.

Поднявшись с кровати, я подошла к своему трюмо и поправила прическу.

– Я буду и дальше посещать Рут Баттэрхэм, – сказала я своему отражению. – И пусть она кажется мне просто ужасной, а воспоминания о смерти мамы почти невыносимыми. Эти разговоры будут полезны для нас обеих. Ей я помогу осознать содеянное и покаяться, а она… даст мне возможность изучить ее череп. И не смотри на меня так! – пригрозила я Уилки, видя в зеркале, как он мечется по клетке. – Если моя теория подтвердится – представь, сколько жизней можно будет спасти!

Тишину нарушил гонг, возвестивший о том, что наступило время обеда. Вибрация от этого резкого звука прокатилась по всему дому, и я ощутила ее даже на своей коже. Уилки забился в самый угол клетки и нахохлился.

Он выглядел испуганным.