Текст книги "Новеллы (-)"

Автор книги: Лопе Феликс Карпио де Вега

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 12 страниц)

Так вот через калитку, которую я просил вас запомнить, сеньора Марсия, вышла великая султанша с двумя ренегатами, которым она решилась довериться; и притом еще она была в костюме янычара, ибо иначе выйти было невозможно. Подвергая себя великой опасности, она отправилась к берегу моря, где была встречена смелым Фелисардо, остерегавшимся проронить хотя бы слово. Он приказал эскадре выйти в море и взять курс на Сицилию, где, по его словам, им предстояло совершить некий великий подвиг. Но столь несчастен был этот юноша, хоть и достойный лучшей судьбы, что едва лишь его корабли вышли в море и капитанская галера, распустив паруса, начала бороздить воды веслами, как небо затмила черная туча и со всех четырех сторон света загромыхал гром, сопровождаемый столь ужасными вспышками молний, что, казалось, они сливались в одно сплошное полымя. Море вздулось, волны забушевали, клочья морской пены завязали между собой грозную битву, взлетая к звездам, которые, словно боясь, что пена их погасит, спрятались. Не было смысла зарифлять паруса, и все понимали, что в этом хаосе мужество и стойкость были бессильны. Фелисардо выхватил саблю и, грозя ею, требовал, чтобы галеры продолжали путь; но и он не смог противиться воле небес. И когда стало рассветать, все увидели, что капитанская галера, как, впрочем, и все остальные, находится почти в самом порту.

Фелисардо намеревался провести весь день на судне, спрятав донью Марию в каюте. Но в городе уже узнали об ее исчезновении, ибо несколько турчанок и гречанок, прислуживавших ей, забили тревогу. Они подняли такой крик, что встревоженные янычары доложили о случившемся своему начальнику, тот передал Махмуду-паше, а тот сообщил обо всем султану. Этот последний, крайне взволнованный, вообразил сначала, что султаншу умертвила из ревности какая-нибудь другая из его жен или наложниц. Но, подумав хорошенько и взвесив все обстоятельства, – ибо, как говорит Сенека, "ни в чем не уверен тот, кто склонен к подозрениям", – он решил, что она бежала с Фелисардо, ибо не доказывало ли то, что она так дурно о нем говорила, того, что она была в него влюблена? Ведь женщины постоянно так делают – либо для того, чтобы скрыть свою любовь, либо для того, чтобы обмануть других поклонников. Придя к такому выводу, султан послал Хозяина жизни с сотней телохранителей и янычар на галеры, так как было уже известно, что буря настолько их потрепала, что без основательной починки снова выйти в море они не в состоянии.

Как только Фелисардо завидел их, он сразу же принял решение умереть, как подобает кабальеро, а не погибнуть под пыткой в руках подлого палача. Хоть паше и очень хотелось взять его живым, Фелисардо не пожелал сдаться: он отчаянно бился на мостике своей галеры, ловко орудуя палашом и круглым щитом и громоздя трупы убитых врагов. Видя, что взять его живым не удастся. Хозяин жизни приказал янычарам стрелять в него. Фелисардо упал, сраженный одновременно четырьмя выстрелами, хоть и сделанными без всякой охоты, ибо он был весьма любим этими варварами. Рассказывают, будто перед смертью он успел промолвить: "Турки, будьте свидетелями, что я умираю как христианин и что я оскорбил моего повелителя лишь тем, что хотел увезти донью Марию". После этого паша отрубил ему голову, чтобы доставить ее султану, и разыскал султаншу, которая, заливаясь слезами, взирала на мужественную смерть несчастного юноши. Весьма обрадованный тем, что она нашлась, Хозяин жизни попытался как мог утешить ее и с великим почетом доставил ее во дворец.

Султан целых четыре дня отказывался видеть донью Марию, но затем любовь все же взяла верх в его сердце, и он простил ее, ибо, когда любящий гневается на любимую, это, как весьма верно замечено в "Амфитрионе" Плавта {33}, приводит лишь к тому, что любовь становится еще более пылкой и нежной. Султанша в свое оправдание могла сослаться лишь на то, что очень уж ей хотелось побывать на родине и повидать родителей, а другого способа для этого, ввиду запрета султана, она не видела. Ревнивый турок ей поверил, ибо хотел тем самым умирить свой гнев – вещь, способствующая тому, что и жены ревнивцев, как бы ни были они пылки, тоже скорее успокаиваются. По этому случаю мне вспоминается сцена из одной португальской комедии, где старик, беседуя с другом, сообщает ему, что хочет женить своего сына, на что друг замечает: "Не делайте этого, так как он влюблен в куртизанку". А старик отвечает на это: "Мне это отлично известно, и потому-то я и хочу женить его, что они с куртизанкой поссорились и ревнуют друг друга, а это весьма кстати: я воспользуюсь этой ссорой, чтобы разлучить их". Но друг возражает ему: "Плохо же вы знаете, как бывает сильна старая любовь, вошедшая в привычку. Ваш сын уже сейчас ищет предлога, чтобы извиниться перед этой женщиной за обиду, которую она ему причинила".

Таков был конец Фелисардо, таковы были его несчастья из-за чести, так рухнули его надежды. А Сильвия продолжала воспитывать залог их несчастной любви; и если этот ребенок вырастет, то ваша милость увидит, как говорится, второе действие комедии. А пока прочтите эту эпитафию, или жалобную песнь о невзгодах Фелисардо:

Здесь несчастный погребен.

По чужбине он скитался

И неузнанный скончался,

Недоверьем умерщвлен,

Ибо полумесяц он

Солнцу предпочел с досады {34},

Хоть был верен чести с млада.

Тем, кто в бой вступил с судьбой,

Не о гордости пустой,

А о долге печься надо.

БЛАГОРАЗУМНАЯ МЕСТЬ

Заверяю вашу милость, которая требует от меня рассказа на эту тему, что не знаю, сумею ли я заслужить ваше одобрение, ибо если у каждого писателя есть свой гений, которому он себя посвящает, то мой гений не может проявиться в этом, хотя многие и думают иначе. Гением же, если ваша милость этого не знает, – а она вовсе не обязана быть в этом осведомленной, называется та склонность, благодаря которой мы предпочитаем одни предметы другим, а потому изменять своему гению – значит отказывать природе в том, чего она вправе от нас требовать, как сказал об этом один сатирический поэт.

В древности считали местопребыванием гения лоб, ибо по лбу можно узнать, делаем ли мы какое-нибудь дело с охотой или против желания. Но это не совпадает со взглядами Платона и Сократа, Плутарха и Брута {1}, а также Вергилия, который полагал, что каждое место обладает своим гением, и потому писал:

Так говорил он гениям тех мест,

Чело которых, как венком, обвито

Зеленой ветвью, и богине Гее,

Первейшей меж богинями, и нимфам.

И рекам, умоляя их смиренно {2}.

Но я должен сначала оговориться и сказать, что не без радости служу я вашей милости, хотя для моей природной склонности занятие это и не совсем привычно, в особенности же сочинение этой новеллы, в которой я, против своего желания, должен быть трагиком, а это мало приятно тому, кто, вроде меня, все время находится вблизи Юпитера.

Но так как все, что делается ради собственного удовольствия, ценится меньше того, что люди делают по принуждению, то ваша милость должна вознаградить мой труд и выслушать рассказ о женщине, видевшей мало радости в жизни, вышедшей замуж во времена менее суровые, чем наше, но, по воле божьей, оказавшейся в таком положении, которое устрашило бы кого угодно, если бы ему грозила такая же опасность.

В роскошной Севилье – городе, славу которого не затмили бы и Великие Фивы {3}, ибо если те обязаны этим названием своим ста вратам, то в единственные ворота Севильи входили и входят величайшие сокровища {4}, которыми на памяти человеческой обладал мир, – жил Лисардо, молодой кабальеро хорошего рода, отличавшийся хорошей внешностью, хорошими способностями и хорошим характером; помимо этих богатств, он овладел еще теми, которые ему оставил отец, трудившийся весь свой век без устали так, как будто бы, отправляясь в другую жизнь, он мог унести с собой все, что заработал в этой. Лисардо преданно и пылко любил Лауру, девушку, известную своим хорошим происхождением, большим приданым и многими дарами, которыми ее наделила природа, создавшая ее, казалось бы, с особенной тщательностью.

По праздникам Лаура вместе со своей матерью посещала церковь; она выходила из кареты с таким удивительным изяществом, что не только Лисардо, ожидавший ее появления у дверей церкви как нищий, чтобы взглядом молить о самой незначительной милостыне из сокровищницы ее глаз, – но и все, кому доводилось взглянуть на нее украдкой или же внимательно, мгновенно отдавали ей свое сердце.

Целых два года томился Лисардо этой любовной робостью, осмеливаясь говорить с Лаурой одними только глазами и нежными взглядами рассказывать ей о своих чувствах и описывать свои желания. Наконец в один счастливый день он увидел, что в ее доме слуги с веселым шумом и суматохой готовятся к праздничному обеду. Лисардо спросил одного из них, которого он знал больше, чем остальных, о причине этих приготовлений, и тот ответил ему, что Лаура и ее родители отправляются в свое загородное имение, где они собираются пробыть до наступления вечера. Севилья богата этими прелестнейшими садами, раскинувшимися на берегах золотого Гвадалквивира – реки, золотой не своими песками, доставившими у древних это название Герму, Пактолу и Тахо {5}, воспетым Клавдианом {6}:

Их не насытит ни песок испанский,

Сокровище неистового Тахо,

Ни золото прозрачных вод Пактола,

Ни Герм, хотя б он до последней капли

От жажды высох,

а теми богатыми флотилиями, которые входят в нее, нагруженные золотом и серебром Нового Света.

Узнав у слуги, где находится это имение, Лисардо нанял лодку и вместе с двумя своими слугами прибыл туда раньше, чем Лаура, и спрятался в самой отдаленной части сада. Вскоре приехала с родителями и Лаура; думая, что на нее смотрят только деревья, она в одной шитой золотом юбке и корсаже принялась бегать по саду, как обычно делают молоденькие девушки, когда из сурового домашнего затворничества вырываются на простор полей.

Такая одежда была бы к лицу и вашей милости, и, если я не ошибаюсь, однажды я видел вас, когда вы были одеты столь же небрежно, как Лаура, и были не менее прекрасны, чем она. Признание это вселяет в меня уверенность, что эта новелла сможет понравиться вашей милости, ибо если люди ученые любят, чтобы их называли гениальными, смелые – чтобы их называли Цезарями, щедрые – Александрами, а знатные – героями, то для женщин нет лучше похвалы, чем когда их называют красавицами. Правда, для подлинных красавиц эта похвала не имеет такого значения, но все же, если им об этом не говорить и не повторять затем множество раз, они сочтут себя дурнушками и будут чувствовать себя больше обязанными зеркалу, чем нашим любезностям.

Итак, Лисардо любовался Лаурой, а она, перебегая с одной дорожки на другую, настолько углубилась в сад, что оказалась совсем недалеко от него, и тут ее остановил ручей, который, как принято говорить в романсах, шептал и смеялся; вот послушайте, например:

Ручеек со смехом мчится

Галькой, как зубами, блещет.

Чуть весны босые ножки

Он завидит в восхищенье.

Я привел эти стихи не случайно, так как ручей должен был засмеяться, увидев ножки Лауры, прекрасной как весна, когда она, отвечая на приглашение зеркальной воды и шумного песка, который образовывал маленькие островки и, желая задержать ее, соперничал с водою, – разулась и опустила свои ножки в воду, где они казались лилиями, лежащими под стеклом.

Но вот Лаура ушла (слова эти кажутся мне столь же полными значения, как выражение: "Здесь была Троя"). Ее встретили родители, весьма взволнованные, ибо отсутствие дочери показалось им слишком долгим, – настолько велика была любовь, которую они к ней питали. Как верно почувствовал это трагический поэт {7}:

Как тесны узы крови,

Которыми связала

Отца с ребенком мощная природа!

Они осыпали ее ласками, хотя Хремет и бранит Менедема {8} за такое поведение, ибо Теренций не одобряет проявления родителями любви к детям.

Тем временем один из слуг Лисардо сообщил Фенисе, служанке Лауры, что здесь находится его господин. Слуга и служанка быстрее поладили между собой, поскольку менее заботились о своей чести. Он сказал ей, что они не взяли с собой никакой пищи, ибо Лисардо вполне мог довольствоваться одним созерцанием Лауры, – ведь слуги не умеют скрывать своих естественных побуждений и потребностей, которые с такою силою духа подавляют в себе люди благородного происхождения.

Фениса рассказала об этом Лауре, которая зарделась от стыда, как свежая роза; кровь взволновалась в ней, ибо сообщение о настойчивости глаз Лисардо вынуждало ее примирить в себе сердце и честь, желание и рассудок. И тихонько, чтобы как-нибудь не услышала ее мать, она сказала Фенисе:

– Никогда больше не заговаривай со мной об этом!

Фениса поверила суровости ее лица и лаконичности ее слов. Должен пояснить вашей милости, что слово это означает краткость, ибо лакедемоняне не любили длинных речей; мне кажется, что если бы они дожили до наших дней, то им пришлось бы немедленно умереть. Как-то раз пришел ко мне один идальго и заставил меня целых три часа выслушивать историю подвигов его отца в Индиях; когда же я наконец предположил, что он хочет, чтобы я написал обо всем этом книгу, он вдруг попросил у меня денег

Итак, Фениса поверила Лауре, совсем как это бывает в завязках комедий, и, зная о ее скромности, ничего больше не стала ей говорить. Но Лаура, увидев, что Фениса оказалась послушнее, чем ей хотелось, спросила ту, когда они остались одни:

– Как мог этот кабальеро отважиться прийти в наш сад, зная, что здесь должны находиться также и мои родители?

– Потому что он любит вас уже два года.

– Два года? – спросила Лаура. – Он так давно сошел с ума?

– Лисардо вовсе не похож на сумасшедшего, – возразила служанка, потому что столько ума, скромности и благоразумия, при такой молодости, я не встречала ни в одном мужчине.

– Откуда ты его знаешь? – спросила Лаура.

– Оттуда же, откуда и вы.

– Так он поглядывает и на тебя? – продолжала влюбленная девушка.

– Нет, сеньора, – ответила ей лукавая служанка, – ведь вы одна во всей Севилье заслуживаете такой безумной любви, какою он вас обожает.

– Значит, он меня обожает? – спросила, улыбаясь, Лаура. – Кто тебя научил таким словам? Может быть, достаточно просто сказать, что он меня любит?

– Вполне достаточно, – сказала Фениса, – раз вы не отвечаете на такую любовь; а если бы вы любили его так же, как он вас любит, каким счастьем для вас обоих было бы пожениться!

– Я не хочу выходить замуж, – возразила Лаура, – я хочу стать монахиней.

– Этого не должно быть, – ответила Фениса, – потому что вы одна у родителей и они оставят вам в наследство пять тысяч дукатов дохода, а стоимость вашего приданого составит шестьдесят тысяч, не считая тех двадцати тысяч, которые вам оставила ваша бабушка.

– Послушай, что я тебе скажу, – ответила ей на это Лаура, – не смей никогда мне больше говорить о Лисардо; он найдет девушку, достойную его любви, про которую ты столько говоришь, я же не питаю к Лисардо никакой склонности, хоть он и не сводит с меня глаз целых два года.

– Хорошо, сеньора, – возразила Фениса, – только слишком уж часто упоминаете вы имя Лисардо, чтобы я могла поверить, что ваше сердце никогда его не вспоминает.

Тем временем настал час обеда, и слуги накрыли на стол, – да будет известно вашей милости, что эта новелла не пастушеский роман {9} и ее герои обедают и ужинают каждый раз, когда к этому представляется случай, И тут Лаура сказала Фенисе:

– Жаль мне, Фениса, что этот кабальеро из-за меня ничего не ел.

– Разве вы не приказали мне, чтобы я с вами не заговаривала о нем?

– Это правда, – отвечала Лаура, – но я говорю вовсе не о нем, а о его обеде. Умоляю тебя, сделай так, чтобы наш повар дал тебе что-нибудь для него, и отнеси это его слуге – так, как будто ты сама об этом позаботилась.

– Мне это по вкусу: ведь это все равно, что отнести нищему милостыню, которую дал другой человек, – забота ваша, а старания мои.

Так Фениса и сделала; взяв каплуна, двух куропаток, немного фруктов и белого хлеба – все, чем богата Севилья, она отнесла это, куда ей было указано, и сказала:

– Пусть Лисардо кушает себе на здоровье, потому что ему это посылает Лаура.

Влюбленный кабальеро, преисполненный благодарности за эту милость, принялся за еду с таким рвением, что слуги его, придя в отчаяние, осмелились ему сказать:

– Если ваша милость будет так кушать, то что же останется на нашу долю?

– Вы, – отвечал Лисардо, – вовсе недостойны милостей Лауры, и потому, если я что-нибудь и не доем, то сохраню это себе на ужин.

Может быть, вашей милости это покажется жестокостью со стороны Лисардо, а быть может, вы возразите: "Мне кажется всего лишь, что он сильно проголодался", и вы будете правы, если только вам неизвестно, чем питается счастливый влюбленный в такие минуты.

Все же, чтобы вы не считали его невежей, я могу вам сообщить, что он дал слугам два дублона, стоимостью каждый по четыре дуро, – в те времена такие еще бывали, – с тем чтобы один из них отправился в Севилью и купил все, что ему только захочется. Однако они этого не сделали и, поделив деньги между собой, направились к загородному дому, где служанки накормили их досыта. Лаура видела все это, и ей это доставило большое удовольствие. Слуги Лисардо не скрывались от ее родителей, и когда те, пожелав узнать, что они за люди, спросили у них об этом, они назвали себя музыкантами. Желая развеселить Лауру, отец ее предложил им войти, чему они чрезвычайно обрадовались, и когда принесли лютню, которая всегда находилась в загородном доме или, возможно, была привезена служанками Лауры, – а некоторые из них любили потанцевать на мавританский лад, – Фабио и Антандро запели прекраснейшими голосами:

Между двух ручьев, рожденных

Вешним солнцем из снегов

В день, когда по просьбе дола

Растопило их оно,

Злополучный и забытый,

Ибо тем, кто ею полн,

Дарит только огорченья,

А не радости любовь,

Сильвио сидел печально

И следил за бегом вод,

Насмехавшихся беспечно

Над отчаяньем его.

И под мирное журчанье

Как хрусталь прозрачных волн.

Звонко плещущих о берег,

Жалобно промолвил он:

"Раз ни ревностью терзаться,

Ни любить вам не дано.

Вправе вы, ручьи, смеяться,

Слыша плач унылый мой.

В том, кто любит знойный камень.

Сердце страстью сожжено.

Вам же зной любви не страшен,

Ибо холоден ваш ток.

В этом вы, ручьи, с Филидой

Схожи, хоть она душой

Несравненно холоднее

Скал, покрытых вечным льдом.

Ведь она, ручьям подобно,

Родилась на высях гор.

Лишь огнем насмешек едких

Взор сверкает у нее.

Мстя за них, сюда я скрылся,

Но едва взглянул в поток,

Как в глазах своих увидел

Два чужие ока вновь.

Я желаю мстить – и плачу,

Слезы же – бессилья плод,

Если у меня исторгла

Их не ярость, а любовь.

Но не жаль мне, что люблю я,

Ибо до таких высот

Это чувство дух подъемлет,

Что не помнит он про боль.

Жаль мне лишь, что от Филиды

Страсть свою я скрыть не смог,

Ибо ей в любви признаться

Значит стать ее рабом.

И поэтому сегодня

Я твержу под ропот вод,

Оглашающих жемчужным

Смехом этот тихий дол:

Раз ни ревностью терзаться,

Ни любить вам не дано,

Вправе вы, ручьи, смеяться,

Слыша плач унылый мой.

Слушая их песни, Лаура не могла решить, сложены ли эти стихи для нее или нет, и, хотя они полностью совпадали с чувствами Лисардо, однако жалобы на ревность показались ей несовместимыми с ее скромностью и уединенной жизнью, и потому она продолжала сомневаться. Но ведь влюбленные ревнуют без причины, и им не нужно повода, чтобы жаловаться, – они совсем как дети, которые часто сердятся на то, что сами же сделали.

Родители Лауры попросили Фабио спеть еще, если он не устал, и тогда он и Антандро запели на мотив непревзойденнейшего из музыкантов Хуана Бласа де Кастро следующие стихи:

_Сердце, для того ль ты скрылось.

Чтоб ночь мне в пытку превратилась_?

От тебя я жду ответа,

Сердце, ибо мы друзья:

Почему тобою я

Был покинут до рассвета?

Если ж повстречалось где-то

Ты с любимою моей,

Для того ль предстать пред ней

Ты, безумное, решилось,

_Чтоб ночь мне в пытку превратилась_?

Сердце, хоть у милой очи

Блещут гибельным огнем,

То, что видно им лишь днем,

Видишь ты во мраке ночи.

Злую долю мне пророча,

Ты опасней их втройне,

Ибо стоит вспомнить мне.

Для чего и где ты скрылось,

_Чтоб ночь мне в пытку превратилась_.

Ты уходишь ежечасно,

Сердце, не спросясь меня.

Хоть тебе вослед, стеня,

Пленник твой, я рвусь напрасно,

Если смеешь самовластно

Расставаться ты со мной,

То признайся мне, какой

Ты надеждой обольстилось,

_Чтоб ночь мне в пытку превратилась_?

Как только на струнах лютней отзвучало эхо мелодии, – хотя, сколько мне помнится, инструмент был всего только один, – Лаура спросила Фабио, кто сложил эти строки. Фабио ответил ей, что их сложил кабальеро по имени Лисардо, юноша двадцати четырех лет, которому он и Антандро служат.

– Право же, – сказала Лаура, – он изрядный выдумщик.

– Да еще какой! – сказал Антандро. – К тому же, красив и отлично сложен, а самое главное – мужествен и скромен.

– А родители его живы? – спросил отец Лауры.

– Нет, сеньор, – ответил Фабио, – Альберто де Сильва умер; ваша милость, должно быть, изволили знать его в этом городе.

– Конечно, я его знал, – сказал старик, – он был весьма дружен со мною, да и со всеми знатными людьми города. Я помню и его сына, когда он был еще ребенком и только начинал учиться писать; рад слышать. что он вырос похожим на своего отца. Не собирается ли он жениться?

– Собирается, – ответил Антандро, – и всей душой стремится к браку с одной прекрасной девушкой, столь же щедро одаренной природой, как он, и такой же богатой.

После этого Менандре – так звали отца Лауры – велел их отблагодарить, и они ушли, чтобы обо всем, что между ними там говорилось, рассказать в глубине сада Лисардо, который ждал их, не надеясь для себя на что-нибудь хорошее.

Между тем Лаура, охваченная "тревожным беспокойством", как определяет любовь Овидий, была взволнована: она вообразила, что та девушка, на которой хочет жениться Лисардо, – не она и что все знаки его внимания по отношению к ней были притворством; она не поняла, что Антандро сказал все это, желая намекнуть ей на стремления Лисардо, – ведь любовь всегда полна опасений и видит горе даже там, где ее ждет только счастье. Она больше не могла веселиться и, уверив родителей, что ей нездоровится, вернулась вместе с ними в Севилью. Всю ночь она почти не спала, а на следующий день эта мысль настолько ее опечалила, что она решилась написать Лисардо письмо.

Пусть ваша милость судит сама, разумно ли поступила эта сеньора, я же никогда не берусь порицать тех, кто любит. Разорвав двадцать листков бумаги, Лаура вручила последний и самый неудачный из них Фенисе, и та с удивлением, близким к ужасу, отнесла его Лисардо, который в эту минуту садился на коня, чтобы отправиться на прогулку. Не помня себя от радости, он выслушал то, что Фенисе было поручено передать ему на словах, и увел ее за руку в небольшой сад, который находился перед входом в дом и радовал взор листвою нескольких апельсиновых деревьев; там, расцеловав ее в обе щеки, он взял письмо столь осторожно, как если бы оно содержало яд, сломал печать, бережно спрятал в карман конверт и прочел следующее:

"Годы, в течение которых вы позволяли мне считать себя вашей знакомой, обязывают меня к вежливости. Я поздравляю вас с решением, принятым вами, жениться на красивой и богатой даме, о котором рассказали моим родителям ваши слуги. Но умоляю вас, пусть она не узнает о моем дерзком поступке, иначе она сочтет меня ревнивой. Ваша милость не должна похваляться моим письмом, желая заслужить еще большую любовь этой дамы, так как эта сеньора не может быть настолько скромной, чтобы не понимать, что тот, кого она заслужила, достоин любви всех женщин".

С мягкой улыбкой более в глазах, чем на губах, Лисардо сложил письмо. Вспомнив рассказ Антандро, он догадался об ошибке Лауры и понял хитрость, примененную ею чтобы вызвать его на этот поединок пера и чернил, которые в любовных дуэлях выполняют роль плаща и шпаги. Он проводил Фенису в комнату для ученых занятий, украшенную письменными принадлежностями, книгами и картинами, где попросил ее заняться чем-нибудь, пока он напишет ответ, и Фениса стала рассматривать портрет Лауры, написанный превосходным художником по мимолетному впечатлению, ибо он видел ее только в церкви. А тем временем Лисардо писал, заботясь одновременно о быстроте и об изяществе слога. Окончив письмо, он открыл ларец и, вручив Фенисе сто эскудо, поведал ей о своих истинных чувствах.

Служанка ушла, и Лисардо еще два раза перечитал письмо Лауры, а затем, положив его в конверт, спрятал в ящичке письменного стола, где он хранил свои драгоценности, как бы желая придать ему достойную оправу.

Фениса вернулась к Лауре, ожидавшей ответа с заметным нетерпением. Она отдала своей госпоже письмо, рассказала о той радости, с какою Лисардо ее встретил, о том, как убраны его комнаты, о великолепии всего дома; она умолчала только о ста эскудо – и напрасно, потому что подобные вещи тоже говорят в пользу того, кто любит и хочет быть любимым. Но было бы еще хуже, если бы она сказала, что получила половину этой суммы, как делают многие слуги, жестоко оскорбляя щедрость влюбленных.

Лаура вскрыла письмо с меньшими церемониями, хотя, вероятно, с большим нетерпением, и прочитала следующее:

"Сеньора, которой я служу по своей доброй воле и на которой мечтаю жениться, это ваша милость. Именно это сказал Антандро, и именно так должны были вы понять его слова. А потому, хотя бы это вам и доставило удовлетворение, вам все же пришлось бы завидовать самой себе, если бы я заслуживал того, о чем вы говорили из учтивости, ибо другой сеньоры у меня нет и не будет, пока я жив".

Когда я задумываюсь над тем, где начинается пролог истории двух влюбленных, любовь кажется мне самым замечательным творением природы, и в этом я не ошибаюсь, ибо всей философии известно {10}, что она заключает в себе зарождение и существование всех вещей, которые живут в союзе с нею столь же, как и с небесной гармонией, а из мудрого наблюдения, гласящего, что все возникает в борьбе, видно, что одни и те же предметы отталкиваются и соединяются, из чего в свою очередь следует, что самые противоположные элементы присущи некоторым предметам и сообщают им свои свойства. Огонь и воздух сочетаются в теплоте, которую огонь делает чрезмерной, а воздух умеренной, огонь и земля – в сухости, воздух и вода – во влажности, а вода и земля – в холоде, из чего вытекает, что любовь есть необходимость и, как и в этом случае, является основой всего, что зарождается и отмирает в природе. Однако ваша милость может возразить на это: "Какое отношение имеют элементы и основы зарождения любви к свойствам различных стихий?" Но пусть будет известно вашей милости, что наш человеческий организм происходит от них и что его гармония и согласованность зарождаются и поддерживаются на их основе, которая, как говорит философ, является корнем всех естественных страстей.

Какое здание возводит любовь на первом камне – письме, которое эта девушка безрассудно написала мужчине настолько юному, что с момента рождения он еще не изведал никакой другой любви! Кто видел прочное здание, построенное на бумаге? И может ли обещать долговечность стремительное желание двух наших влюбленных, которые начиная с этого дня стали переписываться и говорить друг с другом, хотя и не преступали границ скромности, рассчитывая на законный брак? Я не сомневаюсь в том, что, если бы Лисардо в то время попросил руки Лауры, Менандро счел бы эту просьбу за счастье, но желание каждого из них завоевать любовь другого и убедиться в ней привело к промедлению, а отсюда и к различным злоключениям, как всегда бывает в делах, осуществление которых, как говорит Саллюстий {11}, все откладывается, в то время как решение их уже созрело.

У Лисардо был с детских лет один друг, равный ему по своим достоинствам и состоянию; звали его Октавио, происходил он из семьи неких генуэзских кабальеро, которым море не отплатило неблагодарностью за то, что они, рискуя не раз, вверяли ему свое состояние.

Октавио был безумно влюблен в одну куртизанку, которая жила в этом городе и вела такую вольную и разнузданную жизнь, что прославилась своими причудами и неприкрытым распутством. Бедному Октавио его безумство стоило немало и причиняло большой ущерб его состоянию, так как эта особа постоянно заставляла его покупать то, что он считал уже приобретенным.

Сознаюсь, что любовь без этого не удержишь, но алчность подобного рода женщин не знает пределов. Однажды мне привелось ухаживать за растениями в моем саду, которые от палящего зноя совсем увяли и поникли так, что я не надеялся, что они когда-либо выпрямятся; но, полив их вечером водой, я наутро увидел их такими же, как в апреле после ласкового дождя. То же самое происходит с появлением и исчезновением любви куртизанок, ибо золото и серебро способны оживить их чувство так быстро, что любовник, который был вчера вечером ненавистен им за то, что пришел без подарка, на следующее же утро может стать желанным, если что-нибудь принесет.

В конце концов Доротея – так звали эту особу, – позабыв обо всем, чем она была обязана Октавио, обратила свой взор на богатого перуанца (как принято их всех называть), человека средних лет, обладавшего довольно приятной наружностью, щеголеватого и неглупого. Вскоре Октавио догадался о ее неверности; проследив однажды, он увидел, что она, переодетая в чужое платье, вошла в дом упомянутого индианца {12}. Наш безумец, дождавшись, когда дерзкое судно выйдет из гавани, схватил ее за руку и, не страшась перуанца и не стыдясь соседей, дал ей несколько оплеух.

На крик Доротеи и служанки, пытавшейся ее защищать и получившей за это по заслугам, вышел Финео – так звали индианца – и вместе с двумя своими слугами помог ей уйти если не весьма почетно, то хотя бы без особого для нее ущерба. Октавио обратился в бегство, а бегство как говорит Карранса {13} и как утверждает великий дон Луис Пачеко {14}, не дает удовлетворения бежавшему; поэтому он рассказал своему другу Лисардо о нанесенном ему оскорблении, и тогда они, вместе с двумя музыкантами-слугами, о которых уже говорилось раньше, две или три ночи подряд подстерегали Финео, но тот не выходил из дома, не приняв мер предосторожности. И вот в последнюю ночь, когда он, побывав у приятеля, возвращался к себе домой (о ночь, сколько несчастий у тебя на счету! Не напрасно Стаций {15} назвал тебя укрывательницей обманов. Сенека – ужасной, а поэты – дочерью земли и Парок, иначе говоря, дочерью смерти, ибо Парки убивают, а земля поглощает тех, кого хоронят), – итак, когда он возвращался домой, к нему навстречу вышли Октавио и Лисардо со слугами и нанесли ему несколько ударов кинжалами. Финео мужественно защищался с помощью обоих слуг, пока не упал мертвым, ранив Октавио шпагой, от чего тот через три дня тоже скончался. Эти три дня Лисардо скрывался, но так как суд потребовал, чтобы его силой извлекли из церкви, ему пришлось уехать. Много слез пролили Лаура и Лисардо, и вот он покинул Севилью и по совету друзей и родных отплыл в Индии, куда как раз отправлялась Новоиспанская флотилия {16}. Хотя убитые были и с той и с другой стороны, дело это оказалось настолько трудно уладить, что Лисардо не смог вернуться в Севилью так скоро, как он рассчитывал. Во время его отсутствия Лаура погрузилась в такую печаль, что родители, видя это, несмотря ни на что, отнеслись к Лисардо благосклонно и не возражали против того, чтобы он стал их зятем. Однако после двух лет ее безысходной тоски родители, желая развлечь ее, стали предлагать ей в мужья разных знатных людей, достойных ее красоты, совершенств и состояния. Но стоило им завести об этом речь, как Лаура всякий раз падала замертво. Поговорив с Фенисой и узнав от нее, что Лаура, все еще надеясь выйти замуж за Лисардо, не согласится ни на какой другой брак, Менандро решил написать подложное письмо, в котором среди прочих новостей ему сообщалось, что, находясь в Мексике, Лисардо женился. Письмо это, как бы случайно оброненное неким приятелем Менандре, навестившим их однажды, было найдено Лаурой, и она прочла в нем: