Текст книги "Минута после полуночи"
Автор книги: Лиза Марич
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 14 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]
Никита проснулся от острого запаха…
Никита проснулся от острого запаха свежесваренного кофе. Сел, посмотрел на пустую половину кровати и громко позвал:
– Ира!
Не дождался ответа, набросил халат и отправился на кухню.
Запах кофе говорил о том, что Ира не в настроении. Обычно по утрам она пила стакан теплой кипяченой воды с разведенной ложкой меда, а в театре – специальный травяной чай, который готовила вечером. Знакомый синий термос стоял на столе, а Ира неторопливыми глотками смаковала обычно запрещенный коричневый напиток.
– Доброе утро. – Красовский нагнулся и поцеловал подставленную щеку. – Как спала?
– Так себе, – отозвалась Ирина. – Хочешь кофе? Я тебе оставила.
– Спасибо, да.
Она поднялась из-за стола, достала маленькую чашечку и аккуратно, не взбалтывая осадок, вылила в нее кофе из турки. Никита наблюдал за ее ловкими изящными движениями. Они жили вместе полгода, но он до сих пор не мог привыкнуть к тому, что входишь на кухню – а там Ирина.
– Осторожно, он только что вскипел.
Узкая рука с худым, почти детским запястьем поставила перед ним чашку. Тихо звякнуло фарфоровое блюдечко.
– Ты полетишь со мной зимой в Венецию?
– В Венецию? – удивленно переспросил Красовский. – Зачем?
– Ежегодный конкурс молодых исполнителей. Я председатель жюри. Разве ты не помнишь? Я тебе говорила!
Ничего она ему не говорила, он бы ни за что этого не забыл, даже начал обдумывать, где лучше провести Новый год. Вдвоем, разумеется. Но спорить не стал, как обычно, сделал вид, что она права.
– Да, прости, из головы вон… Когда начинается конкурс?
– Сразу после новогодних каникул, в середине января. Мы можем полететь раньше и немного погулять по Италии.
– Да, это было бы занятно, – согласился Никита почти равнодушно. Он сам поражался тому, как хорошо научился притворяться за прошедший год. – Ты думаешь, мое присутствие будет уместно?
Ира метнула на него сумрачный взгляд исподлобья.
– Я знаю, чего ты боишься. Не дай бог, кто-нибудь скажет, что ты гоняешься за бабой. Никита, опомнись! Кому, глядя на тебя, придет такое в голову?
– Никому, – согласился он и взялся за тоненькую ручку чашки.
Он гонялся за ней по всему миру с памятного 1998 года. Узнавал расписание гастролей, бронировал авиабилеты и пересекал моря, океаны и континенты.
Один раз Небесный Шутник взял и сунул их в один самолет. Они сидели рядом, разделенные узким проходом, Никита даже чувствовал легкий запах ее духов. Он чуть не умер от напряжения, скрываясь за журналом и поднятой крышкой ноутбука. Показаться ей на глаза Никита не смел – с такой-то рожей! Но Ирина почти всю дорогу дремала, отгородившись от окружающих большими герметичными наушниками. Никита осмелел и начал бросать на нее тревожно-любопытные взгляды из-под журнальной обложки.
Лицо его умилило. Ангельское, по-другому не скажешь. Очень бледное и спокойное, почти не знакомое с косметическими ухищрениями. Кожа на шее была чуть тронута увяданием – как немного пожухшая кожура спелого яблока. Такие яблоки бывают особенно сладкими… Он сам ужаснулся этой мысли.
– Так что ты решил?
Никита пригубил кофе и выдержал безупречную актерскую паузу.
– Ну что же… Венеция так Венеция.
Ирина кивнула и начала двигать по столу крышку сахарницы. Она выглядела утомленной. Легкие тени под глазами, морщинка на переносице, носогубная складка, ставшая за ночь глубже и заметнее. Никита встревожился.
– Что случилось? Новая анонимка? – Ирина молча покачала головой. – Тогда в чем дело?
Она ответила не сразу.
– Не могу отделаться от этой дурацкой мысли: а вдруг?..
– Что «вдруг»?
– Ну, вдруг все это не просто угрозы? – Ирина виновато взглянула на него: – Никит, может, мне и правда все бросить?
Красовский с громким стуком поставил чашку на стол. Кофе плеснуло через край. На прозрачном пластике появилась маленькая коричневая лужица.
– Бросить?! – переспросил он, не веря своим ушам. – Из-за этого?!
Ирина обхватила ладонями щеки.
– А если он действительно обольет меня кислотой? – тихо спросила она. – Ты не знаешь, что это такое – жизнь без лица.
Никита почувствовал, что бледнеет. Мало что могло нанести ему удар, но напоминание об этом всегда сбивало с ног.
– Да, – согласился он. – Я не знаю.
Ирина порывисто встала. Подошла к нему, провела ладонью по спине, где под халатом змеился длинный глубокий шрам, – будто знала, откуда он. Нет, не может быть.
– Больно?
– Нет, – ответил Никита. Это была правда: снаружи не болело, даже когда он просыпался после многочисленных операций. Боль сидела глубоко внутри.
Когда пятнадцатилетнего Никиту привезли в больницу, он был с головы до пяток утыкан битым стеклом, словно игольная подушечка. Осколки вынули, разорванную кожу сшили. А вот раздробленную правую скулу собирали по кусочкам, как оконный витраж «Театра-Бис». Жаль, что физиономия, собранная из осколков лицевой кости, получилась не такая эстетичная, как стеклянная мозаика.
– Пойми, я боюсь, – сказала Ирина.
Никита обернулся и увидел зеленые глаза, окруженные бледной тенью. Больше всего в этот момент ему хотелось схватить ее обеими руками, прижать к себе крепко-крепко и больше не выпускать. Ни на репетиции, ни на концерты, ни в эти проклятые гастрольные туры… никуда. Но он, как обычно, задавил собственнический порыв. Ира не принадлежит ни ему, ни даже самой себе. У нее в этой жизни есть Призвание.
– Ничего с тобой не случится, – сухо ответил Никита. – Подумай сама: разве ты сможешь не петь? Тем более из-за угроз какого-то ненормального… кстати, почему ты думаешь, что это мужчина? – перебил он сам себя.
– Я думаю? – удивилась Ирина.
– Ну да. Ты сказала: «А если он и вправду обольет меня кислотой». – Никита остановился и настойчиво повторил: – «Он». Почему «он», а не «она»?
– Это совершенно не в духе Анжелы, – ответила Ирина, моментально расставляя все точки над «i». – Она не стала бы ничего писать, просто взяла бы и убила. Каким-нибудь примитивным способом, например из пистолета… Или отравила бы. Кстати, а что думает по этому поводу твой новый советник безопасности?
Вопрос был задан так неожиданно, что Никита не успел к нему подготовиться.
– Ничего он пока не думает. Работает.
Ирина пожала плечами
– Что ж, бог в помощь. Ладно, Никита, я побежала.
– Как это? – не понял он. – Снова без меня?
– Ты еще не одет.
– Да я за пять минут соберусь! – начал Никита, но тут же сообразил, где собака зарыта. – Не хочешь, чтобы нас видели вместе? Почему? Думаешь, в театре не знают о наших отношениях?
– Все равно, это неэтично, – отрезала Ирина.
Никита разозлился, и это чувство, как ни странно, позволило ему набраться храбрости:
– Может, нам стоит пожениться? – предложил он. Сердце екнуло. – По крайней мере, я смогу каждый день отвозить тебя на работу.
– Спасибо, у меня есть машина, – отозвалась Ирина, уложила термос в сумку и выскользнула из кухни.
Никита прикусил губу, глядя ей вслед.
Господи, ну почему он такой идиот? Почему не может вырулить на нужную посадочную полосу? Правда, сегодня он впервые сделал предложение прямым текстом, до этого объяснялся неуклюжими намеками. Ирина намеков либо не понимала, либо ускользала от них – легко, необидно, с юмором. Вот как сейчас ускользнула. Можно подумать, он хочет на ней жениться, чтобы стать личным шофером!
– Я ушла! – крикнула Ирина из прихожей. Повеяло сквозняком, послышался щелчок дверного замка, и Никита остался один.
Он ненавидел два этих слова. Когда Ирина на ходу небрежно бросала «я ушла», ему становилось дурно. Приходилось стискивать зубы, чтобы с языка не сорвалось: «В каком смысле?»
Никита допил кофе, царапая неодобрительным взглядом подвесной потолок и стены с модным напылением. Между ним и этим домом возникло мощное поле отторжения, как между двумя магнитами. Квартиру оформлял модный московский дизайнер, и все здесь было принесено в жертву моде. Ни уюта, ни простого человеческого тепла – только холодный коммерческий расчет. Никита сунулся было с предложением оплатить счета, но был отвергнут примерно той же фразой, что и сегодня.
– У меня есть деньги, – сказала Ирина. И добавила: – Ты бы лучше занялся своим караван-сараем.
Заниматься своей квартирой Никита не стал: она ему нравилась и без модного дизайнера. Пустовато, мебель самая необходимая, но там, по крайней мере, можно дышать! Не то что в этой громадной атласно-бархатной бонбоньерке, загроможденной диванами, подушками и шкафчиками с бесчисленными ящичками! Ирина переночевала у него два-три раза, а потом наотрез отказывалась от приглашений. Пришлось переехать к даме сердца и жить на ее территории, как последнему альфонсу. Все у них не так, как у людей.
Он услышал о ней пятнадцать лет назад. Тогда у Никиты уже были деньги, можно даже сказать, состояние. Колесо рулетки в шести игорных домах Лас-Вегаса вращалось без остановки и обеспечивало ему неплохой доход. Никита смог купить домик в пригороде Нью-Йорка и обзавелся автомобилем с личным водителем. Это избавило его от тягостной необходимости ежедневно сталкиваться с людьми «лицом к лицу» (это выражение Никита произносил про себя с кошмарной гримасой, изображавшей улыбку).
Единственный человек, с которым Никита мог общаться, был он сам. Несколько раз Никита поймал себя на том, что разговаривает вслух, и сильно испугался. Говорят, беседы с самим собой – первый признак надвигающейся шизофрении.
Тогда в полупустой гостиной появился последний писк техномоды – громадный домашний кинотеатр. Никита садился на диван с пультом в руках и целый день гонял шайбу по ста двадцати каналам. Иногда что-то привлекало внимание, и Никита останавливал непрерывное движение. Например, тормознул, услышав о премьере в Метрополитен-опера. На это были свои причины.
Два дня он в задумчивости слонялся по дому. А потом сел в машину и велел шоферу ехать к зданию Метрополитен-опера.
Когда Никита наклонился к окошечку, кассир слегка дернулся, но тут же взял себя в руки и любезно улыбнулся.
– Один билет в партер, – отчетливо произнес перекошенный рот. На стойку перед кассиром легла кредитка «Виза голд».
Это было целое событие. Никита испытал приятное волнение, облачаясь в хрустящую от крахмала рубашку и новенький смокинг. Покрутился перед зеркалом, стараясь не попадать взглядом на ужасное лицо, словно вышедшее из-под скальпеля доктора Моро, в общем, остался доволен.
Приехав в театр, Никита не слился с нарядной толпой, гуляющей по фойе, а торопливо прошел сквозь нее, опустив голову и не глядя по сторонам. Уселся в кресло, прикрыл ладонью правую щеку и принялся изучать программку.
Моцарт, «Женитьба Фигаро». Либретто Никита прочитал без особого интереса. Зато с большим любопытством проглотил информацию о главных действующих лицах и исполнителях. Ирина Извольская, российская оперная певица, обладательница премии такой и премии сякой, титула «Лучший голос десятилетия», специального приза Бостонской музыкальной академии, посол мира ЮНЕСКО, что-то еще и что-то еще… Никита испытал легкую гордость за страну, хотя гордиться бывшей родиной по большому счету было не за что – правители постарались.
Фотография Извольской, исполнявшей партию графини Альмавива, не впечатлила: худенькая дама в напудренном парике и платье со смешными пуфиками по бокам. Ручки чинно сложены перед собой, в правой ладони зажат букет полевых цветов.
Оркестр грянул откуда-то снизу. Никита вздрогнул от неожиданности, но быстро сообразил: это же оркестровая яма! Голова дирижера торчала поверх бархатных перил, как в кукольном театре, время от времени над барьером энергично взлетала рука с зажатой палочкой.
Следить за движениями палочки Никита скоро бросил – музыка уговорила его отложить взрослую склонность к анализу и снова ненадолго превратиться в ребенка. Итальянец, исполнявший партию Фигаро, был несколько тяжеловат для своей роли, но пел отлично. Остальные певцы ему не уступали, а эфиоп, исполнявший партию Базиля, оказался еще и превосходным характерным актером. Солисты, хор, оркестр – все были на высоте, все честно, в поте лица отрабатывали сумасшедшую цену билета. Однако настоящее потрясение караулило впереди, когда на сцене появилась графиня Альмавива в смешном платье с буфами и букетиком полевых цветов. Мягко закачались скрипичные волны, и над головами, как светящийся луч, поплыл нежный женский голос.
Рука, прикрывавшая изуродованную щеку, медленно опустилась, билет выпал из ослабевших пальцев и плавно спикировал на пол. Сердце начало раздуваться, как воздушный шарик, уперлось в ребра пульсирующими краями и вдруг лопнуло, обдав грудную клетку огненным фейерверком!
Никита захлебнулся беззвучным криком, хватая воздух широко раскрытым ртом. Круг света на сцене, где пела дама в пышном платье, расплылся и утратил четкость. «Я умираю», – понял он.
Мысль не испугала, скорее обрадовала. Что может быть лучше, чем смерть в темном зале, среди красивых, хорошо одетых людей, под звуки ангельского голоса, плывущего над головой низко-низко, как летнее облако?
Кто-то тронул его за локоть. Никита увидел руку, в которой был зажат носовой платок.
– Возьмите, – сочувственно шепнул сосед.
Несколько секунд ушло на то, чтобы осмыслить происходящее. Потом Никита взял платок и вытер лицо, такое мокрое, словно его облили из шланга. Попытался вспомнить, когда плакал в последний раз, и не смог этого сделать.
Зато навсегда запомнил вечер 20 мая 1998 года. Вечер, когда Никита услышал Голос и понял, что может жить дальше.
Понедельник – день тяжелый…
Понедельник – день тяжелый Алимов мог бы возразить, что понедельник понедельнику рознь, но сегодня все работало на проклятую поговорку.
Сначала вышла из строя видеокамера за сценой. Узкий коридор за кулисами с дверями гримерок «простреливался» насквозь, вплоть до артистического входа, расположенного с обратной стороны здания. Перед монитором постоянно дежурил охранник.
Алимов расстроился, но предчувствия беды не ощутил. Камеру пообещали отремонтировать вне очереди, а до этого времени Вадим Александрович решил лично присмотреть за подопечными.
Он устроился в глубине темного зала, обнял спинку переднего сиденья и, уткнувшись подбородком в пыльный бархат, наблюдал за милейшими людьми, находившимися под подозрением.
Прекрасная Анжела, как обычно, пела con fuoco[6]6
С огоньком (итал.).
[Закрыть], в полный голос, широко и празднично, никогда не уставала и не обращала внимания на двух постоянных слушателей – Алимова и Стаса Бажанова. Закончив петь, она спускалась в зал, садилась в стороне от всех и погружалась в какие-то невеселые раздумья. Сегодня она была на удивление тихой: не подпускала шпильки в адрес примы, не цапалась с Маратом, не обратила внимания даже на высокую фигуру Красовского, появившегося в зале.
Извольская репетировала совершенно иначе: собранно, скупо, расчетливо. Она становилась за стулом концертмейстера и пела sotto voce[7]7
Вполголоса (итал.).
[Закрыть], словно обращалась к Мире с негромким, доверительным монологом. Иногда Извольская останавливалась, молча стучала пальцем по раскрытому клавиру и повторяла отрывок снова, но уже с другими интонациями. Она никогда не объясняла Мире, что нужно делать, – женщин объединяла телепатическая связь, дающаяся годами совместной работы.
Марат Любимов пел в полный голос, как и прекрасная Анжела. Но в отличие от блистательной амазонки быстро выдыхался, терял вдохновение, начинал спотыкаться, ошибаться, капризничать, хамить. Обычно он винил во всем Миру, та не возражала, только усмехалась как-то особенно красноречиво и выразительно. От этих усмешек Марат зверел, с него мгновенно слетала интеллигентная маска и обнажалось истинное лицо мелкого склочника, сплетника и хама.
Анатолий Васильевич Сперанский пел quasi monumento, то есть монументально, добросовестно и добротно. Быстро выучил не только свою партию, но и партии партнеров, и подсказывал им, когда случались мелкие заминки.
Наконец, Извольская захлопнула папку с партитурой и громко объявила:
– Перерыв! Идемте пить чай!
Чай пили примерно в половине первого на лужайке позади особняка.
Это было любимое место отдыха артистов. На ровной бархатной траве разбросаны легкие плетеные кресла, расставлены столики с чайной посудой, блюдечки с нарезанным лимоном и тарелочки со сладостями. На отдельном столе отдувается паром расписной тульский самовар, два чайничка с черной и зеленой заваркой накрыты плотными ватными колпаками.
Шезлонг, в котором обычно отдыхала прима, стоял особняком в тени большого разноцветного зонтика. Рядом – столик с чашками и хрустальной вазочкой, наполненной прозрачным горным медом. Извольская пила чай только из собственного термоса.
Приму в театре не то что не любили – сторонились. В отличие от прекрасной амазонки, умирающей от любви и сгорающей от ненависти, Извольская держалась так, словно ходит по облакам: безучастно пережидала частые артистические перебранки, не замечала выходок прекрасной Анжелы, пропускала мимо ушей редкие шпильки Любимова. Но стоило ей запеть – и все преображалось. Извольская становилась нервной, собранной и ужасно требовательной. Цеплялась к партнерам, не прощала малейшей шероховатости и требовала совершенства в каждом такте.
– Что случилось с камерой в коридоре?
Алимов оглянулся.
Холодноватые серые глаза мецената мерцали чуть ярче обычного. Красовский вышел из театра последним, следом за советником по безопасности.
– Пока не знаю, – ответил Алимов тоже вполголоса. – Надеюсь, это просто техническая поломка. Вечером она будет на месте. Не волнуйтесь, Никита Сергеевич, я контролирую ситуацию.
– Надеюсь, – сухо обронил Красовский и, слегка раскачиваясь, двинулся к шезлонгу, на котором отдыхала Извольская. Глаза примы были закрыты, теплый майский ветерок мягко шевелил ее волосы.
Странные отношения, подумал Алимов, наблюдая, как Красовский садится в кресло возле шезлонга. Извольская держит мецената на расстоянии вытянутой руки, всегда называет по имени-отчеству, приезжает и уезжает одна. Хотя все в театре знают, кому принадлежит городской номер телефона, по которому патрона можно найти ночью. Артисты всё знают.
Извольская открыла глаза, что-то сказала или спросила. Красовский оглянулся на чайный столик и приподнялся. Но тут подоспел Марат Любимов, вертевшийся рядом, и быстрым шагом направился к входу.
Советник вошел следом за ним в небольшой холл и остановился, наблюдая.
Любимов сунул ключ в дверь гримерки Извольской, и дверь сразу распахнулась. Марат с удивлением посмотрел на ключ и вошел.
Обратно он вынырнул буквально через минуту со знакомым синим термосом в руках. Попытался запереть дверь, но ключ упорно не желал поворачиваться.
– Оставьте, Марат, я закрою! – громко сказал Вадим Александрович.
– Спасибо.
Марат упругим шагом пронесся мимо советника. Алимов подошел к двери, присел на корточки.
Ключ вошел в замок неплотно. Треугольная зазубрина отчетливо виднелась под круглой головкой.
Алимов попытался вставить ключ до конца, но не сумел. Вынул ключ, осмотрел сначала его, потом узкую щель замка и нахмурился. Поднялся на ноги и, ускоряя шаг, пошел к выходу.
Марат уже налил чай из термоса в чашку и протянул ее Извольской. Та поблагодарила, приподнялась с шезлонга. Красовский, ковырявший ложечкой кусок торта, вдруг закашлялся, побагровел, выронил блюдечко и схватился рукой за горло. Артисты начали оборачиваться. Извольская торопливо сунула меценату нетронутую чашку.
Ощущение опасности пробило советника насквозь, как копье.
– Нет! – отчаянно крикнул Алимов. – Стойте! Не пейте!
Но Красовский уже сделал большой глоток.
Над лужайкой повисла мертвая театральная тишина. Все застыло, и природа, и люди. Меценат выронил чашку и с каким-то странным достоинством опустился на одно колено. Застыл, покачиваясь, и медленно упал на бок, словно крестоносец, поверженный в бою. Тяжелая трость беззвучно легла рядом.
– Никита! – закричала Анжела и бросилась к нему.
Извольская зажала рот обеими ладонями. Ее лицо было совершенно белым, серо-зеленые глаза сверкали яростно и ярко.
Москва, ноябрь 1884 года.
AFFETUOSO[8]8
Порывисто, с преувеличенной страстью (итал.).
[Закрыть]Елизавета Прокофьевна сидела за столом, уставленным серебром, цветами, фарфором, и крошила хлеб в пустой тарелке. Горничная одно за другим уносила нетронутые блюда.
Не стоило зажигать свечи – это их зыбкий свет нагоняет на нее такую тоску. Александр недавно установил в подвале дома небольшую электрическую станцию, и теперь все комнаты освещают яркие лампионы. Муж любит новомодные штучки, а она все никак к ним не привыкнет. Какая разница? Все равно она ужинает одна.
Лили от ужина отказалась, сказала, «не голодна». Лили сейчас в опасном возрасте, может наделать глупостей. Надо посоветоваться с Александром, но муж, видимо, задержался на заседании совета Академии. Так он обычно объясняет свое отсутствие, Елизавета Прокофьевна старается верить. В самом деле, не к любовницам же ездит почтенный отец семейства с больным сердцем?
Александр никогда не был страстным супругом, однако спали они всегда вместе. Елизавета Прокофьевна растерялась и немного испугалась, когда муж объявил о решении перебраться в отдельную спальню. Однако возражать не стала. Пожала плечами и пошла отдавать распоряжения.
Грех жаловаться, ей достался не худший из мужей. Александр воспитан в крепких немецких традициях: «семья превыше всего, муж и жена едины плотью и духом, дети – утешение старости»… Он немного сентиментален – на свой, немецкий манер. Иногда Елизавета Прокофьевна находила под подушкой мужа слезливый немецкий роман, где невинная девушка, оказавшаяся жертвой подлого соблазнителя, непременно топилась в Рейне или Майне. Пожимала плечами, снисходительно усмехалась, удивляясь сентиментальному немецкому дурновкусию. В конце концов, все люди не без слабостей.
Одно время Елизавета Прокофьевна собиралась передать все дела в руки супруга, но потом передумала. Не потому, что не доверяла мужу, просто без работы она бы сошла с ума. Когда Елизавета Прокофьевна раскладывала перед собой финансовые отчеты, все проблемы отступали на второй план. А если ей удавалось обнаружить мелкие противоречия, которые говорили либо о небрежности, либо о нечестности управляющих, даже самое подавленное настроение делало резкий скачок вверх.
Елизавета Прокофьевна отодвинула бокал с вином, наполнила стопку до краев холодной водкой и выпила по-мужски, одним глотком, не закусывая. Приложила к губам салфетку, пережидая жжение в груди. Бросила льняную вышитую ткань на тарелку с раскрошенным хлебом.
Зачем она себя обманывает? Дело вовсе не в ней, а в небесном проклятии, упавшем на ее голову девять лет назад. Жизнь пошла вкривь и вкось с тех пор, как Александр буквально навязал ей эту девчонку.
– За какие грехи наказываешь, Господи? – пробормотала Елизавета Прокофьевна.
За шестнадцать лет генеральша устроила жизнь своей семьи самым удобным образом. Не обременяла Лили излишней ученостью, настояла на изучении самых необходимых предметов: французского языка, бальных танцев и безукоризненных манер.
Помнила Елизавета Прокофьевна и о больном сердце мужа. Заставляла его регулярно показываться врачу, следила за приемом лекарств, заботилась о режиме и правильном питании. Александр болел редко, и это тоже была ее заслуга.
Так же разумно собиралась генеральша устроить жизнь своей воспитанницы. У Кати хороший голос? Прекрасно. Может, Александр прав и музыка в будущем даст девочке средства к существованию. Но к чему скромной бесприданнице учиться французскому языку и бальным танцам?! Они что, собираются вывозить ее вместе с Лили?
Лили привязалась к Кате со странной, пугающей мать стремительностью. Елизавета Прокофьевна вела с дочерью долгие беседы наедине, тактично объясняла разницу в положении девочек. Лили слушала, опустив глаза, не противоречила, но в ее молчании генеральша улавливала отзвук упорного внутреннего сопротивления, которое так раздражало ее в воспитаннице. Со временем стало окончательно ясно: Лили переняла у Кати самые дурные стороны характера, вместо того, чтобы перенимать лучшие – прилежность и стремление во всем достичь совершенства.
– Елизавета Прокофьевна, к вам господин Дубов, – доложила горничная.
Елизавета Прокофьевна встала из-за стола, знаком показала – можно убирать – и направилась в гостиную, ускоряя шаг. Вошла, окинула посетителя быстрым встревоженным взглядом:
– Дмитрий Данилович! Какими судьбами? Что-то неладное с Александром?
– Нет-нет, – заверил ее гость. – Слава богу, Александр Карлович чувствует себя вполне прилично.
Профессор Дубов считался лучшим московским кардиологом и вот уже пять лет лечил больное сердце генерала Сиберта. Со временем отношения врача и пациента перешли в иную, личную плоскость.
Успокоившаяся генеральша протянула гостю руку и с тяжеловесной грацией опустилась на кушетку.
– Ну-ка, сядьте напротив и дайте на себя взглянуть, – велела она, не переставая улыбаться.
Гость послушно опустился в кресло. Генеральша сощурилась, разглядывая бледное лицо с аккуратной каштановой бородкой, ярко-синие глаза с длинными ресницами, которые украсили бы любую женщину, сочные вкусные губы. Красивый мужчина.
– Не балуете вы нас посещениями, – укоризненно заметила генеральша после короткой паузы. – Я уж и забыла, когда видела вас в последний раз.
– Разве Александр Карлович не предупредил о моем визите? – удивился гость.
Удивилась и генеральша. Однако будучи умной дамой, мгновенно скрыла удивление.
– Он говорил, что вы собираетесь быть, только не назвал время.
– А разве его нет дома?
Генеральша с сожалением развела руками, чувствуя, как внутри нарастает тревога. Никогда раньше Александр не ставил жену в такое глупое положение.
– Очень жаль, – сказал гость. – Мне хотелось видеть вас обоих.
Елизавета Прокофьевна насторожилась, устроилась поудобнее и приготовилась ждать, когда посетитель объяснит цель своего визита.
Тот не торопился. Поднялся с кресла, отошел к камину, оперся локтем на мраморную полку. Постоял несколько секунд в неудобной картинной позе, сморщился и снял руку с холодной опоры. Зачем-то отряхнул локоть и вернулся на прежнее место. Хозяйка следила за ним с возрастающим удивлением.
– Перейду сразу к делу, – наконец начал гость. Он снова встал: – Елизавета Прокофьевна, я прошу руки вашей воспитанницы, Екатерины Петровны.
Стук часов оглушил генеральшу.
– Что вы сказали?
– Прошу руки Екатерины Петровны! – повторил гость, повысив голос. Наверное, подумал, что женщины в возрасте Елизаветы Прокофьевны несколько туги на ухо.
Минуту она с недоумением рассматривала визитера, затем нахмурилась и тихо попросила:
– Сядьте, Дмитрий Данилович.
Посетитель опустился в кресло. Беспокойные белые руки немного поискали себе место и, наконец, улеглись на коленях.
– Поправьте меня, если я ошибаюсь, – начала генеральша. – Но мне кажется, что вы виделись всего один раз?
– Год назад, в день рождения Екатерины Петровны, – договорил гость. – Вы совершенно правы.
– И хватило всего одного раза… – генеральша сбилась, не зная, как закончить предложение. – Прошу прощения за свою бесцеремонность, но я просто не могу в это поверить!
– Во что? – криво усмехнулся гость. – В любовь с первого взгляда? Согласен, это выглядит очень странно… и даже немного смешно. Никогда не думал, что окажусь в таком положении, но что поделаешь? – Дубов с раздражением и насмешкой развел руками. – Оказался!
– Это очень романтично, – заметила генеральша, собираясь с мыслями. – Александр Карлович знает?
– Я говорил с ним два дня назад.
– И что же?
Посетитель задумчиво качнул головой.
– Трудно сказать. У меня сложилось впечатление, будто мое предложение пришлось… несколько не ко двору.
– Не ко двору? – не поверила Елизавета Прокофьевна. – Дмитрий Данилович, дорогой мой, вы что-то перепутали! Не ко двору предложение солидного, богатого, знаменитого человека? Да разве это возможно? Особенно если учесть…
Она деликатно замолчала.
– Я знаю семейные обстоятельства Екатерины Петровны, – откликнулся гость, глядя себе под ноги. – Меня не интересует ее приданое.
Среди потенциальных московских женихов Дмитрий Дубов слыл самым придирчивым и неуловимым. Богатство, не подкрепленное красотой, его не интересовало. Так же не интересовали доктора красивые бесприданницы. Он требовал невозможного – сочетания красоты, ума, и денег. Словно не знал, что такого не бывает!
– Ничего не понимаю, – сказала генеральша совершено искренне.
– Сам не понимаю, – откликнулся гость со злостью. – Целый год не могу избавиться от мыслей о… о вашей воспитаннице. Похоже, я ею болен.
Генеральша строго поджала губы. Конечно, она не маленькая, прекрасно понимает, о чем речь, но говорить о таких вещах – верх неприличия. Это вам не французский роман, где интимные откровения в порядке вещей.
– Наверное, мне нужно поговорить с Екатериной Петровной, – неуверенно предложил Дубов. – Спросить, согласна ли она… Конечно, если вы позволите.
– Будет лучше, если сначала это сделаю я. Катя очень молода и неопытна. Я должна убедиться, что она понимает, какое ответственное решение ей предстоит принять.
– Полностью полагаюсь на вас, – согласился гость. – Когда вы позволите приехать за ответом?
Генеральша ответила не сразу.
– Дмитрий Данилович, – начала она, тщательно подбирая слова. – Мы с вами взрослые люди и прекрасно понимаем, что вступление в брак – шаг в высшей степени ответственный. Во всяком случае, для людей нашего круга. Не так ли? – Гость утвердительно склонил голову. – Именно поэтому я должна вас предупредить… – Генеральша замялась. – Я знаю, что вы человек порядочный, и то, что я скажу, останется между нами… Одним словом, Катя…
– Выступает на сцене, – снова договорил гость и тяжело вздохнул. – Я все знаю, Елизавета Прокофьевна.
– Знаете? – не поверила генеральша. – Бог мой, откуда?
– Я иногда бываю в Большом театре, – объяснил посетитель. – Кажется, сегодня у нее спектакль?
Елизавета Прокофьевна молча закрыла лицо руками. Она знала, чувствовала, что рано или поздно такое случится!
Это была их постыдная семейная тайна. Несколько месяцев назад Катя заявила, что ей нужна сценическая практика. Сначала генеральша не поняла, о чем идет речь. А когда поняла, чуть первый раз в жизни не упала в обморок. Девушка, живущая под одной крышей с ее дочерью, собирается выступать на сцене!
Елизавета Прокофьевна опустила руки:
– Если бы вы знали, Дмитрий Данилович, каким кошмаром стала моя жизнь! – устало сказала она. – Я живу в непрерывном страхе: что, если эту упрямую барышню увидят наши знакомые? Что, если они ее узнают? Что будет тогда со всеми нами? С Лили?…
Дубов наклонился к ней.
– Не волнуйтесь, – сказал он, понизив голос. – Узнать Екатерину Петровну на сцене невозможно.
– Но вы же узнали!
– Я узнал не лицо, а ее голос.
– Голос? – переспросила генеральша. – Разве вы его слышали?…Ах, да! – спохватилась она. – На дне рождения!
Этот проклятый день!… Год назад Александр настоял на скромном празднике в семейном кругу. Приглашать, разумеется, никого не стали, зато стол был роскошный. Александр подарил имениннице изумительное бальное платье.
В этот день генеральша открыла три пренеприятные вещи. Во-первых, Катя в бальном платье выглядит настоящей красавицей. Во-вторых, у нее действительно удивительный голос. В-третьих, это оружие огромной разрушительной силы.
Елизавета Прокофьевна вспомнила глаза доктора, застывшего в дверях музыкальной комнаты, и невольно вздохнула. Никогда ни один мужчина не смотрел на нее с таким… вожделением. Ужасное, греховное слово, но есть в нем тайная сладость запретного плода.
Помнится, тогда она постаралась сбить впечатление, произведенное на мужчин чудным пением новоявленной сирены. Нежно пригладила пушистые волосы воспитанницы, собранные в узел с античной простотой, и обратилась к гостю:
– Хороша, не правда ли? – Дубов ничего не ответил, только бросил на Катю быстрый взгляд из-под ресниц. – Кто бы мог подумать, что из гадкого утенка вырастет такая принцесса? – продолжала Елизавета Прокофьевна, усаживаясь на диван рядом с мужем. – Представьте, Дмитрий Данилович, босоногое существо с растрепанными волосами, длиннющей ссадиной на щеке и черными-пречерными от грязи пятками! А руки, боже мой, ее руки!… Я чуть не приняла ее за негритенка! – Генеральша рассмеялась, но никто ее не поддержал.
Александр смотрел в сторону, гость себе под ноги.
Катя сидела очень прямо, сложив руки на пышной юбке. И хотя по ее спине можно было проверять линейку, поза казалась естественной и изящной, не то что у бедняжки Лили, которая вечно выглядит так, словно аршин проглотила.
Воспитанница смотрела благодетельнице прямо в глаза, на ее губах порхала легкая, едва уловимая усмешка.
У генеральши упало сердце. Она поняла: эта битва проиграна.
