Текст книги "Минута после полуночи"
Автор книги: Лиза Марич
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 14 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]
Марат преодолел первый лестничный пролет…
Марат преодолел первый лестничный пролет и вдруг замер на площадке. Сомнений нет: в квартире звонит телефон!
Он сорвался с места и помчался наверх, прыгая сразу через две ступеньки. От волнения долго тыкал ключами мимо замочной скважины, молился, чтобы собеседник дождался. Распахнул дверь, ворвался в квартиру и схватил телефонную трубку.
– Да?!
Руки дрожали от нетерпения. Неужели о нем, наконец, вспомнили? Неужели кончилась проклятая полоса невезения? Неужели его позовут выступать в приличное место и заплатят приличный гонорар?
Однако, судя по мгновенно изменившемуся лицу, собеседник надежд не оправдал.
– Откуда? – переспросил Марат сварливо. – Выселки? Это что за место? Не знаю, не был… А кому вы звоните? Марату Любимову? Нет, это не он. Какой номер вы набираете? Да, номер мой, но никакого Марата здесь нет. Уважаемый, я понятия не имею, где его искать, Москва большая! Желаю удачи.
Марат впечатал трубку в аппарат и пошел в зал. Упал на диван, закрыл глаза, пытаясь справиться с раздражением.
Надо же, и здесь достали! Интересно, откуда бывшие односельчане узнали его номер? Безмозглые дурни понаехали в столицу в полной уверенности, что им есть где остановиться.
«Маратка Любимов! Да я ж его в детстве на коленках качал! А папашка его, Матвей, – мой первейший дружбан! Хороший был мужик, правильный. Семейство в кулаке держал!»
Жизнь в маленьком поселке идет почти без косметики, а иногда и вовсе без нее.
Как же они ишачили, господи, как ишачили!.. Мать брала Марата с собой на городской рынок, где продавала мясо, сметану, домашний творог, свежие яички, битую птицу, гусиные потроха, копчения… много всякой всячины. Сами они эти деликатесы пробовали только по большим праздникам. Отец семейство не баловал, ворчал, что каждого дармоеда досыта не накормишь. Зато на денежки, полученные от продажи деревенских продуктов, отец построил каменный двухэтажный дом. Все соседи им завидовали.
Марата он любил. Возвращаясь домой, подхватывал сынишку на руки и подбрасывал к потолку.
– Лифт! – кричал он. – Прокатись на лифте!
Пару раз подвыпивший папаша не рассчитал бросок, и сынок крепко приложился макушкой к потолку. А однажды отец случайно перебросил его через голову, и Марат с грохотом приземлился на деревянный пол, как катапультированный летчик, забывший парашют. Копчик болел целый месяц. Марат боялся игры в «лифт», пугался даже когда на него падала отцовская тень и все равно ждал традиционной забавы. Ему не казалось странным, что любовь идет рука об руку со страхом.
Через год умер отец. Оказывается, он уже давно гнил заживо, просто гнойный аппендицит выбрал неожиданный момент, чтобы лопнуть. После похорон выяснилось, что все имущество отец завещал младшему сыну. А имущество было немалым: дом, хозяйство и солидный счет на сберкнижке.
Кошмарные девяностые годы они с матерью пережили легко. Коровы телились, куры неслись, поросята становились откормленными свиньями, и все это можно было обратить в живые деньги. Городские магазины обмелели, как высохшие речные русла, цены выписывали безумную кардиограмму государственного инфаркта. Потом советские деньги отменили, а вместо них напечатали разноцветные бумажные фантики, которые стоили так же смешно, как выглядели. В жизнь вошло новое словосочетание: конвертируемая валюта.
Мать сдала трехкомнатную московскую квартиру толстосуму из бывших кооператоров. Тот платил надежной «зеленью» и еще закупал у матери отличные деревенские продукты. Правда, давал в пять раз меньше той цены, за которую продавал сам, зато не нужно было ехать в город, мерзнуть за прилавком, менять «деревянные» на «зеленые», а потом трястись, как бы не зарезали по дороге.
Окончив школу, Марат переехал в город. Толстосум тоже перебрался в симпатичный особнячок на Рублевке, но связи с фермерским семейством не оборвал. К сети его продуктовых магазинов добавилась парочка ресторанов. В это же время выяснилось, что у Марата отличный голос, поставленный от природы.
Прослушав Марата, бывший квартирант велел ему разучить блатной репертуар, под который в ресторане отдыхали «братки». Здоровенные питекантропы роняли в тарелки с объедками скупую мужскую слезу, так трогали душу перепевы на вечную тему «украл, выпил – в тюрьму!». Иногда редкая мозга цеплялась за другую мозгу, и слезы сменялись перестрелками. Музыканты падали на пол, скрываясь за колонками, или быстро-быстро отползали назад, в спасительную гавань служебной комнаты.
Однажды, когда они отрабатывали очередную воровскую сходку, немолодой эстрадный корифей сказал Марату:
– Какого черта ты тратишь время на эту хренотень? У тебя хороший голос, парень! Делай ноги, пока живой!
Марат обалдел. Он, конечно, знал, что у него хороший… нет, просто отличный голос, но насколько отличный – не задумывался.
– Думаешь, стоит уйти в собственное плавание?
– И быстро, быстро, пока окончательно не засрал манеру! – договорил корифей. Закручинился, вздохнул, перебирая гитарные струны: – Мне бы твои возможности.
Марат рискнул показаться в Институте Гнесиных. Конечно, блатной репертуар здорово испортил манеру и вкус, но его взяли. И все пять лет педагог по вокалу орал на Марата:
– Не мяукай, чтоб тебя! Что за подъезды к нотам? Где ты набрался этой мерзости?
Переходить к классическому вокалу после блатного шансона было все равно что присобачить текст воровского шлягера к хоралу Баха. Преподавателей передергивало от отвращения. Они заставляли способного парня дисками глотать оперную музыку в хорошем исполнении и без конца капали на мозги: слышишь разницу, слышишь разницу?..
Марат вслушивался в серебряный тембр Паваротти, в плавно текущий голос Доминго, в безупречно ровное звучание Каррераса и понимал: никогда у него не получится так же.
Чужое совершенство вызывало у Любимова глухую неприязнь и скрытую злобу. Ему не нравились люди, которые умели больше и пели лучше. Он их просто ненавидел.
Шесть лет назад он получил приглашение на престижный Вагнеровский фестиваль. Правда, на фестивале выяснилось, что таких исполнителей, как Марат, на свете пруд пруди. Его вывезла вовсе не исключительность, а счастливое стечение обстоятельств.
Сначала Марат приуныл, потом собрался с духом. Он много работал, и критики честно это отметили. Так и написали: «заметна большая проделанная работа».
О звездах писали иначе. Там о работе не упоминали вообще – рассуждали исключительно про музыку. Больше всего охов-ахов отхватила, разумеется, Извольская. Как только ее не называли! Как только не расшаркивались! Каких только эпитетов не изобретали!
В коридоре снова зазвонил телефон. Марат лениво оторвал голову от удобной диванной подушки. Может, послать всех к черту? А вдруг звонит он, его шанс?
Марат поднялся с дивана, побрел в коридор. Взял трубку и вернулся обратно, на мягкое сиденье.
– Алло.
Знакомый голос дружески поприветствовал Марата. Они немного поговорили о том о сем, а потом собеседник попросил о небольшом одолжении. Марат слушал, и брови на его лбу ползли все выше и выше…
– Что достать? – переспросил он, не веря своим ушам. – Тебе-то это зачем?
– Это не для меня, – уклонился собеседник.
– А для кого?
– Какая разница? Если можешь, помоги. Нет – не надо.
Марат зажмурился, быстро соображая. Так, с этой дойной коровки надо взять как минимум тройную цену. Он открыл глаза и твердым голосом назвал стоимость услуги.
– Договорились, – согласился собеседник. – Когда принесешь?
– Послезавтра.
– Договорились, – повторил собеседник.
В ухо полетели короткие гудки. Марат положил трубку на журнальный столик и пошел к иконе в углу комнаты.
Гости считали религиозные причиндалы слепой данью моде. Все они ошибались. Бог был Марату необходим: он исполнял нелегкую роль отца большого семейства и поддерживал порядок в земном бардаке. Мысль, что существует сила, способная уничтожить все живое, достаточно ей просто чихнуть во сне, была одновременно радостной и жуткой – как игра в «лифт», но Марат вообще не понимал, как можно жить, не боясь.
Он запустил руку за оклад, украшенный жемчугом, вытащил оттуда пакетик с белым порошком и еще один, с крупными белыми таблетками. Тут Марата поразила другая мысль: откуда коровка знает, что к нему можно обратиться с подобной просьбой?
На легкие наркотики он подсел примерно два года назад. В последнее время Марат с ужасом ощущал, что дыхание становится короче, а голос звучит неровно, словно он поет в треснувший горшок. Может, поэтому перестали поступать приглашения с музыкального Олимпа?
Марат терзался, мучился, не спал ночью, но обходиться без «дури» не мог. Наркотики поднимали крышку люка в цивилизованной лобной части мозга и бросали корзину сырого мяса голодным аллигаторам, которые плавали в глубине невидимых бездонных шахт. Марат постоянно ощущал их присутствие, даже знал их имена: Одиночество, Зависть, Больное Самолюбие, Страх.
Накормив аллигаторов, можно было снова улыбаться удачливым коллегам, терпеливо ждать телефонного звонка и скрепя сердце соглашаться на вторые роли и жалкие гонорары.
С одним условием: пока твои крокодилы сыты.
– Выходи за меня замуж…
– Выходи за меня замуж. Мира приподняла голову. Минуту она молча смотрела на мужчину, лежавшего рядом, потом положила голову ему на плечо и тихонько поцеловала теплую кожу.
– Только не говори, что для тебя это полная неожиданность!
– Да нет. Только я представляла себе предложение в более романтичной обстановке.
Сперанский неловко пошевелился.
– Прости, в моем возрасте не хочется выглядеть смешным. Но если для тебя имеет значение форма…
Он попытался освободить руку, но Мира не позволила. Притянула к себе его голову и поцеловала в щеку.
– Это значит «да»?
– Только не говори, что для тебя это полная неожиданность.
Они стукнулись носами и одновременно тихонько рассмеялись. Мира улеглась на спину и закинула руки за шею.
– Неужели кончится этот кошмар? – спросила она. – Купим домик за городом, летом будем копаться в садике и гулять в лесу, зимой ходить на лыжах. А вечерами сидеть у камина и читать вслух Диккенса.
– Конечно! – подхватил Сперанский. – Осень будем проводить в Милане, зимой отдыхать на Мальдивах, а летом осматривать замки Шотландии. – Он засмеялся, но как-то не очень весело. – Детка, мне жаль тебя разочаровывать, но моих сбережений на такую жизнь не хватит. Хотя… – Он заколебался. – Если продать еще и квартиру…
– Нет! – Мира рывком села на постели. – Ничего продавать мы не будем! Только покупать! И только самое лучшее! Мы это заслужили!
– Откуда такие деньги, Мира? – тихо спросил Толик.
Она чуть не брякнула: «Какая разница?!», но, к счастью, удержалась. Толик до смешного щепетилен.
Шестнадцать лет проклятой кочевой жизни! Гостиницы, рестораны, поезда, самолеты… Все чужое, даже постельное белье. Толик все это знает не хуже Миры, а может, даже лучше. Они-то с Ирой жили в пятизвездочных люксах, летали лучшими авиалиниями, обедали в хороших ресторанах. А Толик долгие годы колесил по России, ночевал в тараканьих рассадниках без горячей, а иногда и без холодной воды, питался чем бог на душу положит. У Миры стенокардия, аритмия, сердечная недостаточность, сосудистый невроз. У Толика – язва желудка и наверняка еще много всякой всячины, идущих бесплатным приложением к успеху. Неужели два усталых измотанных человека не заслужили свой кусочек счастья?
– А ты возьми меня управляющим, – предложила Мира. – Я талантливая. Если займусь прямо сейчас, осенью сможем переехать в свой дом.
Сперанский погладил ее по руке.
– Опомнись, ангел мой. Осенью у нас премьера. Мы освободимся не раньше Нового года.
Он встал с кровати и начал одеваться. Мира обхватила руками согнутые колени. Ее глаза замерцали в полутьме.
– Ну да, премьера… Совсем забыла.
Сперанский сел рядом с ней и начал вдевать запонки в узкие дырочки на манжетах.
– А я все время об этом думаю. Имею ли я право лишать тебя всего, к чему ты привыкла? Для любого артиста уход со сцены – маленькая смерть, тем более для хорошего артиста…
«Это он про меня, – поняла Мира. – Не про Иру». Сердце затопила теплая нежность.
– Давай помогу, – сказала она и ловко застегнула запонки.
Миру забавляли рецензии, в которых ей отводилось немалое место. Критики писали практически одними и теми словами: «Великолепное сопровождение», «пожертвовала собственной большой карьерой», «непревзойденный дуэт исполнителя и концертмейстера»… Общее резюме было таким: если концертмейстер великолепно смотрится на втором плане, то как бы смотрелся на первом!
– Ира будет выступать еще лет десять-пятнадцать, – продолжал Толик. – Я уж не говорю о том, что за двадцать лет вы стали подругами. Ты уверена, что не пожалеешь о своем решении?
– Нет у нее никаких подруг, – сухо сказала Мира. – И никогда не было.
Сперанский сморщил лоб.
– Да, пожалуй. Не могу представить Иру за милым дамским трепом. Не женщина, а весталка. Что за человек был ее муж?
Мира пожала плечами.
– Понятия не имею. Я его ни разу не видела. После консерватории мы с ней сразу уехали в Италию, а через год он умер. Насколько я помню, Ира на похороны не ездила. Послала деньги и распоряжения.
– Серьезно? – Толик задумчиво качнул головой. – Высокие отношения… хотя что мы об этом знаем? Странно, что она снова не вышла замуж. Мужчинам такие женщины нравятся до полной одури. Посмотри, что она сделала с нашим меценатом и благодетелем. Он же дышать перестает, когда ее видит. Иногда я думаю, что эту постановку он затеял только ради Ирины.
– Ей не привыкать, – сухо обронила Мира. И неожиданно добавила: – Бедняга…
– Почему же? – возразил Сперанский. – Он получил то, что хотел, – женщину своей мечты!
– Он понятия не имеет, что он получил, – пробормотала Мира.
Сперанский озадаченно нахмурился.
– Прости, милая, иногда я тебя совершенно не понимаю. И мне иногда кажется, – он поколебался, но договорил, – что ты Ирину не любишь.
Мира расхохоталась. Милый Толик! Милый старый романтик!
– Дорогой мой! Нужна ей моя любовь! Я думаю, что Ира никогда не задавалась такими смешными вопросами: как относится к ней собственный концертмейстер! Она меня просто не замечает!
– А если серьезно, как ты к ней относишься?
Мира перестала смеяться.
– Как отношусь? – переспросила она и нахмурилась. – Сама не знаю. Когда поет – душу за нее продать готова, а когда умолкает… вижу под водой русалочий хвост. Замшелый, с прозеленью. – Она устало махнула рукой: – Впрочем, мужикам этого увидеть не дано.
Сперанский помолчал. Поправил манжеты и сказал, не глядя на Миру:
– Как у вас, женщин, все сложно.
– Так ты не возражаешь, если я все-таки займусь поисками дома? – спросила Мира, переводя разговор в более приятное русло. – Полистаю газеты в свободное время, свяжусь с агентствами, определюсь с ценами.
– Если тебе не трудно, – пожал плечами Толик. – Только имей в виду, что дорогие дома нам не по карману.
– Поживем – увидим, – уклончиво ответила Мира. И осторожно добавила: – Я, знаешь ли, тоже не бесприданница.
Сперанский рассердился.
– Это не женские проблемы! Ты хочешь, чтобы я перестал себя уважать?
– Все, все! – Мира выставила вперед ладонь. – Я поняла! Буду искать ближе к Смоленску, чем к Москве.
– Ну, как-то так, – согласился Сперанский. – Отметь все предложения, которые тебе понравятся, съездим в выходные и посмотрим на месте. Заодно прикинем стоимость ремонта.
– Хорошо.
Сперанский наклонился и поцеловал ее в щеку.
– Не вставай, я сам закрою. Если бы ты знала, как мне не хочется уходить. Ну, ничего, скоро все это кончится.
– Очень скоро, – пообещала Мира.
Сперанский пристально взглянул на нее.
– Почему мне кажется, что ты намекаешь на что-то, чего я не знаю? И уже не в первый раз?
– Потому, что ты старый мнительный дурачок. – Мира заправила шейный платок в вырез рубашки. – Иди и ни о чем не волнуйся. У тебя хороший управляющий.
Сперанский встал.
– До завтра?
– До завтра.
Мира помахала ему ладонью. Дождалась, когда в коридоре щелкнет замок, вскочила с постели и подошла к окну. Но вовсе не затем, чтобы посмотреть на уходящего любовника.
Опустилась на колени, аккуратно отделила кусок деревянного плинтуса под батареей и вытащила замшевый мешочек с монограммой известного ювелирного дома. Взвесила его на ладони и отправилась на кухню.
Уселась за стол, разложила перед собой сверкающие драгоценности и рассортировала их на две кучки. Одна – то, что куплено на «честные» деньги. Вторая – на «авантюрные». Контраст позабавил. Жаль, что нельзя показать Толику наглядную разницу между честной жизнью и авантюрой.
Мира взяла ручку и бумагу и занялась подсчетом своего богатства.
Москва, ноябрь 1884 года
CRESCENDO POCO A POCO[4]4
Постепенно увеличивая силу звука (итал.).
[Закрыть]Тоненькая девушка в легком полушубке бежала по заледеневшей мостовой. Каблучки отстукивали ровный ритмический рисунок, подол черной юбки колыхался, приоткрывая стройные лодыжки. Девушка обеими руками прижимала к груди тяжелую толстую папку.
Случайный прохожий заглянул в разрумянившееся лицо с ясными серыми глазами и каштановым локоном, выбившимся из-под пухового платка. Восхищенно свистнул, остановился и проводил девушку долгим взглядом.
Девушка добежала до конца улицы, свернула под широкую каменную арку и оказалась в тихом переулке, застроенном добротными купеческими домами. Здесь она замедлила шаг, и пошла вдоль ограды, тревожно вглядываясь в глубину двора, где за каменной чашей фонтана, наполненной снегом, виднелся особняк в классическом стиле.
В просторном холле ее встретила горничная в темном форменном платье и белоснежном передничке. Девушка сунула ей тяжелую папку и часто-часто задышала, отогревая окоченевшие руки.
– Замерзли, Екатерина Петровна? – сочувственно спросила горничная.
Девушка кивнула. Сбросила полушубок, сняла платок и в свою очередь задала вопрос:
– Сердится?
Горничная оглянулась. Убедилась, что вокруг пусто, и шепотом ответила:
– Еще как!
– А Александр Карлович?
– Уехал на службу. Кушать хотите?
– Немного. Может, принесешь что-нибудь в мою комнату?
– Попробую, – пообещала горничная и удалилась, унося полушубок.
Огромные напольные часы в углу пробили три раза. Не успел звон раствориться в воздухе, как сверху раздался громкий шепот:
– Экка! – Катя подняла голову. Из-за лестничных перил возбужденно сверкали водянисто-голубые глаза. – Принесла?
– Принесла, Лили, – ответила Катя вполголоса.
Лили сбежала по ступенькам и протянула руку. Катя достала из кармашка сложенный вчетверо лист.
– Будь осторожна!
Лили спрятала письмо в рукав и бросилась наверх, в свою комнату. Катя проводила ее взглядом, в котором переплелись жалость и насмешка.
Оставшись одна, она подошла к овальному венецианскому зеркалу, висевшему на стене, вытащила из прически шпильки и тряхнула головой. Каштановые волосы упали за спину, разошлись по плечам пушистым облаком.
Ни один эстет не назвал бы ее красавицей с первого взгляда. Но со второго обязательно заметил бы ясные серые глаза, в которых светился насмешливый ум, высокий гладкий лоб, маленький твердый подбородок, говоривший о сильном характере… Одним словом, заметил бы, что девятнадцатилетняя барышня совсем не похожа на большинство своих ровесниц.
Катя расчесала волосы, с трудом продираясь щеткой сквозь непослушную вьющуюся массу, собрала на затылке аккуратный узел. Убедилась, что ни одна предательская прядь не выбивается наружу, подхватила тяжелую папку и начала подниматься по ступенькам на второй этаж, где располагались личные апартаменты членов семьи и гостевые комнаты.
Здесь, как всегда, царила обманчивая тишина. Члены генеральской семьи никогда не повышали голос, называли прислугу на «вы», никогда не затевали скандалов, не давали поводов для сплетен и строго соблюдали внешние приличия. Семейная жизнь катилась как по рельсам: гладкая, удобная, без встряски и ухабов. Но покоя в доме не было никогда – вместо него здесь поселилось вековечное уныние.
Катя распахнула дверь в свою комнату и замерла на пороге.
Елизавета Прокофьевна рылась в распахнутом гардеробе воспитанницы. За отворенной зеркальной дверцей виднелась туго обтянутая платьем спина в жирных складках. Появления Кати хозяйка дома не заметила – она была увлечена делом.
– Вам помочь, Елизавета Прокофьевна?
Генеральша быстро обернулась.
За прошедшие девять лет Елизавета Прокофьевна сильно раздалась. Веснушки, с которыми генеральша вела ожесточенную войну, проступили с печальной определенностью, белая кожа украсилась лопнувшими кровеносными сосудиками. Однако голубые глаза сохраняли прежнюю яркость, а волосы – природную рыжину.
Генеральша прикрыла дверцу гардероба и повернулась к воспитаннице. Елизавета Прокофьевна не выглядела смущенной – с какой стати? Она у себя дома!
– Ты снова опоздала на обед. Что на этот раз?
– Вы же знаете, я была на занятиях.
– Твой урок закончился два часа назад.
– Закончился урок пения. После этого был еще один.
Елизавета Прокофьевна надменно оглядела воспитанницу:
– Снова ногами дрыгала?
– Занималась в танцевальном классе, – перевела Катя.
– Прекрасно! – одобрила генеральша. – Весьма подходящее занятие для барышни. Что ж, придется немного поголодать. Ужин, как обычно, в восемь.
– Ничего страшного, стройнее буду.
Елизавета Прокофьевна фыркнула и величаво поплыла к выходу.
Оставшись одна, Катя швырнула папку на кровать, не обращая внимания на разлетевшиеся нотные листы. Подошла к окну, отодвинула занавеску и задумалась, глядя на заснеженную чашу фонтана.
Раздался тихий стук. В комнату скользнула горничная с подносом.
– Вот, – сказала она шепотом. – Все, что смогла взять незаметно.
На подносе стоял стакан молока и тарелочка с кусочком вареной куриной грудки. Рядом лежал такой же маленький кусочек хлеба.
– Хотела принести вам котлетку, но повариха смотрела в оба. Сами знаете, Елизавета Прокофьевна этого не любит.
– Все отлично, – перебила Катя. – Спасибо, Даша.
Она села на кровать, с аппетитом съела вареную курицу, запила хлебец молоком и вернула горничной поднос. Сразу стало гораздо веселее. В семь часов начало спектакля, и если она сумеет удрать пораньше, то съест еще пару пирожков по пути к театру.
Жизнь в генеральском доме шла строго по часам, как в казарме. Если Александр Карлович задерживался на заседании совета Инженерной академии, которую с недавних пор возглавлял, то ужинал в городе. Если Лили просыпалась после десяти утра, то оставалась без завтрака. Если Катин урок длился дольше положенного часа (а такое случалось часто), она оставалась без обеда.
Генеральша выстраивала семейные декорации не хуже опытного театрального художника. Появление Кати в доме Сибертов было обставлено самым приличным образом – а как же иначе, не дай бог пойдут сплетни о внебрачном отпрыске супруга! Генеральша целую неделю возила девочку из дома в дом, рассказывая историю бедной сиротки, свалившейся им на голову буквально с небес.
«Господь послал», – вздыхала благодетельница и живописала знакомым душераздирающие подробности: черные босые ноги, разорванное платье, растрепанные волосы и грязь под ногтями. В этом месте Елизавета Прокофьевна деликатно понижала голос, чтобы не травмировать ребенка, но Катя отлично слышала каждое слово.
Знакомые дамы ахали, ужасались, поражались, разглядывая Катю в лорнет.
– Я считаю своим долгом воспитать девочку как собственную дочь, – торжественно заявляла Елизавета Прокофьевна. – Никакой разницы между ней и Лили я делать не намерена.
Десятилетняя Катя терпела поцелуи, которыми благодетельница награждала ее на людях. Мучиться приходилось только в гостях. Дома генеральша не обращала на воспитанницу никакого внимания.
Вначале Катю удивляли переходы от нежности к полному безразличию, и она даже записала благодетельницу в лицемерки.
Однако, став старше, поняла: Елизавета Прокофьевна лишена такого естественного человеческого чувства, как любовь. Она никогда никого не любила – даже собственную дочь. В Лили ее раздражало буквально все: слабый характер, вечные болячки, непривлекательная внешность. Если бы генеральша могла выбирать себе дочь, вполне возможно, что она выбрала бы талантливую Катю. Или красавицу Ольгу. Или любую другую умную и красивую девушку. Но ей не повезло, и наследницей семейных капиталов стала невзрачная Лили.
Ворвалась Лили – легка на помине! – и, раскинув руки, закружилась по комнате.
– Он меня любит, любит, любит!
Катя вскочила с кровати, поймала Лили за плечи и хорошенько встряхнула. Когда бедная глупышка расходится с восторгами или со слезами, остановить ее почти невозможно. Либо хохочет до слез, либо рыдает до истерического смеха.
Лили икнула от неожиданности, обиженно захлопала белесыми ресницами.
– Угомонись, – приказала Катя. Убедилась, что Лили может разговаривать спокойно, усадила ее на кровать и потребовала: – Отдай письмо.
Лили достала из рукава измятый лист и тут же отдернула руку.
– Оставь мне хотя бы одно! Экка, не будь злючкой!
Катя без слов вырвала письмо и сунула его в папку. Лили прикусила нижнюю губу, ее бледно-голубые глаза медленно наполнились слезами, а кончик длинного носа задергался.
– Вот только попробуй разреветься! – пригрозила Катя. – Больше ничего не получишь!
– Не буду, не буду, – испуганно забормотала Лили, вытирая щеки. – Смотри, уже все!
Катя достала платок и тщательно вытерла ее бледное лицо, покрытое неровными красными пятнами. Бедняжка Лили одинаково непривлекательна и в радости, и в горе.
– Ты должна быть очень осторожной, – сказала она. – Елизавета Прокофьевна только что обыскала мою комнату. Кто знает, не придет ли ей в голову обыскать заодно и твою?
Лили вытаращила водянистые глаза:
– Мама обыскала? – Она недоверчиво затрясла головой. – Не может быть! Кто тебе сказал?
– Вошла и увидела, – объяснила Катя. – Представляешь, что будет, если это письмо попадет ей в руки?
Лили шмыгнула носом. Посмотрела на папку, внутри которой лежало драгоценное послание, и осведомилась:
– А если она найдет его у тебя?
Катя махнула рукой.
– Не страшно! Скажу, что письмо адресовано мне! Там же нет твоего имени?
– Нет, – тихо прошептала Лили. – Он… он пишет «мой ангел». – Она хихикнула и вдруг с тревогой уставилась на Катю: – Может он меня обманывает? Вокруг столько красивых девушек! Ты, например…
– Вот еще! – перебила Катя. – Да он меня терпеть не может, говорит, что я ему все ноги отдавила! Только и слышу на репетициях: «Talons, ma chere, ta-lons!»[5]5
Пятки, дорогая, пят-ки! (франц.)
[Закрыть]Лили прыснула и тут же зажала ладошками рот.
– Он такой красивый, правда? – спросила она, отсмеявшись: – Но мама никогда не позволит мне за него выйти. Сама знаешь, как она мечтает о хорошей партии.
– Зато отец будет на твоей стороне.
Лили сморщила узкий лоб.
– Да, наверное. Папа добрый, поэтому мне его жалко. Он умрет, если я сбегу из дома и опозорю семью. – Она схватила Катю за руку: – Экка, что мне делать?!
– Поступай как знаешь, я-то здесь при чем? А теперь будь умницей, иди к себе и помечтай. У меня вечерний спектакль.
Лили вздохнула.
– Передай ему… – она поколебалась. – Нет, ничего не передавай.
– Ты можешь написать ему сама, – небрежно предложила Катя и сразу опустила глаза. Между ее бровями пролегла прямая напряженная складочка.
Лили мучительно раздумывала, глядя в окно.
– Я боюсь. Вдруг кто-нибудь узнает?
Катя вздохнула. Складочка на переносице разошлась.
– Тогда уходи к себе. Дай мне позаниматься перед спектаклем.
Лили послушно поднялась с кровати и вышла из комнаты.
– Не получилось, – пробормотала Катя, глядя ей вслед. И тут же поправилась: – Пока не получилось.
Она собрала листы нотной бумаги, разлетевшиеся по покрывалу, и начала вполголоса повторять хоровую партию, дирижируя правой рукой.
