Текст книги "Тысяча девятьсот восемнадцатый год"

Автор книги: Лион Фейхтвангер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 7 страниц)

Фейхтвангер Лион
Тысяча девятьсот восемнадцатый год

Лион Фейхтвангер

Тысяча девятьсот восемнадцатый год

Драматический роман

Пер. с нем. – И.Горкина, Р.Розенталь.

ОТ АВТОРА

Драматический роман. Ново здесь название, а не сущность. Драматические романы писали индийцы, драматическими романами были трагедии греков, если только правильно понимать их хоры и не вырывать отдельные драмы из их трилогической связи. Драматическим романом является каждая из шекспировских хроник, этих огромных полотен, раскрывающих картину мира. Драматическим романом является "Фауст". Перечень этот можно продолжить вплоть до нашего времени. Драматический роман – противоположный полюс драмы-эпизода, пьесы, которая ограничивается тем, что драматизирует эпизод и, исходя из эпизода, приоткрывает крохотную перспективу на какую-нибудь эпоху, идею, общий нравственный принцип, жизнь, мир.

Роман – это картина мира, не только отдельной судьбы. Это по меньшей мере – картина эпохи, фон, глубинные течения, освещенная с разных сторон окружающая среда, причины и цели, движимое и движущее. Драматический роман – это означает: никаких длительных остановок, никакой плавности в движении, никаких рассуждений; оценка автора, выраженная словами, а не образами, исключается. Дорога круто поднимается вверх по четко высеченным ступеням, сказанное слово является главным средством, а объективность это все.

Драма – только вершина дерева, сотрясаемого бурей, быть может испуганная птица, поникшая, обессиленная. Роман – это все дерево целиком, вместе с почвой, питающей его, с лабиринтом корней, протянувшихся во все стороны, с муравьями, кишащими во мху, с соками, которые струятся в его сердцевине, с рубцами коры, с незаметной жизнью мертвых и цветущих ветвей. Драма – только острие пирамиды, синева над ней и, быть может, одинокий созерцатель на ее вершине. Роман – это вся пирамида, с мещанишками, которые по ней ползают, с шакалами, которые мочатся у ее подножья, с коршунами, которые реют над ней, с бесконечной желтой пустыней вокруг я с мертвыми царями, замурованными в ее чреве.

Драматический роман. Я дам лишь верхушку пирамиды, но вы непременно почувствуете, – об этом все время вам будут напоминать, – что внизу тяжкой громадой покоится ее основание, что вокруг простирается пустыня, что в синеве над нею реют коршуны, что под золотом и бальзамическими специями спят мертвые цари и что любопытные обыватели с бедекерами в руках карабкаются по ее ступеням. Драматический роман. Я не задерживаюсь сам и не задерживаю ваше внимание ни на пустыне, ни на коршунах, ни на царях, и лишь очень мало на любопытных обывателях. Но я их не отбрасываю. Они здесь, Вы должны чувствовать их дыхание.

Мюнхен, июль 1919 г.

КНИГА ПЕРВАЯ

Мировая история – это извечная великая

война: война веры с неверием.

Карлейль.

1

Комната Томаса. Ночь. На письменном столе лампа.

_Томас_ (двадцати четырех лет, темноволосый, худощавое, мрачное лицо; ходит взад и вперед, один). Если бы я был властен над этими образами! Вот – я вижу его, предводителя рабов: в его взгляде ожесточение и отчаяние, он висит на кресте, он хрипит, и замирающие уста его требуют: сотвори меня! Но почему – я? Почему именно я должен его сотворить? Неужели мне суждено довести до конца мой замысел? (Подходит к столу и перечитывает написанное).

Она превосходна, эта сцена.

"Жасмину нарвала я и темных цветов боярышника. Не боясь побоев, не страшась мучительно долгих часов у прялки, я проникла в сад. Лучшие цветы в саду собрала я и бросила их на дорогу, где он проходил. Но молодой господин прошел мимо и не заметил меня. Я надела мое самое нарядное платье и стала на дороге, по которой он шел. Но молодой господин прошел мимо и не подарил меня ни единым взглядом".

Но что толку в этой сцене, если она красива и ничего больше? Вправе ли я довольствоваться одной красотой? Нет, это дешево – проникать в цветущие виноградники и красть сочные гроздья. Слишком дешево. К оружию! Хватайте бомбы! Огнем и железом взорвать их бронированный покой! Встряхнуть их жирную лень! Вгрызаться острым железом в их сытость, буравить, пока не высверлишь хоть крупицу скрытой в них человечности.

Но почему – я? Почему именно я? (Берет книгу, читает про себя, потом вслух.)

"...Почему именно мне суждено стать мучеником? Но если каждый так скажет и трусливо отступит, то когда же восстанет борец? Почему – я? Да потому, что я не хочу обманывать бога, оставляя под спудом силы, которые он даровал мне для великой цели..." (Бросает книгу на стол.)

Для великой цели. Ему было шестнадцать лет, когда он писал эти строки. Но он выразил самую суть. Для великой цели. Вот – главное. Вот то, что решает. (Опять подходит к письменному столу.)

Разве важно, что через сто лет каких-нибудь три эстета будут упиваться красотой этой сцены? Проснется ли от этого спящий? Насытится ли голодный? Прибавится ли в мире хоть на волос справедливости?

Мое искусство! Будь острым клинком, пронзающим сердца богатых. Будь, мое искусство, удушливым пожаром, сжигающим тупые чувства сытых. Будь, мое искусство, бичом и разящим железом, или не будь ничем.

"...Я надела мое самое нарядное платье и стала на дороге, по которой он шел. Но молодой господин прошел мимо и не подарил меня ни единым взглядом".

Нет, не время украшать чувства бутафорией и пестрым тряпьем. Эта сцена красива? Долой ее. (Рвет написанное.)

2

Отлогий берег реки. Скамья. Вечер.

_Анна-Мари_ (18 лет, брюнетка, маленького роста, одна). Отсюда не видно его дома. Здесь я сяду и буду ждать, пока стемнеет. А потом я это сделаю.

Восемнадцать лет – это ведь так мало! Как медленно ползет эта маленькая гусеница. Она еще не успеет переползти через дорогу, как меня уже не будет на свете. Восемнадцать лет. Можно прожить в четыре раза больше. Жизнь даже еще не началась. Почему все говорят, что... это – самое прекрасное в жизни. Но если после... этого все кажется таким... таким отвратительным? Чего же ждать от всего остального?

Может, сначала пойти и отомстить ему? Хорошо бы. Когда он увидит, что деться некуда, его толстая физиономия станет белой как мел, он весь затрясется... Тут уж ему будет не до шуток.

Нет. Явится полиция, начнется расследование. Все выйдет наружу, станет известно дома. Нет. Придется оставить его в покое.

Восемнадцать лет... Нет, только не реветь. Зверя мы все. Все обман. "О, если бы они вечно зеленели". Вранье. Сначала горит все тело, заснуть не можешь. А потом – ничего, кроме омерзения и тоски.

Может быть, распустить волосы, прежде чем... Это я видела однажды в кино. Все ревели.

Не могу сидеть спокойно. Пойду еще раз на ту сторону. Когда колокольня исчезнет из виду, я это сделаю.

Восемнадцать лет. (Уходит.)

_Томас_ и _Кристоф_ входят. Кристоф – чуть постарше Томаса,

белокурый, честный, заурядный.

_Кристоф_. Я верю тебе. Потому что я твой школьный товарищ и друг. И потому, что ты гений, а я почтовый чиновник. Но, в сущности, надо бы рассуждать трезво.

_Томас_ (настойчиво). Неужели ты не видишь их? Ведь я нарисовал их тебе, как живых. Предводитель рабов стремится к освобождению попираемых, истерзанных братьев и уже почти достиг цели. Но глупость, равнодушие, нелепый случай предают его. И вот он висит на кресте, и перед ним расстилается дорога от Капуи до Рима, и вся эта пыльная, добела накаленная дорога уставлена крестами, на которых корчатся в предсмертных муках его братья.

_Кристоф_. Сколько, в сущности, можно заработать на такой пьесе?

_Томас_. Этого я не знаю.

_Кристоф_. Томас! Послушай! Нельзя же вечно работать наобум, без смысла, без практической цели, без денег. Почему ты не поищешь должности? В какой-нибудь редакции или что-нибудь в этом роде? А в свободное время...

_Томас_ (резко). Нет, так я не могу.

_Кристоф_ (смиренно). Я не хотел тебя обидеть, Томас. Я говорю только потому, что я тебе друг и верю в тебя. На что это ты так уставился?

_Томас_. Лес, дорога, и небо над ними. Я вижу их, тех, кого хочу воссоздать. Вот они – предводитель рабов и римский военачальник.

_Кристоф_ (напряженно всматривается, потом огорченно). Я вижу только трубу электростанции и железнодорожный мост. Кстати, помнишь, я рассказывал тебе о Фрезенеке, из нашей конторы. Вчера, после работы, мы шли с ним домой. Вдруг видим – толпа. Оказалось, арестовали какую-то женщину: она до полусмерти избила своего ребенка. А Фрезенек и говорит: неужели мать не имеет права даже на такое удовольствие, как отколотить своего ребенка, когда захочется?

_Томас_. И ты думаешь, что вот такого Фрезенека можно переделать?

_Кристоф_ (убежденно). Ты мог бы это сделать.

_Томас_. Ты твердо в это веришь?

_Кристоф_. Так же твердо, как в мою контору и в чернильное пятно на моем столе. Однако становится холодно. Может быть, подымемся в "Три ворона" и выпьем чего-нибудь горячего, а?

_Томас_. Я останусь здесь.

_Кристоф_. Хорошо. Если я тебя здесь не найду, увидимся дома. (Уходит.)

_Томас_. (один). Переделать такого Фрезенека, вселить в него другую душу. Ему кажется, что это так же просто, как подать нищему грош. Только потому, что я задался этой целью, он в нее верит. Конечно, свеча не померкнет, если о нее зажигать другие. Но где взять материал, способный воспламениться? Воспламенить воду? А он – верит в меня.

Что это там? Она, кажется, распускает волосы? Что она делает? О!.. (Вскакивает и поспешно бежит.)

_Господин Шульц_ (средних лет, толстый, лысый, одет безукоризненно; входит). Прекрасный лес, а рядом – электростанция. Приятный вид: сочетание красот природы с дарами цивилизации. Наши современные художники, так много мнящие о себе, пожалуй нашли бы эту зарю безвкусной. Даже мою виллу они назвали бы, вероятно, безвкусицей, халтурой. Если хочешь в свое удовольствие предаться чувствам, не отказываясь от привычного комфорта, они тебе сразу же – безвкусица.

А я люблю безвкусицу. У меня хватает мужества любить ее. Иногда мне хочется пощекотать себе нервы, но не слишком их при этом утруждать. (Садится.)

Если верить поучительным историйкам, то мне полагалось бы теперь блуждать со взъерошенными волосами, точно за мной гонятся фурии со скоростью сто двадцать километров в час. Как она стояла передо мной, эта девчонка. Ни дать ни взять Геповева, или Гризельда, или еще какая-нибудь дама из хрестоматии для назидательного чтения.

Судьба, уважаемая фрейлейн, судьба. Знал бы я, что дело со мной так обстоит, я пальцем бы ее не тронул. Глупая индюшка. Почему она не взяла четыреста монет? Пошла бы к врачу, и через недельку-другую все было бы в порядке. Так нет. Непременно истерика. Непременно биться головой об стенку.

Неужели она выкинет какой-нибудь номер? Эти истерические девчонки из простонародья – находка для кинорежиссеров и ниспровергателей.

Что там происходит? Теперь же не время для купанья, господа. Ах, вот как. Неприятное зрелище. Здесь даже земельные участки стали падать в цене из-за этих вечных самоубийств.

Ну, что ж, всякому свое. Я – испаряюсь. (Уходит.)

_Томас_ (входит, почти неся на руках Анну-Мари). Так. Здесь я минутку передохну. Потом отведу вас к себе. Это недалеко.

_Анна-Мари_. Оставьте меня! Я не кричала. Почему вы мне помешали?

_Томас_. Вы дрожите всем телом. Вы можете простудиться насмерть, если сейчас же не окажетесь в тепле.

_Анна-Мари_. Я не кричала. Что вам от меня нужно? Я вас не звала. Теперь все было бы уже кончено.

_Томас_. Вы видите эту Красную виллу? Я отведу вас туда.

_Анна-Мари_. Нет, нет. Только не туда. Ради всего святого – не туда.

_Томас_. Тогда ко мне.

_Кристоф_ (возвращается). Что случилось?

_Томас_. Я вытащил ее из реки. Помоги мне отвести ее. Отведем ее ко мне.

_Кристоф_. Только что я встретил господина Шульца. Почему он не вытащил ее из реки? Всегда с тобой должно что-нибудь случиться. Ни на минуту нельзя тебя оставить одного.

_Томас_. Идемте, фрейлейн.

3

Комната Томаса. Утро. Поднос с завтраком на столе. _Томас_. _Кристоф_.

_Томас_ (приподымает занавеску, отделяющую альков). Как она хороша!

_Кристоф_. Я думаю, она машинистка.

_Томас_. Страдание одухотворило ее лицо.

_Кристоф_. Какая-нибудь сентиментальная любовная история. Кино.

_Томас_ (с горячностью). Кино. Если что-нибудь вас так проймет, что вам становится не по себе, вы говорите: кино.

_Кристоф_. А ты, конечно, попадаешься на всякую удочку.

_Томас_. Тише. Она шевелится. Фрейлейн!

_Анна-Мари_. Что? Кто вы?

_Томас_. Возле вас висит халат. Наденьте. Здесь горячий чай для вас.

_Анна-Мари_ (выходит из алькова). Вы очень добры ко мне.

_Томас_ (смущенно). Какие пустяки.

_Кристоф_. Я – служащий почтовой конторы, фрейлейн. А вы – машинистка?

_Анна-Мари_. Я помогаю матери в нашем магазине.

_Кристоф_. В каком?

_Томас_ (стараясь переменить разговор). Пейте, прошу вас, чай.

_Анна-Мари_. Вы очень добры ко мне.

_Кристоф_ (недовольно). Вы твердите все время одно и то же.

_Томас_. Да оставь же ее.

_Кристоф_. Я ведь ничего неприятного не говорю ей. Почему, собственно, вы бросились в воду, фрейлейн?

_Анна-Мари_. Я... я...

_Томас_. Вы можете не отвечать.

_Кристоф_. Почему ей не ответить? Зачем эти церемонии? Надо рассуждать трезво. Ведь мы желаем ей добра.

_Анна-Мари_. Я... не... могу.

_Кристоф_. Ну, нет – так нет. Мне пора на службу. Поправляйтесь. А если хотите выслушать совет разумного человека, бросьте ненужные церемонии и давайте прямой ответ на прямой вопрос. А тем, что говорит мой друг, не руководствуйтесь. Все это очень красиво, но годится только для больших праздников. Он, видите ли, гений. (Томасу.) До вечера. (Уходит.)

_Томас_. Кристоф, в сущности, добрый малый.

_Анна-Мари_. Да. Но я не могла говорить. С вами могу. (У окна.) Здесь очень хорошо.

_Томас_ (указывая на скудно обставленную комнату). Но голо. Вот сверху, из Красной виллы – оттуда красивый вид. Напрасно вы не захотели пойти к господину Шульцу. Там у него не так неуютно. Повар, садовник, камердинер. Часто, когда я сижу ночью за работой, фары его автомобиля нахально заглядывают в мою комнату. А когда у господина Шульца бал, даже сюда доносится музыка.

_Анна-Мари_. Да, его автомобиль. Красный, лакированный, внутри светло-серая кожа.

_Томас_. Вы его знаете?

_Анна-Мари_. Да, потому-то...

_Томас_. Потому-то?

_Анна-Мари_. Я вчера хотела это сделать. Да... Он заговорил со мной, когда я стояла перед витриной художественного магазина Гелауера. На нем были чудесные желтые перчатки с отворотами, желтые гамаши. В руках большая трость с набалдашником из слоновой кости. Мы пошли с ним в парк. А потом в ресторан. В какой-то аристократический ресторан. Откуда-то, словно издали, доносилась музыка, и мы пили шампанское. Оно щекотало язык. Второй раз он заехал за мной на машине. Мы поехали далеко в горы. На обратном пути машина как-то неожиданно очутилась перед Красной виллой. Я не хотела войти. Но уже не могла отвертеться.

В зале, где мы ужинали, было много свечей, все очень торжественно. Потом он надел фиолетовый халат. Он был весел, завел граммофон. Вдруг он замолчал, лицо налилось кровью. Я испугалась: все это было так отвратительно. И его руки – бесстыжие руки. О, до чего все было гадко.

_Томас_. А дальше? Позднее?

_Анна-Мари_. Дальше? Через неделю... пришлось... пойти к врачу. Стыдно было, невыносимо стыдно! Врач сказал, что у меня... дурная болезнь. Тогда я пошла в Красную виллу. Он пожал плечами и сказал, что очень сожалеет, что он этого не хотел, что при этом всегда рискуешь, но через несколько месяцев все пройдет. И он хотел дать мне денег. Домой я вернуться не могла. Мне было стыдно перед матерью. Работать много мне нельзя, сказал доктор. И я сама себе опротивела. Все во мне вызывало отвращение к себе. И я никому ничего не могла сказать, я была одна в целом мире.

_Томас_ (встает, берет шляпу и пальто). Я иду к нему.

_Анна-Мари_. Нет, нет, не надо.

_Томас_. Через час я вернусь. Побудьте здесь.

Анна-Мари подходит и целует у него руку.

_Томас_. Не надо. Как могло прийти вам в голову? (Уходит.)

4

На Красной вилле.

_Господин Шульц_ (сидит за завтраком и читает газету). Отстроено еще двести пятьдесят километров Восточной дороги. Недурно. В Калабрии и Сицилии – вот где следовало бы строить дороги. Прекрасный ландшафт. Историческими достопримечательностями прямо хоть пруд пруди. Но что толку от них без железных дорог, отелей, лифтов, ватерклозетов. Миллиарды можно бы там загребать.

Шахнер играет Марию Стюарт. Прекрасно сложена девчонка, премилая родинка на левой ягодице. Но достаточно ли этого для Марии Стюарт?

Акции металлургического завода "Софиенхютте" не поднимаются. Почему, дьявол их побери? Балансы лишены всякого полета фантазии. Всыплю же я директору!

_Слуга_. Какой-то молодой человек. Никак нельзя выпроводить.

_Томас_ (следом за ним). Мое имя – Томас Вендт.

_Господин Шульц_. А, молодой человек... Вы живете там внизу, в домике через дорогу? Писатель? Поэт, так сказать?

_Томас_. Да, тот самый.

_Господин Шульц_. Теперь понятно, почему вы выбрали такой необычный час для посещения. Чашку чая?

_Томас_. Благодарю, не надо.

_Господин Шульц_. Но мне уж вы разрешите кончить завтрак. Завтрак лучший час дня. Созерцание, самоуглубление. Так сказать, богослужение. Стало быть, поэт? Я тоже пробовал силы. Выходило не так уж плохо. Но когда началась вся эта модная канитель: "Ода машине!", "Гимн шуму большого города" и т.д., – мне надоело. Этого у меня и так хватает за день. В конце концов поэзия – это нечто для сердца: просветление, идеал. Лазурь и золото. Или нет? Вы иного мнения?

Да выпейте же стаканчик мадеры. Неуютно себя чувствуешь, когда вы стоите так. Точно монумент.

_Томас_. Я вчера вытащил из реки человека, господин Шульц.

_Господин Шульц_. Прекрасный поступок. Вы получите медаль за спасение утопающих. "Это – высшее отличие, которое я могу дать", – сказал как-то его величество.

_Томас_. Это была девушка, ее имя Анна-Мари. Она бросилась в воду потому, что вы спали с ней.

_Господин Шульц_ (чашка в его руках зазвенела о блюдце). Где она?

_Томас_. Она у меня.

_Господин Шульц_. Жива?

_Томас_. Жива.

_Господин Шульц_. Ну что ж. Значит, все в порядке. (Продолжает завтракать.)

_Томас_. В порядке?

_Господин Шульц_. Теперь малютка образумится. Возьмет деньги. Я предлагал. Тотчас же. Добровольно. Я не людоед. Четыреста марок. Вполне приличная сумма, на мой взгляд. Две новых сотенных и две старых.

_Томас_. Деньги предлагаете? Девушка доверчиво приходит к вам, вы наделяете ее черт знает чем и предлагаете денег? Эх, вы. Последняя капля человечности заглохла в вас под толстым слоем жира и сытости.

_Господин Шульц_. Вы полагаете, что эти четыреста марок следовало предложить ей в конверте?

_Томас_. Ей надо было предложить нечто иное, сударь, нечто большее, чем деньги. Каплю человечности.

_Господин Шульц_. Вы говорите о человечности? Красивое словцо для юбилейных речей, для партийных программ, для разговоров за чайным столом или для сцены. Но в практической жизни – ломаного гроша не стоит. Может ли девчонка уплатить врачу и аптекарю вашей человечностью?

_Томас_. Но в воду она бросилась именно потому, что вы не могли ей дать ничего, кроме денег.

_Господин Шульц_. Четыреста марок – это нечто реальное. С ними открыта дорога во всем мире, от Капштадта до Гельсингфорса и от Парижа до Иокогамы. За четыреста марок можно найти что пожрать и в пустыне Гоби. А с человечностью можно подохнуть с голоду на углу Унтер-ден-Линден и Фридрихштрассе.

Я вношу предложение, молодой человек: от меня она получит четыреста марок, от вас – порцию человечности.

Стаканчик мадеры? Не желаете?

_Томас_. Богач, вы самый нищий из всех, кого я знаю.

5

Комната Томаса.

_Томас_ (один; перед ним рукопись). Готово. Какое бремя свалилось с плеч. Теперь – в путь, мое творенье. Буди! Разрушай! Действуй!

Был ли я честен до конца? Творил ли я ради красоты? Или успеха? Или ради себя? Нет, я был честен и строг. Я подавил в себе все, что мило сердцу. Я написал не то, что хотел, а что повелевал мне внутренний голос. Да, это хорошо.

_Анна-Мари_ (быстро входит). Я была в бассейне. Плавала. Чудесно было. Я так довольна. А аппетит у меня! (Накрывает на стол, кипятит чай; вдруг весело рассмеялась.) Знаешь, эта старая галицийская еврейка Маркович тоже была в бассейне. Помнишь ее? На последнем собрании? Вот потеха. Что у нее за ноги. Волосатые, косматые. Право, ей бы следовало завивать эту шерсть у парикмахера.

_Томас_. Нехорошо смеяться над ней, Анна-Мари. Она всю свою жизнь отдала делу. Молодость, состояние – все. Семь лет просидела в тюрьме. Нехорошо смеяться над ней.

_Анна-Мари_ (с виноватым видом). Не буду. Знаешь, я уговорилась с Эльзой посмотреть сегодня вечером новую танцовщицу в "Эспланаде".

_Томас_. А на собрание ты не пойдешь со мной?

_Анна-Мари_. О, я и забыла. Ты ведь собирался выступить сегодня. В первый раз. Если бы только эти люди не были так уродливы, угрюмы, грязны. И этот табачный смрад. Завтра у меня весь день голова будет болеть. Чай сейчас поспеет. Садись к столу. Ты сегодня опять много работал? Как твоя пьеса?

_Томас_. Готова.

_Анна-Мари_ (ликуя). Готова! И ты – молчишь! (Бросается к нему на шею.) Томас, почему ты мне сразу не сказал? Я побегу к Кристофу. Мы разопьем бутылку вина. Ведь это надо отпраздновать.

_Томас_. Нет, Анна-Мари. Не так.

_Анна-Мари_. Прости. Я глупая. Я ведь знаю. Поверь, ты не напрасно меня учишь уму-разуму. Я понимаю тебя, Томас, хоть иногда и прорывается старое. Я пойду сегодня на собрание. Конечно, пойду. А для Маркович куплю яблок, она их очень любит. (С бурным раскаянием.) Верь мне! Я хочу стать другой, хочу помогать людям. Верь мне, Томас, если даже мне случится сказать, или сделать какую-нибудь глупость.

_Томас_ (с прояснившимся лицом). Благодарю тебя, Анна-Мари.

6

Задняя комната в кабачке. Собрание революционеров.

_Чахоточный парикмахер_. Буржуа каждый день бреется, и всегда подавай ему чистое полотенце. Рабочий может бриться только по субботам. Это справедливо?

_Добродушный_ (толстый, кроткий, флегматичный человек). Бомбы надо бросать.

_Еврейка из Галиции_. Идея должна призвать на помощь динамит. Об этом можно пожалеть, но факт остается фактом: другого средства нет. В мире царит насилие. Еще немного насилия – и воцарится идея.

_Кристоф_. Надо рассуждать трезво. Все, что здесь говорилось, хорошо и правильно. Но слишком общо и не ведет к конкретному решению.

_Анна-Мари_. Мне страшно, Томас. Ты такой тихий и добрый. Что общего у тебя с этими людьми? Здесь все какие-то неистовые, кровожадные.

_Конрад_ (высокий, рыжебородый, с тяжелым черепом, рассудочный). Не будем уклоняться, товарищи. Вопрос стоит так: голосовать ли на выборах за социал-демократов, выдвинуть ли собственного кандидата или вовсе воздержаться от участия в выборах?

_Томас_. Братья! Один буржуа совершил преступление, и я пошел к нему и говорил с ним. А он сидел передо мной жирный, сытый, и ничто в нем не шевельнулось, и не было у него других слов, кроме слов о деньгах. Братья! Мир погряз в лени и равнодушии.

_Чахоточный парикмахер_. Почему рабочий может себе позволить бриться только по субботам? Это справедливо?

_Добродушный_ (кротко). Бомбы надо бросать.

_Конрад_ (деловым тоном). Главное – за кого голосовать.

_Томас_. Вы спрашиваете, за кого голосовать. Мир не стал лучше от болтовни в парламентах. В мире не прибавится ни доброты, ни разума оттого, что депутатские оклады получат не восемьдесят, а сто социал-демократов. Братья! Люди отравлены, люди насквозь прогнили. Два тысячелетия мечтатели проповедовали любовь, учили состраданию и смирению. Поймите: любовь обанкротилась. И от Христова учения осталась лишь одна мысль, годная для современности: я несу меч!

Слова больше не доходят до этих людей, ибо душа их обросла жиром и ленью. Словами не расшатать железные решетки, за которыми спрятана последняя капля их человечности. Ни горы убитых, растерзанных в клочья во имя того, чтобы эти люди купались в роскоши, ни калеки, превращенные в полуживотных по милости их корыстолюбия, – ничто не откроет им глаза: они слепы ко всему. Это – раскормленные, холеные господа. Они забаррикадировали свою совесть благотворительными учреждениями и социальными законами.

К ним не проникает ни один вопль, ни один луч света. Здесь поможет лишь железная метла. Братья, мы должны стать этой железной метлой.

Движение одобрения.

_Томас_. Революция, братья! Мы загремим у них над ухом тяжелыми снарядами. Мы будем щекотать их штыками до тех пор, пока они не наскребут горсточку человечности изо всех углов своего разжиревшего существа. Выборы? К черту! Революция, братья!

_Многие_. Вы – наши уста! Вы – наш голос!

_Конрад_ (деловым тоном). Итак, большинство за то, чтобы воздержаться от выборов.

_Томас_. И если бы даже я сгорел, как факел, сжигаемый с обоих концов, – не надо жалеть. Мы – лишь искры. Но от них загорится дорога, по которой мы идем.

_Многие_. Томас Вендт. Наш вождь. Наш голос. Томас Вендт.

_Добродушный_ (спокойно, кротко). Я всегда говорил: надо бросать бомбы.

7

Небольшой зимний сад на вилле Георга Гейнзиуса. Георг и Беттина.

Георг – тридцати пяти лет, сумрачный, элегантный.

Беттина – его жена, 26 лет, высокая, белокурая, красивая.

_Георг_. Первый теплый день. Я велел запрягать. Поедем в Гейнихендорф?

_Беттина_. Томас Вендт обещал зайти.

_Георг_. Кто?

_Беттина_. Молодой человек, которого я недавно встретила у директора театра.

_Георг_. Моя Беттина опять откопала гения.

_Беттина_. Если бы ты его видел, ты бы не смеялся.

_Георг_. Прости. Социализм – очень распространенная и дешевая мода. Поневоле становишься скептиком.

_Беттина_. Не думаю, чтобы для Томаса Вендта социализм был чем-то случайным. Томасом Вендтом руководит какой-то внутренний закон.

_Георг_. Он повинуется закону смены времен. Культ личности сменяется культом массы, как лето зимою. После Цезаря пришел Христос, после Борджиа – Лютер, после Ницше – социализм. Огонь, которым Томас Вендт горит, – не случайность. Случайность – то, кого этот огонь пожрет.

_Беттина_. В нем нет противоречий, он весь из одного куска.

_Георг_. Как тепло звучит твой голос. Достаточно тебе заговорить – и ты уже права.

_Беттина_ (улыбаясь). Неужели я кажусь тебе настолько глупой, что со мной и спорить нечего? Вместо доводов ты говоришь мне комплименты. Разве не следовало его приглашать?

_Георг_. Конечно, следовало. В том-то и беда, что я заинтересовался им. Твой рассказ возбудил во мне живейшее любопытство. Таковы уж мы. Рубят дерево, на котором мы сидим, а мы восхищаемся топором.

_Слуга_ (докладывает). Господин Томас Вендт. (Вводит его.)

_Беттина_. Сердечно рада вам. (Представляет.) Мой муж.

_Георг_. Говорят, вы написали хорошую пьесу.

_Томас_. Хороша ли она, не знаю. Да это и безразлично. Я написал ее во имя нашего дела.

_Георг_. Какого дела?

_Томас_. Мы с вами противники. Нам с вами бессмысленно толковать об этом. У вас фабрика, рабочие, рабы. (Беттине.) Надеюсь, вы меня понимаете? Вы понимаете, что искусство – ничто, если оно не преображает людей.

_Беттина_. Вы несправедливы к Георгу. Каждое произведение искусства преображает его.

_Томас_. Я не верю в это преображение.

_Георг_. Вы – художник, господин Томас Вендт. Неужели это назойливое выпячивание социальной темы не бывает порой в тягость вам самому. Вы мечтаете о благе народа? Прекрасно. Но надо ли непременно щеголять своей человечностью? Ведь в конце концов человечность – дело частное, надо ли кричать о ней?

_Томас_. О, этот ваш проклятый такт! Народ должен прятать свою нищету; он должен подыхать в темноте, таясь, чтобы его раны, его гной не оскорбляли ваше эстетическое чувство; чтобы его вопли не помешали вам пить чай.

_Георг_. Тридцать лет тому назад открыли личность. Теперь раскрывают объятия массам. Теперь обнаружили, что мир полон страданий, и уже не видят голубого неба.

_Томас_. За вашим парком дымят ваши заводы. Там нет голубого неба, нет весны.

_Беттина_. Это не так, господин Вендт. Вы только не хотите, вы отказываетесь видеть весну. Бываете вы когда-нибудь веселы? Смеетесь вы когда-нибудь?

_Томас_. Мир полон несправедливости. Она лезет вперед, она нагло шагает среди бела дня и никого не стыдится. Она везде. Как ни закрывать глаза, как ни затыкать уши – от нее все равно не скроешься. Она словно пеленой тумана застилает синее небо. Как же верить в весну, как смеяться?

_Беттина_. Вы достаточно одаренны, чтобы видеть страдание и все же верить в весну. Научитесь смеяться, Томас Вендт.

8

Комната Томаса. Ночь. _Анна-Мари_ и _Кристоф_ входят.

Анна-Мари зажигает свет.

_Кристоф_. Кто бы мог подумать? Это превосходит все ожидания.

_Анна-Мари_. Как они ликовали. Незнакомые дамы вскакивали на кресла, кричали, махали платками.

_Кристоф_. Директор вспотел от счастья. Теперь Томас будет зарабатывать массу денег.

Томас входит, окруженный роем молодых людей: тут – студенты,

молодые девушки, репортер, молодой преподаватель литературы.

_Голоса_. Вы – наша гордость. Вы – наш поэт. Вы – поэт завтрашнего дня.

_Молодой преподаватель_. Сегодня начинается новая глава истории германской литературы. Она называется "Томас Вендт". Стриндберговская одержимость идей, шиллеровская риторика, гуманизм Герхардта Гауптмана все это живет в произведении Томаса Вендта. Дайте мне все, что вы написали, незаконченные вещи, все. Я проведу семинар, где вас будут изучать, я организую постановку ваших произведений на сцене, чтение их с эстрады, я добьюсь того, чтобы о вас и вашем произведении написали горы статей, брошюр: критика, антикритика. Мои студенты займутся психоанализом каждой вашей строчки – всего, что вы написали, будь то даже ответ на записку кредитора.

_Голоса_. Томас Вендт – наша гордость. Томас Вендт – наш поэт.

_Репортер_. Я должен взять у вас интервью для "Нейе Винер Цейтунг". Когда родились? Забавные анекдоты из школьного периода? Собак любите? Кошек? Какое-нибудь редкое животное? Хамелеона или что-нибудь в этом роде? Читателю это нравится. (Обходит его кругом.) Угловат, несколько груб. Молчалив, мрачен. Так. К сожалению, ничего особенного в костюме. Не занимаетесь ли каким-нибудь оригинальным спортом? Может быть, разводите рододендроны или что-нибудь в этом роде? Ваше мнение о Будде? Что вы скажете о новом чемпионе по теннису? Автомобильная езда не содействует вашему поэтическому вдохновению?

_Один из студентов_. Какой пламенный язык. Какое дыхание. Видишь новый мир.

_Голоса_. Томас Вендт – наш. Это наш поэт.

Томас стоит неподвижно.

_Кристоф_. Благодарю вас. Благодарю вас сердечно от имени моего друга. Вы видите, он еще не пришел в себя от множества впечатлений. Извините уж его сегодня.

_Хор голосов_. Томас Вендт – наша гордость. Томас Вендт – наш поэт. Да здравствует Томас Вендт. (Уходят.)