Текст книги "Везучая"

Автор книги: Лилия Макеева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 7 страниц)

То, что в скоростном лифте перехватывало дыхание, являлось само по себе аттракционом. Коробка лифта, вдобавок ко всему прочему, была выносная и практически вся стеклянная. Подойдя к дверцам стального цвета – без единой царапины, с зеркальной кнопкой вызова, я почувствовала себя Алисой в Зазеркалье. Подруга, ухмыляясь, нажала на кнопку.

Когда лифт пришел, раздался красивый музыкальный звук с элементами звонка: ни скрежета, ни подрагивания дверей – абсолютно бесшумный. Но самое главное его достоинство обнаружилось, когда дверцы плавно разъехались в стороны: коробка лифта оказалась прозрачной.

Вот тут я непроизвольно издала классическое «ах»! Передо мной висело в воздухе… окно в Европу. Стеклянные сверху донизу, стены лифта открывали умопомрачительный вид в холл.

– Входи, входи! – скомандовала Лариса без снисхождения к моим ощущениям.

Я сделала шаг, как в космос. У меня закружилась голова, и мне пришлось вцепиться в предусмотренный внутри кабинки поручень. Подруга, получающая, видимо, наслаждение сродни садистскому, нажала кнопку последнего этажа. В ту же секунду лифт тихо взмыл.

– Мама! – позорно закричала я. От скорости лифта перехватило дыхание.

– Да ты смотри туда, вниз! – засмеялась довольная Лариса.

Деревья, диваны, огоньки бара, сверкающие, хрустальные люстры, фигурки людей оставались внизу, как выверенная композиция кадра. Мы воспарили над миром. Словно снимали западное кино, сидя на операторском кране.

Вот почему сюда не пускали советских людей! Это было вредно для их психики. Позже по Москве ходила история о том, как одна американка, посетив Советский Союз, воскликнула: «Боже мой! Вы счастливые люди! Вы не знаете, как можно жить!»

Да, вернуться после скоростного, бесшумного, прозрачного лифта в коммуналку на свои девять метров – это всего вдвое больше, чем площадь лифта, – испытание на прочность. На патриотизм. Но в тот момент я с удовольствием «отрешилась от старого мира и отряхнула его прах со своих ног». Как сапоги фабрики «Скороход». Потому что впечатления были, мало сказать, сильные. Как видите, незабываемые.

Мы поднялись на самый верх, под замысловатую крышу, и высокая башня часов с петушком оказалась где-то под нами. Потом, на резком спуске, дыхание перехватило еще раз, но, уже несколько осмелев, я разглядывала композицию холла более подробно, и в пограничных ощущениях моих присутствовал элемент наслаждения. Завершилась экскурсия в баре, где Лариса, скорее для проформы, чем для аппетита заказала себе аперитив.

Петер ждал нас в ресторане, держа перед собой меню, как ноты. Пюпитр ему заменяли длинные, музыкальные пальцы с отполированными ногтями. Как и положено австрийскому джентельмену, он встал, чтобы усадить нас обеих. Пока он задвигал улыбающуюся Ларису со стулом, я разглядела, как поблескивает немнущаяся ткань его явно дорогого, светло-серого костюма.

Петер сел и показал зубы. Не улыбнулся, а именно показал ряд изумительных зубов. И стал еще сильнее похож на иностранца. Его каштановые, кучерявые волосы казались тщательно уложенными. А самое интересное – он был загорелый! Это в начале весны-то? Я решила, что он такой с рождения. Спустя много лет, посетив в Европе солярий, я вспомнила загар Петера, и до меня дошло его банальное происхождение. Но тогда Петер был вне подозрений и вне конкурса. Языковой барьер помешал мне выяснить, насколько высок его интеллектуальный уровень, но я поверила подруге на слово – «не дурак». А что много смеется, так это зубы виноваты, наружу просятся.

Лариса и Петер чирикали на заграничном, сладкоголосом языке. А я, мало что понимая, ими любовалась: красивые, раскованные люди в чудесном интерьере. Рестораны я посещала не столь часто, чтобы ими пресытиться, и для меня это был настоящий праздник. И еще – приобщение к той жизни, какая гипотетически должна быть у актрисы. Не в обязательном, конечно, порядке, а так, для проформы.

Лариса перевела несколько названий блюд, и я быстренько, дабы не щеголять своим невежеством, остановилась на курице. Подруга недоуменно пожала плечами, но противоречить при зарубежном госте не стала. А что? Хорошую курицу на гриле тогда не то что на улице – нигде не продавали. Мы и слова-то «гриль» еще не ввели в повседневный лексикон. Коронным блюдом из курицы считалось запекание ее в духовке на килограмме крупной соли. Очень просто и вкусно. Но все-таки не гриль.

Общение полностью легло на Ларисины хрупкие плечи в облегающем, белом джемпере. Она, похоже, уже оповестила Петера об основных параметрах моей личности. Потому что тот не задал ни одного вопроса.

– А ты чего там с обувью так долго? – спросила вдруг она, когда Петер отвлекся на подошедшего к нему с вопросом официанта.

– Так я же симулировала принадлежность Западу! А гардеробщики показались мне кагэбешниками. Внимательные такие.

– Тише! – остановила меня осторожная Лариса. – Вот загребут сейчас, будешь знать, как обзываться.

Она деланно улыбнулась, поведя серыми, густо подкрашенными по нижнему веку глазами – сначала вправо, потом медленно влево. Будто позировала перед камерой. Потом заглянула за свое плечо. Там, слава Богу, никого не было. И я потихонечку стала рассказывать дальше. Ларисе зарисовка в гардеробе понравилась, и она приглушенно перевела ее Петеру. Тот, никого не боясь, тряся кудрями, гоготал во весь голос. Особенно на слове «Скороход». Видимо, не столько из-за сюжета, а сколько потому, что аналога этому понятию ни в их словарях, ни в их жизни не нашлось, и Лариса, как заправский переводчик, употребила, наверное, какой-то смешной термин. Стало хорошо всем. Наконец-то я внесла в беседу хоть какую-то посильную лепту. Мы тоже не лыком шиты.

Курица была приготовлена на «ять». Так вкусно я давно не ела. Может быть, курице придавало пикантности мое полулегальное пребывание под сводами ЦМТ?

Лариса выглядела не столь возбужденно. Она вообще всегда ела лениво, словно весь этот процесс был ей скучен.

Когда официант вдруг принес квадратную миску с водой, в которой плавал толстый кружок душистого лимона, я назначения миски не поняла. Если питье – рассуждаю про себя, – то почему в миске, а не в графине? Как в басне Крылова «Лиса и журавль», на засыпку. И, что характерно, миску принесли только мне. Перехватив мои вопросительные флюиды, Лариса меня успокоила:

– Это для рук. После курицы, которую можно есть руками, ополоснешь пальцы в лимонной водичке.

– Ой! Слава Богу, что не отхлебнула, – расслабилась я и откинулась на спинку стула. – Петер сразу вычеркнул бы меня из списков знакомых.

– Сомневаюсь. Он здесь уже достаточно давно, понавидался всякого. Ему, мне кажется, это и не мешает. Он по-своему забавляется. Видела, как ржал над твоими «Скороходами»? У нас ведь там, в Австрии, всё спокойно, размеренно. Предсказуемо, понимаешь? Так он здесь вот и кайфует от местного раздолбайства. Сказал, что обязательно продлит рабочий контракт. Ты, кстати, пригляделась бы к нему – он еще не женился, – произнесла Лариса, глядя стеклянным взглядом в сторону висевшего на стене панно, словно мы обсуждали именно его причудливые узоры. Как верная подруга, я тоже уставилась на панно. Не догадываясь об этой примитивной конспирации, Петер последовал нашему примеру. Что-то сказал.

– Он говорит, что интерьер этого зала – не самый удачный, – перевела Лариса. – Просто тут несколько ресторанов, а в самом красивом не было мест. Конечно, ведь большинство иностранцев едят только здесь. Представь Петруху в «Пельменной»!

– Петруха? Was ist Петруха? – отозвался наш визави на знакомое прозвище.

– Петруха, говорю, потрясающий парень,– сказала Лариса по-русски и засмеялась.

– Парень – я эта знать, – обрадовался Петер. Наверное, ему часто здесь говорили, что он замечательный парень.

Томно закатывая глаза и приподнимая локти, словно играла на рояле, я помыла жирные пальцы в миске с лимоном и вытерла их отутюженной бордовой салфеткой. Неужели всё это происходит в Москве? Умиротворенное урчание желудка прямо указывало на реальность ужина с австрийцем.

Предстоял десерт, а пальцы всё еще пахли курицей, и я решила, что пора посетить туалетную комнату. Пусть ребята хоть поговорят толком.

В туалете оказался мягкий, рассеяный свет, зеркало во всю длину четырех умывальников, впаянных, как опаловые луночки, в серый мрамор, и букет цветов, источающий свежайший запах. И чистота такая, словно после каждого посетителя проводят генеральную уборку.

Войдя в кабинку, я едва не зарыдала. Возле белоснежного унитаза, в стальном приспособлении, висела бархатистая туалетная бумага с выбитыми сиреневыми цветочками. Я вспомнила ржавую трубу в нашем коммунальном туалете и торчащие оттуда клочки газет и журналов. У них было одно преимущество перед туалетной бумагой: в преддверии использования по назначению, разминая их жесткую фактуру, можно было иногда почитать кое-какую, пусть и отрывочную, информацию. Все-таки развлечение.

Помыв руки кусочком почти нетронутого вкусного мыльца, я поизучала себя в большом, без изъяна, зеркале. Показала зубы, как Петер, по-западному. И, в целом, осталась довольна. Не знаю, что подумали и за кого меня приняли гардеробщики, но все-таки я монтировалась с антуражем Международного центра. Это незамедлительно подтвердилось, как только я вышла в коридор. На меня уставился, не к месту будет грубовато сказано, представительного вида мужчина в коричневом костюме и подходящем галстуке. Лицо обычное. Фигура грузная. Он мне улыбнулся и, нисколько не смущаясь, проводил меня взглядом.

Я оглянулась. Смотрит вслед. Улыбается еще конкретнее. Это слишком. Господи, уж не подумал ли он, что я валютная проститутка? Наверное, после туалета в цветочках у меня осталось настолько блаженное выражение лица, что оно показалось ему располагающим.

Вернувшись в наш закуток, я не преминула поделиться своими острыми ощущениями с Ларисой, сделав это, однако, с отрешенным лицом, чтобы Петер не догадался о моих глубоких переживаниях, связанных с туалетом.

– Я поймала себя на желании снять рулончик этой бумаги и спрятать в сумочку. Хотя никогда, ни за что иголки чужой не возьму! – сказала я, едва перебирая губами и глядя в сторону панно. – Помнишь фильм «Признание комиссара полиции прокурору республики»?

– Не видела. Но понимаю, о чем ты. Там, на Западе, таких бытовых штучек столько, что я первое время пугала мужа своей недоразвитостью. Потом стала помалкивать, делать вид, что и у нас все не так пещерно, как может показаться.

– А почему? Его что, раздражало?

– Нет. Просто мне неполноценность свою надоело чувствовать. Вместо радости, что я все это теперь имею.

Тут Петер произнес реплику, которую я перевела бы и без помощи подруги: «Шептунов – на мороз!» Или что-то в этом роде.

– Экскьюз ми, – щегольнула я.

Мне не хотелось понравиться австрийцу. Щеголяла я для настроения. Вернее, по его причине. Приподнятое настроение в любом случае лучше самой изысканной меланхолии. «Затоскуешь – и курица обидит» – сказала как-то басом настоящая Народная артистка Римма Маркова. Уж если такая фундаментальная женщина прошла через тоску и – как следствие – обиду курицей, то мне лучше не экспериментировать.

Мужчина – тот, с пристальным взглядом, в коричневом костюме, подошел к обслуживающему наш столик официанту. Сказал ему что-то, не наклонив даже головы. Потому что официант сам к нему расторопно подставился ухом и, выслушав, мелко-мелко закивал. Мужчина выразительно посмотрел в нашу сторону. Если быть точнее, то меня он просверлил, а Петера и Ларису окинул цепким взглядом.

Через пару минут официант, изгибаясь по ходу движения, торжественно преподнес нашей скромной компании классически запотевшую бутылку шампанского.

– После курицы? – без тени благодарности бросила Лариса.

– Так это от соседнего стола. Могу не открывать, с собой заберете. – Официант, видимо, уже свою мзду получил и был свободен в проявлениях.

– А от кого конкретно подношение? – по-западному безыскусно поинтересовалась Лариса.

Официант открыл было рот, но я его опередила:

– Я в курсе. Сейчас объясню.

Вышколенный по международным канонам, официант уплыл за перегородку, как джин в бутылку.

– Это от дядечки, видимо, с которым я столкнулась в коридоре. Он мне улыбался очень активно, но не подошел.

– Наш наверняка. Иностранцы такого себе не позволяют. Это вторжение в личное пространство. Пусть и не грубое, но вторжение. – Лариса всегда знала, о чем говорила.

Петер деликатно делал вид, что занят пережевыванием воздушного десерта. Человек высокой культуры, он не обиделся на то, что в его присутствии дамам было оказано мужское внимание. На то они и дамы. Довольный собой и всеми, легкий человек без комплексов, Петер не преследовал никаких целей. Просто отдыхал, проводя время в обществе прекрасных девушек, и давал отдыхать другим. На это способны только по-настоящему свободные личности. Даже если временно пребывают в несвободной стране.

Соседний столик находился за перегородкой. Оттуда не исходило ни малейшего эффекта застолья. Тихо ужинал там незнакомец, одаривший нас шампанским. Туда часто шмыгал другой официант. За шаг до перегородки его лицо принимало патологически льстивое выражение.

Непочатую бутылку шампанского после недолгого обсуждения решено было отдать мне. Справедливость, на которую никогда нельзя расчитывать, все-таки возможна в отдельно взятой ситуации.

Лариса выделила мне предусмотрительно заготовленный ею пакетик. Такие пластиковые, красочные пакеты появились в Москве в конце семидесятых, когда я училась в институте. В них привозили из-за границы всякое барахло. От пакетов за версту несло Западом. К тому же они смотрелись и впрямь лучше, чем плетеные авоськи, сквозь дырки которых слишком откровенно выглядывало все, чем человек запасся в данный отрезок времени. Пакеты сами собой оказались возведены в ранг вполне приличного аксессуара. Их можно было приобрести за три рубля, но подпольно, в подземном туалете на Неглинке, наряду с прочим дефицитом – джинсами, бижутерией, кофточками-марлевками.

В туалете этом функционировал самый настоящий рынок, ряды которого проходили вдоль кабинок. Сильно впечатлительные девушки старались сначала оправиться, а уж потом разглядывать товары, зазывно мелькающие в руках торговок-спекулянток – тогда их называли именно так. Сегодня имя им «бизнес-вумен». Иные времена – иные понятия.

А Лариса такие пакеты привозила с собой и один носила в дамской сумочке – на случай непредвиденных покупок. Вот в таком пакете мне и вручили шампанское.

На выходе из ресторана к нам подошел мужчина, который ужинал за перегородкой, – тот, что улыбался мне возле туалета.

Без суеты в движениях, однако, настойчиво он протянул мне руку:

– Добрый вечер! Позвольте представиться – Павел Алексеевич.

Мне пришлось назвать свое настоящее имя, хотя при подобных, практически уличных знакомствах, я чаще всего называла вымышленное – из соображений предосторожности. Но в этот раз не стала мутить воду, потому что Павел Алексеевич годился мне в отцы, да и выглядел солидно, на прощелыгу не похож. И улыбка располагающая.

Он протянул мне бумажку с телефоном:

– Я вижу, что Вы настороженно отнеслись к моим знакам внимания. И все-таки вот мой телефон – на всякий случай. Будут проблемы, позвониКонечно, он совсем не знал меня. Иначе бы придумал что-нибудь поинтереснее. Проблемы мои – почему я должна звонить незнакомому дядьке? На солидных мужчин я не бросалась никогда. В них было что-то заведомо скучное. Никакого творчества. Так, по крайней мере, мне казалось. Если верить подруге Наде, я была в прошлой жизни сестрой милосердия, а посему и в этой продолжала исповедовать свои принципы: отдавать, сочувствовать, мчаться на помощь. А солидному мужчине моя помощь не нужна.

Думаю, что такую оголтелую жертвенность вскормили в детстве пионерские лозунги и бесчисленные примеры чужого героизма в годы испытаний и лишений. Стараясь соответствовать героиням, я приобрела со временем стойкое стремление обходиться без посторонней помощи. А на мужчин вообще никогда не рассчитывала. Не потому, что они были неспособны, а потому что я сама справлялась. И чрезвычайно этим гордилась. Бессознательно. Наверное, женскую беззащитность и слабость все-таки попрала эмансипация. Так называемые кисейные барышни давно не в чести. На дворе – эпоха сильных женщин. Они себе это право быть независимыми отвоевали и стали жилистыми – не в прямом, разумеется, смысле. Что тут хорошего? Женщины превратились в своевольных мужчин, а мужчины – в капризных женщин. Может, эмансипация и не чума двадцатого века, но чумка – точно.

Бумажку с телефоном Павла Алексеевича я хоть и взяла, а звонить не собиралась. Сунула в кармашек сумки, там она и сморщилась, свалялась.

Подруга насытилась экзотикой родины, наелась картошки с селедочкой, погостила в Подмосковье у родителей, посмотрела пару громких спектаклей и улетела к иностранному благоверному – до следующего приступа ностальгии. А я еще долго вспоминала лифт, курицу и водичку с лимоном в ресторане Хаммеровского Центра, не подозревая, что скоро мне предстоит там работать.

Глава 5. Ресторан «Баку»

Весна никак не переходила в лето. Каждый вечер я снимала надоевшие сапоги, втайне надеясь надеть поутру туфли. Однажды, обманувшись ярким утренним солнцем, надела и пожалела об этом, едва дойдя до троллейбусной остановки. Но возвращаться – плохая примета. Ноги мерзли, и я, не обращая внимания на взгляды прохожих, проделывала ими танцевальные движения, напоминая себе самой пушкинскую балерину Истомину – «и быстрой ножкой ножку бьет»… Только сверхзадачи у нас с Истоминой были разные.

В троллейбусе ноги мерзли еще сильнее. Вот, не форси! – форсунки забьются. Надо будет, чтобы не забились, надеть на ночь носки и сыпануть в них горчицы.

Освободилось место у окна, я села и припала к нему, как к плечу друга. Окно мое – кино мое! Смотрю опять про жизнь других, а моя – словно замерзает на месте.

– Ресторан «Баку»! – объявил водитель остановку без аппетита в голосе.

Я смотрела в окно, не фокусируясь ни на чем. И вдруг взгляд уперся в ЕГО машину. Она стояла на противоположной стороне улицы, у обочины, напротив входа в ресторан. Да, точно, номера я эти видела не раз и запомнила. Ни одной мысли не промелькнуло в голове, но вдруг, почти застряв в закрывающихся дверях, я коснулась тротуара обеими ступнями, как после прыжка с парашютом. Зачем я выскочила, оставалось пока неясным.

Машина стояла себе пустая. По ней было видно, что владелец оставил ее ненадолго, максимум, на полчаса. Вариантов у меня – не густо. Или ждать, когда он выйдет, или вычислить, где он может быть. Нет, ноги и без того замерзли. А туфельки-то кстати! Я смело двинулась к дверям ресторана. Время вполне обеденное – он мог быть тут.

Интерьер обычный, а народу полно. Видимо, кормят вкусно. Но одного беглого взгляда оказалось достаточно, чтобы определить: его среди обедающих нет. Тем не менее, я, как немецкая овчарка, почуяла его присутствие.

Войдя в зал, я всем своим видом демонстрировала поиск.

– К сожалению, сейчас мне некуда Вас посадить, – начала привычно метрдотель.

– Я не обедать, – перебила я ухоженную даму утрировано деловым тоном, – тут у Вас должен находиться…

Его имя всегда производило впечатление. Но метрдотель отреагировала хладнокровно и даже ревниво:

– А откуда Вы знаете, что он здесь?

Сердце запрыгало – я на верном пути!

– Мы договорились встретиться, – спокойно, с достоинством, ответила я.

Еще разок окинув меня на всякий случай взглядом, выражающим ответственность и предупреждение – если что, мол, мы начеку! – метрдотель произнесла желанные слова:

– Он на втором этаже, в банкетном зале.

И бесстрастно указала рукой в сторону лестницы.

– Спасибо! – я сдержанно поблагодарила и, как только метрдотель скрылась, метнулась через две ступеньки наверх.

Двери в банкетный зал – высокие, белые, торжественные. Хотелось распахнуть их в обе стороны разом, как Наташа Ростова в фильме Сергея Бондарчука «Война и мир», застыв с широкой улыбкой в проеме на мгновение. Но я умела владеть собой и бесшумно приоткрыла только одну створку.

В зале, похожем на танцевальный, стояло всего два-три стола – и никого из посетителей. Только он один, на фоне салатового цвета стены с вилкой и ножом в руках. Жует. Кушает…

Мы сразу встретились глазами, потому что он смотрел на дверь, когда я приоткрыла ее и, не дожидаясь особого приглашения, вошла. Не отрывая от него хулигански лукавого взгляда, я шла к его столу крадущейся походкой, словно еще не была обнаружена. Как будто государственную границу пересекала.

Он положил вилку, тоже не отрывая взгляда, и вытер рот салфеткой. Потом встал, не выходя из– за стола, будто собрался произнести речь. Я заговорила первая – на всякий случай, прежде чем он вдруг разразится нравоучительной тирадой:

– Здравствуй, любимый! Приятного тебе аппетита! – cлова звонко ударились о лепнину высокого потолка.

Он только широко открыл глаза.

– Спасибо. Присаживайся. Сюрприз ходячий. – Без раздражения покачал головой застигнутый врасплох артист, сел и откинулся на спинку стула, пережевывая, улыбаясь и глядя мне молча в глаза.

– Я машину увидела… Соскучилась! Но если бы ты был не один, я бы сделала вид, что ищу кого-то!

– А если бы я в этом смысле не был в тебе уверен, я бы давно перестал с тобой общаться. Есть будешь? Рад тебя видеть.

– Да я вообще-то…

– Решай скорей, а то я тороплюсь. Галя, – обратился он к официантке, появившейся откуда-то из стены, – принесите чистую тарелочку, пожалуйста.

– Нет– нет, я не голодная!

Мой протест заключался в нежелании нарушать его расписание. К тому же, если он уйдет, я останусь сидеть тут одна, под прицелом обслуги. В такой обстановке есть тем более не хотелось. В принципе, всё, чего я желала, уже свершилось – мне удалось его увидеть. Можно было уходить.

Официантка принесла тарелку. Он сам положил мне какой-то салатик и что-то из овального блюда с закуской, неуклюже приподнимая руки, чтобы не испачкать рукава белоснежной рубашки. Мелькнула перед глазами красивая запонка.

Он смотрел мне в лицо, улыбаясь слегка натянуто. Ел и время от времени покачивался, как китайский болванчик.

– Kак твои дела? – дежурно поинтересовался он между глотками чая из стакана в подстаканнике, какие приносят в поездах, только изящнее. – Ты поешь, поешь, не сиди!

Еще бы добавил: «Не теряйся, налетай!» Как голодной собаке, которую подпускают к хозяйскому столу. Получалось, что, выскакивая из троллейбуса, рискуя переломать себе ноги, я всего лишь надеялась, что меня покормят. Никогда бы ради этого не выскочила.

– Мои дела, как сажа бела, – сказал я, зная, что сейчас его это меньше всего интересует – как любого человека, когда он торопится в другую от вас сторону.

– Остроумно. А у меня сейчас худсовет. Горкому партии финал спектакля не понравился. До премьеры неделя, надо срочно ломать концепцию. Аврал!

Он еще раз тщательно вытер рот салфеткой, встал и надел светлый пиджак. Обошел стол и поцеловал меня в щеку.

– Всё, убежал. Поешь все-таки. Позвоню.

И побежал ломать концепцию.

Я смотрела на белую, льняную салфетку с послеобеденными вензелями – следами любимого рта. Может, забрать с собой? – подумала я с тоской. Но брать то, что плохо лежит, не позволяло воспитание. Посидела несколько минут, преодолевая охватившую вдруг усталость. Потом вышла на улицу. Машины уже не было. Какая пустая, безрадостная обочина…