Текст книги "Везучая"
Автор книги: Лилия Макеева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 7 страниц)
Ваня приехал вовремя. Открываю дверь – на пороге двое: Ваня и…
– Привет! А это мой друг, тоже Ваня. Ты не против, если он с нами чайку попьет? – Ваня Первый интеллигентно улыбнулся, а Второй дополнил его улыбку своей – непримечательной, но милой. Я попятилась, и тезки, расценив мое замешательство, как приглашение, вытерли дружно ноги и скромно вошли.
Ваня Второй «всю дорогу» молчал, ерзая на табуретке и упирая руки в колени, чтобы было легче держаться прямо. Первый манерничал, подпуская обаяние, как пиротехник дым, выказывал эрудицию, суетился, подливая мне чаю, словно не он у меня, а я находилась у него в гостях. Определенную неловкость чувствовали, похоже, все. Чай выпит. Пора уже и разойтись по своим орбитам. И вдруг первый Ваня сумбурно и, я бы сказала, выспренне предложил мне… любовный экзерсис втроем. Я затихла в шоке. Никогда не думала, что от философии до разврата – один шаг.
Второй по-прежнему тупо улыбался. Значит, всё у них было оговорено заранее, на совете где-нибудь в Филях, где Первый обитал.
Я имела полное право обидеть «философов» ханжеским высокомерием, но, не вставая в позу, лишь резко встала со стула – и оказалась выше всего. Дружелюбно помолчав, тут же, на кухне, с куском овсяного печенья в пересохшем рту, я отказалась от пикантного этюда на заданную тему. Не аргументировала, не указала наглецам на дверь. Просто отклонила предложение. Мои доводы были просты, как полено: Первый, хоть уже и бывший, но любовник однокурсницы, а Второго я впервые вижу. И к обоим не испытываю ни малейшего интереса. Только недоумение. Возмущение как-то не прорезалось. Уж больно нелепый среди бела дня вариант. На розыгрыш больше смахивал. И тогда, инфантильно приняв мою тактичность за лояльность, друзья принялись меня уговаривать. Воодушевленными и страстными голосами. Из косноязычной массы их аргументов членораздельно прозвучал лишь один:
– Неужели тебе не хочется, чтобы тебя поцеловали в оба соска сразу?!
С их точки зрения, отказ от такого неординарного ощущения был архиглупостью. Наверное, именно там у них обоих находились эрогенные зоны. Хотя общепринятое представление не допускает подобного ареала чувственности у мужчин.
– Не хочется, – твердо ответила я.
Ну, не хотелось, ей-богу! И только двадцать лет спустя, вспомнив грустным, одиноким вечером ту зарисовку юности, я сама себе честно призналась, что сейчас эдакое предложение было бы, по меньшей мере, принято мной к обсуждению. Как, с кем, при каких обстоятельствах – другой вопрос. Если не ханжить, то один раз в жизни был бы женщине за всякие муки ея простителен. Главное, чтобы соски оставались еще на месте, когда вы на это решитесь.
Так вот какая тайна делала лицо аккомпаниатора Володи напряженным! Оба артиста тоже были друзьями, и случай им подвернулся в отрыве от дома и бдительных жен вполне аппетитный. Это равносильно тому, что рыскать по лесу оголодавшим и вдруг наткнуться на мангал с готовым шашлыком. А рядом, на пенечке – кетчуп и сочный лук колечками! Командировка для женатого мужчины – не место для испытания силы воли. А тест на беспринципность. Вызов собственной плоти. Поединок с самим собой. И героев тут мало.
Я резко вышла из спальни, не понимая, чем себя защитить. Любимый вышел за мной. Володя все еще держал стакан на уровне груди и делал вид, что он не в курсе происходящего.
Две зрелые, творческие личности стояли передо мной в домашних тапочках, не стараясь быть импозантными. Конечно – кто я такая? У них таких девочек по городам и весям, поди, несметное количество «заряжено». И большинство милашек рвались без колебаний отдать дань своему восторженному возрасту. Выразить приверженность искусству. Или пострадать за свое литературное воспитание.
– Ты же умная девочка
Я молча смотрела в пол. Их растоптанные тапочки мозолили глаза. Обладатели этого банального тотема семейной жизни устали от концертной обуви. Но даже если бы они сейчас надели ее ради моего соблазнения, это бы мало что изменило. Аккомпаниатор был по-прежнему неприятен, а любимый пугал чуждой назойливостью.
И вдруг в дверь номера постучали. Извиняясь за позднее вторжение, не входя, администратор прошептала страдальческим голосом:
– Там какой-то мужчина, Ваш постоянный поклонник, рвется пожать Вам руку. Я его уже и милицией стращала, а он чуть не плачет: мол, улетаю рано утром, как это так – жить в одной гостинице с таким артистом и не выразить свое уважение! Я, правда, сказала, что Вы уже спать легли и просили не беспокоить, но он говорит, что вычислил Ваши окна, а там свет еще горит. Настырный оказался! Ну, ради Бога, простите, просто измучил меня… Уверяет, что сам играет, только в Народном театре, где-то в Молдавии.
Мужчины переглянулись и издали чуть ли не разом характерный звук недовольства, похожий на покашливание.
– Надо было сказать, что у меня женщина в номере, он бы постеснялся, – раздраженно пробурчал атакованный артист.
Администратор развела руками. В это время с лестницы прозвучало басистое, ликующее:
– Дак я же сказал, что он не уснул еще! Иду на голос! Ну, на минуту буквально! – подходя к номеру, ударил себя в грудь очень крупный, симпатичный дядька с пузатой бутылью в плетеном каркасе. Он был похож на великана Пантагрюэля, вышедшего из-под пера Рабле, но в русской интерпретации.
Мне удалось под шумок выскользнуть из номера и убежать в свой. Закрывшись на ключ, я разревелась от перенапряжения и обиды.
Через некоторое время он постучал в дверь и подергал ручку. Мне страшно хотелось открыть и кинуться к нему, и пожаловаться ему на него самого, поскольку больше некому, и показать заплаканное лицо – пусть испугается, что сделал мне больно! Но я боялась увидеть за его спиной аккомпаниатора со стаканом молдавского вина и не открыла. Затаилась под дверью, как партизанка, и уговорила себя, что крепко сплю.
– Глупенькая, – позвал его голос негромко и нараспев, – мы бы сделали тебе хорошо. Винца бы попробовала. Ну, ладно, как хочешь. Спокойной ночи.
На следующий день мы улетали в Москву. Судя по лицам моих незадачливых обидчиков, они спали мало, пили много и, может быть, кому-то сделали хорошо. Пузатая пантагрюэлевская бутыль осталась у администратора в качестве раритета.
В течение всего полета соплеменники, постанывая и посапывая, вяло сражались в шахматы.
Я смотрела в иллюминатор. Меня успокаивало небо и вязкое безе белоснежных, чистых облаков.
Глава 3. Шпагин наголо
Сам по себе диплом лучшей в стране театральной школы не функционировал. Нужно было где-то набирать навыки и мастерство. Считалось, что лишь каждодневный труд в театре способствовал развитию актера. Желательно, у хорошего режиссера. Прийти туда просто так разумному индивидууму в голову не приходило. Только показ. Выбираешь два-три отрывка из разных, желательно талантливых пьес, находишь партнера, согласного подыграть, репетируешь до готовности. Затем, если удастся, находишь через знакомых так называемые «выходы» на заведующего труппой или, если крупно повезет, на главного режиссера, и убеждаешь, что тебя стоит посмотреть. Если это срослось, остается согласовать день и час показа. И там уже не ударить в грязь лицом. Что касается отрывков, я их давно выбрала и выучила наизусть свои реплики. Не хватало лишь партнера.
На съемках «Красных колоколов» Сергея Бондарчука я оказалась в качестве участницы групповки – такова следующая ступень актерского роста после массовки. Ты уже не просто в толпе, а чем-то выделяешься и, тем самым, имеешь право стоять рядом с главными героями и с желанной камерой. Если повезет, и твой облик окажется ближе к эпохе настолько, что режиссер разглядит тебя в массе лиц, то в групповке может перепасть и конкретное задание. А это уже эпизод. Например, изображая у Бондарчука посетительницу модного кафе, в котором поет Александр Вертинский, можно экзальтированно крикнуть «Браво!» в конце исполняемой певцом песни. Крикнуть не просто, а талантливо, достоверно, чтобы Сергей Федорович подумал: «Какая потрясающая актриса!» и, наклонив красивую седую голову к ассистентке по актерам, незаметно спросил: «Как фамилия той, что так здорово крикнула «браво»?»
Мечтая о своем шансе, несколько актеров в образах посетителей кафе даже курить не выходили во время коротких перерывов, когда переставляли свет для нового кадра. А вдруг режиссер в это время придумает сцену, для которой потребуется именно такой типаж? Ох, уж эти мне типажи. Актеры зависят и от них. Тот типаж, не тот типаж – уж какой родился. Попадешь в типаж – крикнешь «браво!», не попадешь – до следующей встречи! Будь ты хоть семи пядей во лбу, если твой лоб не типичен для изображаемого в фильме отрезка времени, можешь ждать своего звездного часа дальше.
Мой типаж был грандиозно старомоден, судя по всему. На костюмные фильмы меня брали чаще всего. Длинные, густые волосы послушно превращались под щипцами гримеров в букли. Высокий лоб, претендовавший на семь пядей, выглядел на экране достаточно алебастрово. Талия легко забиралась в корсет. Веером словно с пеленок вертела тонкая, как будто аристократическая кисть. Мне нравилось семенить, изящно приподнимая подол платья. Костюмеры благодарили порой за это, ведь портнихи «Мосфильма» – мастерицы и рукодельницы, незаметные художники, как правило, влюбленные в свое дело, корпели над шлейфами и кружевами часами, а то и сутками.
Среди тех, кто не выходил курить, дежуря на страже судьбы, выделялся большеглазый, кудрявый, веселый блондин. Он перезнакомился со всеми, не забыв и про меня. Тем более, посадили нас за один столик, ближний к эстраде с «Вертинским».
– Ты давно закончила институт?
– Год назад.
– В театре работаешь?
– Нет, только снимаюсь. А ты?
– А я уже семь лет в профессии. Три театра сменил.
– Ого! А что так?
– Да… Один раз пришел на спектакль пьяный и повалил декорацию. И не на себя, что характерно, а на партнеров.
– Ничего себе! Ранило их?
– Нет, но ушибы, царапины – веселенького мало. Меня сразу уволили. Второй раз – по семейным обстоятельствам, переехал в Подмосковье. Жена в декрет ушла, а моей зарплаты не хватало, мы же в Москве жилье снимали.
– Так ты уже отец?
– А что тут удивительного? – усмехнулся блондин. – Я уже два раза отец. Делов-то! Не я ведь рожаю!
– Ну, да. А третий театр какой?
– А это даже не театр. Коллектив такой. Чтецкие программы делаю и «катаю» по обширным просторам родины. Но мне в театре хочется играть.
– Всем в театре хочется играть, – вздохнула я.
Как только включалась камера и звучала команда Бондарчука «Мотор!», Юра Шпагин – так звали «веселого» – хлопотал лицом по-черному. Хлопотать лицом и сучить ногами – любимые выражения нашего педагога, сильной, гордой и красивой Софьи Станиславовны Пилявской, народной артистки Советского Союза. Это означало активно изображать мимикой какое-либо душевное волнение, гримасничать, вращать глазными яблоками так, что они едва не выпадали прямо под ноги, которые сучили, то есть, постоянно перемещались и дергались, указывая опять-таки на мощные чувства, испытываемые персонажем. Вкупе это выглядело неестественно, и на актерском сленге означало элементарный «зажим». Зажатый актер похож на марионетку, и Станиславский, окажись он рядом, ни за что ему не поверил бы.
Короче, хлопотать лицом и сучить ногами – это расписаться в том, что ты слабый артист. Плохо работал над образом, стало быть. А вот если работал на совесть и буквально сжился со своим героем, то тебе передались его пластика и жесты, ты раскован и убедителен, поскольку знаешь, почему именно так ведет себя изображаемый тобой человек.
Юра дергался, наверное, потому, что Бондарчук нам никаких указаний не давал. А что такое артист без режиссера? Ананас в собственном соку.
– Артисты массовки, внимание! Сейчас все аплодируем Вертинскому! Сразу, как кончится песня! Дайте фонограмму! – раздалось в мегафон пожелание второго режиссера.
Зазвучала песня «Сегодня полная луна, как бледная царевна». Актер, изображавший певца, начал правильно разевать рот и жестикулировать. Все послушно и заинтересованно внимали. Фонограмма закончилась. Мы, как зайцы в барабан, заколотили руками в перчатках. Стоп! Снято.
Бондарчук остался доволен. После нескольких дублей ладони болели, а от Вертинского подташнивало. Юра Шпагин, похоже, устал, потому что перестал дергаться. И вдруг, в перерывах между дублями, выяснилось, что он ищет партнершу для показов в театры.
– Мы с тобой могли бы сделать показ. Ты показываешься – я тебе подыгрываю, и наоборот. Давай cрепетируем Сарояна «Эй, кто-нибудь!». Я эту пьесу в областном театре два сезона играл и свой текст знаю. Там классный отрывок, можно здорово сделать. Для актрисы очень выигрышный материал! Ты там весь диапазон проявишь! – обратился Юра ко мне взволнованно, если не сказать – пылко.
– Да, диапазон просится наружу, чего греха таить. Я уже своих однокашников в партнеры брала, но как-то не заладилось.
– Вот посмотришь – мы заладим, – оптимистично заявил Шпагин.
Его предложение стоило того, чтобы несколько часов бить в ладоши, так и не отведав вкусное на вид пирожное.
Текст я выучила быстро. Мы встречались для репетиций почти каждый день. Довольные друг другом, мы с Юрой быстро подружились. За обнаженность природы я прозвала его «Шпагин наголо», использовав воинственное восклицание мушкетеров «шпаги наголо!»
С Юрой было легко. Искренний, спонтанный, открытый, без двойного дна человек. Несколько наивный и от этого провинциальный. А если учесть, что я и сама была такая, тандем у нас сложился. Репетируя, мы орали, срывали голоса, шептали и плакали в конце отрывка настоящими слезами, удивляясь, как хорошо мы друг другу подходим. Настрой был только на победу.
Особенно, когда Юра велел мне смешать в литровой банке грецкие орехи, мед и протертый лимон вместе с корочкой, дать настояться в темноте и съедать столовую ложку этой смеси ежедневно.
– Ты не представляешь, как это заряжает! Такой витамин прет! – кричал мне в лицо Юра с вытаращенными глазами. Ничего не оставалось, как поверить.
Видимо, благодаря витаминам, мы по-пластунски пробрались на показ в театр имени Гоголя. Не скажу, что нам рьяно хотелось работать именно в этом театре – изо всех московских театров он слыл самым нереспектабельным. Но ведь начинать с чего-то было надо.
Показ был общий. То есть, не только мы со «Шпагиным наголо», а еще несколько трепещущих артистов. Но, несмотря на вовремя съеденную смесь, мы там как-то затерялись. Хотя после, когда расходившиеся артисты делились впечатлениями от показа, кто-то сказал, что я комиссии понравилась, но подобная артистка в этом театре уже есть. Типаж! Твой меч – моя голова с плеч…
– Первый блин всегда комом, не переживай! – подбадривал меня Юра. – Главное, что мы не поодиночке. Один в поле не воин – хорошая пословица. Мы еще всем покажем.
– Да не хочу я воевать. Мне бы, знаешь, мирным путем.
– «Мы мирные люди, но наш бронепоезд стоит на запасном пути» – пропел Шпагин на всю улицу, по которой мы шли к метро.
– Юр, а ты хотел бы, чтобы твои дети стали артистами?
– Ни за что! Я же им не враг.
– Почему сразу враг? А если талант? Если они гении?
– Вот только если гении. А так мыкаться, как я – не пожелаю никому, тем более – своим деткам. Доказывать постоянно, что ты не осел и не бездарь. Муторно.
– Я тоже. Не хочу доказывать.
– Может, нам другие профессии надо было выбрать?
– Не знаю. Мне с юности казалось, что это дело – для меня. Я не учитывала, насколько сложно окажется потом, уже с дипломом. Что прописка на пути встанет.
– Вот и я до сих пор думаю, что профессия моя – для меня. А вообще, кто знает, на что я еще способен? Иногда не сплю ночами, до утра сам с собой беседы веду. Может, я просто поддался всеобщему соблазну? Какие-то комплексы юношеские меня в актерство погнали. А теперь поздно менять, переучиваться поздно. Я раньше не понимал, что же всех так привлекает, чего все прутся в театральный? А тут на книжку по психологии наткнулся. Там теория одна прописана: человек, который идет в актерскую профессию, бессознательно настроен на уход от реальности. Сцена – это ведь как другой мир, параллельный. На ней о своих печалях забываешь. Уходишь в роль с головой, и она перестает перемалывать твои думки и проблемки.
– Да, наверное. Когда эта роль есть в наличии. В этом вся сермяга.
– Хорошее выражение. Надо включить его в свой рацион.
Мы вошли в станцию метро. Не место для продолжения дискуссии на тему выбора жизненного пути и безработицы – слишком шумно. К тому же у меня разболелась голова. – В рацион? Ты хотел сказать – лексикон?
– А чем тебе рацион не нравится? – засмеялся Шпагин.
– Ну, да, правильно: лексикон – это набор слов, а тут целая фраза. Значит, ее употребление – уже рацион.
– Ух, ты! Какую теорию гладкую вывела! Может, ты и впрямь не актриса? Может, в тебе умерла какая-нибудь Мария Склодовская-Кюри?
– «Умерла так умерла»! Анекдот знаешь, про тещу? Ты его просто обязан знать: у тебя же есть теща.
– Ну-ка, ну-ка, расскажи, это же наболевшая тема всех зятьев!
– Да я анекдоты не запоминаю. Только конец помню. Там зятю врачи говорят: «Ваша теща умерла. Но мы можем попробовать ее реанимировать». А зять вскрикивает: «Нет уж, нет уж, на фиг, на фиг, померла так померла!»
– Ой, классный анекдот, мать! Надо записать, а то я их тоже не запоминаю.
– Этот не забудешь, зять.
– Пожалуй, ты права. Ладно, побежал, дети ждут. Тебе на какую ветку?
«Ветками» назывались в обиходе линии метро. Представив себе живую, зеленую веточку сирени, я почувствовала себя птичкой. И, уходя от реальности в своем направлении, помахала Шпагину крылом.
Глава 4. Интерконтиненталь
Бурая листва обозначилась в проталинах. Через сквер возле дома стали ходить от метро прохожие, сокращая путь. Вспомнили про насиженные места птицы. Пора мыть окна! – апрель. Сосед Сашка даже завязал. Рая перестала визгливо на него покрикивать.
– Ходит, прям, как жаних, – провожала она идущего по коридору Сашку собственническим, плотоядным взглядом. Ей давно было пора замуж.
В Москву прилетела моя подруга Лариса, живущая в Австрии. Мы договорились встретиться в холле гостиницы «Белград». В номер к ней не поднимались: тогда отслеживались связи с заграницей. Подруга вполне легально вышла замуж за иностранца средней руки и имела диплом переводчицы, но от греха подальше мы решили отпраздновать встречу в другом месте. Ларисе непременно хотелось экзотики, и мы пошли для начала в «Пельменную».
Кафе в те времена выглядели забегаловками. Столики стоячие – некогда расслабляться, страна строит коммунизм, так что нечего рассиживаться! Мы съели по порции серых пельменей с белой сметаной из грубых, фаянсовых тарелок с надписью «Общепит» и пошли гулять по Москве. Отрыжка кислецой органично вошла в экзотическую программу посещения подругой родины.
– Иногда дико хочется картошечки с селедкой «Иваси», – жаловалась она.
«Иваси»! Конечно! Это была бочковая супер-селедка по сравнению с той, разделанной под Европу «Матиас», что все знают сейчас. Жалкое подобие.
– Я тебе пожарю сегодня вечером, хочешь?
– Нет, вечером меня пригласили в «Интерконтиненталь».
Это было название ресторана в недавно открывшемся Центре Международной Торговли на Краснопресненской набережной. Хаммеровский Центр – так его еще называли, видимо, желая выразить пиетет могущественному Хаммеру, – мне еще не доводилось видеть. Манящее к себе издалека, стального цвета сооружение с памятником жилистому Гермесу снаружи и с кукарекающим петухом-часами внутри – вот где экзотика!
Попасть туда было невозможно. Особые пропуска, милицейский кордон, шлагбаумы с будками. А там, внутри – «церберы», хоть и соотечественники. Поговаривали, что в этот оазис Запада даже вездесущим валютным проституткам не всегда удавалось проскользнуть. А пропуска выдавали лишь по предъявлению иностранного паспорта.
– У меня там, на австрийской фирме дружок появился. В Дюссельдорфе на выставке познакомились. Уже два года в Москве, влюбился тут в русскую – така-ая ду-ура! Но ведет себя умно, и он, кажется, попался. Наверное, женится. Хотя и мне тоже улыбается своим жемчужным ртом иногда как-то не по-дружески. Знаешь, у него такие зубы красивые! Как на картинке. Хочешь, пойдем вместе? Я поговорю с ним. Если он нас сможет сегодня провести – увидишь. Не влюбись только! – предусмотрительно остерегла меня Лариса.
Она знала, о чем говорила. Иностранцы появлялись тогда в Москве не часто, и заведомо облагораживались – в силу своей недоступности, а не каких бы то ни было достоинств. Но меня Гансы и Вальтеры, равно как и Майклы, совершенно не привлекали.
Лариса, видя мои мытарства и вечное безденежье, настойчиво предлагала «прислать» для меня в Москву потенциального жениха. Кое-какие искатели приключений видели у нее мою фотографию и рвались в бой за обретение русской девушки в качестве жены. В принципе, затея реальная – с технической точки зрения. О чувствах речь не шла. Но я отклоняла любые варианты с постоянством уверенного в своих пристрастиях человека. Представить себе, что покину Москву, а заодно любимого человека и мечту стать настоящей актрисой, мне, при всем богатом воображении, не удавалось. Я искренне верила, что мое место здесь.
«Двушку», то есть – монетку достоинством в две копейки, я носила в кармане всегда. Телефоны-автоматы обслуживались именно «двушками». Всего за две копейки можно было говорить часами. А еще утверждали, что мы только строим коммунизм! За этот минимальный взнос государству мы и позвонили представителю загнивающего капитализма, австрияку Петеру, втиснувшись вдвоем в тесную телефонную будку, спроектированную явно на одного.
– Петруха! Так мы встречаемся вечером? Яволь! А если я приду с подругой? Не бойся, она ест мало – актриса, за фигурой следит. Шучу-шучу! Хорошо, что ты не против. Мы, правда, уже пельменей налопались. Не огорчайся – растрясем, пока доедем. Bis zum Treffen! До скорого! Лариса повесила трубку, и мы с ней, подобно Чичикову и Манилову, только в режиме «реверс», выпростались задом из будки.
– Заметано! – засмеялась Лариса, обнажив передние зубы с пикантной диастемой. – Ты английский немного знаешь? Вспоминай. Вечером будешь изображать иностранную подданную.
– А я за нее сойду?
– Наденешь мое пальто – сойдешь. А я пойду в куртке, на продажу привезла. Но разок с ней ничего не сделается. Ярлык не буду отрезать – вот и все.
– А обувь? – я уныло посмотрела на свои сапоги отечественного производства, которые не говорили, а орали о своем происхождении, разевая отклеивающиеся рты-подошвы. Заметно это было лишь при ближайшем рассмотрении, поэтому Лариса, не приглядываясь, махнула рукой:
– Возьмешь с собой туфли, переобуешься там, да и всё. – Отрезала она мои комплексы.
Иностранкой меня делали только красивые очки с затемненными на двадцать пять процентов линзами, которые отсвечивали бирюзовым цветом, когда бликовали. Конечно же, большую надежду на перевоплощение давал диплом лучшей в стране театральной школы. И все-таки, когда мы приблизились к буржуазному пятачку, было страшно.
Стемнело. Многое вокруг стало менее заметным. Кроме моих сапог странного розоватого цвета, похожего на цвет кожицы молодого поросенка до зажарки. Сапоги совершенно не сочетались с пальто подруги болотного цвета, и мне казалось, что вся Москва показывает на меня пальцем: «Какая безвкусица!»
Стеклянные двери сверкали, словно вход во владения Хозяйки Медной горы. Там уже поджидал нас внушительного вида милиционер. Он поглядывал в нашу сторону, и я отчетливо видела, какое строгое, неподатливое у него выражение лица. Такого не прошибить никаким обаянием.
Лариса, шурша красивой курткой, уже минуты две говорила со мной на английском. Приходилось кивать и цедить сквозь сжатые от страха зубы «йес».
Петер, даже издали мало похожий на Петруху, маячил за стеклянной дверью. Я сразу увидела его зубы. Что и говорить? – с такими зубами можно быть только австрияком.
Подруга предъявила свой зарубежный документ. Я топталась сзади, активно перебирая ногами, чтобы страшненькие сапоги мельтешили – так их труднее разглядеть. Петер приоткрыл дверь и, глядя на меня, что-то запредельно дружелюбно проартикулировал. Я закивала, будто действительно понимаю, и обрадовано воскликнула: «Йес, Петер!» У меня почему-то получился французский прононс. Если милиционер хоть немного знает французский, мне конец. Но редкий советский милиционер «долетал до середины Днепра» – то бишь, до знания иностранного языка. Ему это было так же сложно проделать, как и гоголевской птице.
Служитель порядка немного попридирался к Ларисе, но она уже два года была насквозь буржуазна, и ему пришлось с этим смириться. А по мою душу Петер заготовил пропуск для одного сопровождающего его австрийскую личность.
Ура! Мы оказались внутри. Как раз в это время прокричал петух в часах открывшегося перед нами, огромного холла с потолком до последнего, двадцатого этажа. Мама моя! Я казалась себе затравленным, провинциальным лилипутом. Стараясь не таращить глаза, семенила за подругой. Перед нами маячило следующее препятствие – гардеробщики с лицами кагэбешников, облаченные в какие-то ливреи или мундиры. Лариса успела кинуть мне на ходу:
– Пока по-русски ни гу-гу! Могут тормознуть.
Моя спина под заграничным пальто покрылась русской испариной. Однако гардероб был пуст. Только мы с Ларисой да уставившиеся на нас монолитные гардеробщики.
На Ларисе красовались изящные полусапожки, поэтому она перекинула через стойку только курточку. Надламываясь на длинных ногах, подруга отошла к зеркалу поправлять волосы. Забыв, по-моему, про меня.
– Куда?! – закричала я беззвучно, в ужасе столбенея. Надежда на то, что Лариса отвлечет от моих сапог эти две услужливые «статуи», иссякла, едва зародившись.
Лихорадочно вспоминая какие-нибудь простенькие английские слова, я достала туфли и стала, мыча, показывать на них – где можно переобуться? Если бы я сначала сняла пальто, то весь камуфляж потерпел бы грубое фиаско при одном беглом взгляде на сапоги: они выглядели предательски отечественными. А уж гардеробщики заграницы тут понавидались, разбираются, небось.
– Плиз, – совала я им туфли чуть ли не в лицо, чтобы только не смотрели вниз.
Они переглянулись.
– А, она хочет, эт-самое, обувку переобуть, – осенило одного. – Иди сюда.
Он «тыкал» иностранке! Но это еще полбеды. Показав угодливыми жестами – мол, можно зайти за стойку гардероба и переобуться там, он предположил, видимо, что я – не местная неумеха, и зашел за стойку следом за мной! Поди, проходил особый инструктаж по подмоге иностранным гражданам.
Мне не хватало английского лексикона, чтобы дать ему понять – «оставьте меня одну». Пришлось намекнуть:
– Сенкью, ноу, плиз, – сделала я жест, будто отгоняю муху. Но он решил, что я призываю его на помощь.
– Расстегнуть тебе, чи шо? Сама не могешь? Вот разбалованные!
Господи, только не это! Изнутри мои сапоги выглядели еще более отечественными, чем снаружи. Потому что содержать первозданно-пушистым мех внутри обуви мало кому удавалось. Он свалялся, и по внутреннему кожаному краю четко обозначилась черная надпись – «Фабрика «Скороход».
Да что же это такое! – я вызывала у гардеробщика какой-то нездоровый интерес: он провожал взглядом каждый мой жест.
– Ноу, сенкью, – остановила я его и в ту же секунду вспотела в который раз, потому что мое английское «ноу» стало ответом на его русское «расстегнуть тебе?» Любой бы сразу смекнул, какого языка я носитель. Но дядечка оказался проще:
– Ну, как хошь. Была бы честь предложена, – обиделся он.
Однако, вопреки логике, не отошел и не отвернулся. Значит, все-таки догадался, что я не иностранка, и хочет удостовериться, какой же марки у меня сапоги. Иначе бы чего ему так пристально заглядывать мне чуть ли не под подол?
Я нагнулась и, начав расстегивать сапог, одновременно отворачивалась от наблюдательного гардеробщика, надеясь, что полы трапециевидного пальто хоть как-то скроют процесс моего разоблачения. Похожа я была, наверное, на избушку на курьих ножках, повернувшуюся к лесу задом.
– Дык ты пальто-то сначала сыми, че ж так корячишься? – услышала я в спину. Вовремя вспомнив, что раз я по-русски – не бум-бум, то могу никак не реагировать, я и ухом не повела. Не будет же он с меня это пальто силой сдирать. Но не тут-то было!
Дядечка подошел сзади, цепко прихватил края воротника и приподнял меня за шкирку. Я повисла у него в руках вместе с пальто, успев, как ни странно, стремительно снять правый сапог . Подпрыгнув на левой ноге, я тут же застегнула молнию снятого сапога. Уф! Ну, уж вторую надпись «Скороход» ему не увидеть!
Пока он накидывал сорванное-таки с меня пальто на плечики, я изловчилась и сняла второй сапог. Стоя в одних колготках на полу, я, как иллюзионист Арутюн Акопян, чуть ли не из рукава достала заранее заготовленный австрийский пакет и сунула туда оба «Скорохода». Пусть теперь бросят в меня камень, если я не иностранка!
Водрузившись на шпильки туфель, я ощутила, что потерян минимум килограмм веса. Гардеробщики поклонились мне разом, синхронно, как акробаты в цирке. Хотя кульбиты выделывала я.
Лариса и Петер, увлеченные друг другом, терпеливо ждали меня в мягких креслах огромного холла. Здесь росли по-западному холеные, стриженые русские березки в грядочках с каким-то наверняка полудрагоценным гравием. Ковровое покрытие, безукоризненно состыкованное с грядкой гравия, казалось не менее фантастическим, чем деревца. Позже, правда, выяснилось, что насаждения – искусственные, грамотно подсвеченные осветительными приборами, замурованными в пол. Но сама идея была новаторской по тем временам, и впечатление производила сильнейшее.
Ларисе нравилась моя «отпавшая челюсть». Петер был на этот счет спокойнее, поскольку всегда так эстетично жил. А Лариса, выросшая в подмосковных Люберцах и пережившая в эмиграции свой личный культурный шок, буквально отслеживала мои реакции, как-будто этот встроенный в советскую действительность мир был ее персональным достоянием. Да, это особый вид гордости – гордость приобретения. Заимела австрийского мужа, а вместе с ним и тамошний мир. Имеет полное право на чувство превосходства.
Петер, извинившись, отошел по делу в офис.
– Пойдем, поднимемся на лифте, – взяла меня за руку Лариса: весь мой облик с крутящейся туда-сюда головой настаивал на поводыре.
Она вела меня, а я не могла взять себя в руки. Голова моя отставала от ног. Челюсть вообще уже где-то потерялась. Нет, чисто анатомически она присутствовала, но, как образ, отпала окончательно у входа в лифт. Он находился на некотором возвышении, к нему еще полагалось торжественно взойти по ступенькам. Центр Торговли совсем недавно сдали в эксплуатацию, и вошедшие направлялись к лифту, как к ритуалу: не по потребности, а по наличию его в программе посещения.
