Текст книги "Смирнов. Русский террор"

Автор книги: Лилия Курпатова-Ким

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 8 страниц)

XIII

Бальный зал московского купеческого клуба был убран нежно-сиреневыми и белыми цветами. Одно за другим входили в двери почтенные семейства. Смирнов вошел, стараясь глядеть поверх толпы. Это была его давнишняя привычка. Кому надо, тот сам подойдет, а раскланиваться со всеми незачем. Друзей у него здесь нет, а прочих поздно задабривать. Хорошо, если никакого конфуза не выйдет. Взгляд Петра Арсеньевича скользнул по буфету, и на тонких, плотно сжатых губах его заиграло подобие довольной усмешки. Что бы о нем ни говорили, ни думали, как бы ни злословили, в чем бы ни обвиняли – пьют с его заводов, покупают в его магазинах, только с его этикетами. Вот Штюрмер в углу, петербургский винозаводчик, приступом астмы от злости, бедный, подавился.

В купеческом сообществе Петр Арсеньевич никогда своим не был. В политику не играл, кутежами не увлекался, любовниц из театральных не имел. Жил в своем доме на Пятницкой, как в замке – на третьем этаже дом, внизу – завод. Выезжал редко, в основном по инициативе жены. Жертвовал только на церкви, да и то не слишком широко. В меценатстве не участвовал, никаких особенных страстей не имел. В сущности, что он за человек, никто сказать толком не мог. Даже если придет куда – сядет и молчит. Что думает, по лицу не видно. Имея одно из крупнейших состояний во всей России, в светской хронике сам никогда не упоминался. Зато сын его, Владимир, с лихвой. Все, чем отец пренебрегал, сын подхватывал с двойной страстью.

Николай Венедиктович следовал за Смирновым неотступно, но все же держался на некотором расстоянии.

Мария Николаевна по опыту знала, что муж дождется прибытия великого князя, побудет еще часа с пол и скажет ехать домой. Причем от нее он требовать этого не станет, но разве можно на купеческом балу одной остаться? Итак, вон, все косятся. Поэтому, как только Зинаида Морозова взяла ее под руку и предложила присесть к ним, Машенька сразу согласилась и упорхнула, облегченно вздохнув про себя, что хоть немного развлечься успеет.

Петр Арсеньевич неспешно направился в каминный зал, стараясь ничем не выдать своего волнения, пошел вокруг, сдержанно здороваясь со знакомыми. Было довольно людно и потому накурено сильней обычного. Чувствуя неприятное щекотание в легких, Петр Арсеньевич, стараясь дышать пореже, снова огляделся. Наконец, заметил круглую стриженую голову и медвежьи плечи, торчащие из-за узкой спинки кресла. Морозов сидел у камина. Но не один. Прохоров, Хлудов и Рябушинский были рядом и что-то возбужденно обсуждали.

Петр Арсеньевич сделал шаг к ним, но остановился. Директор чуть не ткнулся в его плечо. То, о чем они собирались говорить с Саввой Тимофеевичем, свидетелей не терпело. Однако Морозов, обладавший удивительной, почти звериной чуткостью, обернулся и встал навстречу Смирнову.

Черные злые глаза Прохорова уставились на Смирнова. Он встал, подошел к Петру Арсеньевичу и остановится против его стула, опершись на каминную полку, продолжил говорить то, что начал еще до появления Смирнова.

– Как это я своим рабочим не платил?! – кричал он будто бы Хлудову, но все время косился на Петра Арсеньевича. – Платил! Да еще как! Ни на одной мануфактуре столько не платили. Так пьют ведь, собаки. Платишь грош – берут шкалик, платишь рубль – берут четверть, платишь червонец – покупают ведро! Так что смирновский доход – мой убыток.

Смирнов повернулся, чтобы уйти, но Морозов остановил его, взяв за локоть.

– Покуражился, Тимофей Тарасович и будет, – сурово сказал он.

Прохоров задохнулся от гнева, но промолчал. Съежившись под тяжелым морозовским взглядом, он отступил в тень, недовольно дергая себя за мочку уха.

Савва Тимофеевич быстро повел Смирнова на второй этаж. У него тоже были новости, сообщать которые лучше без свидетелей.

В купеческом клубе у Саввы Тимофеевича был арендован собственный кабинет, где он встречался с разными людьми. Кабинет этот являл собой превосходный образчик старомосковского стиля. Высокий и длинный, похожий на срезанный овал. Одно узкое окно в конце, везде обшивка из дуба, карельской березы, ореха. Штучный резной потолок, различных колеров, с переплетами и позолотой. Поверх деревянной обшивки на стенах и потолке кожаные обои с золотым тиснением, заказанные во Франции по рисунку. Ближе к окну, сильно выдаваясь в середину, стоял огромный стол из дуба и ореха, со множеством бронзовых и позолоченных украшений, весь в нарочно изготовленных вещах, под стать остальной отделке. Фотографические рамки, бювар, чернильный прибор, сигарочница – все было выполнено из той же бронзы и с теми же мотивами, что и весь стол. По стенам кабинета размещались резные шкафы и этажерки со множеством книг и прочих вещей. Николай Венедиктович на одной из полок заметил астролябию.

– Все готово, – сказал Морозов и собрался было продолжить, но Николай Венедиктович его перебил:

– Поздно. Надо все отменить.

И не дожидаясь вопроса торопливо изложил, что произошло сегодня.

– Деньги переданы, остановите… – директор будто не нашел слова и вздохнул, казалось, с облегчением.

Савва Тимофеевич секунду молчал, а затем… грохнул кулаком по столу.

– Да вы хоть понимаете, с кем имеете дело?! – взревел он. Однако неимоверным усилием воли взял себя в руки. Это далось ему тяжело, на мощной шее вылезли и вздулись вены. Дальше он заговорил тихо, но очень быстро и напористо. – Это не какие-то мазурики с Хитровки! Они все равно его убьют! Разве я не говорил, что их сдерживала только стесненность в средствах?! Разве не предупреждал вас? Как можно отменить идею?!

Николай Венедиктович побледнел. Морозов продолжал.

– Вы ведь пошли к ним сами, так? После нашей встречи с Кольцовым вы не удовлетворились. Вечером вы снова поехали к нему, дождались пока он вернется домой, и предложили деньги на их операцию, так? Вы предложили ему сделать это до коронации!

Петр Арсеньевич тяжело опустился в кресло, едва удержав стон. Какая нелепость! Боже, какая нелепость! Как он сразу не догадался? Не было никакого шантажа!..

– Я… я… знал, что вы не одобрите, запретите… Но ведь это выход! Они все равно собираются. Все равно это сделают! Так почему не сейчас?! Это бы нам помогло! Вы ведь сами знаете, что два миллиона – только начало! Он на этом не остановится! Вы не представляете, сколько людей желают ему смерти!.. К тому же нет никакой гарантии, что он, взяв деньги, не пойдет к царю! Вы ведь помните историю Торопова?!

«Взяткой Торопова» называлась некрасивая история о том, как великий князь якобы (разумеется прямых доказательств нет) решил проложить прямую дорогу в свою подмосковную резиденцию. Дорога эта шла в аккурат через валяльную фабрику Тороповых, небогатых, малоизвестных промышленников, делавших войлок. Тороповы пошли «челом бить» по старому русскому обычаю. Инженер князя сказал, что его высочество стерпят небольшой крюк за полмиллиона. Получив же требуемые деньги, князь спокойно подписал план строительства, как тот был. Фабрику снесли, старший Прокоп Торопов сошел с ума, брат его пытался добиться правды, а попал в тюрьму за клевету и крамолу. Жены ездили в Петербург, но их даже на порог сенатской канцелярии не пустили.

– Поэтому я решился, – быстро заговорил Николай Венедиктович. – После того, как вы, Савва Тимофеевич, свели меня с Кольцовым, простите уж, пришлось вас обмануть, – тут он повернулся к Смирнову, – я сказал, будто хочу примкнуть к ним, сказал, что идеи их разделяю, против самодержавия, хочу средствами помочь… Из личных, разумеется. То, что Савва Тимофеевич меня привел, на руку сыграло. Он рассказал, что их цель – свержение императорской власти, и они ни перед чем не остановятся. Мишень номер один у них великий князь. Ведь по этому человеку можно судить, насколько прогнила династия. Мы поговорили, и я как будто бы домой поехал, но поскольку Савве Тимофеевичу надо было в Большой театр, то… в общем, я до самого дома доехал, а тут ужин. Пришлось сослаться на срочные дела… Помните? Я выбежал из дома, нанял извозчика и поехал обратно, молясь, чтобы застать Кольцова. Он был еще в Тишском. Напрямик ему сказал, что желаю смерти великому князю, и чем скорее, тем лучше. Тот рассмеялся и сказал, что для этого всего-навсего пятидесяти тысяч рублей недостает. Я пообещал средства и спросил, как скоро они приведут приговор свой в исполнение. Они его приговорили за множество безнаказанно совершенных преступлений. Условились, что за неделю. Должны были еще вчера. Узнали, что князь поедет на Ходынское поле с инспекцией, проверять состояние коронационного павильона, хотели по пути следования кортежа заложить бомбы, но не вышло, всех троих арестовали. Тогда решили, завтра… Все было готово! Никто и предположить не мог, что за деньгами сегодня пришлют! Теперь дело совсем другой оборот принимает. Боже, Петр Арсеньевич, простите меня! Я будто в бреду находился! Все Прокоп Торопов из головы не шел! Ох, боженьки, во что же я вас втравил!..

В этот момент в дверь кабинета робко постучали.

Морозов вздрогнул, словно от пушечного выстрела.

– Кто там? – рявкнул он.

– Там внизу человек, от великого князя. Петра Арсеньевича разыскивает, – ответил тонкий, испуганный голосок, принадлежавший, скорее всего, одному из сотни лакеев, нанятых на бал.

Смирнов повернулся и пошел к двери, не удостоив Николая Венедиктовича взглядом. Сам виноват… Так-то оно так… Опять накатила дурнота. События последних дней совсем измучили. Прежде Петр Арсеньевич от всего спасался на своем заводе. Особенно в «кухне», как мастера ее называют. Там часами можно смешивать разные настойки и сиропы, выдумывать формулы, пробовать их, рисовать этикеты, бутылки и ни о чем более не думать. Ничто кроме собственного труда перемене не подвластно. Все вокруг пытаются мир менять, и злятся, что не выходит. О благе народном думают, обо всех сразу. Свою жизнь наладить мочи нет, как же всех сразу-то осчастливить собираются? Вспомнился старик Минор. На одном из собраний у Рябушинского горячо выступал какой-то литератор, призывая «русскую буржуазию» к прогрессу. Ради этого прогресса никаких денег жалеть не надо, говорил он. Требовал дать «им» денег, а они на них будут делать революцию. Кто «они», что за «революцию»? Петра Арсеньевича на это сборище Морозов привел, не сказав, однако, что намечается.

– Велика амбиция, да мала амуниция! – внезапно встрепенулся Минор, сидевший рядом с ними и большую часть пламенной речи будто проспавший. – Французская революция поднялась на плечах огромной науки, великих естествоиспытателей, математиков, мыслителей! И сама двигалась великими талантами вроде Мирабо, Дантона, Карно. А у нас что? Имя им легион! Но это имя не легион великих людей, а имя бездарных профессоров, непризнанных артистов, несчастных литераторов, студентов, не кончивших курса, людей с большим самолюбием, но малыми способностями, с огромными претензиями, но без выдержки и силы на труд! Что вы предлагаете? Что вы вообще можете? Да только воздух сотрясать, да в цыплячью грудь свою пальцем тыкать! Кто вы такие? Чем живете? Что вообще в жизни сделали? Лентяи и пустозвоны, возомнившие, будто право имеют!.. Вечная беда интеллигенции нашей, излишнее самомнение. Получив среднее, а если прямо сказать – дрянное образование в какой-нибудь гимназии, да проучившись курс-другой в университете, всякие выходцы из мещан и обнищавших дворянчиков тут же перестают что-либо читать и чем-либо интересоваться. Все их убогое представление о мире зиждется на околоточных сплетнях и чтении газет. Забыв вскоре и то немногое, что им удалось вынести из своего короткого ученья, мнят тем не менее, себя людьми образованными и думают, будто мир в состоянии переустроить!..

«Дело спасти», – Смирнов усилием воли остановил нахлынувший поток сомнений. Что сделано, то сделано. По глупости, не подумав и «на авось». Двоюродный брат, Николай Венедиктович, с детства осторожен. Трусоват, если уж по правде. Потому, из-за трусости своей, все хочет заранее знать, везде соломки настелить, других людей под свою дуду плясать заставить. Чтоб все заранее знать, чтоб ко всему подготовится. Неизвестности не может вынести. Со страху голову потерял совсем.

Неожиданно в глазах у Смирнова потемнело, и он был вынужден остановится, даже рукой за стену схватился. Шедший впереди лакей ничего не заметил.

– Вам плохо? – раздался вежливый, но холодный голос. Ни единой нотки участия и беспокойства в нем не было.

Смирнов поднял голову. Перед ним стоял мужчина средних лет, в щегольском черном фраке и черной же манишке. В петлице его была зеленая гвоздика.

– Князь Лионзов от его высочества, – сказал он. – Для вас предназначается эта записка.

Смирнов взял листок бумаги, развернул и прочитал. Потом тряхнул головой, пытаясь отогнать темноту от глаз.

«Вы или ваше доверенное лицо будьте завтра в банке Розенберга в полдень. При передаче суммы может присутствовать один свидетель по вашему выбору».

– Позвольте, – князь Лионзов показал глазами на записку. – Не могу оставить это у вас.

На секунду Смирнову показалось, что все это дурной сон. Это не может быть! Неслышно за его спиной появился Николай Венедиктович. Он хотел что-то сказать, но, увидев Петра Арсеньевича, побелел.

– Что?… Что? – пролепетал он, потом осторожно вынул листок из руки Смирнова.

– Позвольте! – вскричал Лионзов.

Но Николай Венедиктович его не слышал. Он был близок к обмороку.

– Да что же это? – забормотал он, растерянно хлопая глазами. – Как же можно так?.. Что это?..

Из бальной залы донесся громкий голос Рябушинского, провозглашающий тост:

– Не за правительство, а за народ русский, терпеливый и многострадальный, ожидающий своего истинного освобождения!..

Окончание тоста утонуло в поднявшемся гуле тревожных голосов.

XIV

Алексей Федорович Кошкин, начальник московской уголовной полиции, был обижен. Мало того что ему не посчитали нужным рассказать, чем окончился арест троих бомбистов на Ходынском поле, так еще и хамски потребовали «не вмешиваться». А ведь арестовали-то полицейские! Ни охранка, ни жандармерия ни сном ни духом!

– Палец о палец больше не ударю, – раз в двадцатый повторил Кошкин и сам знал, что это неправда. Если что-нибудь «эдакое» во время коронации все же случится, то великий князь найдет виноватого. Им будет милейший Алексей Федорович. Ибо все остальные службы, отвечающие за порядок и безопасность торжеств, находятся в прямом подчинении Сергея Александровича, чтоб ему пусто было. Какой из этого следует вывод? Придется все равно глядеть в оба и во все «вмешиваться», хоть охранка и запрещает. Будто это самому Кошкину лично необходимо.

После вчерашней облавы на Хитровке Алексей Федорович отдыхал. Ничего крупного не нашли. Один опийный притон да бордель без лицензии с пятью девками. Больше с убогими возились, одевая их в теплое да разводя по богадельням и больницам. Поэтому когда в одиннадцать вечера в дверь его кабинета начали громко стучать, Кошкин пал духом. Ничего хорошего этот стук не предвещал.

Он встал, убрал в ящик остатки своего ужина, поправил жилет и набросил на плечи пиджак. Только после этого открыл.

На пороге стояли двое – Савва Морозов и бледный, дрожащий, худой субъект с жидкими темными волосами. Тощий субъект оказался директором смирновского товарищества, чью водку господин Кошкин уважал чрезвычайно.

Через час Алексей Федорович закончил писать и дал папке гриф: «Об ограблении П. А. Смирнова. Секретно». Естественно, ни о каком формальном расследовании речи быть не могло. Ведь замешан сам Сергей Александрович Романов. Однако вернуть деньги еще надежда есть. Мошенники еще не успели покинуть Россию, а может быть, даже до сих пор в Москве. Уголовный сыск обладал широчайшей информаторской сетью, так что оставалась надежда, что большой друг Морозова Алексей Федорович не откажет в помощи. Впрочем, всего ему решили не рассказывать. Только про деньги и «случайно дошедшие слухи о готовящемся покушении».

Тот действительно, как только вошел в курс дела, сразу позвал курьера. Надо было срочно сообщить на вокзалы и дорожные станции приметы поручика Квасневского и гражданина Плющика-Плющевского. Оба субъекта из ближайшего окружения великого князя… Это существенно осложняет дело.

– Итак, к вам прибыл адъютант его высочества великого князя и сообщил, что тот ждет деньги немедленно? – уточнил Кошкин.

– Д-да, – заикнувшись, подтвердил Николай Венедиктович.

– Но на купеческом балу выяснилось, что к вам никого не посылали и князь Лионзов, должен был договориться о передаче денег?

– С-совершенно точно, – директор смирновского завода был близок к обмороку. Кошкин встал, подошел к небольшому шкафчику в углу своего кабинета и достал початую бутылку коньяку, три рюмки да вазочку шоколадной помадки.

В последнее время по управлению ходило много шуток о смене «фаворитов» в Николаевском дворце. Вероятно, Квасневский со своим товарищем, попав в немилость, решили воспользоваться напоследок известными обстоятельствами, обеспечив себе несколько лет безбедного существования. А при толковом вложении – и всю жизнь.

Николай Венедиктович выпил коньяк залпом и уже через минуту ощутил, как от желудка по всему телу расходятся волны живительного тепла.

– О ваших чудачествах, Савва Тимофеевич, я наслышан, – строго сказал Кошкин. – Иначе как очагом крамолы вашу мануфактуру и вас самого не зовут.

– Не обо мне речь, – прервал его Морозов.

– Ладно, – Алексей Федорович скривил рот и внимательно поглядел на Николая Венедиктовича. – Что ж вы не донесли официально о готовящемся покушении на великого князя?

– А вы бы донесли? – жалобно взмолился директор. – Либералы бы нас затравили! Во всех газетах бы кричали, что мы ретрограды, поддерживаем произвол, лишь бы своих «откупов» не лишиться! Я все это начал, я и закончу. Скажите мне, где искать теперь этих бомбистов! Я сам пойду и попрошу их…

Тут Николай Венедиктович осекся, сообразив, что ляпнул лишнего. Треволнения и коньяк окончательно расшатали его нервную систему, и он утратил над собой контроль. Глаза Кошкина тут же сузились и внимательно уставились на директора.

– Он не в себе, – сказала Морозов, недовольно кашлянув в кулак. – Что с деньгами делать?

– Молодчиков постараюсь отловить, а там уж… – Алексей Федорович развел руками. – Официально дела нет, так что ваше дело, что с ними делать. Скажут они вам, где деньги, хорошо, не скажут, придется отпустить. Все. А ты, Савва Тимофеевич, мне ничего не хочешь сказать? Подумай, потом может быть поздно.

Морозов немного помедлил с ответом, затем уверенно мотнул своей круглой стриженой головой.

– Нет.

Николай Венедиктович, замер, не донеся рюмки до рта, и тут же ощутил, как тяжелый ботинок Саввы Тимофеевича наступает ему на ногу.

XV

Митя не мог понять, почему Антон вернулся. Ведь когда они столкнулись на лестнице, Борисоглебский отчаянно не хотел пускать его в квартиру, отговаривал и чуть не силой оттаскивал. Поэтому, увидев его снова, Истопчин удивился. И еще больше он изумился бы узнав, какова же причина возвращение Борисоглебского. Причина – Лиза.

Прошлогодняя история неприятно поразила Антона. Он никак не ожидал, что между Истопчиным и Лизой Стекловой что-то могло быть. Увидев же его год спустя у квартиры Аглаи, понял, что тот примчался прямо с поезда. Дальше он не очень понимал, что говорил и делал. Им овладело бешеное желание ни за что не допустить его встречи с Лизой. Точно так же как несколько лет назад, слывя ее другом, он брался передавать ей любовные записки от молодых людей, но никогда этого не делал. С улыбкой принимал, прятал во внутренний карман, а оставшись один с яростью сжигал. Его бесило, что даже в мыслях кто-то может посягать на нее.

С тех пор Антон сильно похудел, лицо его осунулось, серые глаза смотрели вдумчиво и внимательно. От прежнего «Момочки», как называла его Лиза, не осталось и следа. Когда-то она запрещала ему подходить к ней при свидетелях.

Ей было пятнадцать, а ему девятнадцать. Антон свято хранил тайну их встреч в тенистом уголке запущенного сада Стекловых. Встречи эти начинались с определенного ритуала. Лиза всегда приходила с опозданием и капризно надувала губы, увидев Антона, будто совсем и не ожидала его встретить. Затем она говорила что-нибудь вроде «Боже, Момочка, где ты взял этот галстук?!», или «Сегодня в парке у тебя был преглупый вид». После минут десять зубоскалила по поводу общих знакомых. В основном девушек. Возражать ей было ни в коем случае нельзя. Говорила она так, словно перед публикой выступала. Корчила всякие рожи, закатывала глаза, прикладывала руку к груди, смеялась нарочито громко и искусственно. Затем вдруг прерывалась и показывала Борисоглебскому какую-то деталь своего туалета. Новую брошь, рюшку, заколку, цветок на шляпке и всегда при этом спрашивала одно и то же:

– Правда, она мне идет?

Это был сигнал. Она вдруг поворачивалась к Антону и смотрела на него долгим, озорным взглядом. Глаза ее при этом лучились, и было в них что-то искреннее, глубокое и настоящее. Борисоглебскому всегда казалось, что она этого настоящего в себе жутко стесняется и одно лишь то, что ему решается показать, – подвиг. Наступала тишина. Они могли долго-долго друг на друга смотреть. Потом Лиза наконец осторожно снимала перчатку и осторожно клала свою горячую, мягкую ладошку поверх руки Антона, чуть придвигая к нему и склоняя набок голову. А он бережно, боясь спугнуть Лизу, целовал ее влажные, бархатные губы. Затем покрывал легкими, нежными поцелуями ее щеки, глаза, чувствуя себя при этом бабочкой, собирающей нектар. Лиза всегда сидела неподвижно, закрыв глаза, и только порывистое дыхание выдавало ее волнение. Когда биение Лизиного сердца становилось совсем частым, она быстрым движением уворачивалась от губ Антона, вскакивала и убегала. Иногда он думал, может, стоит прижать ее к себе, обхватить руками и не дать уйти, но решится никак не мог. Страх испугать или обидеть Лизу был сильнее желания удержать ее подле себя.

На следующий день все повторялось. И чем сильнее билось ее сердце вчера, во время их встречи, тем более язвительной она становилась на людях.

– Момочка, не дуй губы. Ты похож на теленка! – хохотала она, показывая на него веером.

– Лиза! – строго одергивала ее мать.

Однако смех продолжался. Лиза начинала что-то шептать на ухо подругам или сестрам, показывая на Антона глазами, а иногда и пальцем, после чего все дружно начинали хихикать. Борисоглебский на нее не обижался. Он вообще не мог сердиться на Лизу. Она могла обзывать его занудой, дурачком, исподтишка бросаться репейниками, делать все что угодно – Антон никогда не сердился и обиженным себя не чувствовал. Может, только чуть прикрывал глаза, чтобы окружающие не заметили, с какой нежностью смотрит он на свою мучительницу.

Закончилось лето, а с ним и их странный, короткий роман.

Антон уехал за границу изучать инженерное дело. Лизу он не видел лет восемь. Когда вернулся в Россию, даже не думал искать с ней контакта. Однако отец Лизы, генерал Стеклов, случайно встретив Борисоглебского в приемной у великого князя, предложил ему навестить их семейство на даче.

Увидев Лизу, Антон вопреки своим ожиданиям порывисто вдохнул. Что-то похожее испытываешь, ныряя с крутого обрыва или с высокой скалы. Но в то же время отчетливо понял, что огромное чувство, какое он к ней испытывал, угасло. Нет, забыть Лизу он не старался. Напротив, часто вызывал в памяти ее образ, глубоко вздыхая. Легкое ощущение светлой, приятной грусти нравилось ему. И вот Лиза снова стоит перед ним, хитро улыбаясь, она тоже все помнит, хоть и делает вид, будто приехал к ней полузабытый друг детства. Там, на даче, вокруг было так много людей…

Зачем он вернулся? Ответа на этот вопрос у него не было. Просто жизнь за пределами этой квартиры внезапно лишилась всякого смысла. Кто он? Инженер без места? Дворянин «ни кола, ни двора»? Временами ему рисовались грезы, как он возвращается в тихий, уютный дом, где ждет его жена и маленькие ребятишки. Он почти физически ощущал, как они забираются к нему на колени, отнимая газету и требуя ласки. Но ничего этого не было. И не будет никогда. В сердце не осталось ничего, кроме разочарования и тоски. И еще огромной, пожирающей и подавляющей все остальные чувства ненависти. У Антона была личная причина ненавидеть великого князя и желать тому мучительной смерти. И нет ничего и никого, ради которых можно было бы простить. Будущего Антон не видел. Собственно, он давным-давно решил наложить на себя руки. Так почему бы не сделать эту жертву полезной? Поэтому он здесь. Поэтому он встанет и пойдет с Иваном осматривать место завтрашней операции. Изучать его так, чтобы с закрытыми глазами, по числу шагов суметь определить свое место. Борисоглебскому предстояло изображать слепого. Он будет первым метальщиком. Еще Иван его ценит. Ведь это Антон придумал, как увеличить подрывную мощь динамита. Пропитать чистый американский хлопок калийной селитрой от Мальцева, той, что он для своего «рубинового стекла» готовит. Получившийся нитрат целлюлозы осторожно соединить с чистым нитроглицерином. Для чего еще в России инженер? Пробовал год к Корзунду устроится, в товарищество по строительству железных дорог, так не вышло. За концессию на это самое строительство в Петербурге столько запросили, что пришлось забыть. Гельмунд строит. Через любовницу свою в генеральном штабе заказ для армии получил. Не платил ни сколько, да еще и ворует. И никто не виноват в этом. Порядок таков. Традиция. Кто ее нарушит – сам первый пострадает.

План Ивана хорош. Прежде всего своей простотой и чудовищностью. Первым подорвется Антон. Он будет изображать слепого до тех пор, пока карета князя не поравняется с ним. Единственный способ остановить ее наверняка – броситься под ноги лошадям. Иван умный. Он сразу догадался, что другого способа нет, и предложил этот. Дальше настанет черед самого Ивана и Мити. Митя будет дворником одет, а Иван важным барином на извозчике. Надо попасть в окно кареты. Если Истопчин промахнется или будет застрелен жандармами, свою бомбу бросит Алеша Кротов. На самый крайний случай рядом, в легкой «эгоистке» купеческого фасона, сидят Лиза и Аглая, изображая барыню со служанкой. Как будто выехали за покупками. У каждой колба с тройным зарядом, не такой конструкции, как у остальных. В три раза мощнее. Даже если в двух метрах от княжеской кареты бросить – никого в живых не останется.

Глупый осведомитель донесет в охранку, что покушение состоится в следующий четверг. Сейчас, должно быть, докладывает. Совещание соберут, будут думать, что делать. Полицейские сегодня отдыхают, вчера на Хитровке большую облаву устроили. Так что завтра рано утром, когда князь поедет в Успенский собор.

– Просыпайся! – резкий голос Ивана вырвал Антона из сладкой дремы. Он словно выпал из своей прежней, простой, понятной, теплой и уютной жизни, больно ударившись о холодный дощатый пол Аглаиной квартиры.

Рядом стоял Иван.

– Пора, – сказал он.

Антон поднялся с пола, надел пальто, служившее ему одеялом.

– Надо отнести запасные заряды на место. Ты понесешь вот этот, а я два, – сказал Кольцов, беря холщовый мешок с «библиями».

Внезапно Антон понял, что если они сейчас уйдут, то Лиза и Митя останутся наедине. Аглая не в счет. Она последнее время совершенно не в себе.

– Почему я? – хриплым голосом спросил Борисоглебский.

– Я не очень-то доверяю, нашему новому другу, – последовал ответ. – Мы будем действовать, как наметили. Но начнем чуть раньше и встретим не там, где я на его плане указал, а за двести саженей. Это будет только наша с тобой операция, больше ничья. Деньги пополам.

Антон отшатнулся от Ивана.

– Что… что ты такое говоришь?

– Идем, – тут грубо дернул его за локоть. – Нечего сейчас спор затевать.

Когда они вышли из дома, лунный серп на небе заволокло тучами. Антон осторожно ступал в потьмах, пытаясь не упасть и подумал, как это вообще похоже на его жизнь. Брести, натыкаясь на неведомое, не имея никакой цели. Впереди смерть. Раньше или позже. Сегодня, или через пятьдесят лет. Нет, он не позволит Мите вот так, в один вечер, примчавшись по случаю, с поезда, стать героем. Антон крепче прижал к себе тяжелую «библию» и поежился от холодного, мокрого ветра.