Текст книги "Смирнов. Русский террор"

Автор книги: Лилия Курпатова-Ким

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 8 страниц)

X

Николай Павлович Бахрушин, юрист, почетный гражданин и самый толстый человек во всей Москве, получил записку от тестя, когда начал обед в «Эрмитаже». Смирнов просил срочно к нему явиться по какому-то делу, которое «не терпит отлагательств». Николай Павлович тяжело вздохнул, что придется ограничиться закуской. Впрочем, она была довольно плотна и до ужина вполне можно было дотянуть. Балык, провесная белорыбица, икра, фаршированный калач, севрюжка паровая, валован с курицей и рисом…

Выйти из ресторана можно было через одну из галерей – справа или слева. Николай Павлович подумал: раз дрожки ждут его возле левого выхода, значит идти ему туда. Только он встал из-за стола, как из левой галереи появился Рябушинский. Нервная красная сыпь на его лице подернулась желто-зеленой коростой, стало быть, все последние дни взвинчен Павел Павлович сверх всякой меры. Бахрушин невольно сделал шаг вправо, но Рябушинский его уже заметил. Без всяких приветствий Павел Павлович своим обычным надменным лающим голосом презрительно спросил:

– Ну и что Смирнов намерен делать с винной монополией? Слышал, что со следующего года князь содомский продажу водки в Москве запретить хочет. Взятку будете давать по привычке или же хоть раз попробуете цивилизованным путем пройти?

– Ох, Павел Павлович, – тяжело вздохнул Бахрушин, сделав жалобное лицо, – если б я знал! По правде сказать, я о винной монополии только от вас впервые услышал. До того думал, что это досужая болтовня, ничего серьезного. Что, думаете, введут?

– Разумеется, нет, – скорчил мину, полную омерзения, Рябушинский, – ваш тесть ведь этого не допустит, я прав? Ну, пока жив, разумеется. Кстати, князь Голицын давеча у наследника был и тоже насчет запрещения водки. Вина свои предлагал на замену. Говорил, «для повышения культуры питий». Тьфу! Народ себя сам от этого запрета освободит, да так, что захлебнемся в самогоне все. Голицын идиот! Он что, впрямь думает, будто рабочие и матросы, лишившись водки, шампанское пить начнут?! Политуру они пить начнут! Тьфу! Чую, что тесть ваш что-то крупное затеял. Брожения, слухи, до меня ведь многое доходит… Об одном думаю, чтоб нас всех из-за него жандармерия не передавила…

– До свидания, Павел Павлович, – вежливо кивнул Бахрушин и с неожиданной для его комплекции грациозностью обогнул разъяренного Рябушинского. Только сев в коляску, вынул платок и утер пот со лба, пробормотав, – Господи, до чего ж человек тяжелый…

Проезжая вдоль Сундучного ряда, Бахрушин поймал в воздухе прохладную, кисло-сладкую фруктовую струю, исходившую от знаменитой квасной лавки на Никольской.

– Сверни и остановись, – коротко приказал Николай Павлович кучеру.

Тот кивнул. Не раз уж в этом месте останавливались.

Половой, дежуривший у дверей, тут же подскочил к бахрушинской коляске.

– Здрас-сте, здрас-сте, чего изволите? – затараторил он, кланяясь на каждом слове.

– Грушевого принеси, – Николай Павлович склонил голову набок, словно прикидывая силу собственной жажды, – и вишневого.

– Слушаюсь!

Половой мгновенно исчез в темном полуподвале, откуда веяло приятной кисло-сладкой прохладой квасных погребов.

Разговор с Рябушинским все не шел из головы. «Народ освободит себя сам». Любит Павел Павлович загнуть что-нибудь этакое, апокалиптическое. Бахрушин вздохнул. К слову, последнее время все помешались на страшных пророчествах. Даже жена Наталья все знамения находит. Вчера только утверждала, будто Апокалипсис начался и конь бледный уже в пути.

Несчастный взгляд Бахрушина задержался на разносчике пирожков.

– Поди сюда! – крикнул Николай Павлович.

Жилистый белокурый парень тут же подскочил к нему, отвернул серую, еще довольно чистую домотканую холстину.

– С ливером, мясом и кашей, яйцами и капустой, яблоками и вареньем, – бойко характеризовал он свой товар.

Бахрушин взял один с яблоками, один с вареньем. Откинувшись назад, на мягкую кожаную спинку летней пролетки, стал кусать попеременно то один, то другой пирог, тупо таращась перед собой.

– Вот-с! Самый холодный, наилучшего розлива, – раздался голос полового.

Взяв с подноса кружку грушевого, Бахрушин жадно выпил квас, не отрываясь. Тут же принялся за вишневый. Но прохладные, пузырящиеся, как шампанское, квасы не утолили жажды, еще пуще распаленной пирожками.

– Повтори, – коротко приказал Николай Павлович.

– Сию миниту-с, – поклонился половой и, сунув поднос подмышку, снова исчез в прохладной темноте лавки.

Тоскливый взгляд Бахрушина скользнул вдоль Никольской и задержался на другом разносчике – тот ловко и быстро крошил прохожему купцу средней руки жареные мозги. Посолив мелкие кусочки, завернул их в плотную бумагу и подал вместе с дешевой деревянной ложкой-лопаткой.

Когда квасник вернулся с новой порцией грушевого и вишневого, Николай Павлович уже жевал мозги. Без всякого аппетита, быстро клал их в рот и глотал. От соленого пить захотелось вновь, будто и не было прежних двух получетвертных кружек.

Жадно выпив квас, Николай Павлович расплатился с половым и откинулся назад, тяжело дыша.

«Что это я, в самом деле? Вроде только из ресторана», – с тоской подумал он, поглаживая раздувшийся живот. Казалось, нитки, что держали пуговицы жилета, вот-вот треснут.

От съеденного навалилась сонная дремота, и тревога, грызшая Бахрушина с самого утра, притупилась. Морщась от боли в распертом желудке, когда под колеса «эгоистки» попадались камушки, Николай Павлович погрузился в тяжелую дрему. Вскоре он совсем забыл о встрече с Рябушинским, целиком сосредоточившись на неприятных внутренних ощущениях. Стало тяжело дышать, воздух казался жарким и душным, пуще прежнего взыграла жажда. Захотелось погрузиться в один из прохладных минеральных источников Баден-Бадена и подставить рот под ледяную струю целебной воды. Больше Бахрушин не мог думать ни о чем. Даже о предстоящем разговоре с тестем.

XI

Только Николай Павлович поднялся на второй этаж и перевел дух, присев на низкий кожаный диванчик в кабинете Смирнова, как явился адъютант великого князя, поручик Квасневский, тонкий, жеманный брюнет с ярко-красными, пухлыми губами. Он привез записку, с пометкой «П. А. Смирнову лично в руки». Получив письмо, Смирнов нахмурился и нетерпеливо, даже зло, разорвал конверт.

«Его Высочество великий князь Сергей Александрович передумал ехать на бал. Ждите его доверенное лицо, это будет знакомый вам господин Плющик-Плющевский, у себя в конторе с четырех до пяти по полудни. Средства требуются сегодня же. Возможны и ассигнации».

– Позвольте? – Квасневский протянул руку, чтобы забрать письмо. – Никак не могу оставить у вас.

Смирнов брезгливо сунул листок адъютанту, точно боялся прикоснуться к нему лишний раз.

Квасневский отвесил едва заметный поклон с мимолетной презрительной усмешкой и удалился.

Когда звук его шагов стих, заговорил Николай Венедиктович.

– Все же странно… Может, отложить до завтра? Сказать, что сегодня всей суммы не имеем. Нам ведь только время протянуть…

Тут директор покосился в сторону Бахрушина и замолчал.

– Неужели отдадите? – прошелестел он бескровными губами.

Смирнов долго глядел на него, не мигая. Потом кивнул.

– Так… так… – Николай Венедиктович снова покосился на Бахрушина. – Прикажете все отменить? Но… Другого случая может и не быть! Сегодня два, а завтра? Подумайте!

Петр Арсеньевич снова поглядел на директора. В груди что-то заныло, да так, что перед глазами появились черные точки. Вместо ответа он кивнул, потом медленно сел в кресло.

– Вам плохо? – встревожился Николай Венедиктович.

Бахрушин тревожно заерзал на своем месте, вытягивая шею, чтобы лучше видеть тестя. То, что Петр Арсеньевич успел ему рассказать, привело почетного гражданина в состояние легкого шока. Разумеется, Николай Петрович верил, что тесть не хочет убивать великого князя. Да и Николай Венедиктович, по большому счету, не сам дошел до такого сумасшедшего решения. Просто ему предложили… Некая боевая группа все равно планировала это убийство, уже давно. Просто сейчас, в свете возникших событий, Смирновым это было бы очень выгодно.

Николай Павлович оказался втянутым в это дело случайно, как, впрочем, и большинство участников. Случайно поссорившись с народовольцами-эмигрантами, в Москву приехал Иван Кольцов, случайно здесь попал в компанию студентов-социалистов, которым не хватало одного шага для полноценной боевой группы, случайно на одном из вечеров в этой группе оказался Морозов, случайно сам Бахрушин сел рядом с Саввой Тимофеевичем на съезде промышленников, случайно Николай Венедиктович попросил связать его с Морозовым, на предмет знакомства с новыми, невиданными доселе социалистами-революционерами, называющие себя «эсер», случайно тот свел его с Кольцовым… И вот Николай Павлович сидит на диване в кабинете Смирнова, ожидая, какие посреднические услуги потребуются от него на сей раз.

Смирнов сделал неопределенный жест рукой. Обычная дурнота, владевшая им последнее время, десятикратно усилилась. Грудь уже не давило. Просто во всем теле внезапно образовалась слабость, почти немощь. Стало казаться, что в кабинете мало света, душно. Он расстегнул верхнюю пуговицу тугого, обычно чуть врезающегося в жилистую шею воротника. Чуть подумав, расстегнул и сюртук.

– Неужели отдадите? – упавшим голосом спросил директор.

Прошло минут десять.

Николай Венедиктович вернулся с кожаным дорожным саквояжем. Поставил его на стол перед Смирновым.

– Два миллиона ассигнациями.

От вида такого богатства у Николая Павловича перехватило дух. Так вот зачем его позвали! Чтобы был надежный, уважаемый свидетель факта передачи денег! Но как же тогда завтрашнее?!. Отменить? Успеют ли?

Только Смирнов успел пересчитать деньги, в кабинет вбежал «мажордом» Тихон. Новейшее приобретение Машеньки. Она его переманила от князей Юсуповых. Особенной разницы между ним и Агафьей не было. Разве что старуха ходила важно, степенно, а Тихон носился по этажам, как угорелый, самолично проверяя чистоту дверных ручек и качество приобретенной рыбы. Все твердил про какого-то Вателя, чьим примером он «чрезвычайно восхищается». Оказалось, весь подвиг этого француза в том, что он повесился, не сумев добыть к морскому обеду достаточного количества морепродуктов.

– Там от… – увидев Бахрушина, Тихон осекся и доложил по форме. – От его высочества великого князя Сергея Александровича.

Петр Арсеньевич кивнул.

Минуты через две вошел господин в коричневом сюртуке по последней английской моде. Крахмальная манишка, круглое брюшко, тоненькие ножки и остатки курчавых волос вокруг блестящей лысины делали его похожим на жука. Лицо парламентера выражало довольство и даже некоторую надменность.

– Иван Антонович Плющик-Плющевский, – тонким, почти женским голоском представился вошедший.

Смирнов молча, не вставая со своего места, подвинул саквояж визитеру. Бахрушин понял, что настало его время. Он встал, приосанился и важно произнес:

– Я, Николай Павлович Бахрушин, почетный гражданин, действительный член юридической коллегии. Имею честь приходиться Петру Арсеньевичу тестем. Ничто из произошедшего за пределы этой комнаты не выйдет. Но передайте великому князю, что я присутствовал при счете и могу подтвердить, что в данном саквояже находится два миллиона рублей ассигнациями. Слово мое имеет вес и значение.

– Обязательно передам, – учтиво кивнул посланник.

Затем осторожно взял саквояж, будто тот хрустальный, взвесил в руках, кивнул.

– Хорошо, господа. Разрешите откланяться.

С этими словами он круто развернулся на каблуках и вышел, унося под мышкой состояние.

– Так и будете откупаться, Петр Арсеньевич? – спросил Бахрушин, повернувшись к тестю.

Смирнов промолчал. Дурнота стала почти нестерпимой. В глазах темнело. Где-то в глубине тела появилась странная, пульсирующая, ни на что не похожая боль. От нее расходились круги. Во рту возник неприятный привкус. Петр Арсеньевич медленно встал, подошел к столику с коньяками и наливками. Налил себе немного дагестанского. Отпил. Горчит! Петр Арсеньевич гневно сплюнул коньяк обратно в бокал. Хотел было сказать, чтоб изъяли со складов, но в последнюю минуту передумал. Может, дело не в коньяке? Могут ли вкус и обоняние так измениться, что прежде любимые блюда и напитки кажутся отвратительными? Вчера любимые разварные груши с рисом показались гнилыми. Но ведь не может быть, чтоб дома к обеду ему подали гнилых груш!

– Что-то не так? – Николай Венедиктович волновался все сильней.

Не дожидаясь указаний, схватил графин с коньяком, налил себе в другой бокал и попробовал. Коньяк был отменный. Директор вопросительно взглянул на Смирнова. Тот понял, что Николай Венедиктович ничего непотребного в коньяке не находит.

«Что же это со мной?» – с досадой подумал Смирнов, глядя на толстые, словно баварские белые сосиски, пальцы Николая Венедиктовича, которые тот сложил на огромном животе. До чего же он на своего отца не похож! Разве что нервностью. Вроде далеко стоит, а всем нутром чувствуешь, что у него каждый поджилок трясется и в голове мыслей разных суетится миллион.

Дверь открылась, вошла Машенька.

– Петр Арсеньевич, вы еще не готовы?! – всплеснула руками она. – Бал скоро начнется! Я уже насчет экипажей распорядилась. Неужто так можно? Обо всем на свете забываете! Между прочим, там сам великий князь будет, опаздывать нельзя. Сами знаете, как он к нам настроен. Лучше лишний раз его не злить.

Бахрушин открыл было рот, чтобы сказать уважаемой Марии Николаевне, что необходимость ехать отпала, но Смирнов остановил его жестом. Последний месяц Машенька была сама не своя с этим балом. Три раза перезаказывала платье, все никак не могла договориться с куафером о прическах, спорила каких лошадей запрягать в выходную карету, и так далее. Придется ехать. Петр Арсеньевич не хотел, чтобы Машеньку в очередной раз свалила «ипохондрия», когда она оставалась до часу дня в кровати, а затем садилась на подоконник где-нибудь в отдаленном углу дома и рисовала пальчиком на стекле. Правда, последнее время ипохондрии у Марии Николаевны почти не случалось. Чтение захватило ее сильней, чем когда-либо.

XII

– Тишский, приехали, – грубо сказал извозчик, останавливая кобылу напротив узкого, кривого, темного проулка.

Расплатившись с «ванькой», Тычинский вылез из коляски и с опаской огляделся вокруг, пытаясь рассмотреть в стремительно сгущающихся сумерках двух филеров. Обещались приставить на всякий случай. Все ж таки Евлампий Григорьевич для отечества ценность представляет, и бросать его на произвол судьбы неизвестно где никак нельзя.

Сколько Тычинский ни щурился, так никого и не увидел. Только на углу старьевщик присел отдохнуть, сняв свою тяжелую заплечную корзину, да сомнительный тип в драном картузе торчал чуть поодаль в подворотне. Евлампий Григорьевич занервничал, но быстро собрался. Произнес короткую молитву и полностью вверил себя деснице божьей, рассудив, что чему быть, того не миновать, а служить надо.

Шестой дом, самый высокий на улице, единственный переливался огнями. Со второго этажа доносилось громкое пение под гитару. Тычинский глубоко вздохнул, украдкой осенил себя крестным знамением и вошел в темную парадную. Внизу, у лестницы, дремал дворник, положив голову на нижний край витых деревянных перил. Евлампий Григорьевич вздохнул с облегчением. В случае чего дворник засвистит, позовет околоточного, как-нибудь выручит.

Поднявшись на четвертый этаж, Евлампий Григорьевич остановится перед крепкой сосновой дверью с металлическими скобами и латунным номером «6», оглядел ее в поисках звонка. Не нашел. На секунду задумался, потом нерешительно постучал. Стал ждать. Мелькнула слабенькая надежда, что не отопрут и можно будет с чистой совестью поехать домой, тем более что жена по поводу неожиданной вечерней отлучки всполошилась. Хоть бы глупостей каких себе не надумала. Тычинский постучал еще раз, чуть громче.

– Не слышат, – неожиданно раздался сзади громкий, густой голос.

Евлампий Григорьевич от неожиданности чуть не вскрикнул, а сердце подпрыгнуло под самый подбородок. Повернувшись, увидел того самого лектора, что был в самый первый раз, когда Тычинского на беду занесло в штучный амбар. Парень был на голову выше ростом и такой масластый, что шинель военного покроя сидела на нем, будто на деревянные плечики наброшена.

Лектор занес громадный кулак над головой Евлампия Григорьевича, которая непроизвольно вжалась глубоко в плечи, и стукнул четыре раза с такой силой, что дверь заходила ходуном.

Спустя миг послышались торопливые легкие шаги, затем грохот замков, и дверь порывисто распахнулась. На порог выскочила высокая черненькая барышня с большими зелеными глазами. На ней была белая блузка с черным бантом и черная, почти прямая юбка, облегавшая бедра и ноги. Барышня была такая красивая, что Тычинский не только голову из плеч высунул, но и шею вытянул. Увидев перед собой Евлампия Григорьевича, девушка будто на что-то наткнулась.

– Ой… – вырвалось у нее. – Иван, он с тобой?

Зеленые очи округлились, уставившись на Тычинского с недоумением.

– Нет, когда я пришел, он уже тут стоял, – ответил «лектор».

– A-а… тогда пароль, – сурово обратилась девушка к Евлампию Григорьевичу.

Тот кивнул, поглядел влево вверх, как всегда, когда что-то важное припоминал, и выдал:

– Свобода есть неотъемлемое право личности.

– Проходите, – ласково улыбнулась ему барышня.

– Не могу, – замялся Тычинский.

– Почему? – девушка перестала улыбаться.

– Ответ надо бы…

Лектор громко рассмеялся.

– Вот, Лиза, учись у нашего уважаемого Евлампия Григорьевича конспирации!

Барышня поджала губы и обиженно произнесла:

– И добыть это право для всех – наша цель. Любыми средствами, – а затем, гневно поглядела на высокого. – Ну что, теперь ты доволен?

– Вполне, – улыбнулся тот, не замечая ее раздражения.

– Я рада! – ответила Лиза и, развернувшись к пришедшим спиной, быстро ушла. На сей раз шаги ее не были легкими и даже напоминали солдатский марш, так она чеканила.

Оказавшись в темной прихожей, Тычинский прищурился, стараясь разглядеть вешалку, а заодно обратился к лектору:

– Откуда вы меня знаете?

– Это я вас пригласил, – последовал ответ. – Вешайте пальто вот сюда. Ботинки оставьте, не нужно снимать. Идите за мной.

Евлампию Григорьевичу совсем не понравилось, что студентик ему приказы отдает, но деваться некуда, похоже, он у них тут за главного. От этой мысли Тычинский вдруг разозлился. Какое право имеют вот такие желторотые об империи рассуждать? Что они такого для нее сделали? Что видели? Вот такой же студентик в императора Александра Николаевича бомбу кинул, будто за народ. Император же народ этот, между прочим, освободил, поперек всего дворянства, читай армии, пошел. А что бомбист тот для народа сделал? Вот и эти все о народной воле говорят, царя ругают. Да где б они были, кабы не царь…

Снедаемый такими мыслями, Евлампий Григорьевич шел по длинному темному коридору следом за Иваном. Кажется, так назвала лектора девушка.

Квартира была из старых. Анфиладой. Ряд проходных комнат вкруг одной большой гостиной. Только гостиная эта была заперта. Оттуда доносились голоса и резкие запахи. Тычинский снова втянул голову в плечи. Уж не бомбы ли они здесь готовят? Ступив чуть в сторону, Евлампий Григорьевич обо что-то споткнулся. Опустив глаза, успел заметить только этикетную надпись «П. А. Смирнов» на огромной бутыли.

– Осторожней, – сурово огрызнулся через плечо Иван.

Евлампий Григорьевич совсем на него рассвирепел. «Уж пойдешь ты у меня на каторгу! Посмотрим, как там поогрызаешься», – зло подумал он и на том немного успокоился.

Они оказались в самой дальней комнате квартиры. Единственное окно было плотно затянуто промасленной серой бумагой, в какую обыкновенно заворачивают москательный товар.

В комнате сидели трое. Совсем безусый юноша с жидкими светлыми волосами. На нем была темно-серая рубашка с косым воротом и чистые купеческие сапоги, смазанные салом. Мужчина лет тридцати, с болезненно-бледным лицом и большими темными глазами. Вначале Евлампий Григорьевич подумал, что это какой-нибудь Абрам из местечка, много их среди бомбистов (и чего их совсем не сгонят?), но, приглядевшись, понял, что ошибается. Слишком уж лицо тонкое и нос явно не жидовский. Третий выглядел так, будто оказался здесь случайно. Он разглядывал комнату и сидящих в ней с настороженным любопытством. Светлый костюм, явно заграничный, слишком уж фасонистый, черные лаковые ботинки, ровный легкий загар, волосы чуть вьющиеся, русые, глаза серые, с выражением. Тычинский прищурился, чтобы получше запомнить всех, представляя, как опишет в отчете.

– Знакомьтесь, – обратился Иван к присутствующим. – Это наш новый товарищ, Евлампий Тычинский, приказчик с Никольской мануфактуры. Присаживайтесь, – это уже относилось к Тычинскому.

Он послушно сел в уголок, представил себе лист бумаги и мысленно взял в руки перо. Ему легче запоминалось, когда он воображал, будто записывает.

– Алексей Кротов, – Иван стал по очереди представлять присутствующих, начав с юноши, – Антон Борисоглебский, Дмитрий Истопчин, я, Иван Кольцов. Мы члены боевой группы «Молодая Народная Воля». С целями нашими вы давно знакомы, я регулярно вижу вас на собраниях. Позвал вас, потому что вижу единомышленника, в каких мы несомненно нуждаемся.

Евлампий Григорьевич сглотнул слюну и натужно кивнул.

– В-в-всегда.

– Вот и славно, – улыбнулся Кольцов, похлопав Тычинского по плечу.

Затем он нагнулся и вынул из-под стола простую черную библию. Из дешевых. На плотной бумаге, большими буквами текст. Их еще называют деревенскими. Открыл и… Евлампий Григорьевич едва удержал руку, чтоб не перекреститься при виде такого святотатства. Страницы посередине были вырезаны квадратом, а внутри… адская машина! Тычинский их раньше никогда не видел, но сразу догадался, что это именно она. Внизу что-то тяжелое, должно быть динамит, обмотанное коричневой масляной бумагой, к нему почтовыми бечевками сбоку примотана склянка с ртутью, а поверх этого две стеклянные трубки, господи прости, крестообразно. На каждой по свинцовому грузилу от придонных сетей. Одна поменьше, другая побольше.

– Наши бомбы имеют химический запал, – начал объяснять Кольцов. Он показал на склянку с ртутью. – Гремучая ртуть – детонатор. Воспламеняется от смешивания серной кислоты с сахаром и бертолетовой солью. Они в трубках. Грузила увеличивают вес. При попадании бомбы в объект в любом положении они ломают трубки, их содержимое выплескивается и подрывает ртуть, а уже та в свою очередь динамит.

Евлампий Григорьевич почувствовал, как по его спине струится пот. Никаких писем и отчетов. Сразу же, отсюда в охранку! Надо немедленно предупредить Рачковского.

Иван развернул рядом небольшую карту Москвы.

– Вот Никольский дворец, резиденция великого князя. В пятницу он поедет на вокзал, встречать шведского наследника престола, который прибывает на коронацию. Он проедет по Тверской и окажется на Сенатской площади. Перед выездом на площадь Тверская немного сужается, вот здесь. Как бутылочное горлышко. Тут встанет первый метальщик. Он пропустит карету князя мимо и будет стоять, на тот случай, если в первый раз не попадут, а кучер сможет развернуть карету. У второго самая главная роль – он первым бросает заряд. Если попадет – все остальные спасены. Быстро расходятся и прячут свои заряды в условленных местах. Вторым буду я. Третий стоит вот здесь, под видом уличного разносчика. Бросает свою бомбу только в том случае, если я промахнусь, либо великого князя только ранит, но не убьет. Четвертый на случай, если и я, и третий не справятся. Он будет вот здесь, в толпе гуляющих. Пятый метальщик будет дежурить здесь. На крыше. Его задача следить, чтобы князь действительно умер. Если после всех покушений он останется жив, задача пятого бросить свой снаряд в тот транспорт, что подоспеет за князем. Скорее всего, это будет жандармская карета. Алексей, ты будешь вторым, Антон, ты третий, Дмитрий четвертый, а вы, Евлампий Григорьевич, пятый. С двенадцати дня все должны быть на своих местах, с зарядами.

Кольцов снял с подоконника стопку точно таких же библий, а открытую, ту, что лежала на столе, придвинул Тычинскому.

– Это ваша.

Евлампий Григорьевич отпрянул назад. В горле пересохло, а колени заходили ходуном.

– Пути назад нет, – сурово сказал Кольцов, не сводя с Тычинского тяжелого, пристального взгляда.

У Евлампия Григорьевича пересеклось дыхание. «Соглашаться. Брать бомбу. И сразу в охранку. У филеров должна быть где-то пролетка наготове. Лишь бы отпустили. Ничего не забыть. Все доложить», – отстучало в голове. На счастье Тычинского у него был холодный, трезвый рассудок, который никогда не терялся, даже если его обладатель был готов растечься лужей киселя от ужаса.

– Д-да, в-всегда, з-за народ, – Евлампий Григорьевич заикаясь кивал и даже руку протянул к бомбе. Чуть дотронулся и отдернул, словно она была из раскаленного железа.

– Что ж вы не берете? Сомневаетесь? – спросил Кольцов.

Тут Тычинскому потребовалась вся его воля, чтоб ответ дать.

– Н-нет, просто боязно, а она того… сама взорваться не может?

– Пока трубки не повреждены – нет. Поэтому старайтесь резких движений не делать, ставить и класть аккуратно, на что-нибудь мягкое, чтобы толчка не вышло.

– X-хорошо, – кивнул Евлампий Григорьевич.

Через двадцать минут, не помня как и не разобрав дороги, сжимая под мышкой бомбу, Тычинский вышел на улицу и тоскливо огляделся в поисках филеров. На лбу его выступили мелкие капли холодного пота, рука, прижимавшая футляр из библии к правому боку, одеревенела. Евлампий Григорьевич совершенно ее не чувствовал.

– Матерь божья, святая заступница, спаси и сохрани, спаси и сохрани, дай до старости дожить, – быстро, как безумный, бормотал он.

Метнулся в одну сторону, в другую – никого не увидел.

– Господи, куда ж идти-то?

Тычинским овладела такая паника, что он весь задрожал как осиновый лист и соображать совсем перестал, ноги размягчились, зубы клацали друг о друга. «Трясти нельзя!» – вспыхнуло в голове. Тело моментально сжалось в твердый комок из напряженных, готовых от этого напряжения взорваться, мышц. Плечи поднялись, голова втянулась, шаги стали медленными, неловкими, будто квадратные ножки от стола к коленям привязали. Зоолог, увидев силуэт Евлампия Григорьевича, протер бы глаза, подумав, откуда в Тишском переулке пингвину взяться.

Внезапно справа раздался отчетливый цокот копыт. Громыхая на колдобинах, в переулок въехал сонный Ванька, явно намеревающийся закончить свой труд.

– Извозчик! – отчаянно завопил Тычинский и, не дожидаясь ответа, бросился в четырехместную коляску с поднятым верхом.

Сел, перевел дух, поднял глаза и чуть не уронил бомбу от ужаса. Напротив сидели двое. Тот самый старьевщик, что сидел на углу, и мазурик из подворотни.

– Долго вы, – сказал он, приподнимая драный картуз. – Филев моя фамилия. А это Крутиков, – он показал на старьевщика. – Мы уж волноваться начали.

– И замерзли, как черти, – пробасил «старьевщик».

Евлампий Григорьевич пару мгновений соображал, что происходит, хлопая глазами, а потом, сообразив, так обрадовался, что чуть было не выронил бомбу вторично.

– Мне в ваше управление срочно надо! – сказал он. – К главному! Быстрей! Такое затевается, что подумать страшно!

И тут, сам не зная зачем, Тычинский повернул книгу к филерам и открыл. Те, глянув внутрь, одновременно отпрянули назад.

– Матерь божья, – прошептал Крутиков.

А Филев сердито шикнул кучеру:

– В управление, мухой! Гони, только не тряси сильно! Не ровен час… Гхм…