Текст книги "Старость - радость для убийц"

Автор книги: Лилия Беляева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 20 страниц)

Хоронили скромно, без музыки. По нынешним временам, среднестатистическая интеллигенция еле наскребает деньжат только на гроб и машину, не до музыки. И тем жутче, неожиданнее было услыхать звуки скрипки, что зазвучали в тот момент, когда гроб, слышно стукаясь краями о земляные стенки, сползал на полотенцах вниз, на самое дно. Это Маринкина мать играла прелестный свиридовский романс, одаривая дивными звуками непритязательную кладбищенскую тишину, кресты и надгробья, стоящие в тесноте, но не в обиде за пределами добра и зла... Слышал ли бедняга Павел, как горестно-прекрасно провожало его в последний путь одно из женских сердец? Мне хотелось думать, что слышал... Мне хотелось думать, что я в его смерти совсем не виновна, ни капельки... Но мне думалось о том, под льющую красоту и печаль скрипку, что виноватая я, виноватая, что права Маринкина мать – если бы я придала значение той угрозе по телефону, если бы отступились мы с Маринкой от дачи...

Маринка все время похорон простояла, закрыв лицо руками. Я знала, что она думает... Она, конечно же, всю вину за всю нескладную свою семейную жизнь с талантливым, но слабохарактерным Павлом, взяла на себя. Она уже как бы напрочь забыла, сколько ночей не спала, дожидаясь Павла с пьянки, сколько раз бегала в отделение милиции и выручала своего раздухарившегося не к месту муженька, сколько раз темной ночью с фонарем искала его тело под кустами, потому что кто-то видел, как он шкандыбал на нетвердых ногах, а потом "упал, вроде, там..." Она, конечно же, помнила его другим, с молодым, азартным блеском в глазах перед собственноручно сделанными картинами, собиравшими знатоков и любителей... Она помнила то время, когда он приносил цветы и коробки конфет...

Мимо меня прошла пожилая пара, и тетя в панаме высказалась:

– Ишь чего надумали! На скрипке играть! На оркестр, небось, чтоб по-человечески, денег не хватило! Интеллигенция, небось!

– А? Чего? – её глуховатый спутник приложил ладонь к уху. Тетя досадливо махнула пластмассовой лопаткой красного цвета. Олежек, насупившись, повел взглядом в сторону этой больно яркой и будто летающей детской лопатки.

Митька глядел не на холм, негусто закиданный цветами, а в сторону. Он явно думал не о смерти, а о жизни, о своих экзаменах, любимой девушке Лене и, конечно же, радовался втайне, что живой, сильный, что поручение выполнил, и скоро получит полную волю, и если захочет, то сначала пойдет шагом с кладбища вон, а захочет и побежит...

Скрипка, скорее всего, скрипка, разбередила мою душу и кинула на амбразуру. "А почему бы и нет? – вдруг заговорила она моим голосом. – Почему не попробовать? Если хорошо, с умом подготовиться, придумать хорошую легенду... И выведать как можно больше о жизни этого Дома... Вон ведь парень из "Комсомолки" куда только не влезал, кем только не работал! Даже в могильщиках побывал! Какие лихие материалы выдал потом!"

Второе решающее событие произошло на следующий день, когда я объявилась в редакции. Озабоченный Макарыч, как всегда, не глядя на объект своего редакторского воспитания, произнес речь:

– Бюллетень догуляла? Аллергия ушла? Значит, надо поднажать. Сегодня же отправляйся с Михаилом в "Эльдораду-презент". Там будет, по достоверным сведениям, попсовая королева Марселина. Говорят, окрутила-таки богатенького спонсора Бурцелаева. Он теперь ходит в наклеенном парике и не робеет обжиматься с ней на людях.

– Ну почему опять я? – попробовала пискнуть. – Это же противно! Это же блевотина! Они же выкобениваться начнут. Они же себя в суперменах держат, а нас, журналистов, – в прислугу записали...

– Противно! Согласен! Отвратно! – рявкнул Макарыч, выворачивая свое ухо. Я пожил, я повидал! Я в печати сорок лет! Но нам с тобой, как ив сему коллективу, надо выживать! Сколько раз повторять очевидное! Да, да, газете нужна хамка, бездарь, хабалка Марселина, она же Маня Облезова из поселка Кривоштаново! Позарез! Потому что она на слуху! К её обезьяньим ужимкам по телеку зритель давно привык! Читатель жаждет блевотины! Горячих подробностей, с кем, где, когда! Не дай ему их – отвернется от газеты! Иди, смотри, слушай, записывай! Может, всю нашу газетку и покупают ради одних светских сплетен! Ради того, что ты сгоряча обозвала "блевотиной". Скажите, какая чистоплюйка! Действуй! Утром жду с трофеями! Есть-то хочешь каждый день?

"Дело было вечером, делать было нечего..." Есть я, действительно, хотела каждый день. Более того, по три раза... Значит, нечего кочевряжиться и пошла-побежала вытягивать из всякого рода попсовых, полупопсовых и прочих знаменитостей подробности их закулисной, потайной жизни, "раскручивать" их с ловкостью проститутки на "задушевный" разговор, подлавливать их откровения, едва они зазеваются...

Как же мне все это обрыдло! Однако так получалось, что в какую газетку ни приду, где зарплата не совсем смешная, – меня сейчас же и готовы посадить на всякого рода "Светские хроники", "Новости интима" и прочее... Так что моя мечта заняться "чистым" искусством пока высоко где-то парит, а в руки не дается...

А сколько раз, договорившись с "объектом" о встрече и интервью, – никакого "объекта" на месте не находишь! Наплевал он на тебя и все! Светской учтивостью веет уже от того "светила", которое после вчерашней отключки, а попросту пьянки, плохо соображает, но языком старается ворочать с известной грацией маневра:

– Простите, ради Бога... грипп... или простуда... Слег... В другой раз... Готов, всегда готов!

Тошно вспоминать, как вела себя со мной стареющая мадама-певичка, которая с лучезарной наинежнейшей улыбкой выскакивает на сцену, раскинув руки! Ее, неповторимую, обкормили славой настолько, что она весь остальной мир навострилась видеть только распростертым у своих ног. А журналисток держит в роли девок-чернавок. Ну хотя бы потому, что у нее, мадамы, силиконовая грудь торчит от Москвы до Калуги, во лбу горит бриллиантовая звезда. У тебя же, "служительницы пера", на пальце перстенек, не дотягивающий по цене даже до миллиграмма её искусственной челюсти... С каким показательным пренебрежением отмахнулась она от меня в Доме кино:

– Договорились? Разве? Ну и что? У меня пропало желание беседовать с вами.

А мне в тот момент так хотелось рявкнуть: "Хамка! Не позавчера ли ты голяком, пьяная ползала вокруг бассейна в клубе "Пингвин", пока не свалилась туда? И облевала все кругом? Видели бы тебя в тот момент твои поклонники!"

Омерзительное ощущение от подобных тет а тетов! И вот что интересно большинство выскочек из провинции, долго бегавших по нужде в деревянный скворечник на другом конце двора, выбившись в люди, приложив сверхусилия, сверхтерпение, сверхнахрап, превращаются в паскуднейшие существа. Именно они с особым вдохновением кочевряжатся перед журналистами, официантами, проводниками вагонов и т.п. Вроде, мстят им за то что они, все-таки, помнят, из какого помойного ведра их выхватил случай, как им пришлось и грудки свои, и губки, и прочее предлагать "нужным людям", пока не сыскался тот, кто решил поставить на эту самую шалую лошадку! Гнусное чувство у тебя, подневольной собирательницы светских скандалов, скандальчиков, коллекционерши пикантных подробностей из жизни "имен" – словно возишься и возишься в помойном ведре по локоть в грязи...

Фотокор Михаил Воронцов, "афганец" и любитель насекомых, ждал меня у пылающего огнями входа в престижную эту ночнушку-казино "Эльдорадо-презент". У него был внушительный рост, а нога просто немыслимого размера. Одним словом, с этим мальчиком мне можно смело ступать под своды заведения, где гуляют, пьют, глотают "экстази" и другую такую же дрянь, где все гремит-грохочет и, словно психованные, мечутся огни прожекторов, лучи лазеров, визжит очень молодое поколение, дергающееся в бешеном ритме и куда заглядывают в поисках примет "настоящего демократического развития" всякого рода "иностранные гости" и наши "звезды", потускневшие от слишком долгого "употребления", а также кое-кто из политдеятелей, строящих каьреру на клоунаде и эпатаже, которые в чести у торгашей с Тишинки и Привоза. Ну и, конечно, тут посиживают разомлевшие, целиком и полностью удовлетворенные жизнью "новые русские" со своими "сотовыми" и размалеванными красотулями, а их телохранители отираются поблизости, то и дело промокая пот с могучих борцовских шей, обрамленных белой розеточкой воротника.

Марселину я почти сразу же заметила сквозь дым, звездную пыль, грохот музыки, световые переплясы в ритме последних, сногсшибательных секунд неостановимого спаривания звероящеров какого-то там запещерного периода. Она, моя драгоценная добыча, сидела за столом в одной розовой комбинашке, что ныне, согласно приговору последней моды, следует именовать вечерним платьем. Волосы свои, рыжие, как апельсин, она взбила под небеса, губы покрасила фиолетовой помадой. В пальцах с нарощенными длиннющими ногтями той же фиолетовой раскраски она держала бокал с шампанским и, тряся грудью, открытой всем ветрам и взглядам, хохотала над тем, что ей нашептывал на ухо томный юноша с телевидения, известный "культуролог" Бенечка. В его ухе посверкивала золотая серьга. В её оттянутых мочках дрожали и переливались целые вавилонские башни из золота и каменьев. По другую сторону от неё вольготно развалился в кресле сам богач Бурцилаев, обладатель большого живота, розовой рубахи, голубого пиджака и галстука в горошек. Естественно, как нынче принято в высших слоях атмосферы, на его волосатых пальчиках-сардельках брызгали огнем крупные драгоценные камни в золотой и какой-то там ещё оправе.

Мое вторжение в свою жизнь Марселина восприняла, мягко говоря, скептически. Быстреньким, цепким глазом она прежде всего оценила мои одежки и, верно, осталась довольна: черные джинсы, купленные мной на рынке и шелковая рубашка навыпуск, приобретенная, прямо скажу, там же, отнюдь не производили впечатления любимых произведений того же Юдашкина. Но вот мои длинные светлые волосы, нисколько не крашеные, а может, и мои вполне голубые глаза её как бы не устроили.

С наигранной легкостью дружелюбия я принялась объяснять ей, как долго искала её, как звонила – не дозвонилась... и вот – просто чудо, и она, конечно же, понимает, что беседа с такой "звездой" нашей эстрады – сюрприз для читателей газеты, подарок судьбы...

– Господи! – с фальшивой досадой изрекли фиолетовые губешки. – Не дадут отдохнуть! Всюду найдут! Ну будто Марселина одна на свете!

– Одна, Марселиночка, одна-единственная! – вязался теле-культуролог, женственно поводя плечами и играя голосом. – Для нас, журналистов, ты, дорогая, самое вкусное, изысканное блюдо! Не надо сердиться! – он подмигнул мне приятельски. – Надо уступить и дать девушке заработать немного. Ты же не злая, Марселиночка! Ты же не капризная, как Эльвира! Ты же понимаешь, что все хотят жить и жить хорошо...

– Ладно, давай задавай свои вопросы! – отозвалась "звезда". – Как твоя газета называется? Боже, какое дурацкое название! Тебе как, что, больше мои политические взгляды интересуют или... – она хохотнула в бокал, – или с кем сплю? А что это за чучело рядом с тобой? Борода, ты чей будешь?

Я сидела скромненькая, с дешевым диктофоном в руках и, в душе проклиная эту хамку, старалась глядеть на неё с улыбкой понимания и почтения.

– Я – фотокор, – басовито прогудел Михаил за мой спиной. – Моя задача снять вас убойно, чтоб все дальнобойщики повесили вашу фотку у себя в кабине и всю дорогу от Хабаровска до Марселя любовались.

– Бурцилаев! – Марселина ткнула ногтем в жидкий живот своего спонсора. Бурцилаев! Слышишь? Эти х...вы корреспонденты мне нравятся! Я с ними закадрю! Бурцилаев! Еще шампанского! И жрачки! Пусть от пуза напьются-наедятся! Пусть запомнят Марселину, какая она вся из себя простая, доступная, хоть и пьяненькая... Но мужик, Борода, мне больше нравится, чем девка! Люблю правду! Девки – дерьмо!

– Дэвушка! – улыбнулся мне денежный толстяк. – Не надо обижаться. Марселина так шутит. Она хочет сказать, что не лесбиянка!

Мне бы встать и уйти. А прежде рубануть:

– Пошла ты!

А еще, если бы дала себе полную волю, имела право обнаружить немалые знания про эту самую Марселину, которую в Киеве знали как Софу Кобенко, выпускницу бухгалтерских курсишек, которая с завидной прытью, при весьма средних вокальных данных, сумела переспать с целым взводом, а может, и дивизионом дядечек разных возрастов, очень полезных в деле "раскрутки". И я, между прочим, если уж на то пошло, могла бы отчеканить голосом кое-что из словаря ненормативной лексики.

Но... как подвести газету, коллектив, обнадеженного Макарыча?

В конце концов разнеженная всеобщим вниманием Марселина принялась с удальством пьяной забубенной бабенки отвечать на мои вопросы. Я только молила Бога, чтобы диктофон меня не предал.

Когда мы вышли из этого клуба-казино, было сложно понять – белая ночь ли длится или раннее утро так осветлило майские небеса.

Михаил сказал:

– Классное получилось интервью! Она с себя прямо все шмотки поснимала, голяком бегала... Про аборты, про гонорею... с кем как спала... почему ей член у члена правительства не понравился... Такой наворот! А ты чего киснешь? С таким интервью нашу газету расхватают в момент! Макарыч задушит тебя в своих объятиях!

– Михаил! Как ты можешь шутить! – набросилась я. – Мы же с тобой словно в выгребной яме побывали! В дерьме с ног до головы!

– Молоденькая ещё какая! – посочувствовал он. – Не видала настоящих выгребных ям... Эта-то Марселина-Софочка – шелупень шелупенью. Дешевка. На свете ж есть такие страшненькие субъекты-объекты, такие страхолюдины... Тебе очень тошно?

– Очень.

– Пошли ко мне. Я рядом живу. Выпьем кофе. Или чаю. Провожу до дому.

– Тебе что, так меня жалко стало? А себя? – подкусила, не задумалась.

– Я большой, метр девяносто, чего меня жалеть? К тому же, из автомата полоснуть сумею при необходимости... А ты не умеешь...

– Не умею.

– То-то и оно...

Мимо нас неслись огоньки машин и раструбы света от фар и словно бы все на какой-то праздник. Пахло выхлопными газами. И тем удивительнее было увидеть живую ворону у самого края шоссе. По всем законам она должна была взлететь и исчезнуть, но она сидела, слабо шевеля полураспушенными крыльями.

– Ой! – сказала я. – Ее же задавят!

– Не её, а его, – сказал Михаил. – Это вороненок.

Он шагнул к птице, попытался поймать. Но листва ближнего шатрового тополя неистово раскаркалась, из неё вылетела крупная, как утка, ворона и кинулась к вороненку с таким надрывным, требовательным криком, что в ушах засвербило. Вороненок шарахнулся от Михаила, вскочил на бровку тротуара и вдруг распустил крылья, закричал от отчаяния и неверия в собственные силы и – взлетел и сел на тополиную ветку.

– Вот так совершаются подвиги! – Михаил сверкнул белозубой улыбкой, не без почтения пригладил усы и бороду. – Мы с тобой научили вороненка летать. Теперь его кошка не съест. Ко мне?

– Давай. Ты мне кофе, а я буду орать-ругаться... потому что ненавижу я это поганое занятие – искать сенсации для "Светских сенсаций"! ненавижу! И Макарыча начинаю ненавидеть! И себя!

Михаил жил в коммуналке. Но в центре, поблизости от "Белорусской". В этом районе всегда вкусно пахло ванилью от кондитерской фабрики. В его комнате, просторной, с двумя окнами, все стены были увешаны цветными снимками жуков, пауков, бабочек, птиц. Попадались и фото красивых женщин.

Я знала, что он не женат, что его постигла банальная участь всех излишне доверчивых юнцов – он очень верил, что любимая девушка его дождется после армии, но она не дождалась. Он прошел Афган, долго лежал в госпитале. Все в редакции удивлялись при случае, почему такой здоровый мужик увлекся насекомыми, вот и снимает, вот и снимает всюду, куда его посылают в командировку...

– Почему ты снимаешь бабочек, жуков-пауков? – спросила я, выговорив все проклятия по поводу своей злосчастной обязанности поставлять "светские сенсации".

– А разве они некрасивы?

– Красивы. Красиво снимаешь. А почему не женишься?

– А почему ты замуж не выходишь?

Посмеялись. И вдруг я заметила небольшой, с книжную страницу, снимок. На нем знакомое лицо – Удодов. Но не в нынешнем качестве, а гораздо моложе: волосы длинные, отброшены назад, седоватые только у висков. Выражение глаз странное – они округлились, словно заметили что-то поразительное.

– Кто это? – спросила я.

– А-а, мой хороший знакомый. Любопытный мужичок. Я его выручил как-то.

Не рискнула продолжать этот разговор. Михаил проводил меня до дому. Но ощущение своей униженности, обиды я приволокла с собой почти целиком и, укладываясь спать, думала: "И надо ж мне было только лет учиться, читать умные книги, чтобы ползать чуть ли не на коленях перед всякими потаскушками-певичками, вытягивать из них подробности их идиотского, пакостного существования?!" Про снимок Удодова забыла. Слишком жгла обида, бурлило оскорбленное самолюбие. Чувствовала – нужен реванш, необходимо очищение от скверны, крутой поворот судьбы, – деяние, которое вернет мне самоуважение...

Однако, оказывается, мне требовалось получить ещё пощечину от Алексея, чтобы, презрев всякий страх перед последствиями, всякие советы благоразумия, решиться окончательно на авантюру под кодовым названием "Журналистка Татьяна Игнатьева меняет профессию и превращается... в уборщицу Дома ветеранов работников искусств".

Он улетал в Швейцарию. Я его провожала. До аэропорта его взялся подвезти приятель на собственной "вольво" цвета "мокрый асфальт". Мы обнялись, поцеловались под тополем, чудесно пахнущим после ночного теплого дождя. Я спросила его:

– Рад?

– Очень! Альпы! Женевское озеро! Эдельвейсы!

Он спросил меня:

– Не разлюбишь? Не скучай без меня. И не влезай ни в какие истории, вроде торговли на рынке!

– А если влезу?

– Еще одна аллергия обеспечена.

– А если влезу куда похуже? Где и убить могут?

– Совсем глупо. Совсем не советую.

Из машины ему крикнули:

– Алексей, можем опоздать! Пробки!

– Сейчас, сейчас! – отозвался он и ко мне: – Очень, очень прошу, будь благоразумной!

– Скажи, – я не отрывала от его синих глаз своего растерянного, но привередливого взгляда. – Если бы тебе пришлось выбирать – любовь, любимая девушка или скальпель... ты бы что... как?..

Он с силой встряхнул меня за плечи, прижал к себе так, что у меня заскрипели ребра, выдохнул:

– Я люблю тебя! Я очень-очень... Но если выбор... Если честно... Ты же предпочитаешь только честно... Любовь или скальпель? Я – мужчина, смею думать – настоящий мужчина, а это значит состою не из одного путь и очень крепкого, драгоценного корешка, но и из честолюбия. Я хочу добиться кое-чего в своей профессии. Мне противна сама мысль, что придется довольствоваться малым, прозябать на задворках хирургии. Скальпель... так ощущаю – продолжение моей руки, моей души, моей сущности. Вряд ли бы ты любила меня непритязательного, кое-какого.

– Алексей! Сколько можно! – крикнули из машины.

– Так что... вилла из белого мрамора обеспечена? – спросила я, хотя уже знала ответ – Алексей способен добиться желаемого. Раз он забыл, что я ему сказала про "могут и убить"...

Но я улыбалась, все улыбалась и улыбалась, уже стоя одна-одинешенька в чистом поле, на семи ветрах, хотя Алексей ещё только садился в машину, потом закидывал на колено полу своего светлого плаща, махал мне правой рукой с часами какой-то дорогой марки, о которых он в свое время мечтал... Я улыбалась, и когда машина скрылась в потоке других машин, а расплакалась только в телефонной будке, куда зашла, чтобы иметь возможность расплакаться. Хотя, конечно, понимала, что зря, ни к чему, глупо, наконец. Мало ли что тебе хочется безоглядной, сумасшедшей, неистовой любви как в романах прошлого столетия... Мало ли что ты ждала от Алексея отчаянной мольбы: "Татьяна! Не смей лезть в черную историю! Не смей рисковать собственной жизнью! Если что-то с тобой случится – я не переживу!.." Не достался тебе такой. Разобрали с утречка! А может, их, таких, уже давно и нет? И ещё под занавес: а может, это все и есть любовь? Ну не классическая, а все-таки...

Куда в таком состоянии идет молодая и... брошенная? Разумеется, в ближайший платный туалет, где умывается, красится по-новой...

Спустя время я сидела в кабинете редактора, а он уже просматривал мое интервью с красоткой-хабалкой Марселиной и одобрительно хмыкал:

– Ну молодец! Ну обработала! – высказался, наконец. – Блеск! Полный блеск!

– Значит, имею право просить выполнить мое единственное желание?

– Проси. Только не в денежном выражении. Вот найдем спонсора...

– Больше от меня никаких светских сплетен не дождетесь. Кончено! За меня их насобирает славная девочка-стажерка Светочка. Я же меняю профессию. Подробности не раскрою. Если получится все, как задумала, – материал прогремит если не на всю Россию, то на половину уж точно. Если, конечно, меня там не вычислят и не прикончат...

– А что? А что? Любопытное предложение. Сколько времени тебе надо?

– Около месяца.

– С чем связано, с какой стороной жизни?

– С самой жизнью и смертью.

– На кладбище, что ли, устроишься?

– Не совсем...

– Согласен. А что? А что? Надо газету вытаскивать из трясины. Про рынок твои изыскания хорошо пошли, с громом! Ну что ж... Ну лады... В случае чего звони. Я всем что скажу? Куда подевалась?

– Уехала... Взяла отпуск без содержания... аллергию залечивать. На Алтай к бабке-травнице... Я слышала, есть такая... Вот к ней.

– Ну что ж... ну что ж... – Макарыч пребывал ещё какое-то время в легкой задумчивости, потом аккуратно переложил свою единственную серую прядку поближе ко лбу и окончательно смирился с необходимостью послать меня на подвиг:

– Иди! С Богом!

Михаила в редакции не было. Я его дождалась. Он немного удивился, что вот я такая усидчивая. Мы вышли с ним на улицу.

– Готов мне помочь?

– Докладывай, автомат с подствольным гранатометом у меня уже в руках.

– Шутишь. Но именно ты мне можешь помочь. Потому что знаешь Удодова и, наверное, знаешь, что он директор Дома ветеранов...

– Знаю. Он звал меня несколько раз, чтобы снимал его знаменитых ветеранов. Он любит, чтобы про его Дом в прессе мелькали хорошие слова и снимки соответствующие. В инстанциях его тоже хвалят.

– А, по-твоему, кто он? Кем он был, когда ты его снимал? Ну тот снимок, на стене в твоей комнате?

– Десять лет назад дело было... Он сеансы давал в клубах, Дворцах. Как экстрасенс. Народу собирал тьму-тьмущую. В Сибири. Бывший спортсмен. Пробовал машины из Японии возить и торговать не поделил что-то с рэкетирами. Избили до полусмерти. Воспрял и – в экстрасенсы. С авантюрными наклонностями мужичок. Как попал в директора этой великосветской богадельни – ума не приложу.

– Он тебе чем-то обязан?

– Есть немного. В том городишке, где он изображал экстрасенса, его зажала в угол местная шпана, чтоб денежки отнять. Не помогли ему "космические связи" ни хрена. Я вломился в ситуацию и выручил бедолагу.

– Очень хорошо. Даже восхитительно, – сказала я. – Значит так. Ты ему позвонишь, спросишь, надо ли чего поснимать, мол, выдался свободный день, а там и закинешь удочку насчет меня.

– Это зачем же тебе? Решила в богадельне жить?

– Именно. Скажешь Удодову, что я – твоя знакомая, что приехала из Воркуты, что зовут меня Наташа, все документы в порядке, работала в детском саду, теперь в Воркуте жуть, поэтому и подалась вместе с матерью в Москву. Мать нанялась работать на даче у одних богатеев, а я, то есть Наташа хочет осмотреться, пристроиться с тихом месте, чтоб потом попробовать в медицинский институт... Такая есть голубая у неё мечта.

– Он может спросить, почему не в торговлю? Уборщицам ведь гроши платят.

– Ответ: не все умеют торговать. Она боится, что её подставят. Она, кроме того, не хочет работать там, где грубость, мат... И не на всю же она жизнь идет в Дом... Попробует, не понравится – подыщет себе место получше. И вообще время нынче такое... ученые вон кастрюлями торгуют, офицеры по ночам вагоны разгружают, а бывший дворник на "мерседесе" по Европам раскатывает.

– В нелегалы собралась, значит... Может, не надо?

– Надо, Миша, надо. В этом богоугодном заведении...

И я рассказала ему про смерть актрисы Мордвиновой-Табидзе, про убийство Павла из-за вазы, а может, из-за дачи, про то, как гардеробщица попала под машину после того, как сказала нам роковые слова: "Старуху убили. Жить здесь страшно". И про свои подозрения – покойниц грабят...

Михаил, естественно, удивился, почему всем этим делом не занимается следствие прокуроры там всякие. Рассказала ему, как мы с Маринкой ходили по кабинетам правоохранителей и что там услышали.

– Чудные вы, все-таки, отдельные женщины, которые в газетах работают, сказал Михаил. – Нет чтобы личные дела устраивать, богатых мужей искать...

Мы пришли к нему домой. Он при мне позвонил Удодову и нажал ту кнопку на "Панасонике", которая врубает звук, слышный при желании даже на улице.

– О, Миша! – услыхала я голос Виктора Петровича. – Что вдруг вспомнил обо мне?

– А интересно узнать: не ты ли мелькал с длинноногой брюнеточкой на тусовке в "Рэдиссон-Славянской", где киношники собрались? Недельку назад?

– Брюнеточка понравилась?

– Классная девочка, классная!

– Только таких и держим!

– Рад за тебя, Витя, искренне рад. Воровать не стану. Есть просьбишка.

– Всегда готов! Попутно не исполнишь ли мою небольшую?

– Излагай.

– Надо бы снимки сделать ты бы взялся... порадовал наших ветеранов? Как они обедают, гуляют-отдыхают... Снимков десять. Мы их на стенде повесим. Старые отыграли свое. Сам понимаешь, такой у нас контингент – сегодня жив старичок, книжку читает, на гитаре струны перебирает, а завтра... исчез. Мы, конечно, можем заплатить, но, сам понимаешь, не деньгами, деньжатами... Но Бог тебе припомнит это деяние! Доброе отношение к стареньким – благое дело, Миша!

– Вас понял. Не откажу. Завтра утром имею свободное время. Как ты?

– Все дела отменю! К нам же комиссия должна явиться – мы ей и покажем свеженький стенд! Выручаешь ты меня, Миша, как всегда! У тебя какая просьба?

– Приеду, скажу.

– Договорились.

Он положил трубку в гнездо.

– Татьяна, где твой милый?

– Уехамши. А что?

– Как же он не отговорил тебя от этого авантюрного мероприятия?

– Пробовал. Не хватило терпения. Да и аргументов. Отговорить можно женщину домашнюю, обремененную детьми, стиркой-готовкой... А я что? Я перекати-поле... Кстати, вроде тебя.

– Значит, твердо решила в прорубь головой?

– Твердо, Миша. Где наша не пропадала! Любопытный же кроксвордик получается с этим самым показательным Домом! Вот и внедрюсь, и присмотрюсь-прислушаюсь, и поломаю голову, почему да отчего да кто виноват, и шарахну дубиной правды по башке нашего обывателя! Может, даже книгу напишу и получу Нобелевскую премию!

– Только так! – поддержал он меня. – Иначе и браться незачем. Мне из премии на бутылку выделишь?

– Да ты, вроде, не пьешь... Кстати, почему не пьешь?

– Кстати, все свое выпил и завязал. В Афгане еще. Аппарат как удержишь, если руки трясутся? Вот то-то же... Да и бабочки-козявочки пьяниц не уважают, фыркают и улетают.

Он поднял со стола фотографию оранжевой бабочки с черной окаемочкой на крыльях, повертел, то приближая, то отдаляя:

– Жаль, Татьяна, я должен уехать. Жаль.

– Не жалей, так устроено, от меня все уезжают.

– Должен уехать и уеду в этот выходной. Хотя если бы был поблизости... Но – должен. Хода назад нет.

– Куда ж это?

– В Таджикистан. Ну и, конечно, бабочек поснимаю и прочую мелочевку. Ключ от квартиры отдаю тебе. Ты же должна где-то жить в качестве Штирлица?

– Я почти сняла уже комнату...

– Дай отбой.

– Михаил, ты – золото...

– Знаю. Другие – нет, не убеждены. А то бы орденок на ленточке повесили.

Под вечер следующего дня он мне доложил:

– Влез в доверие к Вите Удодову по уши! Отщелкал ему двадцать пять кадров. Завтра отнесу. Про тебя говорил... Представил как девицу трезвую, но небольшого ума. Без замаха девицу.

– Правильно. Пойду обрабатывать свою сводную сестрицу. Это ж она – Наташа из Воркуты.

– А если не согласится?

– Убедю. Постараюсь. Костьми лягу.

Вообще-то я не была до конца уверена, что моя провинциалочка легко согласится сыграть свою роль в приключенческом сюжете. Девица она замедленных реакций, патриархальных представлений, что можно, что нельзя, а что нельзя ни в коем случае. Но, с другой стороны, она вряд ли захочет портить со мной отношения.

Я пришла домой, позвонила на дачу, где она с матерью огородничала у богатенькой старушки, которая хотела питаться овощами только со своей земли. Договорились встретиться.

Наташа появилась с улыбкой, веселая, загорелая, её светлая челочка отливала атласом:

– Ой, как там хорошо! У нас домик отдельный! Но нам там только до осени. Мама хочет в Грецию. Там работники нужны. Там долларами платят.

– Ты часто в Москву ездишь?

– А зачем? На даче природа.

– У тебя паспорт с собой?

– С собой, в сумке. А что?

Я начала издалека, перечислила особенности и трудности своей журналистской работы, подчеркнула значимость каждой заметки, где автор выступает против аморального поведения молодежи, бичует безответственность тех молодых людей, которые пьют, употребляют наркотики, хулиганят.

– Это же все ужасно? Ты так думаешь? – спросила Наташу.

– Ясное дело.

– поэтому уверена, ты готова помочь мне.

– Чем смогу... А как?

– Мне надо поселиться в студенческом общежитии. Ну будто я приехала поступать или подруга чья-то. Мне надо посмотреть, как там живут, как юноши и девушки проводят свое время. Чтобы написать все по правде. Чтобы помочь было тем, кому нужно.

– А что я делать должна?

– Ничего. Мне от тебя нужен только твой паспорт. Я с ним пойду туда. Со своим не могу. Я должна прическу сменить. Одеться, как ты. Чтоб никто не узнал.

– Ой, как интересно! Я тебе тогда все отдам воркутинское! И сережки, и юбку, и кофту! Раз такое дело-то! И цепочку с крестиком бери! Бери, бери, у меня ещё одна, серебряная есть и такой же крестик!

– Ой и бедовые мы с тобой девки, Наташа! Надо бы отца поблагодарит лишний раз.

– И верно! Бедовых девок в свет пустил! Со мной поедешь или я тебе все привезу?

– С тобой. Но ты и матери ни слова.

– Поняла.

– И ещё одно: в Москве не появляйся до двадцатого июня. Я тебе сама позвоню, когда будет можно.

– Раз надо – не высунусь с дачи.

– Теперь я тебя расспрошу про Воркуту, про школу, где ты училась, про детсадик, про дом, где жила...

– Давай, начинай...

... Глянула в окно, где сияло чистотой и невинностью голубенькое майское небо, почикала ножницами по воздуху и резанула... К моим ногам слетела длинная светлая прядь...

Михаил, как ему и было велено, сидел на кухне, допивал кофе и продолжал считать мою затею по меньшей мере необдуманной. У двери, в прихожей, уже стояла его командировочная тяжеленная сумища, где основное место занимали фотопринадлежности, включая три фотоаппарата и фоторужье.