Текст книги "Старость - радость для убийц"

Автор книги: Лилия Беляева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 20 страниц)

Рука Лии Марковны, маленькая, но энергичная, стремительно вписывала в "Акт...": "Мною, государственным нотариусом 1-й Московской государственной нотариальной конторы Айвазовой Лией Марковной... при участи... представителя отдела государственного пожарного надзора Гуляева Владимира Ивановича..."

– А где же? – вырвалось у меня.

– В коридоре ждет, – не отрывая ручки от листа бумаги, отозвалась Шахерезада.

"... умершая умерла дома в связи с пожаром, возникшим в комнате... Поскольку комната была сильно обгоревшей, то при тушении пожара комиссией были извлечены ценности и составлен акт. Ценности хранились в сейфе..."

Далее Лия Марковна ухватывала двумя пальцами из коробки то брошь, то перстень, то бусы и стремглав записывала:

"1. Серьги белого металла, с желтым покрытием, в виде цветка, в центре камушек, красный, прозрачный, граненый.

2. Часы наручные женские желтого металла, квадратные.

3. Серьги белого металла... 284 пробы...

4. Бусы янтарные...

5. Перстень белого металла 284 пробы с камушком желтого цвета..."

Ну и так далее. То есть для меня стало ясно одно – никаких особых ценностей тут, в коробке, нет, хотя нотариус тщательно описывала каждый предмет...

Но и она скоро бросила словно в сердцах:

– Остальное бижутерия!

Коробку со всем этим хламом Удодов протянул Маринке. Она взяла, беспомощно глянув на меня. Я молчала.

– Теперь идем вскрывать, – сказала Лия Марковна и уже была в дверях, легкая, как вихрь. Все прочие двинулись следом. В их числе оказался и представитель Госпожнадзора в форме, и "Быстрицкая", и секретарша Валентина Алексеевна, и сестра-хозяйка Анна Романовна, полная, степенная женщина в белом халате, в белой косынке поверх темных волос. На её руке поблескивало целых три обручальных кольца.

Процессия наша почти бесшумно продвигалась по ковровой дорожке темно-зеленого цвета, расстеленной во всю длину коридора. Слева от нас, как в гостинице, шли двери, деревянные, с ручками под бронзу, справа тянулась сплошная стеклянная стена – откуда лился щедрый солнечный свет на кадки и горшки с разнообразными растениями, включая пальмы и фикусы. Все они выглядели превосходно – ярко-зеленые, свежие. Здесь приятно пахло оранжереей, мокрой землей.

Но вскоре этот живой запах исчез совершенно под напором отвратительной вони. Лия Марковна уже сорвала пломбу и отворила дверь в квартиру Мордвиновой.

Горький, приторно-тошнотворный запах гари ударил густой волной. Мы с Маринкой вошли внутрь, невольно схватившись за руки. Вонь пожарища словно налипла тотчас на лицо, забила ноздри, почти удушила.

– Грязища-то! – воскликнула за моей спиной какая-то из понятых.

Я обернулась – сестра-хозяйка, Анна Романовна... Она поймала мой взгляд:

– Неосмотрительно вы... В таком-то костюмчике...

Может быть, она и впрямь пожалела мой прикид? С хрипотцой будто бы закоренелой курильщицы я сказала в обмен:

– Так и вы в белом халате!

Она улыбнулась мне, рассекретив золотой клычок.

– Ой, жуть-то какая! – тоненько пролепетала секретарша Валентина Алексеевна. И вдруг расплакалась, приговаривая: – Надо же... прямо в пожаре... А была-то какая красавица! Сколько за ней ухаживало интересных мужчин!

– Нельзя сильно заживаться на этом свете, – молвила "Быстрицкая". – Лучше прожить мало, но ярко.

– Глупости какие, – рассердилась Анна Романовна. – Живешь столько, сколько на роду у тебя написано жить. Господь один знает, кто зажился, кто нет.

– Хватит, хватит, бабоньки, на эту тему, – подал голос Удодов. – Нам надо поскорее все это... дел много. Жалко человека, конечно, а что поделаешь?

– Горят, горят людишки, – подал голос "госпожнадзор". – Всегда горели и гореть будут. Сначала каждого жалеешь, потом привыкаешь.

– Правильно! – подхватил Удодов. – Жизнь продолжается! О живых надо думать... заботиться. Это у кого дел нет, тому можно все удивляться, ужасаться без толку.

Вероятно, я и была здесь, среди этих людей, самой никчемной, если продолжала и ужасаться, и удивляться обгорелому до головешек книжному шкафу, стоящему справа, черной спирали того, что осталось от занавесок и скрючилось под самым потолком, закопченному окну, осыпанному черным пеплом письменному столу, кожаному креслу, из спинки которого торчат клочья паленой ваты, разбросанным по всему полу почерневшим книгам...

Но сильнее всего потрясла меня постель, последнее прибежище старой-старой женщины. Она вся была разворочена, словно кто-то рылся под матрасом, под подушкой, под простыней. Все эти вещи, сбитые с мест, перекрученные, валяющиеся кое-как, словно бы вопили о своей неприкаянности, о многих тайнах, которые вынуждены скрывать.

Или все это чудилось мне? Только ведь и где, как не здесь, не на этом пожарище, могли лезть в голову сумбурные, сумасшедшие мысли? Ведь именно тут был кем-то повешен "всухую" кипятильник, от которого и вспыхнули бумаги вон на том шкафу, бумаги, книги, а потом и сам шкаф... Ведь следователь Малофеенко вместо того, чтобы самому работать с уголовным делом по факту смерти во время пожара Мордвиновой-Табидзе, разрешил себе плюнуть на него, потому что "подумаешь, старуху убили..." Или почему-то еще... И это следователь Малофеенко, не боясь никаких санкций, ни Бога, ни черта, подсказал нам с Маринкой самый верный путь к решению задачи "Кто убил Мордвинову-Табидзе или она себя сама сожгла?" – "Ищите свидетелей сами..."

Я оглянулась с явным намерением определить, кто же из присутствующих здесь и есть тот свидетель, который точно знает убийцу... Кто? Или, если это не убийство видел, как несчастная, полоумная старуха вешала на шкаф тот самый роковой кипятильник...

Однако скорбные лица окружающих были немы и чисты от примет порока. Я не могла представить себе в качестве убийцы ни красавицу "Быстрицкую", ни забавную секретаршу в желтых брючках на толстоватой попке, ни большегрудую, всю такую мягкую, уютную сестру-хозяйку Анну Романовну, ни Виктора Петровича Удодова, подтянутого, интересного мужчину, набравшего в штат столько бабеночек с незадавшейся судьбой...

Мы все, кстати, особенно долго и пристально смотрели на стену над взбаламученной кроватью покойницы. Там продолжала висеть большая фотография под стеклом, изображающая молодого мужчину в мялкой шляпе. Он в упор, с улыбкой, глядел на нас сквозь веер трещин на стекле. Было удивительно, как эта вещь вообще сохранилась, несмотря на пожар, хотя огонь подъел её снизу, уничтожив часть полосатого галстука и оставив лишь намек от пиджака.

– Муж! – почтительно произнесла секретарша Валентина Алексеевна. Интересный мужчина...

– Знаменитый режиссер... в свое время! – поправил Виктор Петрович.

– Вот я и говорю, – сказала "Быстрицкая". – Надо вовремя умирать! Вон он какой красавчик. А то живут, живут, изо всех сил своими костлявыми ручонками хватаются за жизнь. Смотреть тошно!

– Не надо так, девочка, – попросила Валентина Алексеевна, приложив ладонь к своей ядовито-изумрудной кофточке, приобретенной, естественно, все на том же дешевом "турецком" рынке. – Нехорошо это.

– Зато честно! – ответила тотчас упрямая красоточка, поднявшая себя на высоченные каблучки и – хоть бы что, ходит не падает.

– Хватит лишних разговоров! – приказала Лия Марковна. – Сотрите со стола, мне сесть негде!

Анна Романовна сейчас же бросилась в ванную, вернулась с тряпкой и тазиком, полным воды, быстро, ловко отмыла столешницу, расстелила на ней газету:

– Пожалуйста, пожалуйста...

– Начнем с тумбочки. Марина Васильевна, открывайте, вынимайте, что там есть.

Марина открыла и вынула альбом с фотографиями, посмотрела на меня.

– Берем, – сказала я и распахнула большую сумку. – Клади.

Оттуда, из тумбочки, она достала записную книжку.

– Клади, – сказала я.

Потом в её руках очутился металлический кофейник.

– Дайте мне! – потребовала Лия Марковна, оглядела изделие, заключила: Серебряный. – Быстро написала, что было надо, в свой листок...

– Больше тут ничего нет, – сказала Марина.

– Сверху, сверху что! – потребовала от неё дальнейших решительных действий Лия Марковна. – Снимите эту бумагу. Что под ней?

Марина сдернула голубоватую плотную бумагу, что словно бы ни для чего прикрывала тумбочку, вернее, стояла колом, а когда это произошло – я едва не вслух ахнула – там оказалась тарелочка с резными позолоченными краями, а на ней треугольный кусочек торта. Рядом лежала на боку стеклянная вазочка в форме кувшинчика, из вазочки тянулись стебли трех белых роз. Их прелестные головки понуро свесились с края тумбочки, словно в знак скорби...

– Надо же... надо же... живые! – робко порадовалась секретарша.

– И тортик... кусочек сохранился, – в тон ей отозвалась сестра-хозяйка. Красиво-то до чего было-то! Все как надо – розы, торт... Хотели по-хорошему... День рождения, все-таки...

– Чей? – не утерпела я, хотя высовываться не следовало.

– Да мужа ее... – охотно ответила Анна Романовна. – Очень, говорят, она его любила.

– Дело в том, – вмешался Виктор Петрович, – что у нас в Доме принято отмечать дни рождения наших подопечных, дни ангела, юбилеи, связанные с жизнь. И деятельностью их мужей или жен... У нас отличный повар-кондитерша. Она печет торт "Триумф", мы покупаем цветы... Стараемся как-то разнообразить жизнь старых, но заслуженных людей. Мы приглашаем известные ансамбли, действующих артистов, показываем картины... К сожалению, в тот вечер, когда случился пожар, у нас в столовой собрались все, кто не лежал в постели с давлением, абсолютно все. У нас выступал популярный ансамбль "Водопад". Столько было шума-грома... Пел сам Андрей Кучеров. К сожалению, наша дежурная медсестра не утерпела, пришла послушать... У нас ведь, прямо скажем, не воинская часть, сотрудники не обременены железной дисциплиной. Зарплатишка не ахти... Замену найти трудно.

– Там, значит, музыка играла, – проговорила Марина, – а здесь погибала в огне, задыхалась от ядовитой гари беспомощная старуха...

– К делу, к делу! – призвала Лия Марковна и постучала ручкой по металлическому остову лампы, абажур которой сгорел дотла. – Вон там, видите, какая-то металлическая ваза... Дайте мне её сюда!

Маринка выполнила указание, сняла то, что называлось вазой, с верха старинного комода, почти не тронутого огнем. Лия Марковна повертела предмет и так, и эдак, признала:

– Скорее, это конфетница, а не ваза. Скорее всего, вещь это антикварная.. Скорее всего, дорогая... Забирайте!

Марина положила вазу-конфетницу в сумку.

– Что-то из книг возьмете? – спросила Лия Марковна. – Тогда я тоже запишу. Что? Блок в восьми томах... Шекспир в десяти... Советую, – она отвлеклась от писанины, – показать эту вазу антикварам. Может быть, она стоит очень больших денег.

– А как быть с дачей? – спросила Маринка, явно уверенная, что раз нотариус – представитель государства, значит – заинтересован в поиске и поимке правды-Истины.

– Дача? Какая дача? – не поняла Лия Марковна. – Ах, та, что в завещании... А в чем сомнение?

– В том, что какой-то Сливкин получил дарственную. За месяц дол смерти Мордвиновой.

– И есть соответствующие документы?

– Он сам позвонил и сказал.

– Видите ли, – перебил Виктор Петрович, – меня в те дни не было, я лежал в больнице. Но Сливкин не какой-то, он – президент фирмы "Альфа-кофе" и в известной мере наш спонсор. Ему лично эта дача не была нужна, насколько я понимаю. Он подарил её нашему сотруднику Владимиру Новикову. Владимир Новиков – беженец, безотказнейший работник, мастер на все руки.

– Ну, в общем, – Лия Марковна спешила, – если вы захотите со всем этим разбираться... – Она не глядела на Маринку, но явно обращалась к ней, – то надо искать документы, писать заявление и в суд. Теперь разберем вот эти бумаги. Держите сберегательную книжку. На ней пятнадцать тысяч старыми, обесцененными. Записываю. И исчезаю. Всего вам всем хорошего. Будут вопросы звоните.

Энергичная дама испарилась. Я задержала взгляд на портрете мужа Тамары Мордвиновой – Георгия Табидзе. Он продолжал с улыбкой всезнания глядеть на все происходящее в комнате чуть вкось, из позиции полуанфас, огромным выпуклым глазом какого-то особо породистого черноокого коня, и столько было в этом его взгляде завораживающей силы ума, догадливости, иронии, что хотелось повиниться и сказать вслух:

– Простите, простите... но так уж получилось...

За себя и за Маринку. Вспомнилось некстати, что в его фильмах герои непременно совершают мужественные поступки, а по отношению к девушкам ведут себя как истинные рыцари. Что, в сущности, он – романтик и фантазер...

Я и разозлиться на него успела: за то, что эти их романтические ленты по сути требуют от простых-рядовых людей невозможного – не жалеть жизни ради высокой идеи, ради дружбы и любви, говорить только правду и терпеть за нее... Разве ж это не смешно? Не вредоносно для простодушных? Излишне доверчивых?

Это я ему платила за то, что он видел, как я тут вместе с Маринкой суетилась в связи с возможностью обогатиться за счет его несчастной, погибшей при пожаре жены...

– Сам умер ещё в семидесятых, – услыхала голос Виктора Петровича. – От инсульта. Хотел делать какую-то картину, а власть не разрешила. Не пережил... Про свою жену, как она в лагере сидела ни за что...

Мне захотелось поднять упавшую вазочку, налить в неё воды... Молча прошла в ванную, сохранившуюся после пожара в целости... Когда опускала в воду три белые розы, заметила, что кончик торта отщиплен... Значит, Тамара Сергеевна успела его попробовать перед тем, как погибнуть?

Мы с Маринкой ходили, отягощенные двумя сумками. Маринка стала владелицей также остова старинной настольной лампы с бронзовым постаментом и фарфоровой дутой ножкой, на которой изображены сцены из жизни голых античных женщин, принимающих разные пленительные для мужского взгляда позы средь пышной растительности и цветов, двух десятков хороших книг, если говорить о крупных вещах.

Мы уже спустились с крыльца, как мне вдруг что-то стукнуло в голову.

– Жди! – бросила Маринке.

Почти бегом – через вестибюль, по лестнице... Рванула на себя ручку двери сгоревшей комнаты и... и не сразу смогла произнести заготовленную фразу. Потому что в комнате творилось что-то малопонятное на первый взгляд, чудовищное, кипела какая-то адова работа. И "Быстрицкая", и секретарша, и сестра-хозяйка ползали-лазали по полу, двигали остатки мебели, шарили за плинтусами, переворачивали матрас на постели умершей, лихорадочно перещупывали подушки, одеяла и периодически оповещали друг друга:

– Это мое! Я нашла!

И время от времени хвастались друг перед другом:

– Глядите, ложка серебряная!

– Ой, а я нашла шифоновый шарф!

– Ой, а я этот термос заберу!

Они были вне себя, как грибники в лесу, наткнувшиеся на россыпь белых. Они измазали пеплом и прочей грязью пожарища не только руки, но и одежду, и лица. Они настолько были увлечены своим варварским, убогим занятием, что не замечали меня, хотя я стояла в дверях уже минут десять, не меньше, как вкопанная и очумелая. Особенно меня поразила красавица "Быстрицкая", недавно столь высокомерная, томная девица... И секретарша Валентина Алексеевна удивила немало. После почти слезливых причитаний и такая резвость в поиске чужих вещей в комнате-могиле, такое усердие в выковыривании ножичком чего-то там, возможно, завалившегося в щель за плинтусом... Да и сестра-хозяйка была хороша... Презрев свою дородность, грязь на полу, она просеивала руками мусор, что подгребла веником на середину комнаты.

– Вы меня простите, – громко сказала я в расчете на то, что бабенки спохватятся и как-то усовестятся.

Но ничего подобного не произошло. Они уставились на меня равно враждебным взглядом, и "Быстрицкая" сказала за всех:

– Вы все забрали, что хотели. Остатки – нам. Мы всегда берем после.

– Я не за тем... я портрет забрать.

– Берите, берите! – радостным хором, и сами же сняли со стены обгорелую раму с полупортретом Георгия Табидзе. Этим самым они как бы уравнивали меня с собой, принимали в свою забубенную компанию. В пальчиках с лакированными длинными ноготками блестело лезвие ножа... Видимо, "Быстрицкая" с его помощью выискивала особо искусно упрятанные сокровища в самых труднодоступных щелях и дырах. Мне стало страшно. Меня охватило ощущение какой-то общей, зловещей тайны, сцепившей этих лихих бабенок накрепко, на веки веков... А я-то им зачем? Тем более, что Анна Романовна, прижимая к высокой груди большой розовый китайский термос, сердито выговорила "Быстрицкой":

– Дверь-то почему забыла запереть?

И нож, ножик-то ишь как посверкивает... И вот-вот, сейчас-сейчас начнется что-то жуткое, где этот ножик будет задействован... Это же хищная стая... вряд ли меня спасет бумажный, полуобгорелый Табидзе...

Пришлось силой воли подавить в себе нелепый в сущности страх: ведь это, все-таки, не джунгли, не Берег Слоновой Кости, а Москва, и за прокопченным окном сияет майское солнце... И как хорошо, что у ног сестры-хозяйки я углядела клочок фотографии, видимо, отброшенный ею за ненадобностью – три головы: две женские, а в середине – мужская. Узнала – Табидзе, а женщины неизвестны.

Как можно дружелюбнее я спросила у замерших женщин:

– Это вы нашли? Можно взять?

И опять они словно бы все вместе бросились исполнять мое заветное желание... Обрывок полусгоревшей фотографии я сунула в свою сумку и ушла.

Навстречу мне попался директор. Он шел быстро и что-то тихонько напевал. Видимо, настроение у Виктора Петровича было неплохое.

– Что такое? – остановил он меня. – Что-нибудь случилось?

– Да нет, – я затянулась сигаретой, и мой голос с хрипотцой был вял и равнодушен. – Просто Марина попросила фото забрать... Табидзе...

– Хорошо, что вы задержались, – вдруг произнес он. – Мне надо отдать вашей Марине конверт с... Пройдемте ко мне в кабинет!

Прошли. Я все потягивала дым из бело-кремовой трубочки.

Директор вынул из сейфа конверт:

– Возьмите. Здесь удостоверение на могилу. Мордвинова похоронила мужа на Ваганьковском. Там и её похоронили... Давно курите?

– С десяти лет, – соврала с долей наглядного самобичевания.

– Зря! – сказал. – Здоровье надо беречь. Нельзя со своим организмом обращаться кое-как... – он не нашел точного определения и закончил: – Я это вам как врач говорю!

– А вы и врач? – наивно вякнула я.

– В прошлом, – был ответ. – Имейте в виду – никакой наряд не способен привлечь мужчин к курящей женщине! Вы же молоды... "Целоваться с пепельницей", как говорится... мало интереса... Легкие, бронхи, сердце – их жалеть и жалеть надо...

– Спасибо. Я подумаю над вашими словами, – и пошла прочь.

Но он остановил меня:

– Зачем вы носите темные очки? Даже в помещении не снимаете?

О, ответ у меня был припасен, и я отозвалась без подозрительного промедления:

– Аллергия. Что-то цветет мне во вред. Отекают веки и краснеют глаза. Зачем же пугать людей?

– Чем пользуетесь?

– Тавегилом.

Это была дружелюбная беседа или все-таки допрос? Не поняла, нет. Но когда мы с Маринкой решили ловить попутку, я ей сказала:

– Ни слова обо всем, что было в этом доме! Мало ли... Вдруг шофер – тоже в игре. Что-то мне очень не по себе. Потом все расскажу. Лучше перестраховаться, чем недостраховаться. Садимся, молчим, изображаем усталых девиц.

Так и сделали. Сели в машину к пожилому человеку. Конечно, трудно его и старенький "москвичок" заподозрить в связях с Домом, где сжигают людей ни за что, ни про что, потом рыскают в их комнатах-могилах в явном расчете, что полоумная старуха по-пиратски спрятала где-то здесь свои основные сокровища. И все-таки... Но зато он говорил почти без умолку и на очень полезную для нас тему:

– Вы из этого Дома? Где старые-престарые? Ох, как же это можно жить не в своей квартире и умирать в чужих людях! Ох, не дай Бог! У меня в одном таком доме сватья в няньках. Так, говорит, надо им, врачам-то, уморить какого старичка, либо же старушку, – у них это запросто, у них средства имеются. А чего им залеживаться, старым-то, если мест для других не хватает, а этим сто лет в субботу... Тоже понять можно, врачей-то... Но если меня взять – ох, не хотел бы с чьей-то помощью да на тот свет! Конечно, некоторые из них и в девяносто с твердой памятью, а другие и в шестьдесят под себя ходят... Не наубираешься...

Еще он ворчал насчет всякого рода "мерсов" и "чароков", которые мчатся сломя голову, потому что за рулем сидят молодые бритоголовые тупари, они же и бандиты, воры в законе. Это он не спустил белой иномарке, что вжикнула мимо, действительно, едва не задев его, судя по всему, леченый-перелеченый "москвичок". А закончил, подъезжая к Маринкиному дому, с едким беспомощным пафосом пенсионера:

– А чего ждать еще-то? Какой манны небесной? Лучше для простого, честного человека не будет! Это же арифметика для первого класса: власть ворует, грабит, так чего же другим-то, хватким, не хапать то и се? Вот и идет грабиловка по всему фронту!

Мы с Маринкой рассмеялись, пожелали дедушке доброго здоровья и вылезли из машины со своими сумками. А там, в Маринкиной квартиренке, где то и дело прикашливал Олежек, но не ныл, не сидел без дела, а подобно многим выздоравливающим детям, с усердием рисовал за своим детским низеньким столом...

Босой и угрюмый Павел угрюмо трудился неподалеку. Он писал натюрморт из овощей и фруктов. Избранные овощи и фрукты возлежали на столе, уже порядком пожухлые. Но мастер делал их свежими и аппетитными. Он почти не обратил внимания на нас. Так, глянул искоса и словно бы злобненько, и продолжал осторожно кисточкой слизывать краски с деревянной палитры.

Маринка поглядела-поглядела на своего хмурого, словно неродного мужа, который стоял в одних трусах синего цвета, небритый, с всклокоченными волосами, ничего не произнесла даже... Зато он упредил какие-то её припасенные наветы и, словно в отместку, заявил ядовито:

– Представь, за эту картину мне заплатят тысячу долларов. Если, конечно, она приглянется посреднику. Он повезет её в Испанию. В Испании сейчас ценятся такого рода картины под средневековье. И если так все пойдет – побегу километрами писать помидоры, огурцы, яблоки. Вот тогда ты перестанешь меня пилить... Богатых не пилят.

Маринка ничего не ответила. Я же поняла, что сей монолог предназначался мне, то есть совсем посторонней женщине в жутко ярком прикиде. Он меня не узнал.

Мы с Маринкой прошли на кухню. Я сняла парик, красный пиджак и прочее, сходила в ванну, вымылась с головой, которая вспотела под париком и чесалась, переоделась в Маринкин ситцевый халатик и вернулась к ней. Мы разом отхлебнули из кружек чай, разом взглянули друг на друга и расхохотались неизвестно почему. Хотя, может быть, потому, что сыграли задуманный спектакль вполне классно. Или потому, что мы обе, девочки-припевочки, с малых лет мечтавшие о красивых порханиях в балетных пачках или, на крайний случай о выходах на большую сцену в ролях Джульетты, Марии Стюарт, Анны Карениной и, естественно, о явлении энергичных красавцев-принцев с сияющими от любви к нам глазами, получили то, что получили, и не более того.

А так как мы оказались неинтересны мужской занятой половине дома, то решили никого не вовлекать в свои делишки, а самим разобраться с теми вещами-книгами, что принесли, вытащили их из сумок, разложили что по полу, что по столу, прикинули:

– Не густо.

То есть, конечно же, никто и не рассчитывал на то, что Маринке достанутся златые горы, но...

Я-то промолчала, а Маринка не стерпела и брякнула:

– Во какие мы с тобой стали барахольщицы! Печалимся, что после убиенной старухи нам мало перепало...

– Глупая! – рассердилась я. – Опять накручиваешь на пустом месте! Видела бы тех теток, которые шуровали в квартире Мордвиновой после нас! Как они копались в вещах! С какой алчностью хватали все, что плохо лежало! Ножом за плинтусами ковырялись! Вот жуть, так жуть! Как же они терпят, что все эти старые актрисы в драгоценностях ходят! Кстати, а где же драгоценности самой Мордвиновой? В коробке ведь одна дешевка...

– А ведь верно... Сливкин говорил, что у неё много драгоценностей. Разворовали, выходит?

– Во время пожара, – уточнила я. – Может, и пожар устроили, чтоб разворовать... Может, у неё был какой-нибудь драгоценный-предрагоценный бриллиант... Интересные дела...

– О чем это вы тут?

На пороге кухни стоял Павлик Паоло – в трусах и старых тапках с обшлепанным задником. Кудри-лохмы в живописном беспорядке клубились на его голове. Он, вроде, глядел на нас, но не видел. Его блуждающий взгляд выражал скуку.

– Обогатились, значитца? – спросил, почесывая голую грудь. – Демократы фиговые кинули вам призыв – "выживай, как можешь!"No – вы и стараетесь... На пивко будет хоть?

– Не надо, Павлуша, – попросила Маринка. – У тебя сейчас работа идет. А выпьешь пива – захочешь водки и пошло-поехало...

– Оно, милая ты моя, все одно и пошло и поехало. Думаешь, под моей фамилией мои картинки поедут в Испанию? Не-а, посредник поставит самую базарную на нынешний базарный день. Тут хоть пей, хоть не пей... Э-э-э! – его взгляд вдруг стал осмысленным. Он увидел вазу-конфетницу из металла, которую мы поставили на холодильник. – Это ещё что такое, девушки?

Схватил, повертел в руках и так, и сяк, и вот эдак, и заплясал на месте:

– Девицы-красавицы! Да ведь это, может, Фаберже! Может, самый настоящий Фаберже! Вон и морские коньки... Если, конечно, не подделка... Если не подделка, то много каких красок самолучших можно накупить! И холста! Не держать же эту штуку за пазухой, а? Не ставить же на комод, которого у нас и нет. Не лезть же с ней к гостям, чтоб похвалиться! Продать и дело с концом! Я бы такие себе красочки понакупил! Я бы такие картинки нарисовал! И пошли ко всем чертям огурцы-помидоры! Конечно, если ты, Маринка, не пожадничаешь и не упрячешь эту в сущности бестолковую штучку себе в бюстгалтер. Были б мы графьями или банкирами, собирали б коллекцию – ну тогда да... А так... голь перекатная... Обратить сей предмет в денежки, и дело с концом! Кто за? Кто против? Расцениваю ваше молчание как знак солидарности. Я бы, между нами, накупил бы ещё обоев, сделал бы ремонт. Мы же лет двадцать не ремонтировались... Краны текут, сантехнику менять... Или я не прав?

– Ой, Павлик! – Маринка смотрела на него сияющими глазами. – Ой, если это, действительно, дорогая штука! Тебе, действительно, нужны хорошие краски... И мы, действительно, давно живем как-то не по-человечески... обои выцвели, подоконники облупились...

– Но сначала, – решил Павел, осторожно ставя вазу на холодильник, – надо не впадать в эйфорию, надо снести эту штуковину в антикварный магазин и узнать хотя бы её приблизительную цену. Если возражений не будет – я это завтра же и проверну, с утречка. А что, что я ещё могу предложить? – озлился с внезапностью смерча. – Если я ещё с детского садика уверовал, что грабить ближнего – грех, убивать – ещё пущий? Если я из тех самых... вместе с тобой, кстати, Маринка... дурачков и дурочек, что просто обязаны стать навозом под ногами самых когтистых-клыкастых! Да что далеко-то ходить! При Советах было почти то же самое, только словоблудием прикрывалось! Но и тогдашний "высший свет" – это те же хищники, связанные круговой порукой. И сегодня саблезубые у руля! Мы же, травоядные, для них самый корм. Они хохочут над нашей доверчивостью где-нибудь в Нью-Йорке, на Гавайях, в Тель-Авиве... В зоне живем, в зоне! Пока нам позволяют жить эти суки!

– При ребенке! – вскричала Марина.

– Насчет ребенка... – Павел скис. – Мы не живем, а выкручиваемся. И ему то же предстоит? Может, не надо учить его рисовать? Может, сразу кастет в руки? И будет хозяином жизни...

– Закончил? – хладнокровно спросила Марина.

– Пап, а пап, – пристал Олежек, дергая отца за трусы. – А что такое кастет?

– Это... это шапочка такая... кастетка... с козырьком.

– А-а, – разочаровался ребенок. – Мам, дай сока... я пить хочу.

Маринка открыла холодильник. Сока в нем не было. Я заметила только пакет молока на одной полке и четыре сосиски на второй. На початой пластмассовой баночке с майонезом лежала половинка луковицы.

– Видишь, Олежка, сока сегодня у нас нет. Но завтра будет. Обязательно, пообещала Маринка.

– Картинку купят?

– Ага.

– Вот что, ребята, – сказала я. – Чего ждать до завтра. Пошли в антикварный прямо сейчас. Я опять на себя надену все эти маскарадные штучки... А чего? Чего ждать-то? Может быть, с такими деньжищами возвратимся... Чур, я первая в ванную! Как бы то ни было, а я рада за вас. Хоть какое-то время поживете как капиталисты – при деньгах, еде да ещё при наличии собственного антиквариата.

Но едва взялась за ручку двери ванной – телефонный звонок, по звукам явно междугородний. Трубку взяла Марина:

– Да, забрали. Никаких драгоценностей. И нам жаль. Но не помирать же... Ваза-корзинка? Пойдем, оценим... Почему вы звоните? Вы же дачу у меня отняли... Воля Мордвиновой? Вы хотите мне добра? Хотелось бы верить... Но скорее всего, в этом деле, думаю, разберется суд.

– Кто это? – спросили мы с Павлом. – Кто такой любознательный?

– Все тот же Сливкин. Из Рио-де-Жанейро звонил! Говорит, что желает мне добра.

– Обалдеть! – сказала я.

– Опупеть! – сказал Павел.

– Говорит, что дача – это воля Мордвиновой, но хотел бы, чтобы ваза-корзинка действительно оказалась дорогой. Говорит, в этом случае его совесть будет чиста. Говорит, Мордвинова подарила ему дачу в благодарность за то, что он привозил ей очень полезные наборы трав из Тибета.

– Что может быть правдой, – сказал Павел. – Надо думать, он не жег несчастную старую актрису. Если бы жег – не звонил.

– Вот что, ребята, – подытожила Маринка. – Хватит болтать. Раз собрались в антикварный – значит пошли. Ты, Татьяна, во главе колонны. Время страшненькое, бандюги выглядывают из-за каждого угла. Мне при тебе, Тань, как-то увереннее...

– Приятные слова говоришь мужу в глаза, – заметил Павел. – Да ещё тверезому. Ах, девицы-красавицы, какие я видел чудные краски! Какие наборы! Если эта вещица и впрямь дорогущая – вот уж нахапаю тюбиков! Есть у меня одна задумка... Что бы там ни говорили ханжи, а приятная это штука – получать наследство!

Последними его словами, которые потом буду вспоминать долго-долго, были:

– Оставь мне эти фотографии, Татьяна! Тебе же они ни к чему. Я хочу сделать перво-наперво портрет нашей нечаянной благодетельницы Мордвиновой и её мужа. Я воскрешу их молодыми. Пусть живут и светятся!

Скоро мы все трое были готовы к походу в антикварный. Маринка позвонила соседке, попросила на часок забрать Олежку вместе с книжками, красками, альбомчиком.

– Мы скоро! – как поклялась. – Сейчас пять минут четвертого. В шесть будем, если не раньше!

Первым шагал по Арбату Павел. В белой рубашке и джинсах. Он нес, почти не мотая ею, спортивную сумку с надписью "Ураган". На дне её, под застегнутой "молнией", обернутая розовым махровым полотенцем, лежала ваза-конфетница, претендующая на звание "изделия Фаберже", тем более, что Павел обнаружил на краешке основания некий таинственный, выбитый на металле знак.