Текст книги "Игра в «дурочку»"

Автор книги: Лилия Беляева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 20 страниц)

– Живая… А мне всякие черные сны снились… Будто бы ты потеряла туфли и босиком пошла по льду, а лед провалился, а туфли твои на дне, а ты к ним тянешься, тянешься… Знаешь, черные, лакированные, на шпильках! Шпильки острые-преострые. К чему это? Ой, как я рада, что с тобой все в порядке! Ой, какая ты элегантная! Похудела ещё больше! Я только раз позвонила тебе, Митька ответил, что уехала к родственникам, осложнение после аллергии долечивать. У меня, не волнуйся, все ничего. Главное, никто не звонит и не пугает. Олежка в детсадик пошел. Но мы с ним уедем на море… Недели на три. Пусть посмотрит, какое оно… Спасибо Тамаре Сергеевне Мордвиновой… А черное в обтяжечку тебе очень и очень… Дурочки мы с тобой те еще… Жизни не знаем, хотя… живем, книжки читаем… Я не верю, что ты отступилась. У тебя глаз дурной и характер скорпионий. Ты ведь и по гороскопу Скорпион… Упрямая такая. Значит, способна нападать сзади, если есть к тому причина… Молчи. Не ври, если даже хочется. Не падай и в обморок, когда я тебе кое-что расскажу…

– Ну? – поторопила я. – Не тяни кота за хвост!

– Ну, значит, я сделала аборт, – она подняла голову вверх, чтоб не пролились накипевшие слезы.

– Какой аборт? От кого?

– От него, от Павлика. От убитого моего, несчастного Павлика… пробовала сначала всякие средства… Сходила на иглоукалывание. Не помогло… В ванне горячей сидела до обморока – бесполезно…

– Но зачем же аборт?

– А ты не понимаешь? – её глаза гневно вспыхнули. – Ты считаешь, я способна прокормить, на ноги поставить двух детей? Одна? Без средств?

Я обняла ее:

– Наверное, ты поступила правильно. Хватит с тебя Олежки…

– Ты хоть знаешь, сколько сейчас стоят детские кроссовки? Джинсы? Курточка какая-никакая? – наступала на меня она, заливаясь слезами. – Ты хоть знаешь, сколько надо денег, чтобы одето его для школы и все нужное купить? Ты знаешь, что у него с гландами ерунда, и с аденоидами? Нужна операция! Опять деньги, чтоб к хорошему хирургу попасть! А ты знаешь, что я прабабкин перстенек с изумрудом продала, последнее, что было?.. Чтоб памятник Павлику заказать?

– Бедная ты моя… – обронила я покаянно.

– Не только бедная! – был ответ. – Я злая! Я страшно злая! Хочешь правду? Не любила я Павла уже давно. Устала от него. Попробуй подергайся из вечера в вечер! Как уйдет, так и пропадет. К своим пьяным дружкам лепился. То его по дороге кто-то изобьет, то сам кого-то, а там разборка в милиции. Звонят: «Если он вам нужен – забирайте». Бегу, выручаю… Я же даже тебе ничего толком обо всем этом не говорила. Теперь как на духу: легче мне без него, Танька! Жалко его, конечно, красиво начинал… В Суриковском его работами восхищались… К жизни, к обыденности был готов, но только не к выживанию, не к собачьей грызне за кусок хлеба. Какая я… Жуть! О покойном! О собственном муже! Но тебе как себе… И все равно стыдно, стыдно! Стыдно, что не уберегла! И от пьянства тоже. Не одолела! Часто срывалась, орала…

– Не наговаривай на себя лишнего. Ты ведь его в последние три года прямо на себе тащила. И к психоаналитику водила, и кодировала…

– На коленях стояла, умоляла, чтоб не пил! На коленях!

– Ну вот, ты себя в преступницы записала…

– Все равно преступница! Ведь живого мальчика пошла и убила! – рыдала моя бедная подруга и обеими руками словно пыталась разорвать надвое ремешок своей сумки. – Он же уже что-то понимал, чувствовал! Ему уже десятая неделя шла! Он же хотел жить и верил, что будет жить!

Это была уже истерика. Мне ничего другого не оставалось, как встать и крикнуть:

– Замолчи! Не накручивай! Жизнь тебя паскудная бьет по голове! Обстьятельства! Нервы у тебя ни к черту! Лечиться надо! Типичная судьба русской бабы! Терпеливой, самоотверженной! Вас, таких, даже не тысячи – миллионы! Только что вы против водочных водопадов?! Против налаженного алкогольного бизнеса? Да что я тебе объясняю примитивные истины! Сколько «новых русских», этих чистопородных звероящеров, на водке, на спирте, на чужой крови строят свои супердворцы, летают на уик-энд в Париж, скупают бриллианты для любовниц целыми чемоданами! Но – давай порадуемся, – и отстреливают их будь здоров как! Разве это жизнь? В вечном страхе, с телохранителем, который даже в унитазе сидит!

– В унитазе? – вяло улыбнулась Маринка, но, все-таки, улыбнулась, представив картинку. – Так ты считаешь, Бог меня простит?

– Уже простил!

– Я хочу тебе верить…

– И верь. И не распускайся. У тебя же Олежек. Ты ему нужна веселой и находчивой. Твои новости все?

– Нет. Есть ещё одна из ряда вон. Совсем из ряда вон!

– Какая же?

– Вообрази, там, в этом институте гинекологии, я встретила… директора Дома Удодова.

– Ну и что? К жене, может, приходил?

– Нет. Он сидел в том отсеке, куда мало кого пускают. Есть там такое тихое местечко… Мне же аборт Антонина делала, мы с ней в один садик детей водим. Она меня уговорила ничего не бояться, сама ме аборт сделает. Мы с ней потом потрепались, конечно… Она славная, принесла мне черешни целый кулек, из Греции, что ли… И заодно открыла Америку. Полусекретную фирмочку рассекретила. С медицинским уклоном. Такая хитрая фирмочка! Ты сейчас рухнешь, когда я тебе все про это дело расскажу…

Рухнуть я не рухнула, но…

Значит, есть, оказывается, при мединституте, где и аборты делают, особый отсек, со своим отдельным входом и своим совсем не словоохотливым персоналом. В основном это молодые женщины-врачи. Какой-то ученый разработал метод омоложения мужчин с помощью человеческих эмбрионов, выкидышей, у которых забираются какие-то особо полезные вещества.

– Мой мальчик… Который хотел жить! Жить, Татьяна, а превратился в препарат! В его головку запускали шприц, вытягивали… – Маринка завыла.

Я схватила её в охапку:

– Забудь! Забудь! Иначе рехнешься! Тебя Олежка ждет! Сынок!

Посидела, пришла в себя… И дальше рассказала о том, что эти особо полезные вещества превращаются в дорогостоящий препарат, способный у пациентов стимулировать жизнедеятельность организма. Чудодейственные уколы приостанавливают процесс старения, некогда почти атрофированный половой член опять приобретает бойцовские качества. Молодые врачи, они же лаборантки, производившие исходный материал, сидят в суперстерильных кабинках, проверенные-перепроверенные на наличие всяческих нечаянных вредных микробов. Их работа требует от них особой усидчивости, исключительного внимания и сосредоточенности. Им нельзя ошибиться ни на микродолю… В каком-то смысле это эксклюзивное творчество оценивается в итоге большими деньгами…

– Ну, лаборанткам, – пояснила Марина, – достается немного, а вот те, кому нужны эти уколы, платят за возвращение молодости бешеные деньги. Антонина говорит, от трех тысяч долларов каждый укольчик. Но он действует только на время. Значит, надо приходить и приходить. Знаешь, кто, оказывается, регулярно приезжает туда на своей супермашине? Догадайся! Эстрадная звезда! Он ещё в таком бешеном ритме поет и танцует! И ещё одна. И еще. Ну, конечно, бегут за спасением от импотенции банкиры, политики, авантюристы!..

Я стояла у окна и от нечего делать смотрела, кто ещё подъезжает. Умрешь-не встанешь – твоя роковая страсть явилась, ну поэт, ну раскрасавец, как его звали-то?

Я словно погрузилась во тьму, но скоро выплыла на свет:

– Даниель…

– Совершенно верно. Он. Собственной персоной, прикатил на черном «Мерседесе» в синеньком костюме. Красавец писаный! Волосы как у Лорелеи ниже плеч!

– Дальше.

– Не один, с известным певцом-попсовиком Градобоевым, который с виду мачо и мачо… Даниель ждал его в машине.

– Ну и что? Отгорело. Конец ленты?

– Середина. Потому что одним из пользователей, одним из жаждущих победить импотенцию, является директор Дома ветеранов Удодов Виктор Петрович. Интересное кино? В темно-синей, новехонькой иномарке причалил, с наклеенными усищами черного цвета. С суперблондинкой, которая сидела в машине, ждала…

– Может, не он?

– Да он, он! С раздвоенным подбородком, ухо левое вдавлено, мочки нет. Пока что зрение у меня стопроцентное. Козла от шоколадки запросто отличу. Вот, небось, куда идут денежки от ограбленных покойниц! От старух несчастных! Ему хочется баб трахать в полное свое удовольствие! Свеженьких, только что с подиума.

– Не убеждена. Не убеждена. В грабежах он, Маринка, лично не участвует.

– Не участвует, но долю, небось, получает! Выходит, я зря суетилась со своей информацией? Может, и к даче Мордвиновой он не имеет никакого отношения?

– Если хочешь знать, никакой дачи нет.

– Как же нет? Если есть?

– Есть одна хренотень, полуразвалюха.

– Ты ходила? Видела своими глазами?

– Да. Убить человека из-за такого дерьма? И делать уколы по три тысячи каждый? Не вяжется. Что-то тут не то. Да и старухи с драгоценностями в заначке мрут не каждый день… Не то, не то… Сливкин, фирмач, небось, не из бедненьких, раз спонсирует Дом ветеранов? Ему на кой эта хибара? Вопросов навалом. Ответов нет… Как следствие? Тебя вызывали?

– Никак. Никто. Сижу тихонько, не мяукаю. Боюсь. Правильно я аборт сделала. Правильно. Где живем? В Колумбии! Деньги, кровь… Как, чему Олежку учить? «Будь добрым, честным, справедливым»? Как уберечь от пьянства? От наркоты? Теперь ведь столько наркоманов! Уже в детском саду есть случаи… Кто не глотает, тот нюхает, кто не нюхает, тот колется. Вот где бешеные деньги! Кто наркоту продает! Кто превратил Россию в огромный рынок сбыта этой дряни! Послушаешь криминальную хронику – волосы дыбом! Ты-то собираешься замуж, рожать?

– Пока нет.

– Ну и правильно! Не то время! И мы с тобой не для этого времени! Нас подставили наши же отцы-матери, деды с бабками. Все об искусстве рассуждали, о пользе для общества, о совести пеклись! Во бестолковые! А нас, таких начитанных, набитых высокими представлениями, взяли и кинули в «зону» и посоветовали: «выживай, а то проиграешь!», спеши к корыту со жратвой первым, отталкивай других, пинай их своими каблуками да по ихним костям, а кто на пути встал – ножичком в бок…

– Выговорилась?

– Немного.

– Легче стало?

– Чуток.

– И то хлеб.

В Маринкиной сумке закреблось, мяукнуло.

– Что это у тебя?

– Да Барсик! – улыбнулась. – Взяла в целях конспирации. Вроде, в ветполиклинику понесла. Там через черный ход – к тебе. Вот радость – такая умная кошатина, сколько молчала, не пискнула даже… Я пойду первой. Смотри, не перегни палку. Будь осторожна, Танька! Да что я говорю! Прахом! Ты всегда была упертая! Еще в детском саду через трубу лезла, лезла… Мы отступились, страшно же. Ты долезла до конца. С ревом, правда.

– А я и так осторожна, как твой Барсик, когда идет по карнизу. Чес слово, чес слово! Если что, позвоню…

Она ушла первой. Я – спустя минут десять, в другую сторону. Зря, что ли, по телеку крутят и крутят «криминал», да киношки со шпионскими способами обмана противника! В соответствии с полученными рецептами я не раз осторожно оглядывалась, не идет ли кто следом… Мало ли! И успокоилась, лишь закрыв за собой дверь Михаиловой квартиры.

Можно было обо мне сказать в ту ночь, что я, начисто забыв о личном, целиком сосредоточилась на общественном интересе? Ничуть. Не сосредоточилась. Хотя в мозгу появилась зарубка: «Если дачка – хренотень, зачем богатенький Буратино Сливкин согласился принять её в дар? Значит… значит, есть, была серьезная причина заполучить её. Вон как в фильме „Мертвые предъявляют счет“… Старый дом в чащобе. А из-за него две наркобанды разодрались. Почему? В очень удобном месте расположен – тут тебе и шоссе, и аэродром, и море, и граница. Моря возле мордвиновской дачи нет, граница далеко, но остальное имеет место быть. Или я что-то сочиняю? Накручиваю?»

… Райские кущи для придурковатой девицы-женщины, вроде меня? Ванна с теплой водой в белой пене шампуня… ВЫ ней-то, разнежившись и потеряв всякую бдительность, вспомнила то, что вспоминать зареклась. Зареклась и все. Потому что так влипнуть, как влипла я два года назад, не всякой мадемуазели удается. И если бы не Алексей – ещё неизвестно, сколько дорогого молодого времени я подарила бы депрессухе. Если бы не Алексей… Если бы не жуткая боль в животе. Если бы брат Митька не проявил смекалку и напористость спортсмена. Я ведь сказала – «Не смей! Не хочу!» Корчилась в постели от боли, но твердила свое. Он вызвал «скорую», сам снес меня вниз, сел рядом, держал, чтоб не рвалась…

Недаром, недаром говорится – «все, что ни делается, к лучшему». В ту ночь дежурным хирургом оказался синеглазый парень. После операции, низко склонившись, спрашивал веселым голосом озорника:

– Ну зачем плакать-то? Все же прекрасно! На улице птички поют! Негры в Африке перестали на время стрелять друг в друга! Скандинава-заложника чечены вернули живехоньким, правда, за большие деньги! А я даже ножниц в вашем животе не забыл по обыкновению!

Ну ангел и ангел! Правда, в дальнейшем выяснилось, что если и ангел, то весьма целеустремленный и, увы, достаточно беспощадный, если на кону его любимый скальпель…

Там, тогда, в палате, он, все-таки, добился от меня связного ответа. Хотя и переполненного враньем:

– Я просто устала… Много работала… Вот и нервы… Ходила к одному композитору брать интервью… Такое оказалось ничтожество… Столько спеси…

– И из-за этого пустяка реветь? – удивился Алексей. – Подумаешь! Мало ли дерьма вокруг плавает! Наплевать и забыть!

Врала я ему. Хотя богатый модный композитор-гитарист попортил мне нервы уже тем, что принялся приставать, налегая толстым животом, уверяя, что в постели он иго-го! Да дурак он и все! Безумно смешной, к тому же, в момент «ухаживания». Да дело было вовсе не в нем! Ревела я совсем по другой причине. Ревела потому, что… Даже стыдно сказать… Скверненький анекдот да и только! Кому рассказать… Да ведь осмеют! А синеглазый забияка-хирург уж точно после этого сообщения оставит не только ножницы, но и скальпель, и зажимы, и тампоны в животе оперируемого!

Хотя, с другой стороны, как было не обольститься? Не влюбиться по уши? Даниель… Даниель… Потомок знаменитого польского вельможи… Стоило ему только войти в дверь – и все разом, словно по команде, обернулись и уставились, как зачарованные. Хотя в той компании хватало и всякого рода симпатяг, как мужского, так и женского пола. И почти все – умницы, при талантах: кто поэмы пишет, кто рассказы, кто мозаикой занимается, кто скульптурой… А он как с небес сошел… весь в белом, с черной гитарой, высокий, стройнехонький, золотые кудри почти до пояса, а глаза… глаза переливались и сияли лазорево, а от длинных темных ресниц падала туманная тень… Другого такого уж точно во всем свете нет… Он оперся спиной о стену, поднял очи долу и заиграл…

Как они очутились рядом на диване? Почему он улыбался только ей, сверкая сахарными рекламными зубами?

Я не утерпела и выдала:

– Пользуетесь, несомненно, диролом и ксилитом?

Он улыбнулся особенно лучезарно:

– В току! Изредка подрабатываю на рекламе. А вы? Вполне могли… с этими своими волосами рекламировать какие-нибудь французские шампуни…

И он рассмеялся. Он вообще казался удивительно веселым, легким человеком, далеким от сложностей и причуд бытия. На сером фоне современного задерганного, зачумленного мужчинского племени это было что-то!

Его попросили прочесть свои стихи. Он легко согласился, кивнул и, приобняв меня за плечи, произнес:

 
На закате, когда догорает
Пламя жизни и пламя любви…
 

Не знала, не ведала, хорошие ли это стихи или плохие, или серединка наполовинку, – всем телом, каждой клеточкой ощущала одно – если сейчас этот человек снимет свою руку с её плеча – я полечу в бездну страшной, ледяной пустоты.

Но ведь так и случилось. Он снял руку и вообще ушел с дивана. И я умерла. Даже шелеста от окружающей громкой жизни с пением, остротами, гитарными переборами не слыхала. Хотя, видимо, вела себя вполне на уровне, пусть механически, но выполняла какие-то необходимые правила общежития. И лишь Инга Селезнева, модельерша, не поверила моему спокойствию, подошла, присела, протянула пачку сигарет и шепнула спокойно:

– Оглоушил? Не поддавайся! Мы все через это прошли…

Возможно, я бы и призадумалась над этими словами, если бы, если бы… но не был так впечатляюще, безупречно красив, а красота, как сказано кем-то где-то, – это великая сила.

Но разве я до сих пор не встречала красивых парней? Да сколько угодно! Только вот не до такой степени… Только никто из них не мог, как он, схватить меня в охапку одним взглядом и унести черт знает куда… И, возможно, впервые в жизни я пожалела тогда, что не столь красива, а так, серединка наполовинку. Впервые в жизни мне показалось, что я как бы ничего особенного, а он… он – молодой Бог… Хотя прежде всегда была достаточно уверена в себе, в силе своих голубых глаз, собственного остроумия, умении хоть писать, хоть танцевать, развевая по ветру длинные светлые волосы…

И – на тебе… Я, которую с вечеринок непременно кто-нибудь из парней спешил проводить, вдруг испугалась, что Он пренебрежет такой возможностью и, ломая себя, встала и пошла к выходу, чтобы не испить полную, до краев, чашу подступившего унижения… Я должна была опередить! И вырваться на свободу! А там уж, где-нибудь, наплакаться всласть. И наудивляться. Ведь до сих пор только понаслышке знала, что бывает любовь с первого взгляда, когда тебя от макушки до пят пронзает молния страсти…

Ей удалось незаметно для остальных выскользнуть за дверь… Лифта дожидаться не стала, побежала по ступенькам вниз… Лифт догнал её на первом этаже. Из него вышел Он… И все заверте… У меня отшибло память, что можно делать, что нельзя, что стоит, а что не надо… Весь мир теперь для меня состоял из одной любви. И тень от его высокой фигуры – была любовь, и солнце в небе – любовь, и птичий щебет – любовь, и трезвон трамваев – любовь, и скрип ключа в замочной скважине его квартиры – любовь…

Как она тогда работала и работала ли? И почему её не выгнали? Они любили друг друга у него на кровати, в лесу на поляне, в речке, среди лилий и кувшинок… Он читал ей стихи… Она помогала ему мыть его золотые локоны и удовольствием вытирала их мохнатым полотенцем… Он повел её в какую-то секту, «где, – сказал, – люди стремятся к совершенству», и она пошла. И оказалась среди очень серьезной молодежи, где все медитировали под прекрасную музыку Гайдна, а потом ругались матом. Он объяснил ей:

– Так надо. Чтоб сбить с себя гордыню. Даже Серафим Саровский ругался.

– Не слыхала, – вставила неуверенно. – Христианство, насколько я знаю, считает бранные слова грехом.

– В тебе много гордыни. Вот он – грех, – ответил он и поцеловал её в губы.

Думала ли она, что это у них на всю жизнь? Нет, не думала. Слишком это все было прекрасно. В том числе и долгие прогулки по Подмосковью, по глухим уголкам, ночевки в стогах, сараях, разжигание костров на берегах рек, поедание печеной картошки под звездами…

– Надо жить проще! – уверял он её, и она соглашалась.

А потом посыпались звезды с августовских небес. Прекрасный Даниель заскучал. У него кончались деньги, полученные за рекламу, но он не предпринимал ничего, чтобы заработать.

– Само придет, – уверил он её. – Откуда-нибудь и подует теплый ветер.

Если раньше, когда она уходила на работу, он стонал от огорчения, ворочаясь в постели, то теперь как спал, итак и продолжал спать. А когда его родители, жившие на другом конце Москвы, звонили по телефону, он просил её капризно:

– Скажи, что жив. Чего еще?

И она покорно обманывала его мать и отца. И покорно стирала его грязные джинсы, рубашки и носки, потому что он стал неаккуратным донельзя, и на все про все отвечал:

– А на фига!

Как же тяжелы, нелепы, бестолковы становились теперь вечера и ночи рядом с этим суперкрасавцем! Он усаживал её напротив и принимался читать свои стихи и требовал от её немедленных эмоций, то есть она должна была восхищаться и восхищаться его творениями.

– Ну как? Ну говори! – ныл, кривя полные, изысканного рисунка губы. – Почему молчишь? Или я пишу так плохо? Если плохо, то зачем мне жить? Зачем? Знаешь, я в обиде на родителей… Если бы они ещё в детстве заставили меня играть на пианино… Я не захотел, отлынивал… Но если бы они привязали меня к стулу веревками… Но ни у матери, ни у отца не было терпения. Я не стал пианистом, а мог бы… слух абсолютный… И вообще…

Как же ударило по ней то, что Даниель внезапно пропал! Ну нигде нет, ну никто не видел! Сумасшедшая тоска погнала её на поиски. Сначала упорно обзванивала всех, кто так или иначе знал его. Потом обегала все те места, где он мог, хоть случайно, находиться. Родители неизменно отвечали одно: «Найдется. Он сам выбрал эту жизнь». Она им не верила, ужасалась их равнодушию к судьбе собственного сына… И опять то трезвонила в его запертую дверь, то сидела далеко за полночь у его подъезда, не обращая внимания на осенний, холодный дождь…

Но на ловца, слава народной мудрости, рано или поздно зверь бежит! Чудо сотворилось! Она сыскала своего сверхвосхитительного Даниеля в метро. Он подыгрывал на гитаре молодому парню, который пел, и надо сказать, весьма прочувствованно, романс «Ночи безумные, ночи бессонные…» Увидел её – улыбнулся, но задерживаться взглядом не стал. «Я работаю», – так это она поняла.

Для неё пребывание Даниеля с гитарой в переходе метро не было чем-то удивительным. Он обладал самыми разными способностями и был абсолютно, как истинный небожитель, равнодушен к общественному мнению. Его звали приятели дописать картину в авангардном стиле, и он дописывал. Или же вместе рисовать декорацию – он и это мог, если было настроение… А теперь вот помогает зарабатывать денежки певучему парню…

Она стала в сторонке и ждала. И дождалась. Парень-певец поднял с полу шляпу, полную бумажных денег, деньги сгреб и сунул в карман… Даниель подошел к ней и, сияя прекрасными глазами, осведомился:

– Все нормально? Ну я очень рад.

Они втроем сели в вагон. Она предполагала, что любимый возьмет её за руку и поведет, поведет, как в недавнем прошлом. И пойдут они, счастьем палимы…

Однако красавец, все так же улыбаясь, произнес, наклонясь:

– Ты меня прости. Я готов проводить тебя до дома, но… Видишь ли, у меня будет Гоша ночевать…

Казалось бы, тогда она могла все понять окончательно? Куда там! Помнится, только с неприязнью отметила, что у Гоши на шее чирей, залепленный пластырем…

– А когда же? – спросила, как девочка, обиженная тем, что в общую игру её не берут.

Даниель тряхнул кудрями, словно лошадь, которую донимает слепень:

– Посмотрим… время есть…

Как же она ревела в ту ночь! Как ревела, зажав лицо халатом, чтобы мать не слышала! Забралась в ванную, включила во всю силу душ и делала вид, что моется, моется, никак не намоется…

Но надежда, пуст крошечная, жила, билась у виска: придет, позвонит, не может быть, чтобы все так вдруг… Вот дуреха-раздуреха…

Он не позвонил.

Есть, стало быть, люди, которым следует так крепко ударить по башке, чтоб до звона. И только тогда они очнутся от сна наяву и наконец-то сообразят, что к чему.

Вероятно, и я принадлежу именно к этому подвиду. По первоначальному замыслу редактора Макарыча я должна была взять интервью у жены известного иллюзиониста, который, на наше газетно-сенсационное счастье, только что разошелся с ней… Внезапно замысел изменился. Макарыч сам притопал в мой кабинетишко:

– Никаких рыдающих баб! Срочно звони Эльдару Фоменко. Мои сыскари доложили – вчера вечером явился из Америки! Снялся там в трех фильмах! В самом зените славы! Я когда-то на него первую рецензюшку накропал. Он должен помнить. Привет передай! И учти! – Макарыч поднял палец вверх. – Никаких вопросов про отношения с женщинами. Он – большой оригинал. Попробуй поднять темку «голубизны»… Вдруг расколется? Раскрепостится? От избытка славы? Такой бы мы вставили «фитиль» всем прочим газетенкам!

– Неужели он «голубой»? – подивилась я. – А с виду мачо и мачо…

– Здоровый интерес! Передай его читателям! Пущай ахают-охают! «Ну надо же, такой тореро по всем статьям, а „голубенький“, вроде недоросточка Петюши Лукина! Что это все мужики с ума посходили, что ли?!»

Конечно, кто-то немедленно меня заклеймит позором, если я скажу, будто испытываю интерес к жизнедеятельности особей под названием «педерасты». И этот кто-то, конечно, ханжа и лицемер. Потому что, действительно, охота вызнать, отчего мужик способен пренебречь положенной ему Богом женщиной и возжелать другого мужика.

Конечно, кое-что на этот счет я знала, начиталась. Теперь кому в новинку похождения тех же чиновников из высших сфер, которые «оголубили» эти сферы весьма и весьма. Любой москвич в курсе, кто из известных адвокатов, телеведущих, продюсеров, певцов и так далее – педераст… Тем более, что один из них дал сверхоткровенное интервью, мол, да, я имею нескольких любовниц мужского пола, да, сплю с ними с удовольствием и счастлив новым, вполне демократическим подходом к этой моей нестандартной сексуальной ориентации и благодарю Президента за то, что он проявил широкие взгляды и, несмотря на мои педерастические наклонности, оставил меня во главе идеологического комитета и не изгнал с телеэкрана…

Ну, а ещё я видала эти самых «голубых» в ночных клубах… Меня и смешили и страшили их ужимки, особенно когда мужская особь изображала женщину… Бр-р-р…

Разумеется, в глазах продвинутых, то бишь, сверхсовременных, я со своим «бр-р-р» выгляжу анахронизмом. Но ничего с собой поделать не могу. И до сих пор всячески старалась обходить стороной контингент «геев», лесбиянок, брала интервью у нормальных мужчин и женщин. Клеймите меня клеймите, ихние сторонники и поклонники!

Однако в данном конкретном случае я не имела права привередничать. Ведь речь шла опять же об общественной пользе, а по существу, о способности выжить нашему редакционному коллективу в условиях рыночной экономики, будь мы все прокляты за свою всеядность и желтую желтизну во имя денежки!

То есть пошла я к Эльдару Фоменко с любопытством в кармане. И без обычного раздражения оттого, что очередная знаменитость с трудом, после долгих уговоров согласилась на встречу. Эльдар дал «добро» сразу. И что же он мне рискнет рассказать? Как будет отвечать на остренькие вопросы? Станет ли красоваться передо мной своей способностью плевать на общественное мнение? Или примется откровенно врать, притворяться, мол, да, конечно, женщина – это вершина мироздания и т.д. и .п.?

Запомнилось: ярко светило осеннее солнце, гремели по асфальту роликовые коньки мальчишек, я грызла яблоко, купленное прямо из мешка у бабки на углу. А поверх всех этих примет жизни и обдумывания вопросов, которые следовало задать Эльдару Фоменко, все равно, тоненько, тоскливо попискивало: «Даниель… Даниель… где ты? Где ты?»

Преуспевающий актер встретил меня на редкость доброжелательно. В жизни он оказался не столь «габаритным», как на экране в роли удачливых искателей приключений, яхтсменов, полицейских, альпинистов и т.п. Но все равно впечатлял… Как и его квартира, где все сияло новизной, чистотой, демонстрировало удобство, комфорт, вкус…. Мне так не хотелось топтать белый пушистый ковер, но пришлось… Мы уселись в огромные кресла, обитые полосатым атласом нежнейшего голубого цвета. Хозяин, радушно поглядывая на меня из-под сросшихся на переносье породистых бровей, расставлял по круглому, прозрачному столу вазочки с печеньем-вафлями-конфетами. Потом принес кобальтовый кофейник, разлил по чашкам дымящийся кофе. Но почти не поседел. Так, отдельные белые волоски в темно-кудрявых волосах навалом, хотя лет ему было немало – сорок семь.

Помню еще, как невольно залюбовалась легкостью и грацией его движений. Мне даже стало обидно кровной женской обидой, что он, такой с виду доподлинный мужчина с этими атлетическими плечами предпочитает нам, девушкам-женщинам, какие-то порочные связи.

Диктофон я уже поставила на стол.

… Эльдар Фоменко оказался умен и проницателен. Стоило мне обвести взглядом картины на стенах и как бы призадуматься, – он тотчас же оформил мои смутные предположения в отчетливую каверзную мысль и спросил, лукаво прищурив один глаз:

– Обнаружили, что я собираю вполне определенные произведения искусства? Угадали. Меня интересует только мужская натура. Мне нравятся обнаженные мужские тела. Я нахожу в них особую красоту и совершенство. Вам, конечно же, известно, подобной привязанностью славился великий Микеланджело Буонаротти. Думаю, не прошло мимо вашего внимания и то, что великолепную коллекцию подобных картин и скульптур собрал гений балета Рудольф Нуриев! В Париже мне довелось побывать у него и увидеть все эти чудесные вещи собственными глазами. Почему вы не пьете кофе? Он же вне проблем «голубой» или «розовой» или ещё какой любви! Оно чисто, непорочно, как капля росы на цветке ландыша.

– Я могу включить диктофон? – спросила, невольно улыбаясь.

– Разумеется! – пожал он эксклюзивными плечами и потер указательным пальцем вертикально-сексуальную ямочку на подбородке. – Я же говорю достаточно неординарные вещи. Им ли бесследно кануть в Лету! Вообще, сознаюсь, приятно удивлять. Особенно таких безгрешных особ, как вы. Тут я понимаю Сальвадора Дали. Эпатаж – эликсир жизни! Тягучий, серый будень по правилам, доступным абсолютному законопослушному большинству, – кладбищенская рутина, смерть через собственную дурость и отсутствие фантазии.

– Ваши взгляды вполне разделяют друзья, приятели? – вставила я аккуратно. – Можете назвать тех, кто вам особенно близок?

Он расхохотался, запрокинув голову, то есть искренне, от души наслаждаясь возможностью сбить с толку очутившееся перед ним законопослушное, стандартное существо женского пола, и произнес:

– Милая девушка! Дай Бог кому-то ещё иметь столько друзей и приятелей!

И тут же, не робея, принялся называть имена известных балерунов, правительственных чиновников, банкиров, продюсеров, спортсменов… Выходило, что лучшие люди периода разгула демократии – почти сплошь «голубые».

Но он, предвидя такой поворот моей мысли, оборвал перечень и предупредил, постучав себя в грудь кулаком, как в запертую дверь:

– «Голубая луна», замечу, не всех преследует из данного списка, не всех… Но есть, есть дружочки… с которыми мы вместе рискуем… Что поделаешь! Фредди Меркьюри тоже рисковал… потому что слишком любил жизнь в самом её экстремальном проявлении. Но зато как великолепен был!

– Если я вас правильно поняла, – вы не верите ни в Бога, ни в черта… Вам дороже дорогого наслаждение…

– Верно! – он вскочил со стула и бесшумно заходил по мягкому ковру, резко, изящно срезая движение вперед поворотом корпуса. – И нет в мире для человека ничего нужнее, чем наслаждение! Через наслаждение, через любовь, через красоту человек приобщается к вечности, стало быть, и к Богу. Да, да, я уверен, что Бог – это вовсе не старичок с бородкой, а нечто настолько мудрое, настолько пронзительное в своем знании и понимании человеческой природы, что и те, кто осуждаем «широкой общественностью» за свое пристрастие к «голубой луне», для него всего лишь дети… милые дети…