Текст книги "Круг Осени"

Автор книги: Лилия Баимбетова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 4 страниц)

27-28 сентября 2000 г.

6. Любовь-2.

1

Божественный Идрай

Мне эта история была очень неприятна. Годри никогда не забывала ее, и я всегда это чувствовал. Фактически я сломал Орду жизнь, и она ни-когда не могла мне этого простить. Я знал, что он живет в ее замке и что они часто видятся. Годри так никого и не любила в жизни, кроме Орда.

Я жалею о том, что именно его дал Годри в учителя. Тогда это каза-лось мне верным решением: Орд был лучшим бойцом в Империи, лучше его не было. А потом… Как могла полюбить его эта легкомысленная, вет-реная девчонка? Вот какой вопрос не дает мне покоя. Конечно, рано или поздно это должно было случиться, Годри была нормальной девушкой с нормальным сердцем. И если бы она полюбила обыкновенного юнца, я бы справился с ситуацией… Но она полюбила Орда, а с ним мне было не справиться.

Я очень хорошо помню тот день, когда увидел его впервые. Ему не было еще и двадцати, он отличился в боях на границе, и его перевели в дворцовую стражу. Впервые я увидел его, когда вечером возвращался в свою спальню. У моих дверей обычно стоят двое часовых; одного я хоро-шо знал, это был пожилой полный легионер, состарившийся в дворцовой охране, – почти тридцать лет стоял он в карауле у моих дверей. Второй был высокий угловатый парнишка, опиравшийся на пику. Ничего в нем не бы-ло примечательного, обычный парнишка, коротко стриженный, очень ху-дой, туника на нем висела; но весь он был в синяках и кровоподтеках, ли-цо, руки, ноги – все. Синяки были не свежие и уже отливали желтизной. И тут я вспомнил, что командир авесты, охраняющей дворец, что-то мне рас-сказывал про этого новичка, чем-то он там отличился на границе, но я ни-как не мог вспомнить – чем. Я кивнул им и зашел в спальню, и думал ли я тогда, что так запросто прошел мимо самого страшного своего противни-ка?

Через два года мальчишка стал заместителем командира авесты. Он мало изменился, был все такой же худой, угловатый, страшно юный, но теперь он тренировал новобранцев. Я указал командиру авесты на это яв-ное упущение с его стороны: чему этот кузнечик может научить? Коман-дир авесты усмехнулся и предложил мне испытать мальчишку в бою. Я испытал. И с этого дня стал присматриваться к нему.

Мальчишка был молчаливый, замкнутый, в общении был резок и на-смешлив, и никогда он не сомневался в своих силах. Я не мог его понять. А года шли, и мальчишка рос. Я не замечал этого, для меня он оставался прежним кузнечиком, но однажды часть авесты бросили на оборону города – была война. Война закончилась, и Орд вернулся во дворец, и со стран-ным ужасом я понял, что от прежнего кузнечика в нем не осталось ничего.

Это звучит смешно и глупо, но я боялся его. Нет, не то чтобы боялся, но опасался. Иногда он так взглядывал на меня, что у меня по коже прямо мурашки шли. И однажды я в полной мере понял причину этих взглядов. Орд оказался сторонником Андалиэ, семьи свергнутого мной императора. И пришел день, когда он ворвался в мою спальню во главе вооруженных людей, жаждущих моей крови… А ведь сколько раз он спасал меня от смерти! И вот он был в рядах моих врагов.

Я защищался, и вот судьба снова свела меня с Ордом в бою. Когда ему не было еще и двадцати, я не смог победить его, теперь ему было три-дцать, и его слава гремела от северного моря до южного. Я был уверен, что умру, и уже прощался с жизнью, и я даже не сразу понял, что случилось, когда увидел на ковре руку Орда с зажатым в ней мечом. Он схватил меч левой рукой. Я до сих пор помню его взгляд. Нагибаясь, он глянул на меня снизу светлыми своими глазами… Не знаю даже, что он выражал, этот взгляд: ненависть? или страх, предчувствие своей судьбы?

Верные мне легионеры оттеснили его от меня. Победить его не мог никто, но это и не потребовалось: скоро Орд потерял сознание.

Многих участников восстания казнили, но Орда я убить не решился. У меня было странное чувство, что он мне еще понадобиться. Когда Годри подросла, и пришла пора обучать ее искусству боя, я подумал – вот оно, вот, чего я ждал. Ах, если бы я знал, чего я дождался!

Его выпустили из тюрьмы. И снова я оказался рядом с ним и по-смотрел ему в глаза. Я был уверен, что он откажется от моего предложе-ния, и он отказался. Тогда я велел пригласить сюда Годри.

В детстве она была очаровательна. Правда, десять лет – это тот воз-раст, когда очарование детства уже утрачено, а девичье очарование еще дремлет; но Годри и в десять лет была просто прелесть.

Она вошла, и губы Орда дрогнули. Годри удивленно смотрела на не-го: после семи лет заключения выглядел он ужасно. Он и раньше был ху-дой, а теперь словно высох, пожелтел и стал похож на привидение. Язвы в углах рта тоже не добавляли ему привлекательности.

– Знакомьтесь, – сказал я, – Это Годри, это Орд. Он будет учить тебя, детка.

Годри подошла к нему. Большие, карие, совершенно невинные глаза смотрели на него снизу вверх – она всегда была крохой, а Орд был все-таки очень высок. Довольно неуверенно она улыбнулась – милой своей, ласковой улыбкой, и тонкие пальчики коснулись его единственной руки.

Я знал, что он оттает, и он оттаял. Это дитя, которое на деле было гораздо взрослее, чем выглядело, произвело на него неизгладимое впечат-ление. Ах, если б я знал тогда! Лучше бы я велел повесить его или сгноил бы в темнице! Но поначалу эта мысль – дать его Годри в наставники – ка-залась мне очень удачной.

Он не утратил своего мастерства, и никто не смог бы научить Годри тому, чему научил он. Но еще он ранил ее сердце – так глубоко, как не да-но никому из живущих.

Один вопрос не дает мне покоя – почему он? Почему она полюбила его? Она была совсем дитя, в этом возрасте влюбляются в молодых краси-вых легионеров, и их во дворце было немало. Но она выбрала Орда. Он го-дился ей в отцы, он был молчаливый, угрюмый, насмешливый, он был ка-лекой. Он никогда не был красив, лицо у него было самое заурядное, да и фигура не отличалась ни красотой, ни хотя бы пропорциональностью. Правда, с мечом он совершенно преображался.

Девочки часто влюбляются в учителей, как молоденькие солдаты в полководцев, но это не тот случай, я уверен. Она готова была ради него лишиться всего, принести в жертву саму свою сущность. Она любила его всю жизнь, до самой смерти; она думала о нем постоянно.

Да, я сломал ему жизнь, лишив его и левой руки, превратив его из воина в беспомощного калеку. Почему я это сделал, я и сам не помню. Ка-жется, я подумал тогда, что если убью его, Годри мне этого не простит, но теперь я думаю, что Годри скорее простила бы мне его смерть.

Почти каждую неделю она уезжала в замок Хардн – к нему. Если мы были далеко, она ему писала. Она страшно без него скучала.

Она умерла, защищая меня. Умирала она долго, и я уверен, что в эти часы Орд метался там, в замке Хардн, не находя себе места. Перед смер-тью Годри сказала, что страшно жалеет, что в свое время не сняла это кольцо и не швырнула мне в лицо.

2

Годри

Отчего я люблю его? Может быть, я и сама не знаю. В сентимен-тальном романе написали бы, что любовь невозможно объяснить. Но дело не в этом. Впрочем, я не знаю, в чем тут дело. Просто он…

Я помню, как я увозила его в замок Хардн. На крестьянской телеге. Была ночь. Мы сидели вдвоем под одним плащом, шел дождь, было очень холодно и тихо. Орд молчал. Он вообще постоянно молчал, так и не сказал мне ни слова за эти сутки. А я сидела, прижимаясь к его плечу, и думала о том, что же я натворила.

Шел дождь. И мне хотелось, чтобы он никогда не кончался, чтобы всегда был этот шум, и шорох, и плеск воды, и темнота, и молчание. Меня пугало молчание Орда, но еще страшнее было представить, что он может мне сказать, если вдруг заговорит. Ведь он, наверное, ненавидит меня. Ах, каким я тогда была ребенком!

Он молчал. Я слышала его тихое дыхание, видела блеск его глаз, но он молчал. И мне казалось, что это уже не Орд, что он просто умер за этот год, который мы не виделись. Его изувеченное тел еще здесь, но душа уже умерла. Вот о чем я думала той долгой осенней ночью по дороге в замок Хардн.

Небо стало светлеть. Дождь все не кончался. И тогда я вдруг разры-далась, бурно, страшно. Я никак не могла успокоиться, меня била дрожь, и я все плакала и плакала, как безумная. И тогда он пододвинулся ко мне, прижался лицом к моим волосам и сказал устало:

– Ничего, Годри, все пройдет.

Он всегда так говорил, когда утешал меня.

Я долго не могла привыкнуть к тому, что теперь он совершенно бес-помощен. Меня это очень мучило. Я всегда чувствовала свою – СВОЮ ви-ну. Но постепенно и это прошло тоже. Чувство вины умерло, и я посмела сказать ему то, чего не должна была говорить. Я снова заговорила с ним о любви.

Да, я совершила ошибку. Мне надо было говорить об этом сразу – или никогда. Но я ждала пять лет. Мне было почти двадцать, когда я завела этот разговор.

Орд сказал только:

– Посмотри на меня.

Я посмотрела. Он сидел на диване, в поношенной тунике, худой, уг-рюмый. Впрочем, особо улыбчивым он никогда не был.

– Разве я стою того, чтобы ты разрушала всю свою жизнь?

– Орд!

– Ты еще очень молода, Годри. Но на этот раз я не позволю тебе сде-лать такую глупость. Ты будешь очень страдать потом.

– Так я тебе не нужна?

– Глупее ничего не могла придумать? – сказал он резко, и я видела, что он уже злиться, – У меня ничего не осталось в жизни, кроме тебя. И я не позволю тебе… И хватит об этом, ясно?

И я подчинилась. Я всегда ему подчинялась. Орд всегда имел надо мной неограниченную власть, и противиться ему не было никакой воз-можности. Только однажды я пошла ему наперекор, и вот что из этого вышло.

Иногда я говорю себе: разве дело в телесной близости? Если мы и так ближе, чем любовники, чем друзья, чем родня? Если я, вся моя лич-ность – это только он? Моя реакция – этого его реакция. Мои мысли и чув-ства – отражение его мыслей и чувств. Он воспитал меня, он сформировал всю мою личность, и иногда мне кажется, что даже кольцо совсем не ока-зало на меня влияния…

Он никогда не переставал быть моим учителем. Я училась у него всему, не только искусству боя, но искусству жизни. Я продолжаю у него учиться, и он продолжает меня учить – самый строгий, самый требова-тельный учитель.

Может, дело и не в телесной близости, может, это и не так важно. Важно то, что я просто хочу быть с ним – рядом. Всегда – рядом. Но я не могу. Я рождена и воспитана для определенной цели, и я разрываюсь меж-ду своим долгом и своей любовью. А ведь это Орд вбил в меня понимание долга…

Я часто приезжаю к нему, так часто, как только могу. Мы катаемся верхом: Орд прекрасный наездник, не нуждающийся в поводьях. Купаемся в быстрых горных реках. Мы почти не разговариваем: Орд всегда был очень молчалив, а я редко рассказываю ему о своих делах. Нам хорошо и так.

Но потом я уезжаю, а он остается. Не один, конечно, в замке Хардн полно народа, но все равно что один. Как и я. Каждый раз, уезжая, я ду-маю: что же он делает один? Я знаю, конечно, что он делает, но я очень плохо представляю его – без себя. Может быть, это очень глупо и эгои-стично, но это так.

На самом деле он делает очень многое. Через год после того, как Орд поселился здесь, хозяйство начало приносить прибыль, чего с замком Хардн не случалось уже несколько столетий. Здесь давно не было хороше-го управляющего.

Я страшно скучаю по нему. Орд говорил, что у него ничего не оста-лось в жизни, кроме меня, а у меня никогда ничего и не было, кроме него. Вся моя жизнь – он, только он один. Я уезжаю, а моя жизнь остается в зам-ке Хардн. Вся моя жизнь – без остатка.

Я не знаю, что со мной будет, когда он умрет, а ведь он намного старше меня. Но иногда я думаю, что будет лучше, если он умрет раньше. Я не смогу пережить его смерть, а он – мою? Пусть лучше я умру от горя, чем Орд…

3

Орд

Сегодня прибудет гроб с телом. И я жду. Я уже не живу, не чувст-вую, ни о чем не думаю, я жду. Я должен похоронить ее. Это последнее, что я должен для нее сделать.

Мы всегда думали, что ей придется хоронить меня, ведь я старше ее на двадцать семь лет. И вот как случилось на самом деле. В сущности, я даже не горюю, я не чувствую уже ничего. Я должен только похоронить ее. На фамильном кладбище уже готова могила, ее вырыли вчера – под проливным дождем. Дожди идут уже четыре дня – с самого дня ее смерти.

Может, и к лучшему, что все случилось именно так. Что больно мне, а не ей. Она очень боялась моей смерти.

Мы почти не говорили на эту тему, но однажды разговор все-таки случился – когда я свалился с необъезженной лошади и сломал себе обе ноги. Годри тогда была в столице, она примчалась на следующее утро, в совершенно невменяемом состоянии, вся в слезах. Она накричала на меня, потом разрыдалась, а немного успокоившись, вдруг сказала:

– Я не знаю, что я буду делать, если ты умрешь.

– Жить, – сказал я, но мы оба знали, что это неправда. Жить она не сможет.

Это отчасти – и даже в большей степени – моя вина. Я не должен был доводить до этого, нельзя было позволять ей так привязываться ко мне. Но… я допустил ошибку; я часто ошибался в жизни. Если бы Идрай убил меня тогда, она смогла бы это пережить. Она прожила без меня це-лый год. Но потом все изменилось, и основную роль в этом сыграло ее чувство вины. И мое одиночество, конечно.

В книгах это выглядит совсем иначе. Эти влюбленные, которые не могут жить друг без друга, они всегда молоды, красивы, а их страдания не-вероятно романтичны. В жизни же нет ничего романтичного. Страж Идрая и безрукий калека, который старше ее на тридцать лет. И это ведь проти-воестественно, когда двое живут – как единое целое. Годри так не кажется, но я слишком рано вошел в ее жизнь, и ей просто не с чем сравнивать. А я думаю, что это противоестественно и, в сущности, очень страшно – когда одному человеку совершенно необходим другой для того, чтобы просто жить. А теперь… я просто должен похоронить ее. Именно я, а не ее роди-тели, до которых ей никогда не было дела.

Два или три года назад в замке Хардн остановилась авеста с южной границы. Барон Дэр, отец Годри, был очень рад: не смотря на близость к столице, замок расположен в очень пустынной местности. А вечером, по-сле ужина, ко мне подошел командир авесты – грузный седой мужчина с красным лицом.

– Орд, не узнаешь?

И тогда я его узнал. Когда-то мы служили вместе на границе, потом он был одним из участников восстания, приближенным прежнего импера-тора. И вот как мы встретились

– А ты почти не изменился, Орд.

Я кивнул. Да, почти. Почти не изменился. Вот черт!

– Сядем, – сказал он.

Мы сели за стол, а он все смотрел на меня, и вид у него был смущен-ный.

– Как это с тобой случилось?

– Наша жизнь такая, – сказал я вяло, – Сам знаешь

– Да-а… – вздохнул он, – Так и есть…

– Как там на границе?

– Что там может быть? Война – она война и есть… Сам Идрай прие-хал…

– Я знаю.

– Ну, да. С его приездом дела пошли на лад. Да и Отце…

Я поднял голову. В красноватом отблеске свечей наши взгляды встретились, и он отвел глаза.

– Это Стража Идрая так теперь называют, – пояснил он, – Это ведь ты ее учил?

– Да, – сказал я.

– У нее твоя манера вести бой… Она вполне достойна твоего про-звища, Орд. И твоей славы.

Меня это как-то ужаснуло тогда – то, что ее зовут моим старым про-звищем. Годри всегда любила повторять: "я – это ты", – и в какой-то мере я соглашался с этим. Она действительно похожа на меня, но ведь это я ее вырастил. Только даже учителя и ученика не зовут обычно одним прозви-щем…

Последний раз я видел ее две недели назад. Была ночь, я вдруг про-снулся и увидел Годри, стоящую на коленях рядом с кроватью.

– Я не хотела тебя будить, – виновато сказала она.

Волосы у нее были мокрые, и с них капала вода – на улице шел дождь.

– Я на минутку, я только хотела посмотреть на тебя. Я просто свер-нула с дороги, меня там ждут. Я тревожилась за тебя: ты здоров?

– Я простудился…

– Ты береги себя, ладно? Ты ведь уже не мальчик.

– Ага, я старик.

Она прижалась мокрым лицом к моему лицу и стала осторожно це-ловать мои глаза, лоб, щеки.

– Нет. Нет. Какой из тебя старик. Ты еще и меня переживешь.

– Переоденься, ты же совсем промокла.

– Нет, мне пора, – она встала, – Ты береги себя. Я хотела тебе ска-зать…

– Что?

– Знаешь, о чем я жалею больше всего? Нет, я потом тебе скажу, ко-гда вернусь. Береги себя.

А через неделю пришло письмо. Оно начиналось без приветствий:

"Я так и не посмела сказать тебе это в глаза. Ты запретил мне гово-рить об этом, и я не говорила, но я много об этом думала. Тогда я специ-ально приехала, чтобы сказать тебе, но не посмела. Но так, на расстоянии, я могу сказать тебе об этом. Знаешь, о чем я жалею больше всего? О том, что тогда нам помешала тревога.

Знаешь, эта война за кольца…. Сейчас, когда я могу потерять свое кольцо, и Идрай может потерять свое, и каждый из нас, я не боюсь этого. Я боюсь только, что умру и оставлю тебя одного"

29-30 сентября 2000 г.

7. В покинутом храме.

Уже третий день идет дождь. На многие лиги вокруг нет никого, мы здесь одни – я и этот мертвец, вот уже три дня мы одни в развалинах ста-рого храма. Он лежит на каменном полу возле полуразрушенной, заросшей мхом стены, а я смотрю на него, и у меня тягостно на душе. Я не могу уйти отсюда, я должна дождаться птиц своих, выпущенных на разведку. Я вы-нуждена оставаться в этих развалинах наедине с телом человека, в смерти которого я невольно была виновата.

Храм стоит на вершине холма. Внизу все заволок густой туман, а здесь, наверху, моросит мелкий дождь, тихий, почти неслышный. Из-за тумана не видно ничего вокруг, но я знаю, что три дня назад эта местность выглядела иначе, чем теперь. И причина этих изменений – я.

Три дня назад здесь, в долине, должна была начаться битва, и тогда же я впервые увидела этот храм. На вершине безлесного холма, среди от-желтевающих трав возвышались бело-серые стены. Были они все в потеках и пятнах, в трещинах между камнями рос светло-зеленый блестящий мох. Крыши не было, и несколько колонн, некогда поддерживавших свод, тупо торчали у входа. Внутри царило запустение, по стенам свисали грязные обрывки полуистлевших гобеленов, в углах скопился сор, и только огром-ные алтарь возвышался посреди – обработанный временем, сглаженный кусок серого гранита, как встарь ожидающий молитв и воскурений.

У самого подножья холма, в зарослях пожелтевшего ольховника петлял мутный ручей. И дальше – до самого горизонта – тянулись перелес-ки, маленькие заболоченные озера в понижениях, выступы горных пород, белеющие среди пожухлой травы. Все было желтоватое, красноватое, бу-рое, и только камыши зеленели в озерах.

И среди этой неяркой, притихшей осени, под низким нависающим небом то там, то здесь чернели группки вооруженных людей. Я смотрела на них, прислонившись к колонне у входа, и ждала. Ибо исход этой битвы не зависел от них, от тех, кто был на поле боя, исход этой битвы должна была определить я.

Я смотрела – вот так, свысока – на то, как они сражаются и умирают там, в долине. И ждала – без тревог и страхов, ждала своего часа. И когда победа Идрая стала несомненной, я очень тихо сказала несколько слов.

И земля взбесилась. И небо обрушилось на землю. И все заволокла тьма, пронизанная вспышками молний. Тысячелетние земные пласты вздымались и сминались в складки, и разламывались трещинами горные породы, давно уже привыкшие к покою…

А потом наступила тишина. Белый плотный туман опустился на землю, скрывая то, что я натворила. Я отступила назад, в храм. Восточная стена рухнула, алтарь раскололся посередине, в остальном ничего не изме-нилось. И тогда я выпустила своих воронов, они покружили над храмом, насмешливо каркая, и полетели прочь, и я осталась одна.

Прошла ночь, и снова наступило утро. Туман не рассеивался, и я в глубине души была этому рада: мне не слишком хотелось смотреть на то, что я здесь устроила. К тому же я и так знала, что скрывает этот туман: вздыбленные холмы, крутостенные расщелины, гиблые болота на месте лесов. Несколько раз за эту ночь я шептала мне одной известные слова, ус-покаивая все еще рассерженную землю. И вот настало утро.

Стояла тишина, только мелкая морось дождя производила какие-то почти неслышные звуки. И вдруг из тумана перед самым входом в храм вынырнул человек. Я вскочила. Это было страшной неожиданностью для меня; казалось, что на десятки лиг вокруг нет ни единой живой души, ни птицы, ни зверя. Никто не смог бы выжить в этом аду…. И в первый миг нашей встречи мне почудилось, что это и есть привидение, призрак всех тех людей, которые погибли по моей воле в долине…. И меня охватил мгновенный ужас…

Он был высок, худощав и страшно, безобразно грязен – этот человек. Весь он был в черной болотной грязи, уже засохшей и отваливающейся ошметками. Из одежды на нем сохранилась только искореженная и оплав-ленная короткая кольчуга; от туники, надеваемой под кольчугу, почти ни-чего не осталось, лишь несколько грязных лоскутов свисало вдоль обо-женных бедер. Короткие черные волосы слипшимися прядями торчали во все стороны.

Несколько секунд я смотрела в его полубезумные, измученные глаза и вдруг – узнала его. Я видела его прошлой весной во дворце Идрая, он был, кажется, заместителем командира авесты, охранявшей дворец. Я уз-нала его, и он узнал меня, властительницу неба и земли. И понял все. И с хриплым вскриком кинулся на меня.

Я шарахнулась в сторону. Я могла убить его одним словом, одним жестом, но мне и в голову это не пришло. Все вышло так нелепо. Он спо-ткнулся и ударился головой о край алтаря. Когда я коснулась его, он был уже мертв.

Мне страшно, безумно жаль его. Выжить в таком аду, чтобы уме-реть, проломив себе голову при падении. Я не могу его даже похоронить: здесь нечем вырыть могилу, а применять магию я не хочу. Я смотрю на не-го, и у меня тяжело на душе. Мне не жаль тех, безымянных, людей, по-гибших в долине, но его мне почему-то жаль. Третий день идет дождь, тре-тий день я сижу с его телом в разрушенном храме и думаю о том, как это могло выйти. Такая нелепая случайность.

Ночью, когда я не вижу его, лучше. Как это все-таки странно. Я могу так бесконечно много, и все они – земля и леса, дожди и ветра – прощают мне то, что я делаю с ними. Бесконечная природа прощает мне все, а ни-чтожные люди, малая – и далеко не самая важная – часть природы, они…

В темноте слышен шум крыльев. Это мои вороны, они кружат надо мной в ночном небе. Теперь я могу уйти отсюда. И я ухожу. Невольно я оглядываюсь туда, где, невидимое в темноте, лежит мертвое тело. Я остав-ляю его дождям и ветрам, они справятся с его погребением лучше, чем я.

30 сентября 2000 г.

8. Вторая жизнь.

«Зачем тебе это нужно, Иариалиа?»

"Мне его жалко"

"Ты совершаешь ошибку"

"Пусть"

"Ты раскаешься, Иариалиа"

"Я хочу, чтобы он жил. Я хочу дать ему шанс. Я уже решила, Ауро-ниадиад, не отговаривай меня"

Он пришел в себя от холода. Дождь все еще шел, тихий, неспешный осенний дождь, и воздух наполнен был запахами мокрой листвы и земли. Дождь шел на многие лиги вокруг – над крестьянскими полями у Бругге, над заречными лесами и над изувеченными колдовством землями, равно окропляя все мелкой осенней сыростью. Было очень холодно. И очень больно. От боли путались мысли. А вокруг стояла такая тишина.

Не было сил даже поднять голову. Он лежал навзничь и не мог даже пошевелиться. Глаза его были открыты, но не видели, не различали ниче-го, боль застилала ему глаза. Он ничего не помнил из произошедшего, не помнил даже, кто он и почему он здесь. Для него существовала только боль, вся реальность ограничивалась ее туманными очертаниями. Для того, чтобы он мог чувствовать эту боль и этот холод, властительница неба и земли отдала свою жизнь, но он не знал – и никогда не узнал – об этом.

Долго пролежал он так, на замусоренном каменном полу полуразру-шенного храма, под ледяным осенним дождем, не осознавая ничего вокруг. Но постепенно сознание его прояснилось, или инстинкт самосохранения проснулся в этом изувеченном теле, и он пополз, с трудом, цепляясь гряз-ными, окровавленными пальцами за камни пола, потом – за пожухлую траву. Судорожными своими, жалкими движениями он напоминал, навер-ное, полураздавленного агонизирующего червяка, но никого не было, кто мог бы увидеть его. По телу разливалась боль, он терял сознание и снова приходил в себя и снова полз, но потом – по прошествии долгого времени – над болью стала преобладать страшная, изматывающая жажда. На губах запеклась кровавая корка, во рту все высохло, и сухой распухший язык ка-зался чем-то посторонним и мешающим дышать…

Через пять дней на опушке леса разведывательный патруль наткнул-ся на нечто, издали похожее на кучу тряпья, но вблизи оказавшееся чело-веческим телом, изуродованным и страшно грязным. В двух метрах от опушки росло маленькое корявое ольховое деревце, листья его почти обле-тели, и только на тонкой верхушке трепетали два круглых красных листа. Нижние, кривые и толстые ветви оплетены были зарослями ежевики с красно-бурыми, похожими на кленовые, листьями, и в этих зарослях лежа-ло грязное человеческое тело, почти невидное среди ежевики и похожее на брошенное кем-то тряпье. Только подойдя совсем близко и раздвинув еже-вичные плети, мальчишки из разведпатруля убедились в том, что это чело-веческое тело, наверняка, мертвое и уж больно страшное. Человек этот был совершенно гол, если не считать расплавленной и искореженной кольчуги, кожа на руках и ногах была ободрана и свисала лохмотьями. Мальчишки, только недавно ставшие легионерами, смотрели на него с суе-верным ужасом и дотрагиваться до него не собирались.

– Эй, что там? – окликнул их командир группы, оставшийся на доро-ге.

– Я… я не знаю… – отозвался кто-то дрожащим голосом.

Командир группы подошел и, оттолкнув подчиненных, шагнул к ле-жавшему. Присел рядом и долгим сожалеющим взглядом посмотрел на изуродованное тело. Командир был уже стар, грузен и совсем лыс, только несколько седых вихров торчали над розовой лысиной. Он всегда был объ-ектом насмешек для своих подчиненных, вчерашних школьников, и сейчас он сидел смешно – на корточках, расставив толстые, иссеченные венами ноги и нелепо задрав тунику. И мальчишки, столпившиеся за ним, уже об-менивались улыбочками – дескать, посмотри на старого маразматика. Ис-пуг их постепенно проходил.

Старик осторожно перевернул лежавшего на спину. Лицо все в грязи и крови, глаза закрыты. Но пухлый старческий палец вдруг нащупал на ху-дой шее бьющуюся жилку пульса.

– А ну, живо, поднимайте его! Быстрее! Марл вперед и разыщи Ид-рая!

Мальчишки впервые слышали, чтобы живое божество называли так запросто Идраем.

– Быстрее, я сказал! – прорычал старик, в тот момент абсолютно не смешной, – Парень жив еще…. Давайте…. Давайте…

Сгущались уже сумерки, когда божественный Идрай, последний им-ператор, способный исцелять прикосновением, вышел на улицу из своего шатра, куда после обеда принесли раненного. Божественный повелитель был высоким крупным мужчиной, на вид лет сорока, хотя на самом деле к тому моменту он прожил уже лет четыреста. Выйдя из шатра, он сразу же наткнулся на командира разведчиков. Старик сидел у самого входа, похо-жий на большого раскормленного пса, и по-собачьи вопросительно смот-рел на божественного повелителя.

– Жить будет, – сказал Идрай, – Он очень истощен, но серьезных ран нет, только ожоги… я боялся, как бы не магические, но это, похоже, от сильного жара, даже кольчуга начала плавиться…

– А кольчуга-то наша, – тихо сказал старик.

– Что?

– Наша, говорю, кольчуга. Легионеры такие носят.

– А-а… – Идрай немного помолчал, – Это Гордон. Заместитель Кама-ла.

– Из дворцовой стражи, значит? – старик покивал головой, тихо вздохнул.

Прошло три дня после смерти принца Джуры. На утро была назначе-на казнь его убийцы, и плотники всю ночь спешно возводили помост на площади. Принц Джура был правителем Содденского королевства и прие-хал с визитом к божественному императору; несчастного Джуру зарезали прямо на улице, в двух кварталах от дворца, и это дерзкое убийство просто потрясло столицу. Люди едва на месте не растерзали убийцу. С самого рассвета на площади собирался народ. Ходили слухи, что Джуру прикон-чил знаменитый хоанский шпион по кличке Ястреб, тот самый, о котором рассказывали столько невероятных историй, и народ валом валил на пло-щадь, чтобы хоть одним глазком глянуть на этого демона. Перед самой казнью в правительственной ложе появился божественный Идрай и ма-ленькая хрупкая молодая женщина в ярко-синей тунике, Годри, Страж Ид-рая, его личный телохранитель, богиня-воительница. Годри выглядела ус-талой и недовольной: накануне она просила за Ястреба, но Идрай ей отка-зал.

Вместо Камала, погибшего в чародейской битве, командиром двор-цовой авесты стал Сортис. Гордон так и оставался заместителем команди-ра и отвечал за обучение новичков, но именно ему Сортис, второй день лежавший с лихорадкой, поручил обеспечение казни.

За заключенным Гордон пришел сам. До сих пор он еще не видел убийцу Джуры, хотя слышал о нем немало, и главное, поразившее всех ле-гионеров, – то, что парень был абсолютно слеп. Зайдя с факелом в темную сырую камеру, Гордон несколько секунд разглядывал жалкого полуголого бродягу, скорчившегося на соломенной подстилке, потом – вместо обыч-ной команды "встать!" – спросил:

– Встать сможешь?

Шатаясь, Ястреб поднялся на ноги. Он был невысокий, тощий и не-вероятно грязный, грязнее Гордон еще не видел. Лицо заросло многоднев-ной щетиной. Похоже, и впрямь хоанец, по крайней мере, нездешний – у уроженцев Империи волосы на лице не растут. Ну, и избили же его! Гор-дон знал, что убийцу Джуры били еще на месте преступления, но и здесь, похоже, добавили. Ох, уж эта городская стража.

– Тебя кормили?

Ястреб молчал.

– Вэнс! – крикнул Гордон в приоткрытую дверь, – Вы кормили за-ключенного?

– А зачем? – донеслось в ответ, – У нас правосудие быстрое.

Гордон выругался.

– Ладно, пошли, – сказал он.

И они пошли. Только идти знаменитый хоанский шпион не мог со-всем. Кое-как дотащив его до караулки, Гордон толкнул Ястреба на табу-рет.

Здесь было светло и тепло, жарко полыхал очаг. Вэнс, дежурный офицер, высокий, полный и красивый парень в форменной алой с золотом тунике, как раз собирался перекусить. Гордон оглядел разложенную на столе снедь, взял миску с пшеничной кашей и сунул Ястребу в руки.

– Ешь.

– Эй! – возмутился Вэнс, но, встретив выразительный взгляд Гордо-на, умолк.

Правда, про себя он продолжал кипятиться. Он терпеть не мог этих дворцовых прихлебателей, этих полувоенных, ибо если они военные, то место им на границе, а не в лучшем из городов мира. Разыгрывают из себя элиту – как будто никто не знает, что набирают их из крестьян, никогда еще выходец из благородной семьи не служил в легионе…