Текст книги "Письма маркизы"
Автор книги: Лили Браун
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 19 страниц)
Принц
Принц Фридрих-Евгений Монбельяр – Дельфине
Версаль, 12 апреля 1782 г.
Дорогая маркиза! В тот момент, когда я, снова коснулся ногой почвы Франции, и годы, отделявшие то, что было, от того что есть, как будто исчезли совсем, мне показалось, что я должен прежде всего встретить вас, и что новая жизнь может начаться только тогда, когда снова засияет звезда, светившая мне в моей ранней юности. Только когда добряк Гальяр, который, правда, не видит вас больше, но никогда не терял вас из вида, рассказал мне о вас и вашем ребенке, и когда я в первый раз увидел вас в версальском замке и вы поклонились мне, как кланяетесь каждому постороннему, я понял, что не одни только годы, но и судьбы людей отделяют прошлое от настоящего.
Если вы, привыкшая к жизни большого света, наполняющей душу шумом и развлечениями, в состоянии относиться ко мне, как к совершенно постороннему человеку, во время предстоящих нам по необходимости ежедневных встреч, когда приедет сюда моя сестра, то я, Дельфина, научившийся в степях и девственных лесах Америки больше думать, чем говорить, и больше чувствовать, чем рассуждать, я совершенно этого не могу!
Одно из двух: или мы позабудем то, что нас разделяло, и протянем друг другу руки, как взрослые люди, научившиеся смеяться над детскими глупостями, или я уйду! Я тяжело оскорбил вас, я это знаю! Но я так же тяжело и страдал из-за вас. Поэтому простите меня, если я был не прав. Я хочу вырвать из своего сердца острое жало, которое все еще терзает меня.
Я не жду от вас никакого письменного ответа. Вы не должны садиться за письменный стол, побуждаемая к этому какими-нибудь внешними влияниями. Я не хочу получить от вас такую записку, из которой я не увижу, была ли она вызвана чувством или только вежливостью. Сегодня мы увидимся в академии. Один ваш взгляд скажет мне больше, чем могли бы сказать слова.
Принц Фридрих-Евгений Монбельяр – Дельфине
Версаль, 13 апреля 1782 г.
То, что я не осмелился высказать вчера, потому что боялся, что так долго подавляемый поток моих чувств может слишком бурно прорваться наружу, я должен сказать вам сегодня! Благодарю вас за ваш взгляд, за ваше пожатие руки. Благодарю вас за то, что вы живете, за то, что я смею вас видеть!
Когда Кондорсе начал говорить, я все еще был настолько взволнован вашей добротой, дорогая Дельфина, что долго не мог следить за речью, несмотря на весь мой интерес к личности оратора. Я стоял в оконной нише и видел перед собой только вас! Слова долетали до моих ушей, но в них звучал только ваш нежный голос!
Только постепенно пришел я в себя и начал слушать. Как часто там, на чужбине, я мечтал о том, чтобы услышать одного из передовых умов Франции! Теперь он стоял передо мной. Темой его речи был восемнадцатый век, и я думал, что он будет восхвалять свободу, ради которой мы так проливали свою кровь.
«Молодой человек, выходящий из наших школ в настоящее время, имеет больше знаний, чем величайшие гении древности» – сказал он. Ему аплодировали и в особенности громко аплодировали молодые люди, точно восхваляя этим самих себя.
В тихой палатке, у лагерного огня, по ту сторону океана, нашим единственным чтением, подкрепляющим нас, как подкрепляет Библия добрых христиан, был Плутарх. Разве мы, действительно, превзошли силой и добродетелью героев древности, потому что мы знаем законы тяготения, или потому, что мы знаем, что земля вертится вокруг солнца? Я не додумал еще до конца эту мысль, когда услышал слова Кондорсе: «Каждый год, каждый месяц, каждый день одинаково отмечаются новыми открытиями, новыми изобретениями». Однако, я не нашел, чтоб это делало Францию богаче и счастливее. Прядильная машина служит для привлечения на фабрики бедных женщин, где их ожидает тяжелый рабский труд. Электричество служит для забавы праздных людей, знаменитая летательная машина Бланшара не что иное, как новое искусство плясать на канате.
С пафосом заключил свою речь оратор, и голос его мелодически звучал, то усиливаясь, то затихая, как будто на трибуне стоял не Кондорсе, знаменитый ученый, а мимический актер Ле-Кен. «Как свидетели последних усилий невежества и заблуждения, – говорил он, – мы видим теперь, что разум вышел победителем из этой трудной и долгой борьбы, и, наконец, можем провозгласить: Истина победила! Разум спасен!..»
«Калиостро!» – крикнул кто-то в ответ, и шпага, ударившаяся о пол, громко зазвенела. Вы оглянулись с испугом. Вы поняли, что только такой одичавший человек, как я, мог так неприлично вести себя!
Уверяю вас, что возмущение до сих пор еще сдавливает мне горло. После трех лет отсутствия, я возвращаюсь и вижу: разорение стоит у дверей Франции, тревога за существование написана на лице у каждого. Одни в безумном страхе бросаются в руки чужеземного обманщика, а другие выражают свой гнев только в речах да в газетных статьях. И в довершение, я еще должен был услышать, как один из первых людей в стране объявляет у нас разум спасенным и истину победительницей!
Ах, Дельфина, если бы можно было бежать в уединение, подальше от хаотических голосов настоящего! Я часто вспоминаю о белом маленьком замке, между крытыми аллеями, о лебедином пруде перед ним и о маленьком светлом храме на зеленом лугу!
Но время теперь слишком суровое, и мы не можем позволить себе быть сентиментальными. Мы даже не смеем радоваться. Мне было бы совестно участвовать в предстоящих празднествах, если бы ваше присутствие не извиняло все в моих глазах. Только я бы не мог заставить себя быть комедиантом, иными словами, забавлять общество, и меня огорчает, что вы на это согласны. Не сердитесь на меня за мою откровенность! Скрывание всех истинных чувств до такой степени содействовало развитию всеобщей лживости, что я предпочитаю быть грубым и прямым, как американцы.
Граф Гюи Шеврез – Дельфине
Версаль, 9 мая 1782 г.
Мы не можем принять ваш отказ, прекрасная маркиза. Вы разрушаете весь наш ансамбль, художественное единство, а главное – лишаете наших гостей удовольствия видеть прелестнейшую из трех граций. Плохое состояние здоровья не может служить предлогом в Париже, где есть Калиостро, и еще менее может служить предлогом дурное настроение, которого не должно быть у маркизы Монжуа и на которое она не может ссылаться перед королевой.
Ее величество серьезно рассержена, и ничего нет удивительного, что она начнет приказывать там, где она прежде обращалась с тщетными просьбами. Не подвергайте же себя этому, очаровательная маркиза! Немилость имеет горький вкус. Вчера буря августейшего негодования донеслась даже до моих самых отдаленных комнат. Причина была достаточно серьезная. Ювелир Бемер был принят в аудиенции. Он принес бриллиантовое ожерелье, которое своим великолепием превосходит все, и графиня Полиньяк надела его на королеву. Никакая сказочная принцесса, которую мать ее – солнце, украсила ожерельем из небесных звезд, не могла бы превзойти своим блеском королеву! Только радость, светившаяся в ее глазах, превращала их в еще более блестящие драгоценные каменья.
В этом ожерельи она пошла к королю. Прошло четверть часа, и еще, и еще… Лицо ювелира, попеременно, то краснело от раздражения, то бледнело от гнева. Затем мы услыхали столь знакомые предвестники королевского гнева, хлопанье дверей, быстрые шаги… Ее величество королева явилась с покрасневшими от гнева глазами и дрожащими губами! В руке у нее было зажато ожерелье.
– Берите ваше театральное украшение! – крикнула она и с такой силой швырнула его на мраморную доску стола, что оно зазвенело. – Камни фальшивые!..
– Ваше величество! – пролепетал пораженный ювелир.
Но она, вместо всякого ответа, указала ему на дверь.
Герцог Бретейль, с которым я говорил потом об этом, открыл мне, что только чудовищная цена ожерелья – за него требовали не менее полутора миллиона – заставила короля отказаться от покупки.
Раньше чем королева отпустила меня сегодня вечером, я рассказал ей о Калиостро и его искусстве делать золото. Она слушала меня и, развеселившись, обращалась с насмешливыми замечаниями к графине Полиньяк.
– И Кардинал Роган, – говорите вы, – обладает этой тайной? – спросила она, явно заинтересованная. Я молча наклонил голову, а она задумалась и, по-видимому, даже забыла о моем присутствии. Наконец, она меня отпустила, сделав рассеянно жест рукой.
Сегодня утром она снова была в прекрасном настроении и все-таки слушать не хотела о вашем отказе. Граф Артуа предложил старую герцогиню Монпансье, как вашу заместительницу, – остроумная насмешка! Она проиграла недавно свои последние луидоры и теперь кокетничает с г. Ватле, миллионам которого она готова была бы принести в жертву даже свою герцогскую корону. По-видимому, он не совсем нечувствителен к этому. Ведь для буржуа никакая герцогиня не бывает старше тридцати лет!
Я слышал, что уже на будущей неделе вас ждут, как гостью двора. Вы должны принять решение до тех пор.
Мы уже играли с вами вместе, прекрасная маркиза. Помните ли вы эту игру? Это была самая восхитительная игра в моей жизни.
Бомарше – Дельфине
Париж, 18 мая 1782 г.
Как нищий, просящий милостыню, стою я у ваших дверей, дорогая маркиза! Кто же, знающий вас, может являться к вам иначе?
Я видел вас вчера в театре, принц Монбельяр сидел рядом с вами. На сцене античные герои потрясали своими исполинскими мечами, вращали глазами и декламировали про свои добродетели. Я был почти готов предложить измученной публике, которая не могла поверить в подлинность греческого мира, несмотря на изобилие световых эффектов, красных, голубых и зеленых, обратить свое внимание на вашу ложу. Там находились Марс и Венера собственной персоной.
Вы смеялись в то время, как герои драмы убивали друг друга! Вы склоняли свое розовое ушко к принцу, слушая его шепот в то время, как на сцене влюбленные навеки прощались друг с другом! Короче говоря: эта поэзия вас приятно взволновала. Я не хотел мешать, но все же спешу воспользоваться настроением, которое, наверное, удержалось, благодаря теплому майскому дню.
Ее императорское высочество великая княгиня ответила еще из Штутгарта согласием на мою всепредданнейшую просьбу дозволить прочесть ей «Свадьбу Фигаро». Но так как я знаю по опыту, что люди бывают тем вежливее, чем выше они стоят на лестнице рангов (вежливость ведь является всегда маской или теми духами, которые употребляет лучшее общество с тех пор, как оно заметило свой естественный дурной запах), то я не могу быть твердо уверен в этом согласии, пока мне не будет назначен день и час. Это будет не легко, тем более, что графиня дю Нор, пожалуй, не сочтет для себя обязательным исполнять обещания русской великой княгини. Программа развлечений не оставляет ни одного свободного часа в течение дня в ближайшие недели. Мне нужна волшебница, которая помогла бы Фигаро проскользнуть туда. Кто же, кроме вас, мог бы быть такой волшебницей? Картина парижской жизни, которую развертывают перед высокими гостями, в самом деле, была бы не полна, если бы мой цирюльник не стоял бы рядом с Лагарпом, воскресившим Эврипида из мертвых, с m-me Бертен, из-за платьев которой не замечают тех, кто их носит, с Мармонтелем, который утверждает, что ему известна тайна красивого стиха Расина, и который в то же время, менее чем кто-нибудь другой, умеет хранить ее, и, наконец, – с Глюком и Пиччини, которые заботятся лишь о том, чтобы великие умы Парижа не оставались праздными.
Вы знаете, я поклялся, что Фигаро завладеет сценой. Вы слишком добрая христианка, дорогая маркиза, и поэтому не можете не помочь бедному грешнику исполнить свою клятву. Если русский великий князь выразит одобрение моей пьесе, то французский король, из вежливости к своему высокому гостью, не может меня осудить.
Маркиз Монжуа – Дельфине
Париж, 20 мая 1782 г.
Моя милая! Вы переселились в Версаль, и хотя ваша жизнь и до этого была постоянным бегством от меня, теперь я уже никогда не буду иметь случая поговорить с вами наедине. Рано утром, с появлением парикмахера, начинается ваш туалет, затем следуют утренние гулянья с королевой, визиты и обеды, поездки в экипажах и верхом, послеобеденные чаи, балы, театры, ужины, – где же время для супруга, который, вследствие милостиво отведенного ему «отцовского» места, привык уважать также и немногие часы вашего ночного отдыха?
Я вынужден поэтому, когда дело касается таких вопросов, которые не могут быть разрешены в присутствии слуг или между двумя танцами, прибегать к письменным сношениям с вами.
Вы пользуетесь расположением королевы и, как добрая француженка, вы должны в это необыкновенно трудное время, которое мы переживаем, постараться употребить его для хорошей цели. Имея в виду склонности королевы, вам, конечно, было бы нетрудно устроить доступ к ней такому человеку, как граф Калиостро, который может доставить ей возможность осуществить все ее неудовлетворенные желания. Услуга, которую вы этим окажете Франции, будет иметь неоценимое значение. Правда, граф вам антипатичен – вас отталкивает от него страх перед необъяснимым, но ведь вы же собственными глазами видели его искусство добывать золото! И вот, дело идет только об этой способности, быть может, самой незначительной из тех, которыми он обладает.
В последнее время он с лихорадочным нетерпением ждет того момента, когда он должен будет сделаться спасителем Франции. Поэтому его способность добывать золото теперь парализована. Другой был бы введен в заблуждение этим странным явлением, но я понимаю, что судьба отдельных личностей должна отступить перед судьбой целой страны. Кроме того, я знаю, что с достижением великой цели будут соблюдены и мои собственные интересы.
Еще два слова. Роган пускает в действие все пружины, чтобы Калиостро попал к королеве только через него и чтобы самому получить доступ к ней при его посредстве. Это было бы нежелательно, тем более, что я, как теперь вижу, заблуждался насчет честности намерений Рогана. Он добивается, как я опасаюсь, своей реабилитации при дворе, чтобы получить вакантный пост канцлера. Он более заботится об улучшении собственного финансового положения, нежели о пользе Франции.
Маркиз Монжуа – Дельфине
Париж, 21 мая 1782 г.
Вы отказываетесь, моя милая? «Как раз именно потому, что королева питает опасную склонность к такого рода вещам, я не хочу толкать ее на это и быть виновницей ее несчастья», – пишете вы. О, ослепленная! Ведь вы, быть может, губите свою собственную будущность! Но мы не так слабы, наши вспомогательные источники не ограничиваются только вами, и ваш отказ не может повергнуть нас в уныние.
Кардинал-принц Луи Роган – Дельфине
Париж, 24 мая 1782 г.
Уважаемая маркиза! Я еще не оправился от изумления, вызванного нашим коротким разговором в опере. Вы отказываетесь замолвить доброе слово перед королевой за старого друга вашего дома, каким я смею считать себя? Вы желаете избежать даже тени подозрения, что вы принадлежите к разряду тех интриганок, которые смотрят на Францию как на свою дойную корову?! «Только прямыми путями достигаются великие цели!» – сказали вы. Я бы просто посмеялся над этой сентенцией, произнесенной вашими розовыми губками, если бы только взгляд, брошенный мною на вашего знаменитого соседа, сражавшегося в качестве предводителя американских бунтовщиков против священной особы его величества короля Англии, не объяснил мне как происхождение этой фразы, так и значение вашего настроения.
Он друг вашего детства, как я слышал? Как трогательна такая верность, если она могла пережить даже дружбу с Карлом фон Пиршем, Гюи Шеврезом, Гибером и Бомарше!
Пораздумайте хорошенько, моя красавица. Роган – опасный враг, даже когда он находится в немилости.
Бомарше – Дельфине
Париж, 27 мая 1782 г.
Где найти слова, чтобы выразить то, что я хотел бы сказать вам? Вчерашний вечер в моей жизни, столь богатой превратностями, был настоящим вступлением в разукрашенные врата победы.
Декорации были так же бесподобны, как и актеры той пьесы, которая служила рамкой для моей комедии. Красный салон, залитый мягким светом ароматных свечей. Перед белым камином, где весело потрескивал огонь, словно аккомпанируя моему чтению, восседала великая княгиня в блестящем желтом атласном платье, а на табурете, у ее ног, сидел ее маленький супруг с некрасивым славянским лицом, но которого приходится любить за его ум. За ним, разукрашенный, как павлин, и надутый, как индейский петух, сидел Лагарп, на лице которого, желтевшем все более и более, я ясно читал степень моего успеха. Рядом с ним, благоразумно, как всегда, скрывая лицо в тени, чтобы на нем нельзя было ничего прочесть, сидел барон Грим, друг всех беспокойных умов и корреспондент всех властителей. А на другой стороне сидела моя прелестная покровительница, в небесно-голубом платье из шелкового муслина, с розами в волосах и с личиком, перед свежестью которого должны побледнеть от стыда все цветы мира!
Знаете ли, в течение целого вечера я боролся с вашей красотой, как с самым опасным из соперников? Эта красота ведь отвлекала внимание слушателей. Князь Юсупов не мог оторвать своих черных круглых глаз от ваших ослепительных плечиков, и только очень едкие остроты могли отвлечь на время его взоры от этого зрелища. А граф Куракин как-будто занимался изучением волнистых линий ваших ножек, и только любовные вздохи Керубина отвлекли его. И все же я не мог вполне победить вас, очаровательная волшебница! От принца Монбельяра я должен был отказаться, так как его загорелое лицо только тогда теряло свою неподвижность, когда его взоры погружались в ваши глаза.
Сегодня утром я получил предложение послать свою комедию русской императрице. А Франция энциклопедистов, мнящая себя представительницей высшей культуры мира, запрещает ее постановку! В то же время я узнал, что сочинения Вольтера освобождены во Франции. Очевидно, они кажутся менее опасными, чем проказы Фигаро!
Еще года два борьбы, с вами, как союзницей, прекрасная маркиза, – еще годика два финансового хозяйства Калонна и… цирюльник победит короля!
Граф Гюи Шеврез – Дельфине
Версаль, 7 июня 1782 г.
Дорогая маркиза, простите, что я нарушаю ваш покой в такой ранний час утра. Мы находимся в сильнейшем волнении и опасаемся скандала, последствия которого невозможно предвидеть, если только вы не захотите безусловно стать на нашу сторону. Приближенные герцога Шуазеля – герцог Бриссак и маркиз де ля Сюз, распространили ночью слух, что королева, во время вчерашнего праздника в Трианоне, имела тайное свидание с кардиналом Роганом в рыбачьей хижине. Еще до рассвета они уже успели сообщить новость королю. И вот, во время вставания короля, произошла такая сцена, какой мне еще не приходилось видеть. Лакеи сбежались из всех углов, испуганные шумом! Королева отреклась от всего. Она ссылается на вас, бывшую возле нее, на меня, на графа Водрейля, на m-me Кампан и принцессу Ламбаль. И мы должны придти ей на помощь – должны!
Хотят прогнать придворного капеллана, который, по-видимому, впустил тайком кардинала. А он грозит разоблачением всего дела. Если это случится, то при том настроении, которое существует в Париже, у нас завтра же будет революция на улицах.
Податель этой записки – надежный человек. Передайте ему ваш ответ и сообщите, можете ли вы принять меня приблизительно через час.
Принц Фридрих-Евгений Монбельяр – Дельфине
Версаль, 7 июня 1782 г.
Любимая! Итак, руки коварной интриги касаются и нашей тайны! Она сурово оторвала нас от сладких грез этой ночи! Около меня мог рушиться мир, но я видел только вас, вас, которая всегда была предметом желаний всей моей жизни. Я слышал только ваш голос, говоривший мне то, что я не надеялся услышать никогда! Быть может, наиболее завидной участью было бы умереть в этот час упоения величайшим блаженством.
И вдруг я почувствовал, что вы дрожите в моих объятиях. Я увидел, что ваши глаза, только что горевшие любовью, широко раскрылись от ужаса, и прежде чем я успел оглянуться, вы шепнули мне побледневшими губами: «Кардинал!»
Огненное колесо на лугу, бросавшее во всех направлениях снопы пламени позади беседки, укрывавшей нас, ярко осветил черную закутанную фигуру, красные чулки и каблуки. А в нескольких шагах – белая, тонкая фигура и – тихая рыбачья хижина!
Это была женщина, и мой рыцарский долг повелевает мне защитить ее. Но это была королева, и мой долг гражданина повелевает мне принести ее в жертву. Абсолютная монархия, благодаря которой эта бедная страна истекает кровью, получила бы здесь такой удар, от которого она не могла бы оправиться.
Если же я все-таки молчу – только молчу, потому что я не в состоянии был бы показывать противное тому, что я видел, то тут я подчиняюсь тому могучему чувству, которое, как буря, сносит все плотины, с трудом построенные разумом, разрушает все светочи, воздвигнутые долгом, чтобы указывать дорогу заблудившимся кораблям. Это чувство – любовь, Дельфина, любовь к вам!
Вы спасли королеву, спасли ложью! И у меня, моя возлюбленная, вы просите прощения? О, как бы я хотел поцеловать ваши нежные губки ради этой лжи, которую они произнесли! То, что для мужчины было бы позорным унижением, является для женщины трогательной добродетелью.
Будь я духовником, к которому бы вы обратились, я бы, конечно, наложил на вас покаяние. А теперь я только прихожу к вам с просьбой ради нашей любви, моя Дельфина!
Она чиста, эта любовь, но ядовитое дыхание здешнего общества грозит загрязнить ее. Она глубока, но развращенность кругом нас не отступит ни перед какими средствами, чтобы исследовать ее до самого дна. Она священна, но гнусное отродье царедворцев употребит все усилия, чтобы заставить ее служить своим грязным целям. Мы должны ее спасти. В данный момент быть может, это лучшее, что есть в мире.
Там, вблизи лесов, роскошного великолепия которых еще не коснулась грубая рука человека, где природа сама преподносит жителям свои сокровища, любовь эта будет дышать свободно и достигнет изумительной красоты.
Я легко найду корабль, который отвезет нас туда, и знаю, что сотни рук протянутся нам навстречу. Пусть же решает ваше сердце!
Принц Фридрих-Евгений Монбельяр – Дельфине
Париж, 9 июня 1782 г.
Только что я вернулся от вас и еще ощущаю на своих устах ваше дыхание, впервые пробудившее меня к жизни. Я не понимаю, как я мог раньше жить, не ощущая его! – и вот мои мысли снова летят к вам.
Даже раны, которые вы наносите, Дельфина, доставляют наслаждение. Я мысленно повторяю каждое ваше слово. Вы стоите перед моими глазами, точно изваянная из мрамора. «Этого нельзя! – сказали вы мне. – Это было бы смертью старика, чье имя я ношу. Я много страданий причинила ему, и он все перенес. В самые трудные времена он был для меня другом и покровителем, не напоминая мне о том, что он также и мой супруг. А когда он напомнил мне об этом, то все же не стал настаивать на своих правах, когда получил отпор, хотя мог бы требовать покорности. Теперь он болен и опечален. Я бы охотно выказала ему дружбу, если бы не боялась, что он поймет это иначе. Только одно я могу сделать для него – избавить его от скандала, которого он опасается пуще всего.
И вот, когда вы почувствовали, как больно отозвался на мне ваш отказ, то с поцелуями и слезами вы спели мне великий гимн любви, услышать который вряд ли удавалось какому-нибудь смертному.
«Я не переставала стыдиться брака, – говорили вы. – Утвержденное документами право на любовь – это могила любви. Любовь должна оставаться великой тайной между двумя людьми, потому что она есть глубочайшая из всех тайн. На головокружительных вершинах высоких гор, куда могут сбираться только сильнейшие, в тиши зеленых лесов, к которым находят дорогу только бегущие из мира– вот где должны находиться ее храмы! И даже там только немногие проникают в ее святилище и получают последнее посвящение.
Не сердись на меня, моя обожаемая, что я решаюсь повторять твои слова, которые без звука твоего голоса так же немы, как птицы.
Принц Фридрих-Евгений Монбельяр – Дельфине
Версаль, 1 июля 1782 г.
Еще один привет – последний перед вашим отъездом в горы! И я мог годы оставаться в разлуке с вами, когда мне даже две недели кажутся вечностью!
Я последую за вами в Барреж-ле-Бен, как было условлено, лишь только двор покинет Версаль.
Когда я вчера вышел от вас, я встретился с маркизом. При тусклом свете масляной лампы он показался мне очень бледным. Он поклонился мне с улыбкой, которая сжала мне сердце, поэтому я всю ночь пробродил под вашими окнами. Но все было тихо, и ваша нежная записка, полученная мной сегодня утром, окончательно меня успокоила.
Я целую ваш белый лоб для того, чтобы под ним не скрывалось бы ни одной мысли, принадлежащей другому, а не мне! Я целую ваши нежные руки, чтобы сковать их цепями, пока я не освобожу их, для того, чтобы они могли обвиться вокруг моей шеи! Я целую ваши пунцовые губки, для того, чтобы ни одно слово любви не могло сорваться с них, пока своими устами я не уничтожу чары, сковавшие их!
Принц Фридрих-Евгений Монбельяр – Дельфине
Париж, 25 сентября 1782 г.
Любимая моя! Снова вокруг меня раздается уличный шум, и я в толпе чувствую себя очень одиноким. Но хотя я думал, что после нескольких недель величайшего счастья горе разлуки должно окончательно сразить меня, я вдруг почувствовал, каким богатым, каким сильным сделала меня моя Дельфина! Даже тогда, когда она далека от меня, я чувствую, что обладаю ею, и это чувство дает мне возможность перенести временную разлуку…
Прежде всего я отправился в Пале-Рояль. Оттого ли, что я прожил несколько месяцев в полном спокойствии, но только мне показалось, что лихорадочное возбуждение, охватившее всех, действительно, возросло в этот промежуток времени. Наше печальное поражение при Гибралтаре и условия, на которых заключается теперь мир с Англией, служит темой всех разговоров. Я слышал Гальяра, окруженного тесно сомкнувшейся группой слушателей, и его пламенная речь одинаково была проникнута ненавистью к правительству и любовью к отечеству.
«Почему мы разбились о скалы Гибралтара? – восклицал он. – Потому, что наше войско питается только славой прошлого вместо того, чтобы ежедневной работой подготовлять славу будущего. Сотни тысяч выброшены на постройку знаменитых плавучих батарей Арсона, которые в несколько часов сгорели от каленых английских ядер, тогда как эти же сотни тысяч могли быть употреблены на то, чтобы превратить голодающих безработных в хороших, сильных солдат. Никогда машины не заменят людей!.. Почему мы, при заключении мира, фактически окажемся потерпевшими? Потому что нашим противником был народ, не имеющий холопов! Потому что у нас, вместо ответственных министров Питта или Фокса, – страной управляют продажные царедворцы… И все же я восхваляю эту войну, которая в самом начале воодушевляла нас, восхваляю потому, что она явилась нам в ярком сиянии американской борьбы за освобождение, хотя она и послужила для нас таким тяжелым уроком! Гораздо более, чем все книги философов, открыла нам эта война, указав, чего нам не хватает. И мы научились тому, чему должны научиться, если не хотим, чтобы наше отечество погибло. Мы научились проливать кровь за идеалы!..
Этот некрасивый маленький человек стал почти красавцем, когда произносил свою речь. Я не мог сдержаться и с увлечением и благодарностью пожал ему руку, как товарищу. Но когда я осмотрелся вокруг и увидал тех, кто чувственно аплодировал ему, и услышал безграничные комментарии к его словам, то – не хочу отрицать этого! – в душе моей поднялось нечто вроде враждебного чувства. Что если эти люди с грубыми страстями, охваченные гораздо больше жаждой мести, нежели стремлением к политической свободе, вдруг захватят власть в свои руки? Не будет ли, в конце концов, тирания массы гораздо страшнее тирании отдельных лиц?
Когда же я вечером, по приглашению нашего нового казначея флота, г. Бутена, приехал в его великолепный загородный замок, где собралось самое изысканное общество, около ста человек, и начали подавать на золотых блюдах всевозможные гастрономические редкости, мне стало стыдно чувства, испытанного мною утром. Вполне естественное у аристократа, оно недостойно гражданина современной Франции: у него оно служило бы признаком жалкой трусости. Если даже народные массы раздавят нас, это все-таки будет победой справедливости. Мы заслужили свою участь.
Пусть моя ненаглядная Дельфина простит мне, что бывают моменты, когда мои мысли отвлекаются от нее в сторону. Но ты должна простить, потому что даже самые отдаленные мои мысли я приношу, в конце концов, к твоим ногам, моя единственная возлюбленная!
Скоро ли я получу от тебя известие и узнаю, как ты перенесла путешествие в Страсбург? И когда, моя возлюбленная, ах, когда! – я снова обниму тебя!!
Принц Фридрих-Евгений Монбельяр – Дельфине
Париж, 8 октября 1782 г.
Как много счастья ты даешь мне! Как каждое твое слово трогает меня! О, если б я имел теперь крылья, которые, по предсказанию Бланшара, будут у грядущего человечества!
Не надо было твоей трогательной просьбы. Мое собственное пламенное желание неудержимо влечет меня к тебе. Я проеду через Монбельяр, где мое присутствие необходимо, – я не был там со смерти моей дорогой матери, – и в течение будущего месяца я уже буду в Страсбурге. Дела, которые находятся в связи с моими поместьями в Эльзасе, вполне оправдывают мое присутствие в этом городе.
Со времени моего последнего письма мне пришлось видеться с самыми различными людьми. Насчет того, что теперешнее положение вещей долго продержаться не может, никто уже не сомневается, за исключением версальского двора! Королева продолжает танцевать и играть в спектаклях, и даже ее благотворительность смахивает на сентиментальную трогательную пьесу. Король охотится и, чтобы показать свое понимание современного духа, изредка принимает какого-нибудь почтенного буржуа, которого он весело похлопывает по плечу, и если буржуа достаточно богат, жалует ему дворянство. И тогда мечтатели снова, в течение нескольких дней, говорят о доброте и простоте монарха!
«Слабость, которая не может препятствовать злу и не умеет поощрять добро, только укрепляет тиранию». За эту фразу Дидро едва не попал в Бастилию!
Я был также в Сен-Кане у Неккера и вернулся оттуда разочарованный. Надо иметь весьма скромные требования, чтобы считать его выдающимся. Течение событий увлекает его за собой и бросает из стороны в сторону, и, таким образом, он, конечно, не в состоянии направить это течение в соответствующее русло. Поразительное явление представляет его дочь. Она похожа на своих родителей только тем, что наследовала от них часть женевской рассудительности. Ее великолепные глаза и прекрасная фигура примиряют меня с ее некрасивым лицом. Ее замечательный ум невольно вызывает удивление. И тем не менее, в глубине души, я чувствую к ней антипатию. Если таков тип будущей женщины, то я не могу не пожалеть о мужчинах. Как счастлив я, что могу назвать своей женщину, представляющую самое очаровательное воплощение XVIII века!
