Текст книги "Далёкое близкое"
Автор книги: Лидия Сергеева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 5 страниц)
IV
Условия на новом месте были не в пример прежним. Когда–то, наверное, в начале войны, товарный вагон был переоборудован для перевозки людей: вдоль стен тянулись в два яруса нары, посередине стояла металлическая печка, источавшая живительное тепло. Почти все нары и проходы между ними были забиты какими–то ящиками. Несколько не заставленных ящиками лавок были заняты людьми, ближе к выходу ютилась ополовиненная поленница берёзовых дров. Человек, подавший Николаю руку, оказался старшим. Он глазами показал на свободное место:
– Располагайся, солдат! Насчёт тебя нас предупредили! Погрейся, замерзли у себя там. А у нас как раз один попутчик сошёл.
– Не то, чтоб замёрзли, но прохладно было!
– Вот и погрейся у нас! Скоро доедешь до своей станции, говорят, до Новосибирска километров триста. Утречком будем. А нам до Иркутска ехать. Поди, дня два ещё трястись.
Николай, с трудом расстегнув шинель, забрался на доски, покрытые каким–то тряпьём. Непривычное тепло разлилось по всему телу, дошло до ног, согрело руки. И даже раненая рука, словно в признательность за такую благодать, ныла не так сильно. Подложив под голову вещевой мешок и шапку, закрыл глаза и почти сразу заснул. Долго спать не получилось. Всё тело зудело. Не открывая глаз, понял: насекомые. Местные или из Челябинска с ним едут? А тут, почувствовав тепло, добрались до солдатской кровушки. Спустившись с нар и подойдя к печке, разделся до исподнего, благо тепло. Долго тряс одежду над пышущей жаром печкой.
– Полностью скидывай одёжу, – скомандовал сидящий поодаль дежурный. – Иначе не вытряхнешь всех! На печку кидай их, на печку!
– Делать нечего, разденусь! – не глядя на собеседника, согласился Николай. – Эти твари нам ещё на фронте жизнь отравляли. Бывало, бани ждёшь, как манны небесной! А тут–то они откуда взялись?
– Люда всякого в дороге много. Намедни, не знаем как, мальчонка беспризорный к нам прибился. Забился за ящики и сидит. Уже на ходу его заметили. Выловили, накормили. Глядим, как чесоточный, ходуном весь ходит. Присмотрелись, а на нём аж тряпье от этой самой животины шевелится. Вытрясти–то заставили, да, видно, и нам досталось этого добра.
– Куда ж вы дели мальчонку, неужели высадили?
– А то! В Омске патрулю сдали, чтобы в детский приёмник определил. Мальцу лет десять. Нечего одному блыкаться! А ты откуда путь держишь, – без перехода обратился он к Николаю.
– Из госпиталя еду.
– Так вижу, что не из санатория! Воевал–то где?
– Закончил под Сталинградом.
– Под Сталинградом? Капут там фрицам! Слышал?
– Слышал, слышал! Как такую новость не услышать! Теперь, наверняка, погоним немца!
– Погоним, как же не погнать! А ты, солдат, в каких войсках служил?
– В танковых. Механиком–водителем танка.
– Ишь ты! Тяжёлая у тебя служба, опасная. Сколько людей в танках живьём сгорело.
– И я горел. Повезло! Успевали с ребятами выскочить.
– Да, дела! И не обгорели?
– Лёгкими ожогами отделывались. Комбинезон да шлем спасали. Рукам больше всего доставалось. В медсанбате, бывало, сестричка смажет их мазью, забинтует,
через несколько дней снова ты в строю. Нас даже из части в госпиталь не отправляли.
– Это хорошо, что без последствий! Да ты садись, всё одно не заснёшь теперь, – подкладывая в печь дрова, пригласил истопник. – Как звать–то тебя?
– Николай.
– А меня Иваном кличут.
В скупых отблесках огня высветилось его лицо: мужик, как мужик! Лицо, хоть и изрядно обросло щетиной, совсем молодое. «И что же он не на фронте? Лет тридцать, поди, не больше», – подумал Николай, а в душе неожиданно зародилось чувство отчуждения и даже враждебности к сидящему рядом с ним молодому и здоровому на вид человеку. Продолжать разговор уже не хотелось. Собеседник, то ли почувствовав что–то, то ли погрузившись в свои мысли, тоже примолк.
Николай смотрел на огонь, вслушивался в стук вагонных колёс, и показалось ему на мгновенье, что не колёса это стучат, а гремят гусеницы его танка, преодолевающего бугры и канавы. Вокруг пылает в огне деревня, а он, согнувшись, жмёт на рычаги, но никак не может достичь того места, где ждёт его мальчонка с грустным недетским взглядом…
Печка, быстро проглотила очередную порцию дров
и погасла, вернув Николая в реальность. Только мерный стук колёс нарушал тишину вагона.
– Что же это я? Огонь–то потух, – спохватился Иван. Быстро поднявшись, сделал шаг к поленнице. Николай, услышав, как гулко ударяет об пол одно полено за другим, поднялся с топчана и увидел, что сосед его совершает какие–то странные движения руками, по причине чего часть дров оказывается на полу. Шагнув поближе, понял, в чём странность: на обеих руках его нынешнего собеседника было только по два пальца…
– Подставляй, – глухо скомандовал Николай. «Как же это я не заметил», – мысленно укорил он себя, накладывая поленья в протянутые двупалые руки.
Печь, приняв в своё чрево дрова, вновь расплескала вокруг себя оранжевые отблески. Иван поднял с полу чайник, поставил на печь.
– Давай, Коля, чайку согреем.
– А может, и ещё чего? У меня в мешке гороховый концентрат есть, будешь?
– Себе оставь! Домой вези!
– Нет уж! Давай с тобой ради знакомства шиканём!
– Ну, как знаешь, – согласился Иван, принимая драгоценный брикет.
Запарили концентрат и, чтобы подольше растянуть удовольствие, по очереди медленно черпали из котелка горячее варево.
– Ты, Ваня, где воевал–то, – не выдержал Николай, всё еще помнивший о своих постыдных мыслях и стыдившийся их.
– Ты про руки? В сорок первом обморозился я. Неожиданно перебросили наш полк под Москву, а интендантский обоз задержался, нас вовремя не переодели в зимнее. В пехоте я служил. Морозы, помнишь, какие были в начале ноября? В одном бою в атаку пошли, меня и накрыло взрывной волной, контузило. Пока до меня санитары добрались… Мне ещё повезло, только пальцы потерял…
– Я тоже под Москвой в это время был. Нашу дивизию туда с Дальнего Востока переправили. Вот там мой танк первый раз и горел. На подступах к Волоколамску.
– Братишка, – оживился Иван. – И я точно там был! Под Волоколамском! Надо же! Рядом где–то были, может,
и виделись когда. Мы, пехота, в наступление не раз за танками бежали. А то и верхом на танк забирались: за бронёй надёжнее. Может, я на твоем танке сидел?
– Может, и сидел, – грустно согласился Николай, вспомнив те тяжёлые дни и разгром своей дивизии. —
У меня старший брат тоже в пехоте служит. Как и тебя, Иваном зовут. До ранения тоже под Москвой воевал. Только не пришлось нам встретиться. Такие бои были! Всем досталось, а пехоте – особенно. Тогда, Ваня, нам фрицы тяжёлый урок преподнесли. Мы–то думали, что война через три месяца закончится, а когда они к самой Москве подступили, то поняли, что хоть и силён немец, нам отступать некуда. Не было бы Москвы, так и Сталинград не отстояли бы. А уж теперь погоним его, ох как погоним. Научились воевать! Жалко, что мы с тобой – не бойцы. Зато в тылу на победу будем работать. Вот ты своё дело уже делаешь, а я своё буду.
– Правильно говоришь, Коля! Правильно! Давай споём что–нибудь! Помнишь, когда по радио пели «Вставай страна огромная…», аж мурашки по спине. Споём, Коля!
Совсем тихо, чтобы не разбудить других, запели. Сначала эту песню, потом «Вьётся в тесной печурке огонь…», потом ещё и ещё. Николай любил это тихое и раздумчивое солдатское пение, когда вполголоса звучащая песня, вызывая чувство единения, в то же время позволяет каждому подумать о чём–то своём, родном и сокровенном. Так поют только на фронте или те, кто там побывал… Так пели и в ту давнюю ночь, которую он не забудет никогда.
Там, в блиндаже, они сидели у огня и тихо пели эти же песни. И никто из его товарищей не знал, что завтра их ждёт последний бой и что из всего экипажа суждено остаться
в живых только одному…
V
Попрощавшись на рассвете с Иваном как со старым знакомым, Николай ступил на родную землю. Кое–как обогнув пути, забитые товарными и пассажирскими составами, оказался на знакомом перроне, откуда несколько лет назад их, новобранцев, посадили в вагоны и повезли на восток. Думал ли он тогда, что через пару лет службы на Дальнем Востоке снова увидит Новосибирск, только уже из вагона товарного эшелона, несущегося на зелёный свет по направлению к Москве? И уж совсем не думал, что, исколесив всю страну, до срока вернётся сюда. Но он снова в городе, от которого, по сибирским меркам, рукой подать до его родной деревни.
За день Николаю удалось сделать почти всё, чтобы почувствовать себя готовым к столь долгожданной дороге. Прошёл санпропускник, помылся в бане, отметился в военной комендатуре и даже удачно отоварил часть продуктовых карточек. С удовлетворением ощущая, как потяжелел его вещевой мешок, а тело, наоборот, испытывает лёгкость, двинулся по направлению к улице Свердлова, где до войны жил его друг Митя. Холодный скрипучий трамвай медленно тащился через весь город, На остановках входили и выходили похожие друг на друга женщины в валенках и шерстяных платках, крест–накрест повязанных через грудь. И от этого одинакового наряда, и от одинакового выражения бледных женских лиц повеяло на Николая такой болью и бедой, которую он не так явственно ощущал даже на фронте.
Дверь открыла худенькая маленькая женщина, в которой с трудом можно было узнать прежнюю тётю Дусю – мать Мити. Увидев гостя, она всплеснула руками и, не успев пригласить в дом, тихо и горестно зарыдала на груди у Николая. Затем появился Митин отец, тоже постаревший и изменившийся до неузнаваемости. Николай без слов понял всё. «Ну вот, – подумал он, – меня никто не ждёт, а я вернулся. Митю ждут и отец, и мать…»
Угостив гостя морковным чаем с сахарином и без конца расспрашивая про ранение, хозяева ни слова не проронили о сыне, как будто боялись коснуться свежей раны. Николай, сразу понявший это, держался от расспросов. Потчуя нехитрым угощением, сами старики к продуктам, которые гость вывалил из своего мешка, так и не притронулись.
– Тебе поправляться надо, Коленька, а мы уж как–нибудь. Много ли нам надо, старикам, – шептала тётя Дуся, порываясь вернуть провиант.
– Забери, Коля, – требовательным тоном вторил жене дядя Женя.
Наконец дело было улажено: всё – пополам.
Гостя уложили спать в комнате сына. Николай учился
в училище вместе с Митей и не раз ночевал тут. На этой самой кровати, с этими же крашеными шарами на железных спинках, с теми же лебедями на старом коврике, всё так же висевшем на стене. «Как долго живут вещи, – подумал он, – и после смерти хозяина они продолжают жить своей привычной жизнью».
– Можно к тебе, Коля, – тихо спросил Митин отец и, не дожидаясь ответа, присел на кровать.
– Уложил Дусю. Капель дал. Уснула, – доложил он. – Она теперь почти не спит. И не плачет. А тебя увидела
и заплакала. Это хорошо! Лучше, чем молчать. От молчания сердце каменеет. Про Митю старается не говорить, даже со мной. Два месяца, как получили похоронку…
Где погиб, как, не знаем… Только: «Погиб, похоронен на поле боя». Как ты думаешь? Что это значит? Другим пишут: «Пал смертью храбрых». А нам только «погиб».
– Ничего это не значит! Просто много похоронок писать пришлось в этот день, написали, как короче. Может, спешили почту отослать вовремя, может, нового боя ждали. Знаете, дядя Женя, на фронте ко всему привыкаешь,
и к смерти тоже.
– Я понимаю, понимаю! Война! А нам–то как единственного сына потерять? Эта бумага – всё, что от Мити осталось! Даже могилки нет!
– Могилку найдём! Я обещаю! Номер полевой почты есть, номер части есть, когда погиб, знаем. После войны запрос в военкомат сделаем, всё узнаем! А что он в последних письмах писал? Говорил, где воевал?
– Нет, ничего не знаем, ничего не писал. Всё успокаивал, мол, всё у меня хорошо, скоро фашистов погоним. Он
у нас, сам знаешь, молчун. Много не разговорится.
– Знаю.
– А тебе он ни разу не написал с фронта?
– Не написал. Адреса полевой почты ни он, ни я не знали. Надо было бы мне вам написать, узнать его адрес…
– Надо было, – как эхо, повторил старик. – Ну ладно, сынок, спи. Спасибо, успокоил нас! А то всякое в голову лезет… Мы с матерью друг другу не говорим об этом, но думаем. И я, и она…
Вот такими были они, Митины родители. Такая закваска была у погибшего друга…
Спать не получилось. За стенкой ворочался и вздыхал дядя Женя, а Николая, вновь оказавшегося в доме, где его всегда принимали как родного, захлестнули воспоминания.
С Митей он познакомился, когда поступал в педучилище. Подружились. Жили в одной комнате. Если бы не друг, жизнь Николая в те годы была бы еще тяжелее. Все продукты, привезённые из дома, Митя всегда делил поровну. Несколько раз Коля гостил в этом доме и, несмотря на стеснительный характер, не чувствовал себя тут чужим. После окончания училища Митя поступил в институт, Николай поступить не смог: документы «завернули» в райкоме. В армию ушли в один год. Одного определили в танковые войска, другой стал артиллеристом. Расставшись, часто писали друг другу. Потом началась война, разделившая жизнь одного на «до» и «после» и забравшая жизнь другого…
– Сынок, – снова окликнул Митин отец. – Слышу, что не спишь. Рука сильно болит? Может, погреть надо, так ты скажи, не стесняйся. У нас с матерью очень хорошее натирание есть. На меду! Ещё до войны делали. Мёд хороший был, натуральный! Давай натрём!
– Спасибо, дядя Женя! Только я с детства мёд не переношу. Бывало, все дома мёд ложками ели, а мне нельзя: ложечку от простуды дадут, так у меня глаза сразу заплывут, весь опухну, того и гляди, что лопну. А мазать и вовсе нельзя!
– Вот беда какая! Может, грелку согреть, сынок?
– Да вы не беспокойтесь, она у меня уже почти не болит, – успокоил Николай и здоровой рукой переложил раненую на грудь.
– Ну, спи, сынок, не буду больше мешать, – заботливо поправляя одеяло, произнёс старик. – Надо бы и мне поспать, пока Дуся не проснулась.
Николай, провожая взглядом сгорбленную фигуру, готов был зарыдать, завыть от сострадания, боли и собственного бессилия. Нет такой жертвы, которую он не принёс бы, если бы она могла облегчить участь этих несчастных людей. Но он ничем не может помочь родителям Мити, потому что прошлое нельзя изменить. Его можно только забыть. Или заставить себя забыть, смириться
и принять как данное. Но ведь и он сам не смог, как ни
силился, забыть своё прошлое! А мать? Разве есть на свете такая сила, которая заставит её забыть сына? Почему жизнь так несправедлива? Почему судьба так беспощадна к людям, которые сами всю свою жизнь делали только добро? Родители Мити, Евсеич… Сколько хороших людей встретил Николай в последнее время! Товарищи–фронтовики, доктора и медсёстры госпиталя, начальник поезда, Никита, Григорий, Пётр, Иван… А не известная ему сандружинница, вытащившая его с поля боя, а военный хирург, собравший по кусочкам его руку? Да мало ли хороших людей на свете? Их много, намного больше, чем плохих. Доброта, как говорил Евсеич, в крови у русского народа.
Почему же тогда с этим народом так часто случаются несчастья? Война – это понятно: пришли чужаки, уверовавшие в то, что принадлежат к какой–то особой, избранной касте, дающей им право уничтожать другие народы. А как объяснить тот факт, что свои же, русские люди, лишили Николая родителей, семьи? Разве можно найти этому объяснение? И тем более, – оправдание?
VI
Коле было десять лет, когда началось это. В начале зимы в деревне стали происходить странные события, изменившие жизнь Колиной семьи. Мальчик тогда впервые услышал слово «избирком». Сначала было непонятно, что это такое. Потом выяснилось, что избирком – это несколько самых бедных деревенских мужиков, собравшихся вместе и решившись отобрать у всех, кто жил зажиточно, коров, лошадей, кур, свиней, сено, зерно и прочее добро, которого у этих самых мужиков почему–то не было. Как ни возмущался отец Коли, как ни призывал обидчиков к совести, скотину, хлеб и что–то из домашнего скарба со двора вывели и вынесли. Вдобавок к этому в избиркоме составили грозную бумагу, в которой было написано, что Виктор Константинович признаётся кулаком, лишается избирательных прав и вся его семья подлежит выселению. Куда, не говорилось, но год выселения был обозначен точно – тысяча девятьсот тридцатый. Посему выходило, что жить им в родной деревне оставалось года полтора.
В эти дни Коля услышал несколько новых слов: колхоз, кулак, мироед… Что такое колхоз, они с Васей до конца и не поняли. Отец утверждал, что из этой затеи ничего хорошего не выйдет. Учительница в школе говорила, что у колхозов большое и счастливое будущее. Хорошее дело колхоз или плохое, мальчики так и не уяснили. А вот, что их тятьку называют кулаком и мироедом, поняли, но согласиться с этим не могли. Ладно бы кулак! Отец и в самом деле в своих руках весь дом крепко держал. А мироед? Что же он мир ест, что ли? Наоборот, всегда был готов помочь тем, кто беднее, вот хоть бы тётке Марье, что в нижнем конце деревни в избушке с сыном живёт. Да и мёдом со своей пасеки каждое лето всю деревню отец щедро угощал. Неужели забыли? По всему выходит, что мироедом его зря прозывают.
Но другие люди, по всей видимости, эти добрые дела
в счёт не брали и всем селом решили, что в колхозе самому Виктору Константиновичу делать нечего, хватит с него и того, что его коров да лошадей в колхоз примут, сено и зерно туда же возьмут, а сам он с семьёй пусть в тайгу едет, чтобы другим не мешать новую жизнь строить.
С тех пор отец с матерью затосковали. Прежней радости в доме уже не было. Но работали не покладая рук. И родители, и дети. Кроме животины, отобрали у семьи большую часть пашни, покоса, пасеку, потому давнишнего достатка не было, но голодать не голодали. Отец по ближним деревням ходил: сапожничал, плотничал, самовары да чайники паял. Подкопили деньжат и новую коровку завели. Боязно было, что опять заберут. Но что делать? Как без молока детей прокормить?
Меж тем время шло. Ещё теплилась надежда, что не выселят их из родного дома, что одумаются односельчане. Вспомнят, что никому из них Виктор Константинович ничего плохого не сделал, многие годы добрым соседом был! Но не тут–то было! В начале очередной зимы Коля с Васей заметили, что в семье стали вестись разговоры, о которых самым маленьким, то есть ему, Васе и Тоне, знать было не позволительно. Несколько вечеров подряд, отправив младших детей на печку, где они обычно спали в холодное время, старшие долго и напряжённо обсуждали что–то. Коля с Васей уже на второй вечер, заподозрив неладное, решили не спать и подслушать, о чём говорят взрослые. И хоть ничего не удалось услышать, по выражению лиц родных, по тому, как кто–то время от времени разводил руками или, хуже того, начинал говорить громче положенного, стало понятно: случилось недоброе. Вскоре тайное стало явным. По случайным обмолвкам дети поняли, что семью могут выселить из дома и отправить далеко
в тайгу…
Когда ехать, точно никто сказать не мог. Но скоро. Вот–вот уполномоченный из района приедет. Мать с Марийкой по ночам в спешке вязали узлы с одеждой, мешки с барахлишком зашивали, отец, ломая голову, нужные в хозяйстве инструменты перебирал. Все бы взять, да хватит ли места на возу? Потом принимался чинить валенки и полушубки детей. Заодно учил Васю, вечно крутившегося около отца, дратву смолить, шилом и иглой работать. Сестра Тоня, самая младшая, одна из всей семьи радовавшаяся предстоящей перемене, свою тряпичную куклу в дорогу собирала.
Отец крепился, мать, предчувствуя беду, уже не скрывала слёз. Накануне выселения, то ли почувствовав беду, то ли прослышав что–то, в родном доме неожиданно появилась Татьяна – вторая дочь. К тому времени она была уже замужем за военным, жила где–то далеко и редко наведывалась к родным. Невесёлой и короткой была эта долгожданная встреча… Отец, опасаясь за дочь, не оставил её в доме и под покровом ночи отвёл к кому–то из надёжных людей. Вернувшись, в бессилии опустился на лавку. Мать, крепившаяся до его прихода, заголосила навзрыд, громко и безутешно. Отец сел рядом, охватил её обеими руками: «Не плачь, Фасеюшка, не пропадём! Везде люди живут!» Потом, словно опомнившись, резко встал: «Будет, мать, как по покойникам воешь! Ещё беды накличешь!» Обернувшись к детям, перекрестил их и отправил спать: «Поспите, детки, на печке–матушке, когда ещё в тепле удастся поспать…»
Чуть свет в дом нагрянул уполномоченный. И хоть был он при должности, называвшейся таким мудрёным словом, Коля сразу узнал его. Парень был из здешних, деревенских. Жил в небольшом домишке у реки и днями играл с другими мальчишками в рюхи. Потом неожиданно куда–то исчез и вот теперь так же неожиданно явился в родную деревню важным начальником.
– Собирайтесь, что ли, – не поприветствовав хозяев, небрежно произнес он. – Подводы ждут.
– Ты бы, Кешка, объяснил мне, за что из дома в тайгу гонишь малых детей, – гневно подступая к вошедшему, громыхнул отец. – Какой я кулак? Разве кто, кроме моих детей, на моём поле спину гнул? Разве я обманул кого, убил или ещё что сделал? Отвечай! Кулак я?
– А ты не выражайся! Уважение к власти имей! Иннокентий, Иннокентий я! Кешки нетути больше. При должности я, имей уважение.
– Это за что я тебя, разбойника, уважать должен? За то, что ты меня из моего же дома гонишь? Отвечай, пошто меня кулаком считаешь!
Не то, чтобы кулак ты настоящий, Виктор Константиныч, но в новую жизнь негоже тебя брать.
– Это почему не гож я для новой жизни? Работать умею?
– Вот потому и не гож, что высоко о себе мнишь, значит, других хуже себя считаешь! Не место тебе в колхозе! Ненадёжный ты! Не можно знать, что у тебя на уме.
– Ага! Я‑то, дурак, думал, вам надо знать, что в миске
у меня! А вам и голову мою подай!
– Да тебя, Константиныч, после таких речей не то, что в тайгу, на каторгу отправить надо. Не договоримся мы с тобой. Светлое будущее с такими, как ты, не построишь. Отсталый ты элемент! Собирайся! Народ решил освободиться от тебя, и нечего тут тары–бары разводить. Скажи спасибо, что мы тебя только высылаем, а то могли бы запросто и к стенке поставить1.
– Тебе, что ли спасибо? Небось, на моё добро сам глаз положил? Кого ты в мой дом поселишь? Уж не сам ли зайдёшь?
– Не сам, не сам! Я не для личного обогащения классовую борьбу веду. Поселим в твои хоромы из бедноты кого2.
– Это кого же?
– Тимофея Андрианыча с семьёй.
– Тимошку? Так он в первую зиму всех заморозит! Он и дровами–то по деревне всю жизнь побирается!
– У тебя, мироеда, небось, на три зимы дров припасёно!
– Конечно, припасёно. Мы ведь, как другие, по гулянкам не ходили!
– Ну, хватит! Собирайся! Нече пустые разговоры вести. Не твоя это забота, кто замёрзнет, а кто нет. Посмотрим, как ты в тайге приживёшься. Может, раньше Тимофея замёрзнешь! Грузитесь, пока подводы ждут, а то безо всёго поедете.
Побросав в пароконные розвальни вещи, отец стал усаживать туда детей. А уполномоченный, наблюдая за всем с крыльца, вдруг обнаружил, что в списке не вся семья значится.
– А старшая дочка где? Танька? Ты куда, кулацкая твоя морда, её отправил? Обмануть власть захотел? Так тебе это не пройдёт!
– Дочка моя? У неё своя семья! И ты не власть! Не твоего ума дело! Думаешь, кожанку надел, так за умного сойдёшь, – гремел отец, накрывая тулупами детей.
Мать с кринкой молока выскочила из дома последней. Пейте, детушки! Остатний раз от родной коровушки молочка попейте!
Вера, самая старшая дочь, жила к тому времени своим домом и под выселение не попала. Потемневшая от горя и бессонницы, она по очереди бросалась обнимать то присмиревших напуганных братьев и сестёр, то отца с матерью.
Поодаль от саней кучкой стояли деревенские бабы и мужики. Бабы утирали концами платков глаза, мужики попыхивали самокрутками. Никто не посмел приблизиться к отъезжающим.
Осиротевший дом зиял распахнутой не по–хозяйски дверью…
– Прощайте, люди, не поминайте лихом, – крикнул
в толпу отец, натягивая вожжи.
– Прощайте, – несмело крикнул кто–то вослед.
Вера, пока силы не покинули её, всё бежала и бежала за санями…
