Текст книги "Далёкое близкое"
Автор книги: Лидия Сергеева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 5 страниц)
Отец был строже матери, и методы воспитания у него свои были. Помнит Коля, как однажды в пору сенокоса метали стог. Отец стоял наверху, старшие подавали ему вилами сено, младшие подгребали остатки. Отец уронил вилы на землю:
– Коля, вилы подай!
– А чё не Ваня?
– Ты подай!
– А чё не Вера?
– Подай, я говорю!
– А кабы ты сам слез! Некогда мне, вишь, сено подгребаю.
На том разговор и закончился. Кто–то из старших вилы подал. В ужин, после щей, мать из печки пареную морковь достала. Дети её за лакомство почитали. Отец чугунок принял сам и стал по кругу каждому едоку порцию выдавать. Колю обошёл.
– Папа, а мне?
– Тебе нету сегодня! Ване надо, Тане надо, Вере надо, Тоне, Васютке с Марийкой надо, и я морковку люблю.
Хоть и мал был Коля, да всё понял!
Уже учителем, столкнувшись с проблемами воспитания, Николай не раз вспоминал своих родителей. Как могли они, с грехом пополам умевшие читать, создать
в семье атмосферу всеобщей любви и всеобщего долга?
Наверное, потому, что сами до самых последних дней жили в ладу и согласии друг с другом, жили в труде, жили просто и бесхитростно, находя отраду в детях, словно бы растворившись в них, и их методы воспитания тоже были простыми, немудрёными…
Проснувшись утром, Николай застал бодрствующим не только Евсеича, но и Никиту. Тот, прижавшись вплотную к стене вагона, не отрываясь, глядел в узкую щель между плохо подогнанными или уже рассохшимися досками.
– Никита, застудишься, – предупредил Николай. – На ходу ишь как свищет!
– Он с самого рассвета так сидит, – подал голос Евсеич. – К своей станции подъезжает. Сегодня дома будет,
с мамкой увидится.
– Может, и не успею добраться, разве какая оказия. До нашей деревни от станции почти пятнадцать километров, а если на этой станции состав не остановится, то
и всех пятьдесят будет.
– Остановится, не переживай! Я у бригадира спрашивал, – успокоил Евсеич. – Часа через полтора должны быть на месте, если встречных не будет. Давай–ка, сынок, потихоньку к выходу двигай, остановка совсем чутейная будет, на минутку.
Евсеич с Николаем, поддерживая Никиту с двух сторон, помогли добраться поближе к двери. Неугомонный Пётр, не успев открыть глаза, с ходу оценил обстановку:
– Глядите–ка, Никитка наш до дома доехал! Счастливый!
Никита молчал. Тревога и растерянность так и не исчезли с худого мальчишеского лица. Ни малейшего проблеска радости от ожидания встречи не промелькнуло
в его погасших глазах.
– Сынок, ты будто и не рад! С минуты на минуту мамку обнимешь! Домой поедешь!
– Откуда ты знаешь?
– Знаю, и не только это! Всё про тебя знаю. Всё у тебя хорошо будет: и семья, и дети. Как все люди будешь жить.
– Смотри, Никитка, много детей не рожай! Человек пять или шесть, больше не надо, – не удержался от очередной шутки Петька, тут же получивший от Гриши очередной тычок в бок.
Евсеич был в этот день необычайно сосредоточенным и задумчивым. Чуть почувствовав, что состав сбавляет скорость, перекрестил Никиту, надел ему на плечи
вещевой мешок. «С богом, сынок, вставай, а ты, Пётр, костыли держи! Остановимся, прыгай и принимай Никитку!»
Поезд остановился. Никита в точности с указаниями оказался на земле. Евсеич стоял рядом, беспокойно поглядывая по сторонам. И вдруг в морозном воздухе раздался пронзительный душераздирающий крик: «Сынок, Никитушка!» От подводы, стоявшей недалеко от путей, отделилась маленькая женская фигурка. Спотыкаясь, она из всех сил метнулась к вагону. Из–под завязанного по–деревенски платка выбивалась упрямая прядь волос, ноги путались в полах длинного не по росту полушубка. Никита, увидев мать, сделал несколько робких движений навстречу. Наконец, к всеобщей радости, она добежала и, прижав сына, без конца повторяла срывающимся голосом: «Сынок, живой! Никитушка, живой!» Время от времени, словно боясь отпустить радость, не разжимая рук, заглядывала сыну в лицо и опять повторяла: «Сынок… Живой…»
Паровоз дал гудок. Евсеич с Петром быстро вскочили в вагон, и вдруг, откуда ни возьмись, к дверям подскочила молоденькая девчушка, достала из–за пазухи узелок
и молча сунула в первые попавшиеся руки.
Состав качнулся. Столпившись в открытом проёме, все видели, как по направлению к подводе, обнявшись,
медленно двинулись мать и сын. Мать, поддерживая Никиту, время от времени останавливается и глядит ему
в лицо. Девчушка, отскочившая от вагона, спешит вслед. Поравнявшись, встаёт рядом с Никитой… А тот, обернувшись назад, машет свободной рукой: «Прощайте, братцы!»
– Прощай, Никита, – не сговариваясь, крикнули все
в ответ.
– Прощай, Никита, дай Бог тебе здоровья! – устало повторил Евсеич и рухнул на сено. Все переглянулись, неожиданно уяснив, что встреча Никиты с матерью не была случайной.
– Евсеич, так это ты? Это ты всё устроил, – первым озвучил всеобщую догадку Пётр. Как же ты смог? Ты же всё время тут был?
– Не я это! Без меня много добрых людей на свете. Я ведь только попросил начальника поезда по своей связи сообщить на станцию, что безногий солдат едет. А начальник при мне распорядился, чтобы в деревню матери сообщили. Так само по себе и покатилось. А ты говоришь! Сколько добрых людей за Никитку переживали. У русского человека душа отзывчивая, мягкая. А сколько мать Никиткина ждала? Вчера мы на эту станцию сообщили, только время прибытия затруднились сказать. Наверное, давно примчалась! Мать, она и есть мать!
Николай с недоумением слушал Евсеича, в который раз восхищаясь добротой и душевной щедростью этого человека. «На таких людях Россия испокон века держится», – подумал он, и не было в этой мысли ни ложного пафоса, ни преувеличения.
Меж тем Петька, придя в себя, обнаружил, что держит в руках загадочный узелок. Развязав его, увидел ватрушки, заботливо завёрнутые в несколько слоев промасленной бумаги.
– Ребята, шанежки! Это же нам от Никиткиной матери! Даже не замёрзли! Шанежки мои, шанежки! – чуть ли не запел Петька и неуверенно, словно боясь расстаться, протянул невиданное угощение Евсеичу.
– Тебе это!
– На следующей станции кипятка добудем и праздник устроим, – сказал тот, засовывая свёрток себе под одежду. – На Никиткиной остановке машинист по доброте душевной остановил. Теперь, вишь, как гонит! Время нагоняет. Тоже добрый человек! На нарушение пошли они с начальником поезда! Могли бы и отмахнуться от меня, время строгое, военное. Но уважили! Не меня, калеку–фронтовика!
– Евсеич, ты что, всех в свою веру обращаешь? – то ли в шутку, то ли всерьёз спросил Петька.
– В доброту русского человека обращать не надо! Она у него с рождения.
– Так уж и у всех?
– А ты, Петя, думай, что у всех, жить легче будет!
– Тебе, что ли, легче живётся? Доброты в тебе через край, за всех страдаешь, всем помочь рад. Спокойно жить не можешь, вроде как для других живёшь!
– Петя! Теперь к Евсеичу приставать будешь, – не удержавшись, вступил в разговор Николай. – Если бы все такими были, жизнь другой была бы. Труднее других он живёт, беспокойнее, зато люди его любят. Вот ты, например, сколько дней Евсеича знаешь? А помнить до конца жизни будешь.
– Ну, Коля, уговорил, твоя правда. Не зря на учителя тебя учили. Тебе бы только в клубе с докладами выступать! Ишь ты, как нас рассудил! Я ведь всё понимаю, не смотри, что грамоты маловато. А ты, отец, не обижайся! Сболтнул я лишнего! От голода сил уже нет молчать!
За разговорами не так есть охота!
Евсеич и в самом деле устроил обещанный праздник. Нашелся и повод подходящий: «Сталинградская битва, – на всю станцию вещал репродуктор голосом Левитана, – завершена полным разгромом противника… Вчера, второго февраля 1943 года, капитулировали последние остатки окружённых войск…»
Достав из своих запасов чекушку спирта и разделив её содержимое на всех, Евсеич вынул из–за пазухи заветный свёрток.
– Давайте, сынки, за победу выпьем! Чтобы ни одного фрица на нашей земле не осталось!
– Ура! – чокнувшись кружками, дружно подхватили все.
– За тебя, Коля, – продолжил тост Гриша. – Не зря ты кровь свою под Сталинградом пролил!
Всё: и глоток спирта, и забытый вкус шанежек – всё настраивало на сентиментальный лад. Перебивая друг друга, Григорий с Петром вспоминали то фронт, то дом, родных, довоенное время, то рассуждали, какой счастливой будет жизнь после войны. Евсеич, тоже заметно захмелев, вспомнил, как посылал сватов к будущей жене, как первенцу радовался… Николай, как обычно, отмалчивался. И хоть память в очередной раз вернула его в отчий дом, он не мог вслух поделиться с кем–то этими воспоминаниями: ещё жива была боль. Попутчики, особенно Евсеич, видимо, чувствовали это и не приставали к Николаю
с расспросами.
Постепенно угомонившись, Григорий с Петром заснули первыми. Евсеич, подбавив лошадкам сена, примостился рядом с Николаем.
– Сынок, вижу я, как тяжело тебе, а ты поделись, легче станет. Всё молчишь да молчишь! Нельзя в себе боль держать.
– Что рассказывать–то? Тебе своего горя хватает!
– А ты хорошее расскажи, вместе порадуемся!
– Долго рассказывать, ночи не хватит…
– Так и времени у нас много, хоть отбавляй!
– Знаешь, Евсеич, ты мне чем–то отца напоминаешь. Он тоже никогда без дела не сидел… Очень работать любил… А уж животину–то как любил, особенно коней…
Их у нас пять или шесть было… И я их любил… Больше всего одного – Рыжика. Когда за столом сахар давали, я свой кусочек не ел, ему приносил… И он меня любил…
– Раз кони в хозяйстве были, значит, зажиточно вы жили! Не с того ли беды–то пошли?
– С того!
– Детей–то много у вас было? – стараясь переменить тему, спросил Евсеич.
– Я девятнадцатый, а после меня ещё были. Только не все выжили, многие и до трёх лет не доживали.
– Ахти лихоньки! Как же столько детей родить можно, – воскликнул Евсеич, поражённый этим числом. – А в живых сколько осталось?
– До войны шестеро было. Кроме меня, – брат и четыре сестры. А теперь и не знаю, кто в живых остался. Вот в свою деревню и еду, чтобы про них узнать. Никого там сейчас нет. Брат на фронт ушёл. Все сёстры перед войной из села уехали. Кто куда. Самая старшая к сыну.
Он у неё военный. Младшая с ней. В военном городке под Саратовом жили, а где теперь – неизвестно. Знаю, что младшая сама на фронт попросилась, а про других не знаю. Как война началась, растеряли мы друг дружку. Если жив кто, обязательно весточку на родину пришлёт.
– Конечно, пришлёт, – подтвердил Евсеич, но в голосе его почувствовалась не свойственная ему растерянность. – А, может, уже прислали, – помолчав, добавил он несколько уверенней. – Может, ты и сам в Саратов съездишь, не под немцами ведь он. А может, они подальше от фронта подались. Адрес узнаешь, так и съездишь к ним, порадуешь, что живой?
– Там видно будет, – уклончиво ответил Николай.
Долгим разговор не получился. Евсеич, словно почувствовав, что беседа их облегчения Николаю не принесёт, перестал задавать вопросы, а тот, погрузившись в свои думы, больше ничего рассказывать не стал. Отгоняя от себя тяжелые воспоминания, не в первый раз перебирал
в памяти то, что знал о семье и родителях.
Отец, Виктор Константинович, которого в деревне, несмотря на его возраст, частенько называли солдатом, двадцати лет от роду пошел по жребию в армию, где и прослужил много лет. Вместе с ним все эти годы неразлучно была и его Фасея, Фасеюшка, не захотевшая расстаться
с любимым. Он исправно служил и в мирное время, и в военное, участвовал в русско–японской войне, получив за храбрость, проявленную против неприятеля, орден Святого Георгия – «Георгиевский крест». Она исправно рожала детей, а когда перед началом первой мировой войны вернулись они в родную деревню, община выделила семье большой надел земли, по числу едоков. В первый же год отец со старшими детьми, заготовив лес, собрал толоку и поставил на месте старой дедовской избушки просторный дом–пятистенку. Немного таких домов в деревне было «Не дом, а терем», – любила говаривать мать, любуясь высокими стенами, тесовой крышей, высоким крыльцом и нарядными наличниками.
Работать в семье любили не только родители. Так было заведено, что мальчики лет с шести–семи в поле отцу помогали и пахать, и сеять, и косить, девочки с малых лет
в доме и во дворе помощницами матери были.
Коля, родившийся после революции, тягот Гражданской войны не помнил, от старших слышал, что много скотины со двора пришлось отдать то белым, то красным. Однако и с этой бедой справились. Ухоженная да удобренная земля хорошие урожаи давала, себе хватало и на продажу оставалось. На вырученные деньги со временем новых коней купили, пару коров. Как без животины крестьянину хозяйство вести да семью кормить! Так и жили в труде и достатке. Новой властью отец доволен был: налогами да поборами не душила. И дети в семье горя не знали – сыты, обуты все, а родителям посильную помощь оказать – только в радость всем. Коля помнит, как счастлив он был, когда во время сенокоса отец брал их с Васей в поле. Специально для них были сделаны маленькие грабли, которыми надо было ворошить и сгребать сено. Помнит, какой радостью и счастьем наполнялось его сердце, когда он вместе со всеми возвращался с поля, а мама, встречая их, спрашивала: «Ну как, работнички, устали?» «Устали, устали, – отвечал за всех отец. – Много сделали. Без Васютки и Миколки не справились бы. Спорко работают сынки. В первую голову корми их, мать!»
А мама, ласково поглаживая мальчишек по стриженым головам, подкладывала лучшие кусочки и без конца приговаривала: «Кушайте, сынки, кушайте!» Накормив мальчиков, она разрешала им сбегать на речку: «Сбегайте, окунитесь! Усталость как рукой снимет!» И они радостно бежали к реке, голышом бросались в теплую воду, ныряли и брызгались до тех пор, пока не приведут коней, купать которых – не меньшее удовольствие.
Вспоминая всё это, Николай снова почувствовал себя мальчишкой. И ощущение это было таким явным, что он невольно улыбнулся. «Захмелел я, что ли», – подумал он и неожиданно уснул.
Ночью состав миновал Омск. На одной из следующих станций должен выйти Пётр, ещё через несколько перегонов – Григорий. Пётр с самого утра сидел на изготовке: не проскочить бы! Всегда неугомонный и разговорчивый, этим утром он молчал. Изредка пробирался то к одной стороне вагона, то к другой. Прильнув к щели единственным глазом, внимательно всматривался в бескрайние снежные пейзажи. Не обнаружив ничего, за что мог уцепиться глаз, тяжело вздыхал и с опаской шептал: «Не проехать бы!»
Евсеич успокаивал: «Не проедем! Ещё часа два ехать». Пётр благодарно кивал, а через несколько минут снова начинал метаться между стенами вагона.
Наконец проехали одну за другой хорошо знакомые ему станции. Суетливо закинув за плечи солдатский мешок, Пётр начал прощаться.
– Прощайте братцы, не поминайте лихом, если что не так, – подходя к каждому, говорил он и долго жал руку. – И ты, Евсеич, прости, и ты, Гриша, и ты, Коля!
– Не за что тебя прощать. От тебя одно веселье в дороге. Теперь нам скучно будет, – расчувствовался Григорий. – А вот ты меня прости, иногда неправ я был!
– Да прав ты, прав! Сам знаю такой грех за собой! Люблю языком почесать, что правда, то правда!
– Ну и чеши на здоровье, не во вред ведь!
– Коль, а Коль, – неожиданно переменил тему Пётр. – Ты как, предложение–то моё… не обдумал? Я от всей души предлагаю! Не пожалеешь!
– Не решил пока! Надо на родину съездить, узнать, что и как. Может, потом и надумаю.
– Как надумаешь, дай знать! Я тебя встречу с очень даже большой радостью. Прямо на этой вот станции
и встречу! Что тебе одному по чужим тропкам блудить!
– Спасибо, Петя!
– Давай, сынок, готовься! Долго стоять не будем, – вмешался Евсеич, как всегда, бывший в курсе всех дел.
Обнявшись с товарищами, Пётр спрыгнул на землю, и, пока поезд не ушёл за поворот, видно было, как, удаляясь всё дальше и дальше, одиноко стоящий на крохотном перроне солдат машет вслед отъезжающим рукой.
– Хороший человек, дай Бог ему здоровья, – первым нарушил молчание Евсеич.
– Хороший, – в один голос согласились остальные.
– Такие люди на фронте, особенно в окопе, – находка, – добавил, расчувствовавшийся Гриша. – Иногда такая тоска заберёт, что хоть волком вой. А кто–нибудь, вроде Пети, свои байки как начнет травить, сразу и полегчает! У нас в батальоне был такой… Степаном звали… В возрасте мужик, больше тридцати годов. Из–под Одессы он…
– Почему звали?
– Нет его больше… На мине подорвался… На куски разнесло…Жаль Стёпу… Он всё от своих письма ждал. Они
в начале войны эвакуировались. Жена и трое ребятишек. С дороги всего одно письмо и успели прислать. А потом ни гу–гу. Не доехали, значит. Может, под бомбёжку попали, может, ещё что. А он всё весточки ждал, верил: «Не могли, говорит, они все погибнуть! После войны отыщу!» Теперь некому искать, да и есть ли кого?
– Да, понаделала война беды! Сколько вдов и сирот осталось! – вздохнул Евсеич и, ссутулившись, пошёл подкинуть лошадкам сенца…
Через несколько часов пришёл черёд прощаться с Григорием. Тот ожидал свою станцию степенно, без лишней суеты. И только в самые последние минуты расчувствовался. Обняв единственной рукой сначала Евсеича, потом Николая, трижды по–русски расцеловав их, попросил дрожащим от волнения голосом: «Вы уж меня не забывайте,
и я вас помнить буду!»
– Иди с Богом, сынок, не забудем, пока живы! Адресок мой не потеряй. Может, когда ещё свидимся!
Поезд тронулся. Уже без Григория.
– Ну вот, Коля, одни мы с тобой остались. Скоро и нам прощаться. Нас с моими лошадками в Барабинске отцепят от состава. Один поедешь. Начальник поезда тебя в другой вагон отправляет, через два от нашего. Теперь доедешь до своего Новосибирска!
– Спасибо, Евсеич! Когда только успел? А ты–то куда?
– Невестушек своих сдам – и домой. Должны нас встретить на станции. И секретарь райкома знает, ждёт, и председатель совхоза должен встречать. Жаль мне с касатушками моими разлучаться, только им тут спокойнее будет. Они ведь из–за Волги едут. Тоже настрадались. Их из–под Воронежа к нам, в Тамбовскую область привезли, так фашист, окаянный, и туда долетел: под бомбёжку они попали. Редкой породы лошадки, ценной, да только немного их осталось: часть погибла, часть военные забрали. Хотели всех забрать, да секретарь райкома у нас человек государственный, вдаль глядит. Не дал! И всё тут! «Хоть под трибунал, говорит, отдавайте, не отдам!» Меня вызвал к себе, упросил: «Поезжай, Алексей Евсеич, лучше тебя с этим никто не справится! Должность твоя – животных лечить, а теперь спасай. Породу спасай. Можно бы кого другого помоложе послать, да вдруг что с ними в дороге приключится? Простому конюху не справиться.
А у тебя опыт! Поезжай. После войны «спасибо» тебе люди скажут! Конезаводы возрождать будем!» Где же тут откажешь, если человек, да ещё при такой должности, просит? И лошадок жалко, страсть как жалко! Взял я свой сундучок со склянками, бумаги собрал и поехал.
– Так ты, Евсеич – ветеринар?
– Так! При земской школе молодым мальцом курсы ветфельдшеров ещё до революции окончил. Многому не научили, остальное добрал на практике. Скоро три десятка лет, как я при животине нахожусь. Они ведь, как и люди, тоже болеют. И эпидемии бывают. На моей жизни чума была, сибирская язва. Я тогда по месяцам дома не показывался. Да и по сей день отлучаюсь часто. Спасибо жене, с пониманием она к моей работе относится!
– Да, трудная у тебя работа! Меня отец мечтал на доктора или ветеринара выучить.
– Учитель, Коля, тоже хорошая профессия. Главное, чтобы ребёнка не обидеть! Это самое главное.
– Не обижу! Разве можно?
– Вижу! Не первый год на белом свете живу, в людях разбираюсь. Только я тебе, сынок, так скажу: нельзя прошлым жить. Молодой ты, всё ещё у тебя впереди, попомни моё слово. Когда своя семья будет, и детки народятся, боль твоя отступит, утихнет помаленьку. Сирота ты, пока своей семьи не завёл! Жену выбери по душе, чтобы во всём с тобой заодно была. По любви выбирай, смотри, чтобы и она тебя любила. Всё в человеке через любовь лечится: и душа, и тело. Я до сей поры старуху свою люблю, хоть и не признаюсь ей в этом. И она любит, чувствую я. Разве могли бы мы без любви друг к другу столько горя пережить? Вот и ты через любовь счастье узнаешь.
– Спасибо тебе, Евсеич! Жаль, что расставаться нам скоро. Только я уж тебя не потеряю. Адресок всегда при себе держать буду. Обязательно напишу.
– Ну, вот и ладно! Весточку от тебя ждать буду. А может, когда и свидимся. До нас рукой подать от Саратова. Война закончится, может, сёстры туда вернутся. Поедешь к ним и к нам со старухой завернёшь. А может, секретарь райкома меня назад за лошадками моими пошлёт, я дам тебе знать.
Евсеич всё говорил и говорил, как будто хотел наговориться на всю жизнь. За разговорами незаметно подъехали к Барабинску. Пока поезд маневрировал, Николай не мог оставить своего наставника: хоть минутку ещё с ним побыть! Не верилось, что они расстаются, может быть, навсегда. Наконец вагон отцепили. Состав, издав скрежещущий металлический звук, дёрнулся и медленно поплыл
в обратную сторону
– Беги, сынок, не отстать бы тебе! В третий вагон
прыгай!
Наспех обняв Евсеича, Николай добежал до нужного вагона. Ухватившись за протянутую руку, вскочил в вагон и оглянулся. Евсеич стоял на том же месте и смотрел вслед уходящему поезду. Лица его было уже не различить, но по тому, как часто проводил он по лицу рукой, понятно стало: растрогался человек. У Николая тоже застрял в горле предательский ком. Хорошо, что никто этого не заметил.
