355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Лидия Чуковская » Из дневника. Воспоминания » Текст книги (страница 2)
Из дневника. Воспоминания
  • Текст добавлен: 8 сентября 2016, 22:30

Текст книги "Из дневника. Воспоминания"


Автор книги: Лидия Чуковская



сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 31 страниц) [доступный отрывок для чтения: 12 страниц]

Туся подтвердила: «Я вас гораздо отчетливее слышу в статьях, предисловиях, письмах, чем в стихах, хотя в стихах вы откровеннее». «Мне ваши стихи нравятся не меньше, чем Ильиным, но Ильины от вас меньшего требуют».

Ну вот, это было дня три назад, а сегодня вечером она позвонила с таким сообщением:

– Я говорила с С. Я. о ваших стихах. Мне хочется понять, чего им не хватает, чтобы выразить вас вполне, чтобы они стали вполне вашими? С. Я. объяснил так: в этих стихах два элемента основные хороши – музыкальность, психология, т. е. ум и чувство, но нету третьего – актерского начала, необходимого в искусстве.

Откуда же ему взяться в стихах, если его нет во мне?

1/V 46. Как-то там, в нашем городе, Шура сегодня? Давно она мне не пишет.

Вечером позвонила Тусе. Чтобы ее голосом заключить день.

Я часто думаю: кто из нас первый умрет? А вдруг не я?

7/VI 46. Ездила с Тусей в магазин, чтобы помочь ей волочить тяжелые корзины. Туся рассказывала про Мессинга16: она была на сеансе в поликлинике. О шарлатанстве, по ее словам, не может быть и речи, но впечатление тяжелое, потому что он напоминает собаку, напряженно ищущую, нюхающую. Туся говорит, что его удивительная деятельность представляется низшей деятельностью организма, а не высшей.

Корзины были тяжелые, я еле шла, но мне помогал Тусин голос. Мы придумывали сценарий про школу, который хотели бы вместе написать. Туся придумывала как шла – легко.

13/Х 46. У меня была Туся. Пришла она внезапно: относила в Литфонд стандартные справки и зашла по дороге.

В последний год она в тоске, в тоскливых мыслях о себе. Все мы так. И это, конечно, ни для кого из нас не новость, но когда очень уж хватает за горло – бежим друг к другу.

Вот она и пришла. Стала прямо, прислонясь спиной к книжному шкафу – она всегда стоит и прижимается к стене во время долгих наших разговоров.

– Я на днях бродила по улицам, – рассказывала Туся, – и мне очень легко, свободно дышалось и легко было идти. Но я подумала: если бы меня спросили, что сейчас со мной происходит, я ответила бы с совершеннейшей точностью: «Я умираю». Это не патетический возглас, не стон, не жалоба, это простое констатирование факта. Умирание в том, что у меня почти нет желаний и утрачены все связи с миром. Остались два-три человека, за которых мне больно, если им причиняют боль. Осталась память. Для жизни этого мало.

Я спросила, думает ли она, что это именно с нами произошло или это просто возраст, т. е. общая судьба.

– Нет. С нами.

Я напомнила ей герценовскую судьбу: он написал «Былое и думы» и создал «Колокол» в ту пору, когда считал, что у него все позади, остается только вспоминать прошедшее. А все было в разгаре и все впереди… Я спросила у Туси: если бы не надо было работать для денег, для членства в Союзе, работала ли бы она, чешутся ли у нее руки на труд, или только лежала бы с книгой?

– Я училась бы, – ответила Туся, подумав, – языкам, филологии, истории… Хотелось бы мне устроить школу, воспитывать детей… Кроме того, я написала бы историческую трагедию о Котошихине17.

– Ну, вот видите! Вам еще хочется работать! Значит, до смерти далеко.

Но Туся не пошла на это утешение.

– Нет, Лидочка. Рискнем сказать так: в человеке живут любовь и ум. Любовь во мне умерла, а ум еще жив. Он не занят, он, в сущности, свободен, потому что те дела, которые он вынужден выполнять, его не занимают. И он еще хочет деятельности, он в полной силе, ему всего сорок лет. Вот и все.

Это в Тусе-то умерла любовь? И остался только ум? Что за чепуха.

Но я ей этого не сказала. Как-то не решилась сказать.

20/Х 46. Люшенька уехала на дачу, мне не надо хозяйничать. Я позвонила Тусе и осведомилась, не нужна ли я ей. Она попросила приехать к 5 ч.: она мучается над очередным календарем.

Мы просмотрели два месяца: март и апрель. Подбор материала преглупый и прегнусный. Туся говорит: Ленин в детстве изображается так, будто ему предстояло сделаться смотрителем богоугодных заведений, а не революционером. Он очень чисто мыл руки, слушался папу и маму, ел все, что ему клали на тарелку, и пр.

Мы забраковали 3/4 предложенного материала.

Когда я уже оделась и стояла в пальто в узеньком пространстве между Тусиной койкой и шкафом – мы как всегда разговорились взасос. Мы стали вспоминать Институт, студенчество. Мы вспоминали не лирически, для нас обеих это не любимое время. Мы перебирали всех мальчиков и девочек, каких только могли вспомнить. О многих мы не знаем ровно ничего, а многие погибли.

– Странные были у нас учителя, – сказала Туся. – Все незаурядные, даже блестящие люди: Тынянов, Эйхенбаум, Томашевский, а в учениках разбирались худо. Больше всех они любили Коварского, Степанова, Гинзбург, Островского. Коварский – нуль; Степанов – барахло; Гинзбург умна, но не на бумаге18; Островский – библиограф – и все они вместе прежде всего не литераторы. Непосредственно-талантливого, литераторского в них нет ничего, а псевдоученого много.

Да, я с Тусей согласна – наши университеты были позади: поэзия – и впереди: редакция. Институт же не дал почти ничего. (Разве что Энгельгардт кое-что открыл нам.) Нет, Институт дал нам самое главное: друг друга.

5/XI 46. Сегодня со мной случилась беда, которая не знаю чем бы кончилась, если бы не Туся. Меня вызвал к себе Сергеев19, посмотреть его пометки на гранках Миклухи. Критическая сторона оказалась на высоте; в своем недовольстве он часто бывал прав; но принять ни одной его поправки, буквально ни одной, – я не могла. Слуха никакого. Однако я возражала спокойно, и он принимал мои предложения. И вдруг, когда я решила, что все уже позади, он вынул из портфеля три страницы собственного текста, который, по его словам, вставить в книгу необходимо! Какая-то пустая газетная трескотня о Миклухином антимилитаризме. Как будто вся книга не об этом! Как будто созданная мною картина еще нуждается в подписи! Все слова, которых я избегала, все общие места, все штампы собраны на этих страницах. Я не выдержала, наговорила ему резкостей. Он требовал, чтобы я тут же подписала гранки. Я сказала, что не раньше завтрашнего утра, – схватила гранки и ушла к Тусе.

Я к ней явилась в состоянии полной негодности. Еле-еле могла рассказать, в чем дело. Но Тусенька прочитала стряпню Сергеева и все поняла. За какие-нибудь два часа, расспрашивая меня, прикидывая и так и этак, она передиктовала мне злосчастные сергеевские страницы так, что они приобрели и содержание, и смысл, и стройность. И все это весело, с шутками, изображая бывшую жену Сергеева Адалис, и его самого, воспроизводя его жирный, сочный, самодовольный голос.

Я ушла от нее восстановленной. Нет, не только страницы были восстановлены, но и я сама.

8/XI 47. Днем занималась весьма прилежно, а вечером, в награду себе, поехала к Тусе.

Туся полнеет, ширеет – это, по-видимому, ее способ стареть, – но добро и ум, заключенные в ней, как-то еще явственнее к старости. После беседы с нею всякая беседа – как после беседы, скажем, с Борисом Леонидовичем – кажется убогой и плоской. Ее способность понимания людей – удивительна. Я не видела человека, который в своих суждениях о людях в такой степени учитывал бы разницу между ними и с такой ясностью понимал бы право каждого быть устроенным не так, как другой, и проявлял бы интерес и уважение к этому «не так». На каждого человека она смотрит со снисходительностью и зоркостью, пытаясь найти определение именно для этой, совершенно особенной, единственной в своем роде душевной конструкции.

22/III 48. Сегодня Туся прочитала мне свои любимые строки из Фета, и я все время твержу их:

 
Не жизни жаль с томительным дыханьем, —
Что жизнь и смерть?!. А жаль того огня,
Что просиял над целым мирозданьем
И в ночь идет, и плачет уходя.
 

16/X 48. Вечером я поехала в Союз на доклад Булатова о сказке. Доклад бледненький, но безвредный. И вдруг взял слово Шатилов20. Я видела его впервые. Он произнес глупейшую и вреднейшую речь: против «дилетантизма» (т. е., по сути дела, против творческого отношения к сказке), за «науку» – т. е. за бездарных педантов. Сделал несколько выпадов против Шуры. Похвалил Платонова, который якобы только тронул сказку, и она зажила новой жизнью.

Взяла слово Тамара. За все годы, что я ее знаю, я не слышала от нее более блистательного выступления. Она взорвалась, как бомба, не теряя при этом с пылу с жару ни находчивости, ни последовательности, ни убедительности. Она быстро взмахивала – как всегда во время речи – кистью правой руки, и оттуда сыпались примеры, насмешки, зоилиады, обобщения. Она схватила со стола книгу Платонова, мгновенно нашла нужную страницу и показала, как именно он «тронул», – под громкий хохот аудитории.

24/V 50. Жалко, разумеется, всех троих: Евгению Самойловну, Тусю, Соломона Марковича… Но мне жальче всех Тусю. Болезнь Евг. Сам. накрыла ее с головой, поглотила; никогда она не была дальше от работы, чем теперь; где тут работать – ей уснуть некогда, некогда поесть – хотя дежурит сестра, не отходит от больной Соломон Маркович, и мы все помогаем как можем. Сусанна21 – та просто переселилась на их черную коммунальную кухню, ходит на рынок, стряпает, пытаясь кормить Тусю и Соломона Марковича.

По правде сказать, Евгения Самойловна довольно капризная больная. Она в сознании, всех узнает, больших болей нет, но она требует, чтобы у ее постели безотлучно, кроме сестры, были они оба – и Туся, и Соломон Маркович. Поэтому Сусаннины попытки накормить Тусю почти никогда не удаются. «Туся!» – мгновенно выговаривает Е. С., чуть Тусенька выходит за дверь; «Туся обедает, Женичка! – говорит ей Соломон Маркович. – Подожди немного, дорогая, она сейчас придет». «Туся!» – твердо повторяет Е. С., и Туся приходит и наклоняется над ней, и целует, и уговаривает, и остается возле. Ее любовь к матери – как, наверное, всякая большая любовь – слепа. Она в умилении перед мужеством Е. С., которое нам не приметно.

– Я всегда знала, – сказала мне Туся со слезами, – что мама человек удивительного самоотвержения и мужества. Но сейчас поняла это заново.

Любовь слепа. И – всемогуща. Ухаживать за Е. С. в этой крохотной комнате, больше похожей размерами на купе вагона, – невыносимо тяжко. Ведь каждую минуту что-нибудь надо принести или вынуть, а двигаться негде. Чтобы отворить дверцу шкафа, надо отодвинуть стол. И Туся все это делает, вот уже которые сутки, не только без раздражения, но со светлым лицом, с шуткой, с улыбкой.

Когда Е. С. уснула – сестра, Соломон Маркович и Туся ушли в Тусину комнату обедать, а я осталась сидеть возле и менять лед. Со льдом беда: холодильника нет, и сколько мы ни принесем – все на час. Больная спала глубоко. Телефонные звонки ее не будят, но грохот трамваев за окном каждую секунду заставляет вздрагивать. Словно рябь какая-то пробегает по ее лицу. Трамвай грохочет так близко, что, кажется, еще секунда – и он со звоном ворвется в окно. А шум для нее сейчас, наверно, очень мучителен. И никак не наладить с проветриванием. Откроешь форточку – сквозняк, потому что дверь напротив. Закроешь – духота.

20/VI 51. Были с Ваней у Туси. Ваня22 в шутку спросил ее:

– Как вы думаете, Тамара Григорьевна, у Лиды с NN роман?

Тусенька махнула рукой:

– Нет. Блокадная баня. Можете быть спокойны.

И объяснила, что во время блокады сначала бани совсем не работали, а потом их открыли, но неделя была разделена на мужские и женские дни. Иногда приедут с фронта солдаты, охота помыться, а нельзя: день в бане женский. И женщины их пускали: «Ладно, мойтесь с нами… Нам ничего… Нам все равно…»

10/VII 51. Была в Лосинке у Вани и у Туси. Обедали у Туси, Ваня разливал чай. (Туся это называет: «Старшая дочь – помощница в доме».) Потом сидели на нагретом солнцем Ванином крыльце, потом втроем бродили по кладбищу. Там чудесный шум ветра в вершинах. Туся читала стихи, свои любимые: тютчевскую «Весну», лермонтовское «Когда порой я на тебя смотрю…». Потом поговорили о С. Г., о том, что муж все не может окончательно порвать с прежней семьей, и С. Г. мучается. Туся опять и опять объясняла мне, как она объясняет мне скоро тридцать лет, разнообразие любви, сложность человеческих чувств: одни другим разнообразные отношения якобы не мешают.

Мне кажется, это мужская теория, женщинам чуждая.

Ваня молчал. Я спорила. Туся сердилась.

19/VII 51. Съездила с Рахтановым23 в Лосинку к Ване. Вытащили и Тусю к Ване. Он разостлал на лугу перед крыльцом два одеяла, и мы долго там сидели все четверо. Рахтанов сообщил, что в редакционные времена был в Тусю влюблен и даже объяснился ей в любви на Кирочной улице, когда они вместе возвращались от меня. Тусенька смеялась и не отрицала.

Мы стали подсчитывать, сколько уже лет знаем друг друга: я, Туся и Рахтанов – с зимы 1925 года; я и Ваня – с 20-го или 21-го – тридцать лет! И какие же мы уже старые!

– А правда, – сказал Рахтанов, – в юности совсем неверно представляешь себе старость? Теперь мы можем это проверить и убедиться в неправильности наших тогдашних представлений.

– Вы можете сформулировать, в чем неправильность? – спросила Туся.

– Могу. Мы думали, что старики – это старики.

– Молодец, – сказала Туся. – Очень точно. Но только я должна признаться, что я так никогда не думала. Я всегда знала, что человек от первого дня до последнего один и тот же. А если уж говорить о переменах, то старость – это не утрата чего-то, а приобретенье.

20/IX 52. Удивительное Тусино свойство успокаивать боль, снимать с плеч тяжести. И не успокоениями – а тем, что вдруг открываются перед тобой перспективы, перед которыми твои горести – мелки.

Сегодня я приехала к ней в Лосинку, измученная своими бедами. А тут еще дождь. Мокрое шоссе, скользящий на мокрых листьях пьяный, мокрая темень в Ванином саду, через который я шла к Тусиной калитке. Сначала Туся была занята Сусанной, потом Евгенией Самойловной, и я ждала, раздражаясь. Но как только Сусанна ушла, Е. С. уснула и Туся начала говорить о моей рукописи – я сразу почувствовала не только ее правоту, но и целительность света, исходящего из ее голоса. Все, что меня давит, показалось маленьким перед существенностью, истинностью ее слов. Мои старания приобрели перспективу и смысл.

25/IV 53. Вечером съездила к Тусе за сумкой, которую эта фея Мелюзина давно уже приготовила для меня по случаю моего рождения. Там оказалась Шура. Фея в огорчении: ее заставили чуть ли не год работать над «Оловянными кольцами», она переделывала их, по требованию редакции (?), раз пять – а потом прочел начальник, некто Гусев, и сказал, что идея неясна: не содержится ли в пьесе проповедь глупости? Между тем идея совершенно ясна, ее поняла даже десятилетняя Фридина Саша24: пошлые люди видят в доброте и благородстве одну глупость… Саша поняла, но где уж понять Гусеву?

Посидели, погоревали.

Потом Тусенька, несмотря на свое огорчение, изумительно показала Б-ич. Взяла крышку от сахарницы, укрепила ее как-то сбоку на голове, раздула щеки, рукою показала подбородки до живота… Шура плакала от смеха, а я упала с Тусиной постели, по-настоящему упала на пол и еле могла встать.

Туся же показывала, совершенно не смеясь.

– И еще эта дурища, – сказала Туся, – постоянно ходит в розовых или красных платьях, облегающих бедра. Так и хочется взять кривой нож и отрезать кусок ветчины.

28/VIII 53. Туся вчера звонила из Лосинки. Плачет: Евгении Самойловне хуже, доктор подозревает второй инсульт.

Я поехала; в поезде теснота и ругань; по дороге – тьма и ругань. Ноги увязают в грязи.

Туся встревожена и изнурена. Часто, оставив меня, уходит к Евгении Самойловне, успокаивает ее ласковым голосом:

– Подожди, моя хорошая. Вот так. Сейчас тебе не будет больно.

Почему-то мы заговорили о Ване, о его способности, при любви к нам, – оставлять нас, покидать на века… Может быть, он нас не любит?

– Что вы, Лидочка! Конечно, любит. Ваня настоящий друг. Когда мама заболела, Ваня по три раза в день таскал вместе с вами лед. (И я сразу вспомнила ту лютую жару и нашу с Ваней беготню по аптекам и мороженщикам, а потом – как мы тащим, задыхаясь, эти грязные глыбы.) Но Ваня относится к тем людям, которые устают от интенсивности отношений. Это очень распространенный порок. Вы, я, Шура – редкость; норма была бы в том, что кончилась совместная служба – и потребность интенсивного общения тоже кончилась бы… Ну вот, а Ваня в норме: устает от обмена мыслей и чувств.

Погас свет. Соломон Маркович уже спал – Туся рано уложила его, так как у него болит сердце. Настя уже отбыла. Мы

с Тусей с трудом зажгли керосиновую лампу; потом я держала лампу, а Тусенька смазывала пролежни у Евгении Самойловны – приговаривая, уговаривая, утешая. Материнский она человек, хотя у нее никогда не было детей.

3/Х 53. Мне пришлось сообщить Тусе о смерти Софии Михайловны25.

Это было в Лосинке, куда я привезла на такси литфондовских врачей для Евгении Самойловны.

Пока Настя повела врачей мыть руки, мы на минуту остались с Тусей одни.

Я ей сказала.

Она сразу смолкла и тяжело задумалась.

– Может быть, вы хотите поехать к Самуилу Яковлевичу? – сказала я. – Поезжайте, а я побуду здесь.

– Нет, – сказала Туся. – Как я сейчас войду в этот дом, где она так не желала меня видеть? Она была очень несчастна. И почему? Ведь Самуил Яковлевич ее всегда любил. Вот теперь будет видно, как он ее любил!

Она села и написала С. Я. письмо, которое я отвезла ему.

10/Х 53. У Туси в Лосинке была за это время один раз. Там все тот же ужас. Евг. Сам. в бреду. t° около 39. Новые пролежни. Меня она не узнала, Тусю узнает не всегда. Каждую минуту стон:

– Леня!

Она взывает к нему, как к защите и помощи.

Я спросила у Туси:

– Как Самуил Яковлевич? Как переносит горе?

– Он занят покаянием и мифотворчеством.

20/Х 53. Наконец выбралась к Тусе в Лосинку. Служение ее все длится. Бинтует, перекладывает Евгению Самойловну вместе с Соломоном Марковичем. «Маленькая моя. Хорошая моя». Целует ее изможденное и бессмысленное лицо – с нежностью, долго не отрываясь. Не розовую щеку ребенка, а эту, желто-серую.

Я ей намекнула, что врачи, которых я привозила к Евг. Сам. из города на днях, очень интересуются составом крови. Мне они прямо сказали, что у Е. С. – рак печени, опухоль прощупывается. Этого я Тусе не сообщила, но она догадалась сейчас же:

– Они давно подозревали опухоль. Но это оказалось не так. Печень увеличена от сердца.

За чаем, когда Е. С. уснула, Туся пересказала мне новый роман Панферова:

– Понимаете, Лидочка, он все берет совершенно всерьез. Когда он описывает, что его герой вспотел у телефона, разговаривая с начальством, то видно, что Панферов ему вполне сочувствует: как же, ведь человек беседует с самим секретарем обкома! Автор и сам в таких случаях потеет. И проблему случки ядреной колхозницы с академиком он тоже поднимает на должную высоту.

30/Х 53. Была у Туси в Лосинке. Вечером в глубокой темноте путешествовали вместе в аптеку. Туся сказала мне, что

Евгения Самойловна в бреду проходит заново стадии всех возрастов. Когда она чувствует себя ребенком, то очень серьезно и старательно произносит:

– Ма-ма.

Когда чувствует себя молодой – зовет девочек, дочек: Лека! Туся!

24/XI 53. Недавно я как-то мельком сказала Тусе, что нигде не могу достать подходящие ночные туфли, а ноги отекают мучительно. Сегодня она вдруг позвонила мне: туфли меня ждут. Я очень была тронута. Спрашиваю:

– Сколько же я должна вам?

– Ничего не должны… Фея Мелюзина всегда дарила Золушке башмаки бесплатно.

– Ну, Туся, какая же я Золушка?

– А чем же вы не Золушка, между прочим? Подумайте хорошенько и вы увидите большое сходство.

– Но характер, Туся, характер!

Тут уж и премудрая Тамара ничего не нашлась ответить.

16/XII 56. Когда я 13-го вернулась в город из Малеевки, у меня на столе лежала Люшина записка: «Мама, случилось ужасное несчастье, ночью умер Соломон Маркович».

Я, не раздеваясь и не распаковывая чемоданы, поехала к Тусе.

Она скрывает от Евгении Cамойловны, скрывает, говорит, что Соломон Маркович в больнице – а он лежит – мертвый – у нее в комнате – под простыней.

Е. С. часто зовет Соломона Марковича. Выслушает Тусино подробное и даже веселое повествование о больнице – и опять: «Леня!»

Я боялась, что она услышит похороны. Но нет – хотя множество народа толпилось в кухне, в коридоре, у Туси, у соседей. Была страшная минута, когда выносили гроб: его не могли повернуть в коридоре и вынесли на лестницу торчком.

У ворот стоял автобус и несколько машин. Меня поразила Туся. Выйдя из дому, она плакала, уже не скрываясь, но сквозь слезы и страшное утомление зорко следила, чтобы все больные и старые были удобно рассажены по машинам. Сама усаживала Асю Исаевну и других старушек.

А как она была хороша при последнем прощании, уже в крематории! Именно хороша, я не подберу другого слова. В ней была такая красота расставанья и скорби, что мне ее даже не было жаль: красоту не жалеешь. Как она опустилась перед гробом на колени, энергично откинув полы пальто, и стояла на коленях, маленькая, сильная, прекрасная, и под музыку органа целовала и гладила его руки, прощаясь с ним, не видя кругом ничего, не отрываясь от его лица и рук до последней секунды.

11/Х 57. Ночью скончалась Евгения Самойловна.

Вчера я была там весь день – до 11 вечера. Бегала в аптеку за кислородом, сидела возле Е. С., когда Туся, минутами, уходила к себе. Туся, поняв, что это – конец, сделалась тверже, чем была последние дни, стала реже плакать, в ней начала проступать та сила, которая так видна была при кончине

Соломона Марковича. Евг. Сам. уже не отзывалась – ни на слова, ни на уколы. Губы синели, нос заострялся, дыхание все больше походило на хрип. Но часов в 11 она стала ровнее дышать, будто заснула, и мы с Тусей пошли чай пить к ней в комнату. Я думала – остаться мне на ночь? и решила – нет, потому что Ревекка Марковна здесь и, если я останусь, ей негде будет лечь.

Тусенька проводила меня как всегда – ласково и бодро. Постояла у дверей, пока я спускалась.

Утром я долго не решалась звонить, боясь разбудить Тусю, если у нее была трудная ночь. Наконец позвонила.

– Мама умерла, Лидочка… В два часа…

Потом – долгое молчание в трубке.

Днем я, вместе с Ваней и Верой Васильевной, с цветами, поехала туда. Та же комната, тот же из окна привычный мне вид: школьный двор за облезлой стеной, и дерево, тот же грохот трамваев – только кровать, где она всегда лежала, застлана, а она – на столе, рядом, такая маленькая среди груды цветов. Туся из-под цветов вынимает и разглаживает ее окостеневшую ручку, прикладывает к своей щеке и целует – «Дитя мое, Мурушка моя» – как столько раз говорила в жизни. Опять – какая в ней красота и сила в выражении горя, в каждом слове, жесте – как у великой актрисы, нашедшей полную форму для выражения человеческой скорби.

6/XII 57. Тусенька живет у Самуила Яковлевича, потому что ее новая квартира еще пуста и не устроена. «Циклюют полы». Предстоит еще множество забот: какую-то мебель продать, какую-то купить. И книги! книги! Туся говорит, что ей заниматься всем этим особенно противно, потому что весь Аэропортовский дом гудит стяжательским ажиотажем.

22/XII 57. Вчера была у Туси, т. е. у С. Я. Она как-то зараз возбуждена и утомлена. Дом у С. Я. сложный, сутолочный, но ей, видно, все же легче переносить эту сутолоку, чем пустыню своей запоздавшей квартиры. Я ей очень советовала раньше поехать куда-нибудь на воздух, отдохнуть, а уж потом устраиваться, но она повторяет: «Я так не могу. Я должна раньше все устроить, а то какой же отдых». Много думает она и о том, как бы наладить быт С. Я., но, кажется, быт этот таков, что даже ее мудрость бессильна.

28/I 58. Тусенька больна. Она уже у себя, на новой квартире. Какое-то, видимо, обострение диабета. Много лежит; с трудом поднимается и ездит к С. Я. читать корректуру. У нее чинят мебель. Ей худо, но об отъезде в санаторий слышать не хочет. «Надо кончить корректуры, надо кончить устраивать свой дом».

7/II 58. У Туси на лице какие-то нарывы. Она боится рожистого воспаления. С. Я. дал машину, Туся надела шубу, закутала голову и пол-лица в шелковый, а сверху в пуховый платок, и я повезла ее к дерматологу. Тот сказал, что все это на почве диабета и должно пройти в 2–3 дня. Я отвезла Тусю домой и просидела у нее вечер. Дома у нее еще развал; тараторит, хотя и дело делает, невыносимо вульгарная Настя; привезли новый шкаф, и, как на зло, не работает лифт.

17/II 58. Тусе немного лучше. Она уже встает и совершает всяческие безумства: ставит книги в шкап и читает корректуры.

4/III 58. У Туси новый нарыв на лице. Она опять лежит. Ей необходимо уехать, но как найти санаторий с отдельной комнатой и лечебным питанием?

15/VII 58. Вечером, измучившись жарой, я поехала к Тусе, посидеть на балконе. Все-таки у нее окраина, воздуху больше.

Тусенька сидела в складном кресле, а я на скамеечке, у ее ног. Глубокий колодец двора – и такое утешение хоть издали, хоть за крышами домов видеть зеленые деревья. Туся сначала была веселая, рассказывала мне, что делается у соседей.

– Вот Шаров пришел на кухню… Он в пижаме… Вот он открывает шкапчик… достал графин… вот разбавляет водой… А чаще он пьет, не разбавляя… Третья рюмка… Теперь он уходит, держась за стену…

Но окончился вечер слезами.

– Вот на тот балкон, – сказала мне Туся, – по утрам выносят кресло, и потом я вижу закутанную маленькую старушку… Я бы тоже устраивала маму на балконе…

Голос дрогнул, и она заплакала – на минуту.

– Если бы вы знали, Лидочка, как ясно я вижу их обоих – маму и Соломона Марковича. Иногда это воспоминание: вспоминаю улыбку, движение руки, волосы. А иногда это уже не воспоминание только, а виденье: я вижу их в самом деле. И тогда я говорю с ними, все им рассказываю.

3/I 59. Сегодня наконец я выбралась в Боткинскую к Тусе.

Мне тяжело было сворачивать за тот же угол, въезжать в те же ворота, видеть прошлогоднее Люшенькино окошко.

Слава богу, Туся в другом, далеком, корпусе. Я долго шла по белому, чистому снегу в самую глубь территории.

В больнице (и в тюрьме) время течет совсем не так, как на воле. И это странным образом чувствуется не только внутри корпусов, но даже пока идешь по двору. «Тут каждая минута протекает тяжелых полных шестьдесят секунд».

Тусю я застала в нехорошем духе, какую-то непохоже на себя тревожную, раздраженную. Один раз у нее даже оборвался голос слезами.

Она увела меня из приемной в большую пустую проходную комнату, где горела елка, и мы остались вдвоем. Туся сказала мне, что ее не только не лечат, но даже почти и не исследуют. Та докторша, ради которой она сюда согласилась лечь, работает в других палатах и по этому случаю не обращает на Тусю никакого внимания, хотя и обещала Самуилу Яковлевичу заняться ею. Туся уверяет, что ей здесь стало гораздо хуже, чем было дома.

– Питание хуже и не спите? – спросила я. – От этого?

– Нет, от больничных безобразий. Я не могу переносить зрелище больничных безобразий. Не относительно меня, а других.

Все за деньги. Дашь три рубля – принесут грелку, дашь три рубля – переменят рубашку или полотенце.

У Туси в палате лежит тяжелобольная, умирающая. За ней нет настоящего ухода, больные сами поят ее, меняют ей грелку, Туся постоянно по ночам бегает в дежурную за врачом или за сестрой, настаивает, чтобы сделали то или другое.

Мимо нас в одну из палат прошли три молодые женщины в белых халатах.

– Смотрите, Туся, все три – хорошенькие, – сказала я.

– Да, их, верно, по этому признаку и подбирают, – сердито ответила Туся. – И никто их не учит, как надо обращаться с больными людьми.

Она рассказала про свою единственную отраду здесь, больную девушку, лет девятнадцати, Нину, которая с удивительной деликатностью, отзывчивостью, нежностью ухаживает за тяжелобольными.

– Без нее я бы тут просто лопнула от злости, – сказала Туся.

Потом она на минуту развеселилась и в лицах изобразила сцену между врачами и одной больной – деревенской старухой, у которой нашли язву желудка. Ей объясняют, что необходимо оперировать. А она не хочет. Лечащий врач и так и этак – ни в какую. Тогда ее посетил высокий, статный, красивый – и хоть молодой, но уже очень важный – заведующий отделением. Объясняет ей необходимость операции.

Сыплет научными терминами. А она твердит свое: «Я вот тут в больнице не ем мяска, и мне лучше. Я теперь и дома не буду есть мяска, и все пройдет».

– Не в том дело, мамаша, – говорит врач, – скажу вам попросту, по-русски: язва – это трамплин! Поняли?

Мне пора было уходить – кончились приемные часы, – но Туся меня не отпускала. «Ну еще минуточку, ну еще немного». Я все старалась у нее узнать: почему же ее все-таки не исследуют, если положили на исследование, и что надо предпринять? но так ничего и не поняла. С. Я. уже много раз звонил и пытался добиться толку, но дело ни с места.

А мы-то все без конца уговаривали Тусю лечь на исследование! И Любовь Эммануиловна26, и Ревекка Марковна, и Самуил Яковлевич, и я… Теперь надо хотеть одного: чтобы она скорее вернулась домой, где нет этих мучительных впечатлений… Но дома встанут опять те же нерешенные вопросы: дозировка еды и инсулина…

– Мы здесь словно не для лечения находимся, – сказала мне Туся, – а арестованы на две недели за хулиганство. Нет, со мною вежливы. Меня тут, как больные говорят, «уважают». Но вот с другими…

16/III 59. У Туси – рак. Рак желудка.

Она позвонила мне часов в 12 утра, рыдая в телефон. Нет, она не знает, что рак. Ей сказали – язва.

– Сегодня, по случаю дня моего рождения, мне врачи подарили язву, – начала она бодро и насмешливо. – Тороплюсь вам об этом сообщить, стою еще в шубе.

– Но понимаете, Лидочка, – рыдание, – я боюсь, они не говорят всей правды. Мне-то ведь не скажут: не полагается, – рыдание. – Как вы думаете, если Самуил Яковлевич позвонит рентгенологу, ему скажут все как есть?

– Ну конечно! – закричала я. – Конечно, скажут правду!

(А Самуил Яковлевич уже звонил рентгенологу, и тот ему уже сказал: рак, и я уже это знала.)

Вечером мы все собрались у Туси с подарками. Туся была оживленная, нарядная, и стол был накрыт не на кухне, а в большой комнате. От Тусиного смеха и оживления было как-то еще горше. Один раз, когда она вышла из комнаты, Самуил Яковлевич сказал:

– Точно солнце закатывается.

В конце ужина заговорили о язве, больнице, Кассирском27.

Туся сразу рассердилась и, став возле книжного шкафа, начала на нас просто кричать:

– Я не ребенок! Если это язва, то мне отлично известно, что язву не удаляют, а лечат! Я соберу консилиум, и пусть меня научат, как я должна лечиться! Ни в какую больницу я не лягу: в Боткинской меня отравили. Я послушалась вас всех, легла туда, и мне стало хуже.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю