Текст книги "Звёздный сын Земли"

Автор книги: Лидия Обухова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 5 страниц)

– Ну что ж, ребята… – начала Елена Фёдоровна. – Вы ушибли Фёдора Дмитриевича, а могло случиться ещё хуже. Просто не знаю, как теперь и быть! Не могу даже представить, кто из вас мог принести в школу этот самолёт? А главное, бросить из окна! Самолёты надо испытывать в поле, на ровном месте. И если это хороший самолёт, то он полетит вверх, а не вниз.

Козлов поддакивал:

– Будь он чуток побольше, у меня на голове получилась бы целая рана!

Тогда Юра не выдержал, вышел из-за парты.

– Это мой самолёт, – прошептал. – Простите.

Ему сделали ещё несколько упрёков, а когда собрались уходить, он догнал Елену Фёдоровну, тихо спросил:

– Вы отдадите мне самолёт?

Елена Фёдоровна замялась.

– Знаешь, Юра, лучше пусть останется у нас в учительской. Это ведь модель, её надо поберечь.

Юра вздохнул: ему было так жалко своего самолётика!

А потом у Елены Фёдоровны случилось несчастье. Пришло извещение о гибели единственного сына.

В четвёртом классе в этот день студент педучилища проводил беседу о красном галстуке. Ребята слышали обо всём этом впервые. Они были целиком захвачены: пионерский галстук – часть знамени революции!

Слёзы душили Елену Фёдоровну. Она вспомнила своего сына таким же маленьким. И тот день, когда он впервые надел красный галстук, и как он был смущён, горд: шёл, косясь на свою грудь.

Она отошла к окну, отвернулась от класса и закрыла глаза рукой.

Когда она очнулась, урок уже кончился, а в двух шагах от неё стояли Юра Гагарин и Паша Дёшин.

– Я знаю, почему вы плачете, – сказал Юра. – У вас убили Валю. Он был танкист. Лётчик обязательно улетел бы от врагов. Ведь самолёт быстрее всего на свете.

– Ну нет, – возразил Паша. – Танки тоже очень большие и быстрые. На танке можно куда хочешь.

– Что ж, по-твоему, танк обгонит самолёт?!

– Может, и обгонит, – упорствовал Павлик.

Обычный мальчишеский спор.

Пятый и шестой классы Гагарин учился уже в средней школе, одной на весь разбитый город. Нынче это просто жилой дом на Советской улице, дом 91. Ботанику преподавала Елена Александровна Козлова.

Она и привела нас в этот дом. Мы постучались в квартиру Черновых. Под любопытными взглядами двух девочек прошли на кухню, оклеенную синими обоями, остановились возле плиты… Елена Александровна показала на угол, где когда-то была сквозная дыра во двор. Доска висела на стене, где сейчас буфетик. Перед доской стояли парты в три ряда; в среднем ряду сидел Юра Гагарин.

– Это был самый тёплый класс. Солнце светило в окне весь день, – сказала Елена Александровна.

После сорока пяти минут тесноты, когда учитель бочком проходил к своему столику, а ученики сидели вовсе локоть к локтю, на перемену все выбегали во двор. Ранней весной старшеклассники после уроков запрягали коня Кобчика и ехали в лес за голыми озябшими деревцами, потом их сажали в школьном дворе.

– Постойте, когда же это было? Двадцать лет назад!

Елена Александровна переходит эт дерева к дереву. Да, деревья, как и дети, быстро растут!

Юра ей запомнился приветливостью. Исполнительный весёлый мальчик, активный по натуре: на вечерах декламировал стихи и участвовал в драмкружке, пел в хоре, играл в школьном оркестре на трубе. Его белая рубашка и красный галстук так и стоят перед глазами…

Я понимаю желание учителей спустя двадцать лет после того, как Юрий сидел за партой, представить эту парту неисцарапанной, неизрезанной, а самого Юрия – тем идеальным учеником, по которому извечно тоскует педагогическая душа. Преподавательница вспоминает его белую рубашку, повязанную пионерским галстуком…

А между тем я сомневаюсь, чтобы он приходил в школу каждый день одетым столь тщательно. Семья Гагариных бедствовала на разорённой войной Смоленщине. Отец пробовал разные заработки, а сыновья, случалось, ходили с военной санитарной сумкой по пустым полям, собирая прошлогодний картофель. Наоборот, более естественным представляются заплатанные курточки и стоптанные башмаки.

Алексей Семёнович Орлов, собиратель истории Гжатска, старшая дочь которого училась в той же единственной тогда средней школе, покачал головой:

– Он был живой и очень подвижный паренёк. У нас по-местному, по-смоленски, таких называют „сбродник“.

– Колобродник?

– Вот именно.

А Наташа, его дочь, сказала:

– Мы жили школой. У нас так мало было радостей вне её. В семьях ютились скученно и голодно. Не знали мы тогда ни театров, ни телевизора. Проходили Островского, но не видели на сцене ни одной его пьесы. Никто из нас не бывал даже в Москве, хотя она под боком, всего-то несколько часов поездом. Нам не на что было ездить… Я до сих пор люблю своих учителей: они старались скрасить наше скудное детство. Хотя мы сами вовсе не ощущали его таким! После уроков мы сдвигали парты – собственно, это были просто узенькие, плохо струганные столики – и заводили патефон. Часами слушали музыку или под патефон танцевали. Не то что зала, даже коридора в школе не было. Только сенцы, лестница и тесные комнатёнки классов. А мы не уходили из них! Без конца устраивали какие-то выставки, клеили альбомы, готовили самодеятельные вечера.

Я подумала: вот откуда активность подростка Юры! Его душа так жадно стремилась всегда к светлым и действенным проявлениям жизни. И он декламировал стихи на вечерах, пел в хоре, даже играл на трубе – он тоже не хотел уходить из школы!

Это же самое время старшему брату Валентину Алексеевичу представлялось в несколько ином ракурсе: „Много хлопот у матери по дому… Юра поест побыстрей и принимается помогать. Вода кончилась – сходит к колодцу, дрова нужны – принесёт вязанку. А особенно Юра с Борей любили в огороде копаться…“

Но и на уроках в школе и в окружающем его быте, несмотря на всю свою ученическую прилежность и старательность по дому, Юрий выбирал из массы впечатлений те, которые были наиболее созвучны его внутреннему настрою.

Заманчиво вообразить, что именно тогда он услышал в глубине существа как бы зов космоса и возмечтал сделаться космонавтом. Но это было бы совершенной неправдой. Понятие „космос“ тогда вовсе ещё не стало обиходным. А слова „космонавт“ не существовало. Стремление оторваться от земли связывалось в те годы лишь с самолётом, а это были довольно маломощные машины, с нашей сегодняшней точки зрения.

Но и о лётчицком ремесле Юрий мог размышлять лишь в плане обычных мальчишеских мечтаний, то есть в самых общих чертах. Он не слыл чрезмерно задумчивым подростком, из тех, что как бы грезят наяву и живут в собственном, выдуманном мире. Для этого он был слишком активен и бодр. Он с благодарностью брал то, что ему предоставляла жизнь…

ПОД МОСКВОЮ. В ЛЮБЕРЦАХ

Летом 1949 года Юрий окончил шестой класс. Беззаботные школьные годы прерывались почти на половине. Он всё больше понимал, что не суждено ему первого сентября пойти в седьмой класс и сесть за парту…

Семья Гагариных бедствовала. Деревенский домик, который в Клушине разобрали, а на окраине Гжатска поставили своими силами, состоял из кухни и двух тесных комнат; одна из них была скорее боковушкой, чем отдельным помещением. А жило здесь восемь душ. Вернулись под родительский кров Валентин и Зоя. Зоя вышла замуж и родила дочь Тамару. Заработки у взрослых членов семьи были маленькими. Отец плотничал по найму в окрестных колхозах, часто с ним вместе надолго уходил и зять. Валентин работал монтёром, но сорвался со столба и долго лежал в больнице, – боялись ампутации ноги.

Анна Тимофеевна почти не могла сводить концы с концами: покинув Клушино, она лишилась того деревенского хозяйства, которое помогло ей растить детей и пережить войну. Хоть и сжималось её сердце от тревоги за сына, ничего другого, как отправить Юрия в Москву к дяде Савелию, придумать в семье не могли.

Савелий Иванович работал тогда в строительной конторе. Он попробовал было разузнать о ремесленных училищах именно своего, строительного, профиля. Но с каждым днём Юрины шансы всё падали: набор повсюду был окончен.

В унылом ожидании прошло больше недели, пока дело не взяла в свои руки старшая дочь Савелия Ивановича, Антонина, самая энергичная в их семье. Первым делом Антонина перевезла Юру к себе. У себя дома примолкла, села, по-бабьи жалостливо разглядывала его. Он был щуплый и малорослый не по годам. И какой-то очень уж беленький, по-детски чисто умытый, ребячливо смущённый в своей отглаженной рубашке.

Вернулся Иван Иванович. Предупреждённый женой по телефону, он наводил справки уже в своей, металлургической, отрасли.

– Пусть продолжит нашу ивановскую династию металлургов, – пошутил, тоже с сомнением бросая незаметный взгляд на приезжего мальчугана. – В следующем году и поступит.

Действительно, сделать было уже ничего невозможно: в Москве экзамены повсюду прошли.

– Но он не может вернуться в Гжатск! – горестным шёпотом сказала жена.

– Тогда остаётся ремесленное училище в Люберцах. Может, там повезёт, – отозвался муж.

– Поедем завтра же, – решила Антонина.

По дороге в Люберцы, слушая, как стучат колёса электрички на стыках рельсов, глядя в толстое стекло, Юра и не знал, что сделал первый шаг в свою собственную историю. Решение приехать в Москву было первым его самостоятельным решением.

Поначалу всё складывалось безнадёжно скверно.

Перед ремесленным училищем Антонина почти с ужасом увидела толпу дюжих, горластых парней, гонявших по двору футбольный мяч. Все они были соискателями.

Сестра оставила Юру в стороне и с бьющимся сердцем, но с внутренней отвагой и гагаринским фамильным упрямством вошла в здание.

Завучем оказался сероглазый человек, чуть старше самой Антонины. Между ними немедленно протянулись нити понимания. Они заговорили дружелюбно, с тем контактом, который так легко возникает в молодости.

– Я привезла к вам своего брата, – сказала она. – Он из Гжатска. Кончил шесть классов.

– Невозможно! – огорчённо отозвался завуч. – У нас огромный наплыв. Большинство с семилеткой, есть даже после восьми классов.

– Но я не могу отсюда уйти! – воскликнула Антонина. – Поймите, от вас одного зависит всё его будущее.

И горячо, почти вдохновенно, как случается в решительные минуты, она стала рассказывать обо всей короткой Юриной жизни в прифронтовом Клушине, о страшном немецком постое и теперешнем скудном существовании большой гагаринской семьи.

Завуч слушал с грустным пониманием. Большинство мальчишек за окнами обладали сходными биографиями.

– Вот что, – сказал он вдруг. – Через полчаса экзамены. Пусть ваш брат поднимается на четвёртый этаж. Я внесу его в список. Как, вы сказали, его фамилия?..

Антонина выбежала, не чуя ног.

– Скорее, Юрка, скорее! – И внезапно охнула: – Но ты же не готовился! Экзамены прямо сейчас.

– Тоня, не волнуйся, – вполголоса твердил он, пока они поднимались по лестнице, и заглядывал ей в лицо с нижней ступеньки – она бежала впереди него. – Конечно, сдам. Не боюсь я никаких экзаменов. Я всё знаю. Успокойся…

Четыре часа, пока Юра писал сочинение и решал арифметические задачи, Антонина бродила вокруг дома.

– Задачки сошлись с ответом?.. А какие были слова, трудные? Как ты их написал? Мягкий знак не забыл? – тормошила она его.

Он же повторял, как прежде:

– Да всё хорошо, Тоня. Ты не беспокойся.

Антонина снова отправилась к завучу. Тот просмотрел поданные ему списки только что сдававших экзамены.

– Знаете, ваш брат действительно очень хорошо сдал. Четыре и пять. Мы его принимаем. Но общежития дать не могу. Все койки уже заняты. Попробуйте устроить у местных жителей. В прошлом году наши ученики снимали углы.

Антонина и Юрий перешли железнодорожную линию, постучали в первый дом. Открыла старуха. Да, у неё жил ремесленник. И занимался тут, и спал. Тихий, прилежный постоялец (она испытующе скользнула глазами по пришедшим). У неё очень хорошие условия, почти что отдельная комната. Берёт недорого: всего двадцать пять рублей в месяц.

"Почти отдельная комната" оказалась тесным чуланом без окна, отгороженным грязной ситцевой занавеской. В чулан вмещались только раскладные козлы с соломенным тюфяком да больничная тумбочка, заменявшая и стол и шкаф. Лампочка малого накала болталась на шнуре.

Антонина оглядела этот затхлый закуток и за руку вывела брата на вольный воздух. После нескольких неудачных попыток они вернулись в училище. Третий раз за день Антонина постучалась к завучу.

– Ведь он не сможет платить даже одного рубля, поймите! Как-нибудь, хоть в коридор поставьте кровать.

– Некуда. Не могу!

– Тогда… всё равно зачисляйте! Будет у меня в Москве жить.

Завуч открыл было рот, чтоб отвергнуть и эту возможность. Но Тонины карие глаза так упрямо сверкали, а гладкие упругие щёки так ярко пламенели, что молодой человек только вздохнул и улыбнулся. Рука его сама собою потянулась к перу. "Явиться на занятия 25 августа", – написал он на бланке.

– А если для меня не будет койки? – совестливо бормотал Юра, когда они уже вечером возвращались обратно в электричке.

Антонина бесшабашно махнула рукой.

– Да забудут тогда все уже про твою койку! Приезжай пораньше и занимай любую.

Поначалу в цехе с конвейера, куда ставили начинающие формовщики, в том числе и Юрий, свои изделия, шёл густой брак; хотя мастер к концу смены хватался за голову при виде перекошенных стержней в опоках, всё-таки они делали что-то уже собственными руками. Пальцы, недавно способные держать лишь ученическую ручку, становились со дня на день гибче, цепче, взрослее. А какой юнец не спешит стать мужчиной!

Да и первая получка, из которой половина тотчас была отослана Юрием в Гжатск, – разве это не наполняло его, как и других парнишек, внутренней гордостью и удовлетворением?

– Юра показался мне поначалу, – рассказывал завуч ремесленного училища, – слишком хлипким, тщедушным. А вакансия оставалась единственно в литейную группу, где дым, пыль, огонь, тяжести… Вроде бы ему не по силам. Да и образование недостаточное: шесть классов. Мне сейчас трудно припомнить, почему я пренебрёг всем этим и что заставило всё-таки принять Гагарина. Наверно, та целеустремлённость, которой он отличался всю последующую жизнь, его желание учиться. Ну что ж, раскаиваться нам не пришлось. Случайно сохранилась ведомость за первую четверть: у него прекрасные отметки. Но был ли он особенным? Нет. Просто работящим, живым, обаятельным.

Итак, Люберцы, 1949 год.

Их было трое, смоленских мальчишек: Чугунов, Петушков и Гагарин. Смоленское землячество. Они заприметили друг друга ещё в актовом зале, после сдачи экзаменов, и дальше уж так и держались вместе. И тогда, когда пришли на завод и впервые увидали там, как из вагранки чугун течёт, и позже, когда решили – кровь из носу! – кончать седьмой класс, хотя это была нагрузка сверх учёбы в ремесленном и сверх работы на заводе.

Первым такую мысль подал Тима Чугунов.

– Я, ребята, пойду в вечернюю, – рассудительно сказал он. – Надо.

– Я тоже, – подхватил тихий Саня.

Юрий размышлял не больше секунды.

– И я.

– У него было такое свойство, – рассказывал потом Петушков. – Он не начинал первый, но сразу подхватывал всё толковое и уже ни за что не отступал.

– Как же вам хватало времени?

– А после отбоя выйдем из спальни, сядем на лестнице, под лампочку, и учим уроки. Потом наш воспитатель Владимир Александрович Никифоров, видя, что у нас не блажь, что мы решили заниматься по-настоящему, дал нам комнатку для троих. Мы каждый день сидели до часу. Каждый занимался молча. Если что-нибудь не пойму, спрошу Юру. Он быстренько объяснит, и снова у нас тишина, только страницы шелестят. Юра со своей помощью не навязывался, но так уж получилось само собой, что мы старались делать, как он.

А я подумала: уже тогда в нём стали проявляться почти незаметные поначалу черты героя своего времени – умение объединить вокруг себя людей и поворачивать мир его светлыми сторонами.

Рассудительный Тимофей Чугунов оказался нынче плотным приветливым мужчиной.

– С Юрой всегда было интересно, – говорил он. – Он больше нас читал и уже о многом знал из того, о чём мы и не слыхали. Уроки ему почти не приходилось готовить – запоминал в классе. А энергии было так много, что без дела он просто не мог оставаться. Отсюда, мне кажется, возникла и его любовь к спорту. У него было много азарта. Однако азарт никогда не делал его бесчувственным или злорадным. Как-то мы бегали на лыжах, шёл зачётный кросс, и вдруг Юрин соперник сломал палку и так растерялся, что остановился. Юра на ходу сунул ему свою лыжную палку и всё-таки обогнал его.

Хотел ли он стать лётчиком? Не знаю. Юру всё-таки больше тогда увлекала физкультура. Нет, он в своих мечтах никогда не зарывался, трезво выбирал возможное. Хотя и самое трудное из возможного!

Когда ремесленное училище было окончено, Петушков и Чугунов получили направление в Саратовский индустриальный техникум. Что касается Юрия, то в ту пору он мечтал совсем о другом поприще: ему хотелось поехать в физкультурный, в Ригу.

Иногда будущее решают мелочи. В Саратов сдавать экзамены можно было ехать тотчас, а в Ригу – спустя месяц.

– Ну и где ты будешь этот месяц болтаться? – увещевал своего воспитанника завуч Владимир Ильич Горин-штейн, как каждый производственник, не желавший, чтоб пропадали зря два года литейного обучения в училище.

– Юра, а мы? Как же ты без нас? – завздыхали Тима и Саня.

Юра немного помялся и… передумал. Чашечка невидимых весов вздрогнула и качнулась. Вектор решительно указал на космос. В Саратов.

НОВЫЕ МЕСТА. НОВЫЕ ЛЮДИ

Когда Юрий Гагарин приехал в Саратов, ему сровнялось восемнадцать лет.

Среди поступающих в индустриальный техникум было шестеро отличников, и в их числе Юрий Гагарин.

Все учителя Гагарина дружно твердят, что он всегда и всему учился одинаково хорошо. Трудно было даже уловить, существовали ли у него какие-нибудь особые пристрастия. Позже с одинаковым успехом он делал доклады и по физике и по истории.

Потом, когда прошли уже четыре учебных года и близился выпуск, то есть в то самое время, когда Юрий уже твёрдо знал для себя, что будет не литейщиком, а лётчиком, он продолжал учиться так же ровно, увлечённо и старательно.

Признаюсь, это несколько озадачило меня. Было бы вполне естественно – и не в укор ему, – если б все силы он бросил теперь на занятия в аэроклубе, а не на ненужную в будущем технологию литейных печей!

– Как вы думаете, почему он так хорошо учился? – задала я несколько странный вопрос. – Он ведь не был тщеславным и не стремился во что бы то ни стало к первенству?

– О нет! – воскликнула преподавательница истории Надежда Антоновна Бренько. – Он был простодушный и жизнерадостный мальчик. Мне кажется, ему просто было всё интересно. Всё на свете, с чем бы он ни сталкивался. А о том, что у него свои планы, я узнала лишь месяца за три до выпуска. Мы как-то разговорились все вместе – ведь у них была маленькая группа, человек пятнадцать, и за четыре года я их всех узнала очень хорошо, потому что они приходили иногда к нам с мужем домой, особенно когда муж заболел. "Вот, – сказала я им тогда, – сейчас вы ещё мои ученики, но я смотрю на вас и вижу будущих инженеров, директоров ремесленных училищ, а может быть, даже и учёных". Ребята приосанились, лишь Юра засмеялся и, приложив левую ладонь к груди – был у него такой излюбленный шутливый жест, – сказал: "А вот про меня вы не угадали. Я не буду ни инженером и ни учёным, а лётчиком-испытателем, как Чкалов. Надо же кому-то и Чкалова заменить". Смерть Чкалова была тогда ещё у всех в памяти, и слова эти никак не прозвучали хвастовством, а скорее трогательно. Я не отнеслась к ним серьёзно. "Зачем же тебе выбирать такую хлопотливую профессию? Кочевать с места на место…" В общем, мне казалось тогда, что это обычные мальчишеские выдумки.

– Может быть, Гагарин был замкнутым и просто о нём никто ничего не знал по-настоящему?

– Да нет, – задумчиво возразила она, – он был очень открытый и простодушный…

Юрий продолжал, как и в детстве, оставаться отзывчивым и добрым малым. Неблагодарность не была ему свойственна ни в какой мере, и потом, уже став так необыкновенно знаменитым, он находил время помнить всех своих старых учительниц, находил слова, чтобы их порадовать, и вообще был прекрасно щедр в течение всей своей короткой жизни на добрые движения души.

Так, райкомовский работник Анатолий Васильевич Медведков, человек в Гжатске недавний, пришлый, вспомнил, к слову, как ездил с Гагариным, уже кандидатом в депутаты Верховного Совета, в соседнюю Сычовку.

Стояла очень снежная зима. Усталый Гагарин вышел боковой дверью из Дома культуры, где только что окончилась его встреча с избирателями, и пробирался по узкой тропке через сквер. И вдруг заприметил поодаль старушку: она тоже спешила на митинг, да опоздала – завязла в сугробе.

Гагарин подобрал полы шинели, шагнул и, черпая ботинками снег, вынес старушку на тропку. "Ах, батюшки! – всполошилась она. – Я ведь хотела космонавта послушать. Неужто ушёл?" – "Нет, бабушка. Это я". Обрадованная старуха стала задавать вопросы. Пока он с ней разговаривал, подвалила толпа из Дома культуры. Он шёл, охотно останавливаясь на каждом шагу, его окружали всё новые люди. Они только что слышали его и видели на трибуне, и всё-таки им было жалко отпускать его.

В этом маленьком происшествии нет ничего примечательного, кроме того, что оно обогатило людские сердца. А если бы Юрий Алексеевич был жив, он бы, наверно, не смог даже припомнить того вечера.

САРАТОВСКИЕ ОЧЕВИДЦЫ

Как быстро меняются города! Люди ещё молоды, полны сил, а дома, словно прошло целое столетие, настроены, перестроены, перекрашены.

Индустриальный техникум из трёхэтажного кирпичного здания губернского толка превратился в серую глыбу современной пятиэтажки. Шершавые, пупырчатые его бока похожи на наждак.

– Вот тут, – говорят мне, – была стена, а здесь раздевалка. И колонны круглые…

Такое ощущение, будто стены то сжимаются, то растягиваются.

Я пытаюсь увидеть эти коридоры и лестницы.

Там, где сейчас библиотека, был раньше класс; на последней парте сидел Гагарин.

За несколько месяцев до полёта старшим лейтенантом он приехал в Саратов и пришёл сюда… "Хочу посидеть за своей партой".

Константин Павлович Турецков, мастер фрезерного дела, сухопарый, уже с обильной проседью, хлопнул его по плечу: "Кто же ты, Юрий, теперь?" – "Лётчик-испытатель". – "А зачем такую трудную и беспокойную профессию выбрал?" Гагарин улыбнулся: "Так другие ведь могут? И я могу".

Турецков отомкнул мне бывшую литейку. Здесь от новеньких станков пахнет свежей масляной краской. Здесь тоже всё изменилось, кроме разве квадратных переплётов стеклянной крыши.

Турецков начинает свой рассказ.

– Мы, мастера, каких учеников запоминали? Или лодырей отчаянных, или выскочек. А Юра стоит себе скромно, спорить не будет… Хоть и был отличным литейщиком, но за любую самую чёрную работу брался.

Юра Гагарин… Юра Гагарин… Каким тёплым пятнышком остался ты в груди многих самых разных людей!

– А вы знаете, что он был капитаном баскетбольной команды? – даже как-то строго вопрошает меня другой мастер, седой Семён Николаевич Романцев. – Ведь Юра был невысокого роста. Самый маленький – и капитан! Почему?

Я этого не знаю.

– Потому, что ребята ему доверяли. Где Юра Гагарин, там порядок.

Однокашник Александр Шикин Гагарина уважал не зря:

– После обеда мы отдыхаем час-два, а Юра бежит на спортплощадку, готовится к соревнованиям, собирает ребят. Потом прибавился аэроклуб. Мы садимся за подготовку уроков – он уходит на другие занятия. Принесёт уже поздно вечером чертежи крыла самолёта, показывает нам. Он знал, что никто его сразу на самолёт не посадит: нужна теория и теория. Другим это скучным казалось. В аэроклуб у нас поступали многие, да кончил он один. Вот и выходит, что в десять вечера мы уже спать ложимся, отдыхаем, а Юрий только за подготовку уроков на следующий день берётся. Память у него была колоссальная, конечно. Но дело не в одной памяти. Да, Гагарину нравилось, когда учителя его вызывали и он мог показать свои знания. Выскочкой не был, но встать перед классом и ответить чётко, ясно, весело любил. Разве это плохо?

ЛУНА, РАХМЕТОВ И ДНЕВНИК ГАГАРИНА

Потекло учебное время в простой рамке дней: утренний завтрак в восемь часов – тарелка каши и стакан чая – и поздние вечерние занятия в комнате общежития за длинным столом, когда большинство сокурсников уже спит под разноцветными байковыми одеялами, прикрыв лицо простынёй от света лампочки на длинном шнуре. В этом незамысловатом обрамлении рядом с другими, заодно с ними жил юноша Гагарин, ничем не отличавшийся, кроме целеустремлённости. Как ни странно, эта целеустремлённость была направлена не в одну-единственную сторону, как случилось у большинства выдающихся людей, знавших «одной лишь думы власть, одну – но пламенную страсть».

Жадность его мозга была удивительна. А впрочем, почему удивительна? Не являлся ли он просто примером здоровой гармоничной натуры, которая не может богатства мира воспринимать лишь мимоходом?

Упорство, оптимизм и работоспособность – вот главные его черты.

Нина Васильевна Рузанова. Гагарина она запомнила в первый же день занятий. Щуплый подросток – ему уже было восемнадцать, но выглядел он скорее пятнадцатилетним – легко краснеющий, улыбчивый: ощущение постоянной улыбки создавалось приподнятыми вверх уголками губ.

Он отрапортовал, как положено, чётким голосом, что класс к занятиям готов и что докладывает об этом дежурный Гагарин. Так она узнала его фамилию.

Он не вернулся на место без разрешения. "Садитесь, Гагарин", – сказала она. (В техникуме студентов называли только на "вы". "Ты" появлялось лишь вне занятий, оно носило дружеский оттенок.)

За четыре года Нина Васильевна, как ей казалось, узнала Юрия очень хорошо. Ему нравились уроки литературы, он много читал по программе, но всегда забегая несколько вперёд, и частенько с обычным милым своим выражением скромной внимательности останавливал учительницу в коридоре или просовывал голову в приоткрытую дверь:

– Можно поговорить?

Вот он только что прочёл "Войну и мир" и не мог дождаться, когда роман будут разбирать на уроке. Ему очень понравился Болконский!

На одном из первых уроков зашёл разговор о счастье.

– Счастливым человек может быть только вместе со своей страной, – убеждённо сказал Гагарин.

Отличная память тотчас подсказала строки из поэмы Алигер: "Нам счастья надо очень много. Маленького счастья не возьмём". Подвиг Зои представлялся ему верхом человеческого благородства и уже тем самым мог почитаться счастьем.

– Если бы я попал в такое положение, я хотел бы вести себя так же.

– Струсил бы, – шутливо ввернул кто-то из однокурсников.

– Нет!

Разумеется, это был обычный разговор обычных советских учащихся на рядовом урюке литературы. Значительным он становится лишь теперь, когда каждая мелочь биографии Гагарина приобретает особый смысл.

Хотела бы я знать, кто не спорил, прочитав "Что делать?", о резкой, мрачноватой, волнующе-привлекательной фигуре Рахметова?

Юрий остановил Нину Васильевну в коридоре:

– Целую ночь проспорил в общежитии из-за Рахметова. Вот бестолочи! Говорят, что нечего ему было спать на гвоздях: героизм, мол, не в этом.

– А что отвечал ты?

– Дело не в гвоздях, а в испытании. Революционер должен знать, на что он способен, где граница его сил. Проверить это можно по-разному. В том числе и так, как Рахметов.

– Чем же кончился ваш спор?

– Я их убедил. Уже под утро.

Кроме литературы, Нина Васильевна вела уроки русского языка. У Юры Гагарина тетради были чистенькие, аккуратные, а почерк скорее девичий (с годами он менялся). Но был случай, когда домашнее задание оказалось выполненным неряшливо, с кляксами, ошибками.

– Ребята, разве это похоже на работу Юры Гагарина? – спросила она, показывая листок со злосчастными деепричастиями.

Гагарин молчал. Опустил глаза – и ни слова в оправдание.

На перемене ученики догнали Рузанову в коридоре.

– Вы знаете, почему так получилось у Гагарина? Он вчера поздно вернулся с тренировки, а во всём общежитии выключили свет, заниматься было нельзя. Юрка проснулся на рассвете и готовил уроки наспех.

К следующему уроку Юрий подал тетрадку с двумя упражнениями – тем, которое было задано на сегодня, и с прежним, на деепричастия, переписанным заново.

– Больше это не повторится, Нина Васильевна, – сказал он.

И действительно не повторилось.

– Был ли Юра фантазёром? – переспрашивает она меня. И некоторое время находится в затруднении. – То есть мечтателем? Конечно, у него была мечта стать лётчиком. "Я хочу летать", – говорил он мне не раз.

Позже я спрашивала лётчика Юрия Гундарева:

– А почему вы и ваш тёзка Юра Гагарин пошли в аэроклуб? Послужило ли что-нибудь толчком? Не может быть, чтобы вы ни разу не вспомнили потом об этом между собою.

Он добросовестно думает.

– Знаете, – говорит с облегчением, просияв улыбкой, – скорее всего, нам обоим понравился фильм "Истребители".

– А как вы думаете, если б Гагарин не поступил в лётную школу, как бы сложилась его судьба?

– Он бы учился в институте. Уж это я точно знаю.

ПЕРВЫЕ КРЫЛЬЯ

Юношеские увлечения очень важны. В юности определяется: далеко ли человек пойдёт и на чём остановится.

Юрий был небольшого роста, но он захотел стать баскетболистом.

– Если бы вы видели, – сказал бывший военный лётчик, наставник Юрия в аэроклубе Сергей Иванович Сафронов, – если бы вы видели, как он посылал мяч из середины круга прямо в корзинку!

Я пытаюсь представить это единоборство с мячом: ожидающие глаза, руки, готовые вскинуться в неотразимом броске.

Юрий увлекался спортом упоённо и в то же время методически. А вместе с тем легко, без болезненного самолюбия и стремления добиться первенства любой ценой.

Вот что рассказал Владимир Павлович Каштанов, методист-инструктор аэроклуба, загорелый, подвижной пятидесятилетний крепыш:

– Я Гагарина помню ещё до аэроклуба. Каждый вечер ходил в детский парк играть в волейбол. Я и сейчас люблю с молодёжью мяч покидать, а тогда дня не пропускал. Он тоже спортсмен заядлый; мы друг друга сразу приметили. Слышу, он спрашивает: откуда, мол, этот загорелый дядька? Я подхожу и отвечаю: "Из аэроклуба". Ребята меня окружили: "Где тут аэроклуб? Кого туда принимают?"

Техника всегда привлекала Гагарина. Его тянули к себе порядок, военная чёткость и возможность более убыстрённого движения по жизни. Всё это он надеялся найти в авиации – и не ошибся!

Более всех в аэроклубе Гагарин был привязан к своему инструктору Дмитрию Павловичу Мартьянову.

Юрий появился в группе уже четвёртого мартьяновского набора. Осенью, в дни начала занятий, Мартьянов, как это было положено в аэроклубе, обошёл дома своих курсантов. Юрия он застал в большой комнате общежития: сидел на кровати, читал. Курсант показался инструктору щуплым и малокровным. Впоследствии Мартьянов понял, что впечатление это обманчиво: Гагарин был очень выносливым юношей как в воздухе, так и на земле.