Текст книги "Лишний рот"

Автор книги: Лидия Чарская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 4 страниц)

Глава седьмая

– Синяя говядина! Синяя говядина! Почем за фунт? Глядите, братцы, синяя говядина к нам пожаловала! – весело кричали школьники, окружая Кирю, пришедшего нынче впервые в класс.

– Был барин барином, гимназистом, вашим благородием, а нонче не лучше нас, грешных, стал! – подскакивая к Кире, пищал умышленно тонким голосом какой-то шалун.

– Оставьте его, братцы! – унимали школьников их более благоразумные товарищи.

Киря, впервые пришедший сегодня в школу, чувствовал себя совсем несчастным и пришибленным здесь. Слободские мальчики имели привычку дразнить городских гимназистов, называя их «синею говядиною» за синий цвет мундирчиков, одеваемых теми, кстати сказать, в самых редких случаях жизни. Но Киря не думал, что его, сына священника, всеми любимого отца Паисия, здесь так встретят. Он нечаянно взглянул на Васю, как бы ища в нем защиты.

Тот уже был среди расшалившихся мальчуганов.

Один из них подбежал к Кире, дернул его за фалду куртки и пробасил:

– Господин гимназист, ваше высокородие-сковородие, где свои блестящие пуговицы растерял?

– Первые да будут последними… Из гимназии да в школу прямым путем-дороженькой! – вторил ему в тон другой мальчуган.

– Иванов! Тебе не стыдно? – крикнул на него Вася. – Попроси у меня задачу объяснить – ничего не получишь за такие каверзы.

Голос всеобщего любимца возымел свое действие. Мальчики отхлынули от Кири, оставили его в покое.

Учительница русского языка должна была в нынешний урок делать диктовку. Она вызвала Кирю писать на доске, в то время как остальные мальчики писали у себя в тетрадках. Не прошло и пяти минут с начала работы, как Киря услышал позади себя сдержанные смешки и насмешливые возгласы:

– Вот так гимназист!

– Да он грамоты и не нюхал, братцы!

– Ай да синяя говядина! Видно, был последний из последних учеников.

Анна Ивановна взглянула на доску и тоже ахнула. Диктовка Кири была вся испещрена ошибками.

Теперь уже даже Вася не смог спасти Кирю от насмешек. После урока мальчики гурьбою окружили доску с диктовкою и осыпали Кирю градом насмешек.

Тот стоял красный, злой, надутый… И вдруг сжал кулаки и, прочищая ими дорогу, кинулся из класса.

Забыв в училище пальто и шапку, Киря мчался теперь по слободской улице… Отсюда завернул в поле, из поля – в лес… Он не замечал ни ветра, ни хлопьев мокрого снега, падавшего с самого утра. А опомнился только тогда, когда был уже далеко от слободы и ее обитателей. Тут он бросился ничком на мокрый снег и разразился беспомощными горькими слезами.

Обида, душевная боль, раскаяние в прошлом нерадении – все это сразу потоком затопило его душу. Он понимал отлично, как неглупый от природы мальчик, что винить ему некого, что он во всем виноват один. И слезы его лились неудержимо. Опомнился Киря тогда только, когда холод стал пронизывать его насквозь и все тело его дрожало, как в лихорадке. Он сделал усилие над собою, поднялся с земли и медленно поплелся к дому.

В этот день Киря не вышел к обеду и спозаранку завалился спать, ссылаясь на головную боль и лихорадку.

А на следующее утро Лукерья Демьяновна, заглянувшая в уголок к племяннику, вскрикнула от испуга. Все лицо мальчика было покрыто красноватыми пятнами, глаза неестественно блестели, а сам он горел, как раскаленная печь.

Доктор, приведенный отцом Паисием, долго осматривал, выстукивал больного и покачивал головою. Наконец он отошел от постели Кири, метавшегося в жару, и, тщательно намыливая себе у рукомойника руки, сказал с трепетом ожидавшему его приговора отцу Паисию:

– У мальчика заразная болезнь. Это злющая форма рожи. Она прилипчива при прикосновении к больному. Отделите других детей, да и сами остерегайтесь. Повторяю, болезнь заразительна и очень опасна.

У отца Паисия руки опустились при этом известии.

Он не хотел отпустить Кирю в больницу. Мальчик был, как и все дети, бесконечно дорог отцу, и он желал иметь его около себя дома. А в то же время сам он не имел возможности и времени ухаживать за больным. Просить же об этом Лукерью Демьяновну он и не рискнул бы, зная ее отношение к Кире. А больной мальчик так нуждался в уходе и попечении…

Две скупые слезинки выкатились из глаз священника и покатились по изможденному, страдальческому лицу.

Так был жалок отцу Паисию его бедный больной Киря! Все негодование, весь гнев, вполне заслуженный мальчиком, исчез из груди у отца при виде больного сына.

– В больницу не отдам, а самому ухаживать не придется. Утром и вечером служба церковная, днем требы… Ночью только… А днем-то кто ему бедняжке лекарства подаст, кто услужит ему, кто напоит водою?.. – вырвалось вслух из груди отца Паисия, и глаза его взглянули с печалью на горевшего в жару Кирю.

Чья-то невысокая фигурка метнулась от двери и неслышно приблизилась к священнику. Детская худенькая рука легла на его руку.

– Не беспокойтесь, батюшка, Киря один не останется, я за ним похожу. Я не боюсь заразы. И в больницу его отвозить не придется, – прозвучал тихий голос. Это был Вася.

Отец Паисий живо обернулся к мальчику и обнял его.

– Спасибо, родимый… Только береги себя, опасайся голыми руками прикасаться к больному… Дезинфекцию делать надо, спиртом натираться, прежде чем к нему подходить. Ведь если заболеешь ты, Васюта, никогда не прощу себе того, что разрешил ухаживать тебе за Кирей. Храни тебя господь, мальчик мой милый! – И отец Паисий благословил широким крестом своего приемыша.

С этого часа началась новая жизнь для Васи. Он буквально не отходил от постели больного. Безропотно вынося стоны и вопли нестерпимо мучившегося Кири, он просиживал подле него, не отводя глаз с красного как кумач, обезображенного и вздутого лица больного. Терпеливо клал на темя больного промасленные тряпки и давал лекарства по часам. А процесс болезни все ускорялся и ускорялся к худшему.

Киря уже не стонал, не жаловался, не капризничал больше. Он лежал пластом без движения, и дыхание со свистом вылетало из его груди. А по ночам отец Паисий, присоединявшийся к Васе, чтобы сменить его на несколько часов, мог слышать бессвязный бред и заплетающиеся речи больного сына…

Вася находился тут же, несмотря на все уговоры священника отдохнуть, выспаться до утра… Иногда он, обессиленный, сваливался в кресло и на час-другой засыпал как убитый.

Лукерья Демьяновна, Митинька и Маня всячески обходили «заразную» комнату, где в страшных муках терзался Киря. Они, боясь заразиться и заболеть, не ходили туда сами, не пускали и младших детей. Несколько раз Любочка порывалась навестить брата, и всякий раз Лукерья Демьяновна отводила ее от двери комнаты, где лежал больной.

– Отец там, и ладно! Ему, как отцу, сам бог велел нянчиться с больным. А если Василий заразится и умрет, беда в этом небольшая… Кому он нужен? Сирота круглый, господь к месту только приберет, – говорила она.

– А нас от лишнего рта избавит, не правда ли, тетушка? – не мог не уколоть ее в таких случаях Митинька.

– А как этот лишний рот, забыли разве, не покладая рук на нас работал? А услугу какую отцу оказал, отыскав деньги, а сейчас сколько пользы около больного Кири приносит? – вступилась за Васю и Маня.

Лукерья Демьяновна невольно смолкала на все эти аргументы и прикусывала язык. За последнее время она сама стала убеждаться понемногу, что Вася – это драгоценное приобретение и находка для их семьи. Теперь уже о лишнем рте не было и речи. Теперь Лукерья Демьяновна при встречах и в коротких неизбежных разговорах с мальчиком была много ласковее и добрее к нему. Впрочем, не одна Лукерья Демьяновна. И Митинька, и Маня совершенно иначе сейчас относились к Васе… И они признали в нем доброго гения семьи.

Ночь… Весенняя ночь начала апреля. Ползут легкие сумрачные тени по слободе, по кладбищу, по двору с крошечным полисадником, окружающим домик священника. Где-то скользит высоко бледная, одинокая луна… В церковном доме тихо… Все спят… Царит молчание в крошечных горницах. Отец Паисий, измученный за день исповедниками (идет седьмая неделя Великого поста), дремлет, обессиленный, в кресле.

Вася только что переменил повязку на лице Кири, намазав ее свежей мазью, только что дал лекарство больному, которое он аккуратно дает по часам, помня завет доктора, что только от тщательного, педантично-аккуратного лечения зависит спасение Кири, его слабо теплющаяся жизнь, и теперь озабоченно склоняется над спящим или бесчувственным Кирею. Вот уже несколько дней как будто дыхание Кири ровнее, лучше… И бредит он реже и лежит спокойнее… «Не есть ли это отдаленный призрак начала выздоровления?» – робко думает Вася.

А бледная луна все скользит по небу. Заглядывает в окно… Огонек лампад уступает место ее слабому лучу, упавшему на обезображенное промасленной повязкой лицо больного. Вася наклоняется ниже к этому бедному страшному лицу. И кажется ему, как будто глаза Кири, выглядывающие черными точками сквозь отверстия бинтов, смотрят на него… А изо рта, оставленного тоже на свободе, вылетают какие-то слабые звуки.

– Кто тут? – слышит Вася хриповатый Кирин голос.

Неожиданная волна радости захватывает мальчика… Киря заговорил, значит, ему легче, пришел в себя, значит, выздоровеет, значит, будет жить Киря! – ликующим вихрем мыслей пролетело в голове Васи.

– Что тебе, милый, что? – нежно-нежно и ласково-ласково спросил он больного.

– Кто тут? – снова глухо сорвалось с запекшихся Кириных губ.

– Твой папаша и я. Мы оба. Устал папаша, задремал на полчасика… Я – с тобою, я – Вася сейчас.

– Ты? Василий. Пить дай, – скорее угадал, нежели расслышал Вася.

С трогательной заботливостью приподнял он одной рукой обезображенную болезнью опухшую голову Кири, другою поднес стакан к его запекшимся губам.

– Ты что же это, давно торчишь здесь около меня? – вырвалось из запекшихся губ больного.

– Да вот, пока ты болен…

– Давно я болен?

– Давно.

– Лучше мне нынче. Сам чувствую… А кто тебя заставил за мною ходить?

– Что? – не понял Вася.

Но больной уже не расслышал его вопроса. Киря снова впал в забытье или снова заснул.

– Легче и впрямь, поправляется, слава тебе, господи; слава тебе! – с судорожной радостью мысленно произнес Вася. – Ишь, и потеть даже начал.

Он сам не мог вспомнить потом, как забылся в эту ночь.

Как камень на дно, упал Вася словно в какую-то темную пропасть. Спал он крепко, облегчающим тело бодрым сном. И проснулся вдруг, сразу, от легкого прикосновения к своей руке, свесившейся с ручки кресла.

Уже светало. Весеннее утро пробивалось в комнату. Отец Паисий уже ушел к ранней обедне приобщать вчерашних исповедников.

Был Великий четверг. Все это сразу промчалось зарницей сознания в голове Васи, и он открыл глаза.

На него в упор глядели два черных лихорадочно блестящих отверстия глаз Кири среди белых повязок и бинтов. Глядели, не отрываясь, в то время как исхудавшая до неузнаваемости рука больного лежала на руке Васи.

– Что ты, родимый, что ты? – так и встрепенулся тот. – Нужно тебе что? Пить, что ли, хочешь?

Но Киря молчал. И только все смотрел и смотрел на Васю такими ищущими, такими спрашивающими глазами. И вдруг совсем неожиданно сверкнули две слезинки в этих черных, блестящих глазах и смочили повязку.

– Вася, – вырвалось так же неожиданно, как и слезы у больного. – Вася… я ведь знаю… я помню… как открывал глаза, ты все около… не отходил от меня… нянчился… Папашу да тебя помню у своей постели… Папаша-то, отец родной… Понятно, что нянчился… А ты-то?.. Ведь я тебе немало горя доставил, Вася… Побили ведь тебя за меня… Степку и Ваньку это я подговорил ведь… Страсть зол был на тебя за Навуходоносора… Свинья был… негодяй… А ты-то!.. Божья душа, чем ты отплатил мне, Василий! – Тут запекшийся рот Кири искривился судорожной гримасой, а из черных отверстий белой маски снова брызнули слезы – целый поток слез.

Киря рыдал теперь неудержимо, сжимая худенькою рукою пальцы Васи… Рыдал, содрогаясь всем своим измученным за дни ужасного недуга телом.

– Что ты, родимый, что ты, господь с тобою, перестань, заболеешь хуже! – склоняясь над ним, обнимая его и гладя его худенькие трепещущие плечи, лепетал Вася.

– Прости, прости!.. – только и слышалось в ответ. Наконец, Васе удалось кое-как успокоить больного. Киря, истерзанный слезами и слабостью, с упавшими нервами, заснул, забылся снова.

С этой ночи началось медленное, но верное выздоровление мальчика. А через две недели едва державшийся на ногах от слабости Киря бродил по комнате, опираясь на руку Васи…

Надо ли добавлять, что самая тесная, самая бескорыстная дружба установилась между обоими мальчиками. Болезнь, перенесенная Кирей, самым благодетельным образом повлияла и на его душевное настроение. Великодушие Васи, его самоотверженный уход за ним, больным и слабым, заставили желать Кирю хоть несколько, хоть чуточку, походить на своего нового друга. Он стал подражать ему во всем. Стал прислушиваться к его мнению, принимать его советы.

И учиться стал лучше Киря. Они занимались теперь, сидя вместе с Васей, готовили уроки, читали, гуляли вдвоем в свободное время. И работать дома по хозяйству не менее Васи стал Киря.

Отец Паисий, Лукерья Демьяновна, Митинька и младшие дети не могли надивиться на него.

– Подменили нашего Кирю. Узнать нельзя мальчика, – радовались домашние.

В училище никто уже не задевал Кирю, не издевался над ним. Тяжелая ли болезнь, перенесенная мальчиком, или успехи в науках, или заступничество и дружба Васи возымели свое действие, но школьники не трогали больше мальчика. Впрочем, он не долго оставался здесь в училище.

Через полгода после болезни Кири получил новое назначение в другой город отец Паисий и уехал туда из Марьинской со всей семьею. Уезжал с ними Вася, увозя с собою в ладонях горсть земли и несколько травинок с могилы матери.

В новом городе была гимназия, куда отец Паисий и отдал сыновей и Васю.

Дружба мальчиков росла и крепла с каждым днем, как росла и крепла привязанность всей семьи Волынских к приемышу.

Теперь даже уже со стороны Лукерьи Демьяновны о лишнем рте не было и помину. «Лишний рот» превратился в доброго друга семьи, в человека необходимого, нужного, дорогого…

И Вася, после долгого времени тоски и одиночества после смерти матери, почувствовал себя снова дома, в родной семье, где его любили, где его ценили и считали родным, близким и своим.

Одного только не понял мальчик, не понял того, что он сам был обязан своему счастью, сам завоевал, упрочил и достиг его…

Врожденная скромность Васи не позволила приписывать себе какие бы то ни было достоинства, и все свое благополучие он относил к великодушию своего благодетеля отца Паисия и его семьи…