Текст книги "Лишний рот"

Автор книги: Лидия Чарская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 4 страниц)

Глава пятая

За слободою Марьинскою лежит большой, широкий пруд. Летом в нем водятся караси и окуни, и слободские мальчишки ловят их на удочку. Здесь в один из тихих, летних вечеров Киря Волынский свел знакомство с Ванькой Серым и Степкой Левшиным. Это были самые отчаянные оборванцы с дальнего противоположного конца города, где ютилась вся бесшабашная городская голь.

Ванька и Степка не помнили родства и все свое короткое детство и безотрадное отрочество провели на улице и в притоне, где водились только бродяги и мелкие воришки.

Им обоим было лет по четырнадцати. Ванька уже сидел однажды за кражу в тюрьме и очень гордился этим, а Степка останавливал прохожих по вечерам на улицах и, если ему отказывали в милостыни, осыпал их бранью, предварительно прикрыв себе лицо, чтобы его не узнали и не отдали полиции.

Вот с этими-то двумя достойными типами и познакомился Киря как-то летом во время рыбной ловли на слободском пруду. Сразу завязалась дружба между троими мальчиками. Кирю прельщало кажущееся молодечество и бесстрастие юных бродяг. Ему нравилось их ухарство и бесшабашие, уменье наводить страх на людей и ловко избегать рук полиции. К тому же Степка знал какой-то особенный способ приманивать рыбу, которым очень охотно поделился с Кирей. За это Киря обязался носить обоим друзьям из дома остатки обеда и куски хлеба, ловко унося их из-под носа у Софки и у самой Лукерьи Демьяновны.

«Летняя» дружба, о которой, впрочем, Киря благополучно умалчивал дома, перешла в «зимнюю». Мальчики встречались теперь на затянутом льдом слободском пруду, куда Киря бегал тайком от домашних. Друзья усаживались на скат берега, закрытый толстыми стволами осин, росших тут же, и здесь на сугробах снега делились впечатлениями. Киря продолжал доставлять сюда Степке и Ваньке необходимое пропитание, те же в благодарность угощали его скверными папиросами, набитыми махоркой.

Это случилось шестью днями позже истории с Навуходоносором.

Был тихий, февральский вечер. Друзья сидели на скате. Все трое курили. Оборванцы затягивались с видимым наслаждением, Киря с отвращением, которое всячески старался скрыть от своих собеседников. Скверный табак раздражал нос и горло, оставляя отвратительный привкус во рту.

– Так, говоришь, проходу не дают? Так все и дразнятся? – сплевывая с каким-то особенным ухарством через зубы, спросил Степка Кирю, только что рассказавшего неприятные последствия об истории Навуходоносора своим новым «друзьям».

– Минуты нет покоя. Вся гимназия узнала. Носу показать в перемену нельзя. Говорят: городской «школьник насмерть закатал гимназиста». А во всем он виноват… Молчать бы ему перед папашей следовало, а он, на те, высунулся, вот, мол, глядите, – я умник какой!

– Ладно, мы этому умнику ум-то посрежем малость! – пробасил Ванька, затягиваясь папироской.

– Так я возненавидел, так! Смотреть на него не могу. Так бы глаза и выцарапал. Так бы и отплатил ему за всю его каверзу… – горячился Киря.

– От-пла-тил! – протянул презрительно Степка. – От-пла-тил… Туда же тоже. Где уж тебе, мозгляку этакому, отплачивать-то. Ты это нам поручи. Мы его в лучшем виде отработаем. Только держись! Ты сам не поскупись только. Даром зря никто тебе в драку за другого не полезет. Вот что: уговор лучше денег, миляга: давай двугривенный на водку, так мы тебе его живо сократим.

– Нет у меня денег, – смутился Киря.

– А книжки есть? – хитро прищурился на него Степка.

– Какие книжки?

– Учебные, какие же еще! Вот-то бестолочь! Ты какую-нибудь продай, деньги и будут, – ухмыльнулся бродяжка.

– Ну уж нет, этого я не сделаю ни за что. Двугривенный у Маньки, сестры, возьму лучше, отдам ей на праздниках. Отец нам деньгами дарит, – решил Киря.

– Деньгами, говоришь? Эх я, простофиля-простофиля, что больше у тебя не спросил! – расхохотался Степка.

– Ничего, наш атлас не уйдет от нас! – вторил ему Ванька. – А теперь вот что, принеси сюда нам денежки, двадцать, как сказано, а вечером, будь покоен, подкараулим мы цацу вашу, Васиньку хваленого, и баню ему такую пропишем, что долго помнить будет, до новых синяков.

– Он вечером, после всенощной, к матери на могилу ходит, – пояснил Киря.

– Ладно уж, знаем, на дне морском сыщем. Не сумлевайтесь, ваше сиятельство, – расхохотался Ванька. Его достойный товарищ вторил ему. Кире оставалось теперь только исполнить требование бродяжек.

К чести мальчика, надо сказать, что далеко не с легким сердцем отправился домой Киря. Что-то больно пощипывало его за душу, что-то сверлило мозг при одном только представлении о предстоящей проделке с Васею бродяг.

– Скажу им, чтобы не очень больно дрались, да чтобы сказали ему, за что учат его… – продолжал размышлять и на обратном пути к пруду Киря, успевший выпросить у Мани нужный ему двугривенный в долг на несколько дней.

И опять кольнуло раскаяние душу мальчика.

– Вы только не больно шибко деритесь! – чуть слышно и смущенно сказал он бродяжкам.

Те только расхохотались ему в лицо дерзким смехом.

– Никак разрюмился? А? Барышня вишь какая! То «отплатите за меня», то «не больно шибко бейте». Тля ты и больше ничего! – И презрительно сплюнув, Ванька отправился покупать водку в сопровождении Степки, насмешливо хихикавшего по адресу Кири.

Совсем расстроенный, Киря пошел от пруда…

Всенощная только что кончилась. Мягкие февральские сумерки темной сетью окутывали слободу, когда Вася, выйдя из церкви, направился по знакомой тропинке, в дальний угол кладбища, где под набухшим по-весеннему снегом лежал могильный холмик его матери. Кругом все было темно и тихо… Предвесенняя теплынь неуловимой струйкой носилась в воздухе. Вдали замирали живые звуки. Голоса прихожан доносились сюда глухо и смутно. Вася опустился на колени. Крепко стиснул руки и вперил глаза в дальнее небо, такое высокое и прекрасное с дивными яркими звездами, похожими на чьи-то милые-милые глаза, и думал в эту минуту:

«Там, за этой парчовой сетью звезд, за бархатом февральского неба, находится сад чудесный и прекрасный и в нем дворец-чертог милосердного… Там вокруг трона его носятся бледнолицые серафимы и херувимы с такими кроткими, ясными улыбками. И среди них светлые души умерших, достойных и чистых людей. Его мать там же, среди них… Она стоит у подножья престола всевышнего и поет вместе с хором ангелов хвалебную песнь творцу. В этой песне – мольба и молитва за тех, кто живет на земле. И за него, Васю… О нем молится мама… За него просит бога… За то, чтобы господь помог ему Вырасти мужественным и сильным, чтобы он сумел отплатить добром за добро, сделанное ему отцом Паисием и его семьею». Да, Вася помнит одно только доброе, светлое, что получает от этой семьи. Ни попреки Лукерьи Демьяновны, ни постоянные напоминания ее о том, что он «лишний рот и ненужная обуза семьи», ни угрозы Кири и брань его, ни насмешки Мани, ни пренебрежение Митиньки не вызывают ответного недоброго чувства к ним в сердце Васи. Ангельская доброта отца Паисия, ласка малышей и дружба Любы покрывают с избытком темные стороны его жизни в доме священника.

Теперь Вася мечтает лишь об одном: выучиться бы поскорее всему тому, чему его обучают в школе, а потом поступить куда-нибудь на фабрику, куда берут подростков и где платят хорошие деньги. Тогда и он будет вносить свою посильную лепту в семью, будет помогать отцу Паисию, который сам бьется как рыба об лед, чтобы прокормить их всех. Вася знает, что слободской приход – самый бедный в округе, что отец Паисий не берет за требы с прихожан, знает, что церковную кружку, то есть добровольные сборы с молящихся, священник, за вычетом из нее доли причта, отдает на украшение храма.

И редкое бескорыстие отца Паисия трогает и умиляет Васю. И сейчас он молится о нем, молится с трогательной детской верой.

– Мамочка, любимая, родимая моя, – шепчет дрожащими губами Вася, – помолись ты за меня, родимая, умоли господа бога… Пусть даст он мне силу и крепость милосердный, отплатить за все добро моему благодетелю… Мама, мамочка, помоги мне там, у престола всевышнего…

Текут обильные слезы по худенькому личику… Тонут просветленные глазенки в безбрежности золотого звездного океана… И бьется, бьется трепетно, как птичка, маленькое сердце.

Было совсем темно, когда поднялся с колен Вася и тихо, не торопясь, пошел по кладбищенской тропинке от дорогой ему могилы… Мысли его все еще были далеко от земли, и умиленная душа была наполнена тихой умиротворенной грустью. Его прежнее острое отчаяние, вызванное смертью матери, теперь перешло в грустную тоскующую печаль. И эту печаль он носил постоянно в сердце.

Темный февральский вечер потемнел и сгустился заметно, пока мальчик молился и мечтал на дорогой могиле. Кладбищенские деревья пугали его своим зловещим видом в темноте. Белым саваном лежал снег на могилах и дорожках. Было что-то жуткое в предночной тишине и в спокойствии кладбища.

Вдруг резкий пронзительный звук, похожий на крик ночной птицы, пронзил эту мертвую тишину. И одновременно с этим две черные тени покрыли собою белую скатерть снежной дорожки, убегающей вдаль. Две фигуры, крупнее и выше Васи чуть ли не на целую голову, выскочили из-за ствола ближайшего дерева и загородили мальчику дорогу.

– Что вам на… – начал было Вася, невольно подаваясь назад. И не докончил начатой фразы… Чьи-то сильные руки толкнули его в грудь, чья-то нога неожиданно подвернулась ему под ногу, и с криком испуга мальчик полетел в снег…

Вернувшись сегодня от вечерни, Киря чувствовал себя в самом отвратительном настроении духа. Атмосфера тихого ублаготворяющего душу покоя, благоговейная красота церковной службы всколыхнули озлобившуюся, мелкую, но далеко не жестокую и не злую душу мальчика. Еще там, в церкви, стоя перед образом спасителя, глядя в кроткое лицо его, озаренное огнями свечей, Киря почувствовал всю гнусность и несправедливость своего поступка. Он несколько раз взглядывал на стоявшего неподалеку от него Васю, и каждый раз сердце мальчика екало от мучительного сознания своей виновности.

Степка и Ванька уже на кладбище и ждут свою жертву… мелькало в голове Кири… Что, если бежать туда, предупредить событие? Или сказать Васе: «Не ходи сегодня к матери на могилу…» Тогда, может статься, легче и светлее сделается на душе?

Но не хотелось показаться смешным в глазах своих двух приятелей Степки и Ваньки, да и все еще клокотавшая в душе злоба против Васи мешали Кире привести в исполнение свое благое намерение, и он не предупредил Васю, не пошел отговаривать бродяжек, а по окончании всенощной направился прямо домой.

Здесь он уселся за чтение майнридовского «Всадника без головы» – своей любимой книги. Но сегодня «Всадник», перечитываемый чуть ли не в десятый раз Кирею, совсем не удовлетворял мальчика.

И за вечерним чаем он сидел как на горячих угольях. Ему все мерещились крики и вопли среди ночной тишины. Когда же отец Паисий, вернувшийся позже всей остальной семьи из церкви, спросил, где Вася, Киря не мог ответить ни слова отцу; так велико было его волнение. Наконец, не выдержав больше этой пытки, он незаметно схватил фуражку и пальто и выскочил на крыльцо. В ту самую минуту, когда мальчик, быстро пересчитав ногами ступени, кинулся по дороге к кладбищу, находившемуся шагах в ста от церковного дома, испуганный пронзительный вопль огласил ночную тишину. Это кричал Вася, голос которого Киря узнал бы из тысячи. Не помня себя, весь охваченный трепетом и отчаянием, Киря стремглав кинулся на эти крики, не отдавая отчета в том, что ему надо было делать.

Он подоспел как раз в ту минуту, когда Степка сидел верхом на шее Васи, глубоко вдавив его голову в снег, а Ванька изо всей силы молотил кулаками по спине жертвы.

– Стойте! Стойте! Не смейте его трогать! Вам говорят, довольно! – закричал, подбегая к бродяжкам, Киря так громко, что те сразу вскочили на ноги, выпустив из рук Васю. Ванька, злой и всклокоченный, теперь подступил с сжатыми кулаками к самому Кире.

– Ты что это, такой-сякой, выдумал? А? Сперва добрых людей зря обеспокоил, а сам, вишь, предательствовать. Продавать нас вздумал? Да мы тебя за это, знаешь ли, во как…

– Так вот оно что! – зловеще протянул и Степка, тоже наступая на Кирю, – сам Христом богом молил: побейте, мол, проучите Ваську, а довелось на деле, так и того, крик поднял… Да мы, брат, тебя за это с Ванькой в порошок сотрем…

Но стереть «в порошок» Кирю так и не пришлось бродяжкам. Причетник Пахомыч с сыном сторожем услышали голоса и крики и спешили сюда с фонарями в руках. Завидя приближающихся к ним людей, оборванцы дали тягу… Дал тягу, по примеру их, и Киря. Вася, оглушенный и ошалевший от неожиданного нападения, медленно поднялся с земли и смотрел растерянными глазами на подоспевших к нему людей. Плечи и спина его больно ныли. Но, к счастью, бродяги не успели избить его так, как они намеревались сделать это. Появление Киры помешало им.

Теперь же, когда старик Пахомыч с сыном подошли к Васе и стали расспрашивать его обо всем случившемся, натянутые нервы мальчика не выдержали и он разрыдался навзрыд. Как ни был ошеломлен Вася, он успел, однако, из слов нападавших на него оборванцев понять, кто толкнул их на это нападение. И причину Кириной мести он понял сразу.

Незаслуженная обида и боль пережитой несправедливости так глубоко затронули Васю, что ему казалась теперь чудовищной мысль вернуться в тот дом, где с таким явным недоброжелательством к нему, Васе, и злобной враждою жил Киря. С минуту колебался мальчик, отвечая невпопад на расспросы сторожа и причетника, допытывавшихся у мальчика, кто и за что его побил. И думал все одну, одну и ту же смутную думу: возвращаться ли ему домой, к его благодетелю, отцу Паисию, или же прямо отсюда пойти просить приюта и крова у добрых людей.

И вот словно из-под земли выросла перед Васей знакомая, милая фигура, в старенькой зимней, теплой ряске с развевающимися по ветру, рано поседевшими, длинными волосами.

– Васюк, ты? Ты это кричал недавно? Кто тебя обидел? Да объясни же мне скорее, – взволнованно и трепетно говорил отец Паисий, с быстротою юноши прибежавший сюда на кладбище на выручку своему любимцу.

И этот трепетный, полный участия и любви голос сразу потушил пламя возмущения и негодования, бушевавшее в сердце Васи…

Он взял обеими руками руку священника и благоговейно поднес ее к своим губам.

– Не извольте беспокоиться, батюшка, – произнес как только мог спокойно мальчик, – я жив и здоров. Какие-то уличные бродяги напали на меня, начали бить, да спасибо Кире, выручил… вовремя прибежал!

– Киря, говоришь? Да где же он, не вижу его что-то, – удивился отец Паисий.

– Должно быть, за вами побежал… – впервые говоря неправду, вспыхнул до корней волос Вася.

– Шибко побили они тебя? – волнуясь, допытывался священник.

– Нет, ничего… до свадьбы заживет…. – попробовал пошутить Вася.

– И как только прошмыгнутьуспели они сюда, – негодовал батюшка, – Пахомыч, вели сыну получше караулить кладбище, – строго обратился батюшка к причетнику.

– Да я у всенощной был, батюшка, – оправдывался тот. – Да нешто углядишь за ними… Вечно народа здесь толкается!

– О господи, грехи наши тяжкие, сохрани бог! – вздыхал вместе с сыном и Пахомыч.

В этот вечер Вася, отказавшись от ужина, постарался как можно раньше юркнуть в свой уголок.

Ему были тяжелы далее сочувствующие расспросы детей о случившемся.

Они растравляли его сердце. И долго-долго не мог он забыть незаслуженную обиду, нанесенную ему Кирей.

Глава шестая

То, чего так боялся отец Паисий, наконец, случилось. Кирю исключили за нерадивость, лень и дурное поведение из гимназии.

Это был ужасный день, когда мальчик вернулся с книжками под мышкой из класса в неурочное время. Весь дом точно застыл в отчаянии.

– Дождался! – шипела Лукерья Демьяновна на племянника, когда тот шмыгнул мимо нее с низко опущенной головою в комнату мальчиков.

Люба только руками всплеснула.

– Бедная мамочка! Она все это видит с неба, каково это ей! – прошептала девочка.

Митинька только плечами пожал.

– Допрыгался! Давно предсказывал лоботрясу, что добром не кончит, – пропустил он сквозь зубы. Маня, первый друг и товарищ Кири, всячески старалась успокоить своего приятеля.

– В сапожники отдать его, а не утешать надо, – шипела тетка.

– В сапожники, – протянул за ней и Леша.

Это переполнило чашу. Киря, несдержанный и грубый даже с младшими членами семьи, теперь вышел из себя окончательно.

– Молчи, клоп, раздавлю! – крикнул он на Лешу.

Малютка испуганно шарахнулся в сторону.

– Попробуй только, – заступился за малыша Митинька.

К обеду совершенно расстроенный и бледный вернулся отец Паисий.

Когда он, сняв верхнее теплое платье, показался в столовой, вся семья ахнула.

На нем лица не было. Щеки дрожали, глаза растерянно моргали. Он то и дело нервно теребил свою полуседую бороду.

– Братец… Кирю-то… – начала было Лукерья Демьяновна и тут же смолкла, не досказав своей фразы.

– Несчастье случилось, – не слушая ее, произнес охрипшим от волненья голосом отец Паисий. – Деньги, все деньги, которые за три месяца службы причитались, все мое жалованье… потерял.

– Как? Что? – вырвалось у старших членов семьи одним полным испуга и ужаса возгласом.

– Ну, да, потерял. Возили икону чудотворную с Пахомычем в дальние Стопки за десять верст. Оттуда уехал, бумажник был со мною, отлично помню. Вознице на чай еще в Стопках давал… А подъезжаю к Марьинской нашей, хвать, нет бумажника. У мельницы останавливались, давали прикладываться к Царице Небесной мельнику с женою… Вносили Царицу Небесную в избу, в это время и обронил, надо полагать… Ах ты, господи, как же мы жить теперь будем? – возгласами, исполненными отчаяния, срывалось из уст батюшки.

– Как жить будем, да уж и не знаю, как жить придется теперь, – неожиданно разразилась Лукерья Демьяновна, – мало того что лишний рот семье навязали, другого будущего дармоеда себе на шею посадите, Кирю, сыночка вашего прелестного, полюбуйтесь на него, братец, из гимназии выключили. А тут одно к одному: деньги, говорите, потеряли. Ну, стало быть, всей семьею побираться пойдем.

– Что вы, что вы, сестрица? Про кого вы это? Кого выключили? Кирю выключили? Из гимназии? О господи, боже мой, что я слышу? Верно ли, так ли, да говорите, ради Христа! – и еще более взволнованный, отец Паисий переводил со свояченицы на Кирю и с Кири на Лукерью Демьяновну испуганные, растерянные глаза.

Киря, с красным, как кумач, лицом, сидел с опущенными вниз глазами, уткнувшись в тарелку.

– «Словесности» бенефис закатили… Разыграли по-товарищески, всем классом, «словесность»… Другие-то увильнули, а я влопался, – посапывая от волнения носом, бросал нехотя Киря.

– Они кошками мяукали на русском уроке, а Киря перышком, кроме того, в Алексея Ивановича пустил. Тот увидел и нажаловался директору. Директор Кирилла нашего с урока выгнал и велел не приходить вплоть до решения конференции. А решат известно что – исключать, – обстоятельно и толково пояснял Митинька.

– О господи, твоя воля! – сжимая обеими руками голову, произнес с отчаянием и тоскою отец Паисий. «И сын, и потеря… – еще тише, еще тоскливее мысленно договорил он. – Ах, Кирилл, Кирилл, не думал я, что ты на это способен!»

– Да когда мы по-товарищески, всем классом, – плаксиво затянул было Киря.

– Спасибо, сестрица, есть не хочу. Не до еды мне, – отодвигая от себя тарелку с супом, прошептал отец Паисий, помолившись на образ, вышел торопливо из комнаты.

– Добили вы папашу добрым известием, – враждебно глядя на тетку, бросил Митинька.

– Да как ты смеешь на меня накидываться! Да я виновата, что ли! – зашипела на мальчика та. – Да ради вас я здесь работаю с утра до ночи, кормлю, пою вас, няньчаю неблагодарных, покоя с вами не вижу… А тут еще упреки они, видите ли, неудовольствие свое смеют тоже выражать. Ну потерял жалованье, стало быть, не берег, как следует… Стало быть, надеется, что приход выручит, прихожане помогут. Богатей они у нас, что и говорить!.. А то пойдем все на паперть церковную, ручки протянем, авось православные и помогут, милостыню подадут. За добрые дела всякому воздается. Питомца в дом приняли, самим-то есть нечего, а… – ехидничала Лукерья Демьяновна.

– Довольно! Помолчите, ради бога, и без вас тошно, тетушка! – взмолился Митинька.

– А ты не задевай попусту, тогда и молчать буду! – огрызнулась та.

Печально прошел этот обед. Отец Паисий заперся в своей комнате. Тяжелые думы преследовали его. Положим, исключение Кири из гимназии не было особенным сюрпризом для священника; он знал, что это произойдет рано или поздно, и давно решил отдать мальчика в ту городскую школу, где учился Вася. Но все же известие это поразило его. Потеря же жалованья за три месяца заставила совсем опустить руки бедного отца Паисия. Как он будет жить с семьею эти долгие три месяца? Что потерянных денег уже не найти, отец Паисий в этом даже и не сомневался вовсе. Он не знал, не помнил, в каком месте обронил бумажник, на дороге ли или на мельнице. Во всяком случае, ехать искать его ночью не было никакого смысла, а до утра мало ли людей пройдет по проезжему тракту, и, разумеется, найдя бумажник, вряд ли кто решится возвратить его по принадлежности. А как же жить все эти предстоящие месяцы без денег, на что кормить семью? Только нынче поутру получил свое жалованье за четверть года отец Паисий и не успел занести его домой, прямо из церкви отправился с чудотворной иконой в Стопки. Сейчас он горько раскаивался в том, что не улучил минутку принести деньги домой… Но дело было сделано, деньги потеряны, и гнетущее отчаяние наполняло душу отца Паисия.

Незаметно спустился вечер. Зажглись на небе далекие звезды. Сплотилась синяя мартовская мгла.

Рано улеглись спать в этот вечер в церковном доме. Отец Паисий так и не вышел из своей спаленки ни к ужину, ни после него.

Долго копошился в кухне один только Вася, перемывая и перетирая посуду после ужина. Софка давно спала, сладко похрапывая у себя в чулане. А Вася, перебирая одну за другой тарелки и чашки, думал в это время невеселую думу:

«Опять упрекнула Лукерья Демьяновна, про лишний рот упомянула. А разве Вася не старается облегчить, чем может, свое пребывание здесь в доме? Он и уроки-то по ночам учит, чтобы не отнимать время от повседневной работы, и ничуть не меньше трудится с тех пор, как ходит в городскую школу. Конечно, зря про него Лукерья Демьяновна говорит. С горя это она, с неудачи… Недохватки у них во всем в хозяйстве, а тут еще батюшка уймищу этакую денег потерял и ко всему вдобавок Кирю вон из гимназии выключили. Давно грозились выгнать, все ожидали этого, а все же словно обухом по голове ударило батюшку, как этакое несчастье подошло… А жаль Кирю… Много заботы и неприятностей причинил он ему – Васе, а все-таки жаль! За последнее время как-то приутих дома Киря… В глаза ему не смотрел, видно, стыдился своего поступка, каялся в нем. Совесть, видно, заела. Так как же не пожалеть его – бедного? Беспременно нужно будет помочь ему учиться, коли у него самого дело не клеится. Только где уж там! В городском училище, чай, меньше, нежели в гимназии, учат, так здесь Кире куда привольнее будет и сделается здесь Киря настоящим царьком. Это-то и хорошо… Батюшку отца Паисия, может, хоть тут-то утешит… Бедняга отец Паисий! Этакую уймищу денег потерять! Кабы знал он, Вася, что на мельнице, сейчас бы, кажется, туда побежал, на ночь не глядя… А что, ежели и вправду побежать? Захватить у Пахомыча фонарь по пути, да и дойти весь путь до дальних Стопок».

Мысль эта как вихрь пронизала голову Васи. Неудержимо захотелось мальчику выручить из беды благодетеля, попытаться хотя бы немного помочь ему, и он уже не раздумывал больше. Ни поздняя ночь, ни дальнее десятиверстное расстояние не могли удержать мальчика. Быстро докончив уборку посуды, он наскоро оделся, захватил шапку и вышел за дверь, плотно притворив ее за собою.

– Тихо у нас в слободе, да и в церковный дом не придут воровать, – соображал мальчик, направляясь в дальнюю дорогу.

Ночь стояла темная, безлунная. Путь лежал через лес. Мрачная темень невольно пугала юного путешественника. Призрачными тенями отпечатывались старые березы и липы на снегу.

В трех верстах от слободы Марьинской лежала водяная мельница. Там и зимою, когда не было работы, жила мельникова семья, хозяева с дочкой. Но три версты темным непроглядным лесом показались целой вечностью одиноко шагающему мальчику. Не трусливый от природы, Вася испытывал, однако, некоторую боязливость среди страшных великанов-деревьев и принявших фантастические формы придорожных кустов. Ручной фонарик, захваченный у Пахомыча, освещал дорогу. Вася шагал быстро, настолько быстро, насколько мог. Он то и дело поворачивал то вправо, то влево свой фонарик, низко наклоняя его к земле, в надежде увидеть потерянный батюшкою бумажник.

Но последнего нигде не оказывалось. От постоянного нагибания у Васи заболела спина, ноги же мальчика дрожали от усталости. С ужасом думал он о том, что ему предстоит еще пройти так целый долгий путь, чуть ли не ползком, едва не касаясь земли, если бы, паче чаяния, бумажник не оказался на мельнице. Почти выбившись из сил, мальчик достиг, наконец, деревянного строения с огромным колесом сбоку. Река, еще скованная льдом, молчала между белыми, по-зимнему убранными берегами. На мельнице было тихо. В окне избенки-пристройки светло мигал огонек «божьего глаза», лампадки перед киотом. Семья мельника уже, по-видимому, спала крепким сном. Вася перенес фонарь из одной уставшей руки в другую и почти ползком пополз к крыльцу, не переставая оглядывать зоркими молодыми глазами каждую пядь дорожки.

Но оброненный батюшкою бумажник все не попадался на глаза. Наконец мальчик добрался до самого крыльца и стал тщательно обшаривать его ступени. Он так ушел в свое дело, что не заметил, как откуда-то сбоку, с заднего выхода показался распоясанный, в одной нижней одежде мельник и стал в свою очередь зорко следить за мальчиком, ползавшим с фонарем в руках по ступеням крылечка.

– Ага! Попался! Чтой-то ты никак по чужим сеням хозяйничать ходишь. Стой, брат… Не уйдешь! – И огромная полосатая рука мельника схватила Васю за шею. Фонарь выпал от неожиданности из рук мальчика и потух.

– Дяденька, не думайте, ради Христа, что я воровать у вас вздумал… Я Вася, приемыш отца Паисия, – торопливо залепетал он. – Отец Паисий здесь бумажник свой обронил. Все деньги, какие у него ни на есть, в бумажнике были… Может, здесь обронил, может, у вас оставил, а может, и при выезде из дальних Стопок потерял. Только в горе он страшном, сам не свой; ни есть, ни пить не может… Уж и не знаю, что с ним будет, если бумажник не найдем.

– Так это он тебя ночью на поиски послал за бумажником, паренек? – совсем уже иным тоном проговорил мельник.

– Нет, как можно, как можно! Он даже и не знает, что я из дому ушел, что вы, дяденька, – далее руками замахал на него Вася.

– Ну, коли так, пойдем в избу. Может, и привалит тебе счастье, паренек, найдешь бумажник…

– Да что вы, дяденька, неужто ж найдем? – не смея верить своим ушам, обрадовался Вася.

– Коли поищем хорошенько, стало быть, и найдем, – усмехнулся мельник и легонько за плечи подтолкнул мальчика в сени. Его жена, молодая еще женщина, с ребенком на руках вышла из-за ситцевой занавески, разделявшей надвое горницу, и уставилась на Васю изумленными глазами.

– Да как же это ты один пришел не глядя на ночь, такой маленький? – ахала она. – Да не тебя ли, к слову сказать, на прошлой недели посадские поколотили городские.

– Меня, – тихо отвечал Вася.

– Подучил их священников мальчонка, я слыхала? – допытывалась дальше любопытная мельничиха.

– Мало ли что бывает! – уклончиво отвечал Вася.

– Ну, а таперича сам ты пришел, либо отец Паисий прислал?

– Сам.

– Ишь ты, храбер больно! Тут в лесу у нас посадские тоже зачастую бродят. Не ровен час до греха. Молод ты еще…

– Отец Паисий бумажник обронил, найти бесприменно было надо.

– Нашли, нашли бумажник! Сразу догадались, что батюшкин, завтра поутру отнести ладили. Нынче-то поздно… Нашли под вечер на дорожке. Как, значить, подымали Владычицу, так тут же и выпал он у батюшки, – говорила словоохотливая баба.

– Отдали бы, небось утречком бы и занесли, – вторил мельник.

– Ах, не надо ждать до утра… Батюшка беспокоится очень, спать не будет, – так весь и заволновался Вася, – пойдемте сегодня же, ради бога, пойдемте, батюшка так обрадуется, право!

– А и прыткий же ты паренек, – засмеялся мельник. – Ну, что мне делать с тобою, идти так и идти. Подавай одежонку, баба, ишь генерал торопить надумал. Ослушаться их превосходительство никак нельзя.

Насколько тяжелым и трудным показался Васе путь на мельницу, настолько радостной и приятной была обратная дорога домой. Мальчик несся как на крыльях, бодро шагая о бок с мельником, забыв усталость. Вот миновали они опушку, прошли слободское поле и вошли в слободу. По-прежнему все спало кругом. Только в окне горницы отца Паисия светился поздний огонек.

– Не спит бедный, тревожится, – пожалел Вася священника, входя в сени.

– Батюшка, отец Паисий, нашелся бумажник. Мельник Захар нашел, – бодрым веселым голосом проговорил мальчик у дверей горницы. Тот стремительно встал со стула и истово перекрестился на киот, озаренный лампадою.

Вошел Захарыч.

– Уж прости, батюшка, поздний гость, да приемыш твой ждать не дозволил дольше. Сейчас, говорит, неси находку, Захар, к батюшке. Ну как есть командир, генерал, право слово! А денежки извольте пересчитать все же… Денежки счет любят, – подавая бумажник отцу Паисию, закончил Захар.

Была уже поздняя ночь, когда ушел мельник, отказавшийся от всякого вознаграждения за свою находку, а отец Паисий все еще не отпускал от себя Васю, в который уже раз заставляя его рассказывать о том, как надоумился он пойти искать бумажник на мельницу, как шел по лесу, как шарил с фонарем по дороге.

Запели первые петухи в слободе Марьинской, когда, наконец, отец Паисий, обняв и благословив Васю на сон грядущий, отпустил его спать. Но еще до сна долго ворочался на своей убогой постели священник и думал:

– Истинное сокровище послал мне господь! Кабы хоть малость походил Кирилл мой на Васю, лучшего и желать не надо. Эх, Киря, Киря, много забот и горя принес ты отцу.

Только с восходом солнца, когда проснулась слобода, сомкнул в это утро усталые глаза отец Паисий.