Текст книги "Том 06. Грозная дружина"

Автор книги: Лидия Чарская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 19 страниц)

Глава 11
НОВЫЕ ЗНАКОМЫЕ. – ПРЯТКИ. – РОКОВОЕ ОТКРЫТИЕ

Раздольное, веселое пирование шло в стольной палате просторных Строгановских хором. Вдоль столов, покрытых камчатными скатертями, с золотыми гривками по краям, на длинных, широких скамьях, обитых богато расшитыми полавошниками, сидели гости. Столы гнулись от обилия наставленных на них блюд, под тяжестью ковшей с брагою и медом.

Чего-чего только не было тут! И рыбные блюда, нежная, розоватая омуль,[56]56
  Сибирская рыба.


[Закрыть] и язь, приправленная перцем и пряностями, всякая дичина, начиная с фазанов и кончая мелкими рябчиками да лесными петухами, пироги с саго и мясом и курники, начиненные шпигом, оладушки, лапша, жареная баранина с кашей, гуси, свинина.

Челядь только и знала, что убирала смену за сменой, подавая без конца кушанья и яства.

Не меньшим количеством сортов отличались и вина. Тут были меда сыченые, малиновые, инбирные и другие, брага и олуй,[57]57
  Пиво.


[Закрыть] и фряжское, заморское питье, романея, мальвазия и рейнские вина, так и искрившиеся в серебряных стопках и ковшах. Этими заморскими питьями были до верху полны Строгановские погреба.

Гости отдавали должную дань и винам, и снеди.

Пировали в четырех горницах. Василий Тимофеич со всей своей дружиной был приглашен отпраздновать свой приход в Строгановские владения. Не все приглашенные разместились даже в доме. Пришлось понаставить столы на вольном воздухе, чтобы уместить всех пятьсот сорок человек.

В стольной палате самого хозяина сидели только самые почетные гости: атаман с есаулом да Яков Михалыч или Волк, Никита Пан и молодой Мещеряк.

Сам хозяин с племянниками не садились, а ходили вокруг столов, угощая гостей.

Подле своего нового друга Матвея сидел Алеша. Долгое речное путешествие и несколько дней пребывания на вольном Пермском воздухе сделали свое дело: юный князек выздоровел от своей мучительной болезни. Не обошлось здесь дело и без помощи Волка. Старый разбойник, знахарь по призванию, травами и наговорами окончательно излечил мальчика. Правда, некоторая слабость давала еще себя чувствовать Алеше. К тому же близкое соседство страшного человека со шрамам на щеке, убийцы любимого дядьки, наводило на тяжелые, мрачные мысли юного княжича. Всякий раз, что Никита Пан, раскрасневшийся от фряжского вина взглядывал на него, дрожь ненависти и злобы охватывала все юное существо Алеши.

Были тут и двое других людей, которые рождали совершенно противоположные чувства в душе юного князька. То был Мещеряк, к которому успел привязаться за короткое время мальчик, и тот, другой, могучий орел Поволжья, сказочный богатырь, о котором он слышал не раз, еще в Москве и который с добрый десяток раз, по крайней мере, ускользал от виселицы царской. Этот ославленный всеми душегуб-разбойник, этот приговоренный к плахе Ермак, странным, непонятным образом, словно зачаровывал Алешу.

Мальчик дивился его силе, его удали, его бесстрашию и почти отеческому отношению к своей дружине. Сам того не замечая, юный князек восхищался Ермаком. Он невольно подолгу ловил искрометный взгляд атамана, и дорого бы дал Алеша, чтобы услышать обращенное к нему хоть одно атаманское слово.

«Этот бы не убил дядьку! Не велел бы повесить Терентьича моего!» не раз приходило в голову мальчику. А тут еще Мещеряк со своими речами толкует ему постоянно: «Нешто наш батька-душегуб? Нешто разбойник отец-атаман? Да он ни одного бедняка не обидел за всю жизнь свою; еще от себя, из казны своей не раз отдавал беглым Московским людишкам… А што бояр да гостей он грабил, так ведь не ихнее добро, а с бедных людишек побранное, трудом холопей-вотчинников. Вот тебя с дядькой молодцы, нешто бы он…» – и не договаривая до конца при виде затуманившегося личика князя, махал только рукою Мещеряк.

И невольно тянуло все больше и больше к лихому вождю-атаману князька Алешу. К тому же не раз примечал мальчик, как часто кручиной подергивалось красивое лицо Ермака, как дымкой печали затуманивались его ястребиные очи.

– Видно и у него горе-злосчастье на душе есть, видно и его гнетет што-то! – решал мальчик, участливым взглядом лаская Ермака.

Сегодня, однако, на Строгановском пиру весел атаман. Сбросил алый кафтан с могучих плеч и, оставшись в одной, шитой шемаханскими шелками с жемчужными запонами, белоснежной сорочке, прихлебывая из серебряной чарки вино, слушает, что говорит ему хозяин.

– Ты мне перво-наперво от нас мурзу Бегбелия отвадь… Он со своими вогуличами да остяками покоя не дает моим поселкам… А опосля на татарские улусы[58]58
  Деревни.


[Закрыть] не худо бы пойти, новым ясаком обложить нечисть! – говорит раскрасневшийся от усердного потчевания гостей Семен Аникиевич.

– Ладно, хозяин, и улусы к ясаку приведем, да и самого Бегбелия на аркане тебе притащим… Небось, хитрости тут нет никакой. Видал, небось, как от нас югра лататы задавала… И с Бегбелкой ихним тож справимся! – засмеялся Ермак.

– И то, правда твоя, Василь Тимофеич, – согласился Строганов. Молодцы вы, што и говорить. По гроб жизни буду тебя благодарить с твоей ратью… Небось, и на самого Кучумку не побоятся пойти они…

– И на Кучумку пойдут, дай срок, пущай тольки покажется к нам сюда хан Казацкий (кайсацкий), царевич Махмет-Кул, што ли, – мы его разуважим.

Верно ль говорю я? – блеснув взорами произнес Ермак.

– Верно! Верно! Правда твоя, атаман-батька! – отозвались голоса сидевших за столом есаулов.

– Верно! – помимо воли вырвалось звонким тенором и из груди Алеши.

Этот звонкий детский голос заставил обернуться Ермака в сторону мальчика.

Быстрым ястребиным взором окинул атаман Алешу.

В своем голубом, шитом золотом кафтане, подарке Мещеряка, юный князек был чудо хорош собой. Его синие глаза так и искрились, восхищенным взором впиваясь в лицо атамана. Острый взгляд последнего в свою очередь так и вонзился в него. Казалось, этот взгляд проник в самую душу Алеши. А он, словно зачарованный, не сводил глаз с Ермака.

Пытливые глаза казачьего батьки-атамана вдруг неожиданно смягчились, засияли лаской.

– Подрастает соколенок… Крылья никак чует… Слышь, Мещеря, отдай мне парнишку твоего… Я его лихим казаком сделаю. Хошь ко мне, князенька, а? – ласково кинул Алеше Ермак.

Что-то, словно птица, затрепетало в груди мальчика. Какая-то жгучая радость после стольких печалей и мук вошла ему в сердце. Еще неудержимее потянуло его к этому мощному человеку, распоряжавшемуся столькими жизнями людей.

– Хочу! – хотелось без удержу крикнуть в голос Алеше. Он уже открыл было рот и… неожиданно встретил на себе затуманенные очи Мещеряка.

– А как же я, князенька? Аль меня кинешь? – тихо шепнули губы Матвея.

– Не кину! В жизнь не кину тебя! Ты мне ровно братец любимый! – тихо, но горячо и пылко вырвалось из груди мальчика. – А только… только вот што, Матюша, – зашептал он, тут же ближе придвигаясь к своему другу. Что, ежели попросить нам атамана к себе обоих нас взять? – весь вспыхнув, как маков цвет, заключил княжич Алеша.

– Ладно, князек! Возьму к себе обоих! Оба у меня вроде как бы оружничьими будете… Согласны? Што ль? – ласково обдавая своим искрометным взором Мещеряка и Алешу, спросил Ермак.

– Согласны! Вестимо, согласны! – отвечал за обоих Матвей, в то время, как юный князек только сверкнул радостно заблестевшими глазенками.

– Слушай, паря, – уже серьезно проговорил Ермак, снова обратившись к Алеше, – тебе на пиру с нами молодцами бражничать как быдто не пристало.

Млад ты годами для того, и от медов сыченых, не токмо што от фряжских вин, голова у тебя кругом пойдет. Видал я в оконце, как на лужайке девки красные молодую хозяйку веселят. Може дозволит тебе Семен Аникич в горелки с ими побегать да хороводы поводить? А? Дозволишь што ль, хозяин-светушка? – обратившись к Строганову, попросил Ермак.

– Пущай идет. Ему, дитяти, куды веселее побегать, нежели с нами в душной горнице пировать, – ласково произнес тот, погладив кудрявую голову Алеши. – Ступай, паренек!.. Очи, што звезды! Взор чистый, правдивый…

Дорого бы я дал, штоб рану его сердешную залечить… Дорого бы дал, штобы не случилось того, отчего осиротел в конец мальчонок этот, – задумчиво произнес Ермак, глядя в след Алеше, пока статная, красивая фигурка мальчика не скрылась за дверью. – Не терплю я боярского отродья, ни высоких бар, а этот князек-сиротинка, помимо воли, так в душу и лезет со своим ясным лицом пригожим да с очами синими, смелыми, – добавил он тихо и тотчас же, обратившись ко всем пирующим, весело крикнул:

– А ну-ка, ребятушки, споем молодецкую! Потешим хозяев тароватых за угощение обильное! Нашу любимую споем, молодцы. Мещеря у нас запевалой по обычности будет… Зачинай соловьем, друже, а мы подхватим тебе.

Услышав последние слова атамана выпрямился Матвей, тряхнул кудрями, молодецки расправил грудь и, обведя круг пирующих загоревшимся взором, начал низким и сильным баритоном всем пирующим хорошо знакомую песню:

 
Атаман говорил донским казакам,
По имени Ермак Тимофеевич:
А вы, гой еси, братцы, атаманы казачие
Не корыстна у нас шутка зашучена
И как нам за то будет ответствовать?
В Астрахани – жить нельзя,
На Волге жить – ворами слыть,
На Яик идти – переход велик,
В Казань идти – Грозен царь стоит,
Грозный царь, государь Иван Васильевич;
В Москву идти – перехватанным быть,
По разным городам разосланным,
По темным тюрьмам рассаженным,
Пойдемте мы в жилья к Строгановым,
К тому Семену свету Аникиевичу…
 

Хорошо запевал Мещеря, хорошо пели казаки, подхватившие из соседних горниц знакомый припев.

В такт песни звенели серебряные чарки и кубки, наполненные искрометным вином.

Строгановы, дядя и племянники, низко кланялись, благодаря за песню.

Пир с каждой минутой делался все шумней и шумней…

* * *

– Ишь, распелись!.. Гляди, до утра протянется пирное столованье! Я уж дважды туда сбегала. Из оконца хорошо видать-то и всех разбойников, и атамана ихнего… – так говорила веселая Агаша, попрыгунья и затейница, рассказывая сгруппировавшимся вокруг качелей девушкам как хорошо разглядела она пировавшую вольницу. – А у самого-то, у атамана, значит, – захлебываясь и воодушевляясь говорила шалунья, – глаза, што твои уголья, так пламя и мечут, так и мечут…

– Ой, страшно, девоньки! Небось, не единожды руку в человеческой крови омыл! – трусливо сжимаясь прошептала Домаша.

– Тссс! Нишкни, глупая! – прикрикнула на нее Танюша, – нешто можно о том говорить! Коли услышит дядя – беда! Гляди-тка, с честью какою крестненький его принимает!.. Ровно боярина-князя, ни дать, ни взять царского посла.

– А все ж крови на ем много! – заметила Машенька, и глаза ее пугливо покосились в сторону хором, откуда неслись песни и крики.

– Крови? А на ком ее нет? – запальчиво подхватила Таня. – Вона на Москве, бают, рекой льется она… И не от руки разбойничьей, а от царевой, прости, Господи, руки. Бают люди, все боле да боле невинной там крови льется! А он, атаман этот, зря не зарезал еще никого… Бают люди, на богачей, бояр да воевод налетят они, бывало, всей ватагой и откупа спросят: коли откупятся данью, значит проезжай дале, а нет, – не погневись. Мне дядя сказывал! – оживленно заключила свою речь девушка.

– А все же разбойник он! – не согласилась Машенька.

– Эк, заладила сорока одно: разбойник да разбойник… Небось, кабы не разбойник этот, быть бы нам в полону у нехристей! – блестя глазами горячо воскликнула юная хозяйка.

– Верно твое слово, боярышня! Быть бы всем вам в югорском плену! – послышался чей-то звонкий голос из-за куста орешника, и стройная фигура Алеши Оболенского выскочила на садовую лужайку, посреди которой приютилась огромная качель.

– Ай! Чужой! – не своим голосом взвизгнули девушки и стаей испуганных птиц кинулись врассыпную.

Только две из них остались стоять на месте, как ни в чем не бывало.

То были голубоглазая хозяйка Сольвычегодска и черненькая Агаша, ее ближняя сенная девушка.

– Стойте, куды вы, глупые! Паренька ин за волка приняли! – насмешливо послала последняя им вдогонку. – Ишь, страшилище нашли! – хохотала она, неча сказать! Уж волк-то больно пригожий да ладный вышел, – острила девушка.

Действительно, в нарядном красивом мальчике не было ничего страшного.

Напротив, позлащенный прощальными лучами заходящего солнца, в своем голубом, затканном дорогим шитьем кафтане, он красиво выделялся на общем фоне зелени садовых чащ. Быстрыми шагами приблизился он к Тане и, взяв ее за руку, произнес ласково и тепло:

– Спасибо тебе, боярышня, на добром слове да на заступе твоей.

– Не боярышня я, а дочь купецкая, – смущенно проговорила девушка. Татьяной меня звать, а то и Таней… А ты тот молодчик-князек, коего вольница у себя в стану приютила? – уже бойко спрашивала его Танюша.

– Он самый и есть. Алексеем меня зовут. А за атамана в другоряд тебе спасибо. Не душегуб он, не разбойник, а богатырь, казак вольный, вот он кто, – горячо произнес Алеша.

– Не разбойник? Ан, тебя ограбил, с подъесаулами своими дядьку твоего порешили, вон челядь што про его сказывала, про атамана твоего! – необдуманно и резко сорвалось с уст Агаши.

В следующую же минуту девушка раскаялась в своих словах. Белее снега стало лицо княжича. Глаза потемнели, губы дрогнули.

– Не атаман то, а Никита Пан разбойник, – глухо проронил Алеша. – А атамана да Мещеряка Матюшу ты не тронь, слышь, не тронь! – произнес он, сдвинув свои черные брови.

– Ишь, подумаешь, Бовы какие королевичи, што и тронуть их не моги! – рассмеялась Агаша и вдруг притихла, взглянув случайно в лицо своего собеседника. Так печально, так грустно было это пригожее лицо, что жалость невольно защипнула за сердце бойкую девушку.

– Прости, княжич, на слове вольном. Сам ведаешь, слово не воробей вылетит, не поймаешь. Прости, што о мертвом помянула, и не серчай, – робко произнесла она.

– А вы, девоньки, чего притихли разом и ты, Татьяна Григорьевна, тож! – разом оживляясь и входя в свой обычно веселый тон звонко подхватила Агаша. – Давайте, што ль, гостеньку дорого веселить. В прятки поиграем, што ли? Ишь, сад-то у нас как разросся. Благодать! Хорониться есть где!

Места много!

– Вот што ладно, то ладно! – обрадовалась Танюша, – потешим князеньку. Он запечалился што-то, – с ласковым сочувствием произнесла она, не спуская с лица Алеши своего голубого взора.

Милый голосок, прелестное, свежее личико и ясные, голубые глазки девушки разом расположили в свою пользу сироту-князька.

«Какая добрая она! Все одно, што Матюша!» – вихрем пронеслось в его мыслях и, поборов налетевшую на него снова смертельную тоску по дядьке, он сделал над собой усилие и почти спокойно произнес:

– В прятки – так в прятки! Во што хотите играть стану.

– А я искать буду! – тотчас же вызвалась бойкая Агаша. – Ну, девоньки, врассыпную! Раз! Два! Три!

Не успела закончить своей фразы девушка, как вся толпа, с визгом и хохотом, кинулась прятаться за деревья и кусты.

Кинулся прятаться за другими и Алеша. Быстрый и ловкий мальчик оказался проворнее всех. Пока девушки успели схорониться в кустах, он добежал до небольшого здания, притаившегося в глуши сада, тесно оцепленного боярышником и цепким колючим шиповником. Оно находилось совсем в стороне от прочих жилых строений и от садовой площадки, где играла молодежь, и примыкало к стене острога одной своей стороной. Тут же, подле здания, была прорублена крошечная калитка, почти не заметная для глаза. Из нее прямо шел вход в рощицу, отделявшую с этой стороны острог от прилегавшей к нему степи. Здесь было тихо и уютно. Заходящее солнце ударяло в маленькие окна домика и всевозможными цветами радуги пестрило оконную слюду. Какая-то красногрудая пташка, усевшись на ветке, тихо чирикала, склонив набок головку, и с доверием поглядывала на забежавшего в ее царство мальчика.

Это царство, как нельзя более, пришлось по душе Алеше. Дикий, запущенный уголок почему-то напомнил ему крохотный дворик в Московском домишке, где около восьми лет кряду укрывал его от опричины покойный Терентьич. Так же было и там зелено и глухо, так же чирикали пташки, так же заходящее солнце румянило деревья и кусты. Только на душе Алеши было далеко не так. Хоть и осиротевший тогда после смерти деда, мальчик чувствовал подле себя заботливо любящего дядьку-пестуна. А теперь?!..

Покойный Терентьич, как живой, встал перед глазами Алеши. Мучительной тоскою сжалось сердце несчастного, одинокого полуюноши, полуребенка.

– Князенька, где ты? – откуда-то издалека глухо донеслось до его ушей.

Он не ответил. Его уже не тянуло к игре и развлеченью. Даже голубоглазая девушка, показавшаяся ему в первую же минуту такой милой и родной, не привлекала к себе.

– Князенька, где ты? – опять раздался тоненький голосок.

Он не откликнулся ни единым звуком.

Молодые, звонкие девичьи голоса постепенно затихали в отдалении.

Наконец, наступила полная тишина. Только издалека, со стороны главных хором, доносились обрывки смеха и песен пирующих. Заметно потемнело в саду. Сумерки надвинулись, кусты стали принимать понемногу прихотливо-фантастические очертания. Над головой Алеши выплыл месяц.

Голубоватым, причудливым светом залил он траву и кусты и самый домик в углу, получивший какой-то волшебный, таинственный вид. Еще печальнее стало на душе Алеши. Если днем он забывался немного от своего горя, то ночью ему становилось вдвое тяжелей. Как живой стоял в такие часы в его воображении Терентьич с петлей на шее, иссиня бледный, со скорбным старческим лицом.

Вот он и сейчас стоит перед ним снова… Глаза полны жуткого ужаса, лицо полно тоски… Дрожащие, слабые руки протянуты к нему, Алеше…

Мальчик не выдержал больше и с тихим стоном упал на траву.

Неожиданный ответный стон послышался где-то близко, близко, почти рядом с ним. Он вздрогнул, прислушался, насторожился. Тихо, тихо кругом.

Только глухо звучат голоса со стороны хором. Ничего нет. Не слышно ничего, кроме них. Вдруг новый стон еще внятнее и определеннее прозвучал над его ухом.

В одну секунду Алеша был на ногах. Теперь он слышал ясно. Стон выходил из крошечного оконца домика. Мальчик кинулся к окну и, стараясь рассмотреть внутренность избушки, прильнул было к холодной слюде и разом отпрянул назад, вскрикнув от неожиданности.

С внутренней стороны домика появилось чье-то широкое лицо, все облитое серебряным светом месяца, тускло белевшее через слюду. Что-то неживое и странное было в этом скуластом и плоском лице. Темные глаза крошечными точками мерцали сквозь слюду оконца.

– Господи! Да што ж это? Аль попритчилось мне? – произнес мальчик, невольно поддаваясь охватившему его впечатлению суеверного ужаса.

Но, очевидно, за слюдовым оконцем, в которое едва могла пролезть детская голова, находился живой человек, нуждающийся в помощи его, Алеши.

Сердобольный и отзывчивый по природе, он готов был помочь каждому страдающему существу. Руководимый этим побуждением юный князек снова приблизился к оконцу.

– Кто ты? Что с тобою? Почему ты стонешь? – громко спросил он странное, широколицее существо.

Из-за тусклой слюды послышался глухой, на ломаном русском языке, ответ:

– Сам светлый Тохтен-Тонг[59]59
  Крылатый бог или богатырь, отличающийся мудростью.


[Закрыть] посылает тебя мне на помощь… Кто ты, юноша, не знаю я, но видно пришел усладить мои последние мгновения…

– Ты разве умираешь?.. Кто ты?.. Открой оконце, чтобы я мог видеть тебя, – не без волнения произнес Алеша.

– Я не могу сделать этого… Мои руки закованы… Ноги тоже… Если хочешь видеть меня, – отомкни запор… Дверь не на замке… И войди ко мне! – снова глухо прозвучал таинственный голос.

Алеша стрелой метнулся к крошечному рундуку,[60]60
  Крыльцо.


[Закрыть] приходившемуся почти в уровень с землею, и, отодвинув не без усилия тяжелый запор с низенькой двери, наклонив голову, вошел в избу. При млечном сиянии месяца он хорошо увидел небольшую, коренастую фигурку в одежде из оленьей шкуры с бисерными и металлическими украшениями, ярко поблескивавшими при свете луны.

Фигурка сделал движение навстречу Алеше, причем цепи на ногах ее жалобно зазвенели.

– Кто ты и отколи? Пошто ты заперта здесь? Кто заковал тебя? – произнес мальчик.

– О, я наказана по своей вине, юноша! – произнесло странное существо.

– Я рабыня, полонянка здешнего господина моего… Я не угодила ему и меня заковали… Ненадолго, правда… Завтра взойдет солнце и с меня снимут оковы… Но я нынче так страдаю, так, что не дожить мне, Алызге, до утра, до восхода солнца, – упавшим голосом заключила она.

– Алызга? Тебя зовут Алызга? Да? – спросил Алеша. – Кто же ты такая и почему тебя здесь запрятали?

На этот вопрос Алызга отвечала только стоном.

– Ты больна? – участливо спросил Алеша.

– Я помираю, молодой господин.

Голос Алызги звучал искренно. Она не лгала, она действительно почти что умирала от охватившей ее душевной муки. Завтра с нее должны были снять цепи, но с тем, чтобы еще крепче приковать ее здесь другим способом.

Завтра ее выведут отсюда и заставят поклясться вторично над лапой убитого медведя, чтобы она и не думала о бегстве. А потом окрестят ее и отошлют в дар Московской царице вместе с разными мехами и штуками парчи. И тогда прости навеки, родная страна, отец, брат и царевна Ханджар, ее любимая ханша.

– Я должна умереть молодой господин! – еще глуше простонала дикарка.

– Да нешто не смогу я пособить тебе чем? – жалостно, горячо произнес Алеша, охваченный еще большим состраданием к необычайному существу, какого ему еще никогда не доводилось видеть в его жизни.

Алызга так и впилась в его лицо глазами. Участливый тон, доброе, юное лицо навели ее на быструю, счастливую мысль. Она вспыхнула даже и залилась румянцем, которого не видно было при свете луны. Быстро овладев собою она проговорила:

– Ты не сможешь спасти меня, красавец… Нет… Но успокоить мою душу перед тем, как сойдет она в далекий Хала-Турм, ты сможешь, юноша… И великие духи помогут тебе… Наш кочевой народ привык молиться вольно, на свободе, в священных рощах,[61]61
  Остяки обоготворяют природу; у них есть священные рощи и дубравы, где, по их верованию, присутствуют божества. Там они молятся.


[Закрыть] наполненных светлыми духами лесов – менгами. И если бы Алызге удалось помолиться сейчас, молодой господин, то… Алызга умерла бы с радостью, благословляя имя доброго юноши, – тихо, чуть слышно, пролепетала она.

– Ты хочешь, чтобы я ослобонил тебя? – неуверенно спросил Алеша.

– Какая свобода! Алызга не думает о ней! – горько усмехнулась молодая остячка. – Алызга все равно умрет на заре… Ей не надо больше свободы.

Алызга в цепях. Разве можно быть свободной с цепями на ногах и на руках, молодой господин?

– Твоя правда, – произнес задумчиво Алеша, которому становилось все более и более жаль несчастную пленницу.

Он не мог узнать за свое короткое пребывание здесь о доброте и отношении к холопам Сольвычегодских владельцев и в душе негодовал на Семена Аникиевича, решившегося заковать в цепи эту, казалось, ни в чем не повинную дикарку. Подумав немного, он положил руку на плечо Алызге и тихо спросил:

– Коли ты посулишь мне не убежать отседа, я сведу тебя помолиться…

А только путей здешних не ведаю я…

– Путь укажу тебе я, господин мой, – с плохо скрываемой радостью проговорила та.

– В таком разе ступай за мною, – твердо прозвучал в тишине его звонкий, молодой голос.

Слабо передвигая закованные ноги Алызга медленно двинулась, позвякивая своими цепями. Эти цепи Семен Аникиевич приказал надеть на нее из опасения возможности побега дикарки. Для именитых владельцев Сольвычегодска побег Алызги представлялся опасным. Убежав Алызга привела бы сюда несметные орды своих одноплеменников, селившихся по Белой реке, в глуби Сибири. Она указала бы заведомо известные ей слабо защищенные места поселенцев и тогда, кто знает, они бы могли принести немало зла поселкам и городкам. Вот почему Строганов и решил отправить свою пленницу в Москву, в дар царице вместе с другими ценными подарками: мехами куниц и соболей, о чем Алызга и успела уже проведать.

Месяц освещал путь Алызге и Алеше. Закованная дикарка подвигалась очень медленно вперед. Кандалы по-прежнему тихо, монотонно позвякивали при каждом шаге остячки. Луна заглядывала ей в широкое, бледное лицо.

Добравшись до калитки к стене она знаком указала своему спутнику открыть ее. Переступив порог ее она очутилась в небольшой роще. С трудом пройдя шагов сто, тяжело переводя дух, Алызга остановилась. Все было тихо и таинственно кругом. Невысокие кедры и кусты разрослись здесь на славу, настоящая чаща, как в лесу. Где-то близко, близко шумела река.

– Тяжело… невмоготу боле… Кандалы не пускают, – произнесла, внезапно останавливаясь, как бы в бессилии, Алызга, прислоняясь к стволу развесистого дубка. – Здесь дозволь мне остаться… помолиться дозволь… а ты отойди, господин, малость в сторону… Светлые тени не приблизятся, когда ты будешь здесь. Могучий Урт-Игэ не услышит меня, раз ты рядом будешь стоять…

– Ладно, отойду в сторонку, – согласился Алеша и, зайдя за дерево, стал ждать.

Лишь только его стройная, рослая фигура скрылась за стволом, Алызга беспокойно оглянулась и почти одновременно дикий, пронзительный крик ночной птицы пронизал чащу. Откуда-то поблизости ответили таким же криком.

Затрещали сучья, зашуршала трава и, сильными руками раздвигая кусты, молодой остяк очутился в два прыжка подле женщины.

– Имзега, – с бешеным криком восторга вскричала она, – я знала, что ты здесь!

– Я ждал тебя здесь три ночи, – отвечал остяк. – Великий Ун-Тонг открыл мне, что ты придешь… Спешим отсюда, Алызга… С той минуты, как тебя схватили у ворот острога, я не знал покоя и сна… Я был так близко от тебя и ничем не мог помочь сестре моей… С той страшной ночи наши батыри стояли на страже в этой роще и я с ними… Ты почуять должна была нашу близость, сестра… Сам великий Сорнэ-Туром благословил твой приход, Алызга… Мой конь ждет наготове в роще… Мои батыри тоже… На первом же привале я сшибу с тебя твои кандалы, а теперь спешим…

Но она не могла идти. Цепи мешали ей сделать это.

– О, грозный Урт-Игэ! Покарай ее врагов! – вскричал молодой дикарь и, быстро наклонившись над сестрою, поднял легко, как перышко, ее коренастую фигуру и понес.

Легкий крик раздался за их плечами. Имзега быстро обернулся. Перед ним стоял красивый мальчик-юноша, весь облитый лунным сиянием.

– Куда?! Стойте!.. Ты обманула меня!.. Назад вертайся!.. Зачем обманула меня! – весь дрожа от негодования ронял он побледневшими губами, вцепляясь руками в меховую юбку Алызги.

Ни страха, ни боязни не было в нем, хотя Имзега, весь зашитый в кожаную добаву,[62]62
  Остяцкая одежда.


[Закрыть] казался настоящим великаном по сравнению с ним, четырнадцатилетним отроком, почти ребенком. Заметив юношу, Имзега гневно топнул ногою и одной рукой придерживая Алызгу, другою выхватил из-за пояса нож, зловеще блеснувший при свете месяца.

– Не тронь его! – крикнула с мольбою Алызга. – Не тронь его, брат!..

Он подарил мне свободу! Кабы не он, не юноша этот, не видать тебе Алызги никогда, никогда!

С глухим ропотом молодой остяк опустил нож и с силою оттолкнул от себя Алешу.

Удар был хорошо рассчитан. Мальчик зашатался и, тяжело ударившись головою о ствол дуба, растянулся замертво в высокой траве.

Имзега с тем же резким криком ночной птицы рванулся вперед, в чащу, держа сестру на руках. Конское ржание было ему ответом.

Минут через пять он и Алызга уже стояли, окруженные десятком остяцких воинов, вернее таких же зашитых в оленьи шкуры дикарей, вооруженных луками, стрелами и ножами. Они громко приветствовали брата и сестру. В один миг Имзега вскочил на коня, посадил Алызгу в седло перед собою и, приказав своим людям спешить за ним насколько возможно, взмахнул нагайкой.

Быстроногий киргизский скакун метнулся с места и понесся сразу во весь опор. Сердце Алызги замерло от восторга. Каких-нибудь два новолуния только, а может и меньше даже, и она увидит далекий Искер и царевну Ханджар, свою любимую госпожу и подругу.

– Я умчу тебя в Назым, к отцу, Алызга! – произнес задохнувшийся от быстрой скачки молодой остяк.

Она отрицательно покачала головою.

– Нет! Нет, не в Назым! – произнесла она глубоко и серьезно, – наш отец, верный данник и слуга хана Кучума, подарил меня ханше пятнадцать лет назад и сказал: «служи верой и правдой маленькой царевне, Алызга, и тем прославишь седины отца». Там стало быть теперь мое место, Имзега… Умчи же меня скорее в Великий Юрт, к могучему хану Кучуму, к моей смелой и гордой царевне Ханджар…