Текст книги "Том 7. Приключения Таси"

Автор книги: Лидия Чарская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 9 страниц)

Глава шестая

Неожиданная встреча. Среди друзей. Рождественский сюрприз

Несмотря на то, что с вечера Андрюша уложил Тасю и завернул ее во все, что было теплого под рукой, напоил горячим чаем, утром она проснулась со страшной ломотой во всем теле и с каким-то тяжелым туманом в голове.

– Как я буду выходить перед публикой сегодня?

– Бог даст, отлежишься! – успокаивал Тасю Андрюша, – до вечера еще много времени. Я попрошу дядю, чтобы он оставил тебя в покое. Роза уберет балаган и приготовит обед.

И он отправился отыскивать дядю.

Злыбин закричал на племянника, что он суется не в свое дело, что Тася лентяйка и притворщица и что он сумеет поднять ее своей плеткой, но Андрюша благоразумно напомнил ему, что если Тото не выздоровеет к вечеру, представление придется отменить, а это принесет убыток.

Дядя сердито махнул рукою, и Тася могла оставаться вплоть до представления на своей жесткой кровати. Никто не трогал ее. Около девочки сидел Андрюша и рассказывал ей о своей матери, о том счастливом времени, когда она жила вместе с ним. Тася оживилась, повеселела и сама начала поверять своему другу свое счастливое детство, когда росла под крылышком своей мамы, и призналась ему, как ей хочется снова вернуться к ней. Не скрыла она от Андрюши и того, что пришлось пережить всем домашним из-за ее тяжелого нрава и как раскаивается она теперь в том и как мечтает снова попасть в прежнюю счастливую обстановку.

– А ты молись Богу хорошенько. Он, Милосердный, услышит тебя. Он всегда детские молитвы слышит! – серьезно и уверенно говорил Андрюша. – Когда очень худо бывает, я молиться начну, и мне легче!

– Я буду молиться, – сказала Тася.

Незаметно прошло время, и наступил вечер.

– Теперь тебе одеваться пора, я пойду, – сказал Андрюша. – Слава Богу, тебе лучше как будто.

– Уже пора! – протянула Тася печально. Она совсем позабыла и про вечернее представление, и про грозного Злыбина, даже про свою болезнь забыла Тася – так ей хорошо и отрадно было поговорить с Андрюшей о доме.

Но делать было нечего.

Вошла Роза и сердито швырнула ей красивый, расшитый блестками, атласный костюм и длинные розовые чулки и фуфайку телесного цвета, которые называются трико и в которых акробаты проделывают свои головоломные трюки.

– Одевайся, живо! Не мямли! Публика собралась! – крикнула Роза и вышла, сердито хлопнув дверью.

Тася с трудом поднялась с постели и начала одеваться. Боль во всем теле, утихшая было на время, пока она лежала, возобновилась с удвоенною силой. С большим трудом надела Тася короткие, обтяжные панталончики и туфли, приладила шапочку на своих стриженых кудрях и вышла в темный проход, ведущий на сцену.

Тут она остановилась и, придерживаясь руками за занавес, отделяющий сцену от жилого помещения балагана, заглянула в щель. В цирке набралось уже довольно много публики. Слышался сдержанный гул голосов, детский смех.

Но вот зазвонил колокольчик, все разом стихло, и на круг выбежала нарядная, разом похорошевшая в костюме, обшитом блестками и галунами, Роза. Она была одета испанкой и должна была плясать испанский танец, полный грации и живости. За спиной девочки болтались привязные фальшивые косы, заменившие ей ее настоящие кудри, срезанные Коко.

Роза легко раскланялась с публикой и начала танец под звуки музыки помещенного на хорах оркестра.

Публике, должно быть, понравилась красивая, веселая девочка, с легкостью бабочки летавшая по сцене, и ей шумно и много аплодировали.

За Розой вышли Злыбин и Петька, оба одетые в акробатические костюмы. Старый акробат подбрасывал и снова ловил молодого, ставил его себе на голову и ходил по арене.

Потом, на привешенной под самым потолком трапеции, Петька стал проделывать такие трюки, что у Таси даже дух захватывало смотреть на него.

И публика снова хлопала в ладоши и неистово кричала:

– Браво "Королю воздуха"! Браво!

А Петька широко улыбался и посылал направо и налево воздушные поцелуи, стоя на своей трапеции так же твердо и спокойно, как на гладком полу.

После его номера снова вышел Злыбин с Фифи, обвившей его шею.

Появление змеи вызвало легкий переполох среди публики. Никто не знал, что у нее вырваны ядовитые зубы и что змея не может причинить вреда.

Фифи заползала под куртку своего господина, терлась головкой об его щеки, стреляла из пистолета, ударяя по курку своим сильным хвостом, и, наконец, танцевала, то есть делала мерные круги на арене под музыку оркестра.

После выхода дрессированных собак, проделавших с особенным мастерством все свои штучки, хозяин подошел к Тасе и, грубо толкнув ее, крикнул:

– Ну, чего заснула? Твоя очередь! Марш!

И Тася очутилась на сцене.

В первую минуту яркое освещение ослепило ее. Она остановилась в нерешительности посреди сцены, точно не зная, что предпринять.

До ее ушей долетали сочувственные голоса из публики:

– О, какой хорошенький мальчик!

– Совсем, совсем малютка!

– Но как он бледен, бедняжка!

Тася была действительно очень бледна. Ломота во всем теле и головокружение давали себя знать. Несмотря на это, она храбро двинулась к шесту и стала карабкаться вверх к проволоке.

Вот она уже у цели. Вот музыка перешла в нежные, мелодичные аккорды – и Тася под эти чарующие звуки достигла крошечной площадки, с которой ей надо будет пуститься в опасное путешествие по проволоке. Дыхание ее замерло. Голова закружилась сильнее. Отчаянный страх охватил девочку.

– Что ж ты стала? Иди же! – донесся из-за занавеси свирепый голос хозяина, и она увидела его перекошенное от гнева лицо.

"Он прибьет меня до смерти! – мысленно произнесла девочка, – но что же делать, если я не могу двинуться!"

В отчаянии Тася обвела цирк глазами. И вдруг она увидела в ближайшей ложе Тарочку и Митюшу Раевых… Тася ясно видит их лица, видит m-lle Lise… Да, да, это они! Нет никакого сомнения. Вот они смотрят на нее. Ну, конечно, они! Эти большие, серые, выпуклые глаза Тарочки… Да она, Тася, из сотни девочек узнает свою прежнюю подружку. А вот и мама их выглянула из глубины ложи. Ну, конечно, конечно, они!

И Тася, уже не отрываясь, глядит на знакомые лица, а те в свою очередь не отрывают от нее глаз.

– Что ж ты ждешь? Иди же, – неистовствует за занавескою хозяин и незаметно для публики показывает Тасе кулак.

Девочка делает шаг вперед и вдруг разом останавливается.

"Ведь спасение близко! Здесь! Она должна попробовать спастись во что бы то ни стало, сию же минуту. Или сейчас спастись, или будет поздно и она не вырвется отсюда никогда, никогда!"

Тася повернулась в сторону своих друзей и крикнула на весь цирк:

– Тарочка! Митюша! Возьмите меня из цирка! Спасите меня! Я – Тася Стогунцева! Спасите меня!

И, странно взмахнув руками, скользнула с проволоки в растянутую под ней сетку.

– Что с мальчиком? Ему дурно! Помогите! – . кричала переполошившаяся публика.

Многие повскакали со своих мест и кинулись на арену.

– Это она! Это Тася! – кричала Тарочка. – Мама! Милая! К ней, к ней, скорее!

Екатерина Александровна Раева бросилась на сцену, подбежала к сетке и заглянула в лицо распростертого в ней маленького акробата.

– Вы ошибаетесь, сударыня, очевидно, принимая маленького Тото за кого-то другого! – послышался за нею голос Злыбина.

И, обернувшись, Раева увидела хозяина цирка.

– Ложь! – вскричала она, – вы лжете, сударь! Это вовсе не Тото… Вы слышали, господа, что крикнул этот ребенок? – обратилась Раева к публике, – она назвала свое имя, просила спасти ее. Я хорошо знаю эту девочку! Ее несчастная мать разыскивает ее! Я ее отвезу к матери сию минуту.

– Да! Да! Возьмем ее, мама! Возьмем скорее отсюда! – взволнованно говорили Тарочка и Митюша.

– Но я не могу отпустить мальчика, он мне доверен родными! – горячился в свою очередь хозяин. – Вот, дети, докажите, что он мой родственник и что его зовут Анатолий Злыбин.

И он указал на вышедших на арену Розу и Петьку.

– Да, его зовут Тото. Он родственник хозяина, – эхом отозвались брат с сестрою.

– Но мы слышали, что она кричала, – утверждала Раева, – эта девочка молила о спасении.

– Вы ошиблись, сударыня! – повторил хозяин, – и самое лучшее, если вы оставите мальчика, которому нужен покой!

Он поднял бесчувственную Тасю и понес ее во внутреннее помещение балагана.

Публика, видя, что произошла какая-то ошибка, стала расходиться. Раева схватилась за голову, не зная, что предпринять. Ее дети плакали.

И вдруг высокий, худой мальчик появился на арене, ступая нетвердыми шагами.

– Он ошибся! – вскричал мальчик, указывая пальцем на хозяина, – мой дядя ошибся. Это действительно девочка Тася, которая добровольно пришла к нам в труппу две недели тому назад. Она больна, и ужасно было бы оставить ее в цирке… Берите ее и отдайте матери! Дядя, сейчас же возвратите девочку ее друзьям!

Юноша смело взял Тасю из рук дяди и бережно передал ее Раевой.

* * *

Наступил Рождественский сочельник.

– Куда эти свечи вешать, мамочка?

– А эти пряники?

– На самую верхушку я бы поставила звезду!

– А я бы ангела!

– Ну хорошо, пусть ангела!

– Но тебе больше нравится звезду?

– Мне нравится то, что нравится другим.

– Какая ты стала прелестная, Тася… Такою ли ты была прежде!

– О, я много пережила горя, Тарочка, много работала над собою, много молилась Богу. И Господь помог мне исправиться.

– А мне даже не верится, что ты опять с нами, – сказал Митюша, – опять здорова и украшаешь елку. Мне очень жаль расстаться теперь с тобою, но ты, верно, хочешь уехать от нас, чтобы видеть твою маму?

– Очень, – просто отвечала Тася, подвязывая к зеленой веточке румяное райское яблоко.

– Ну а если доктор запретит тебе ехать слишком рано? – полюбопытствовала Тарочка.

– Что ж делать! Надо покориться. Все, что ни делает Господь, надо принимать с благодарностью. Он дал мне так много счастья, чудесным образом послав вас на моем пути. Ведь вы сами говорите, что случайно оказались тогда в цирке, – обратилась Тася к детям Раевым.

– Да! Да! – оживленно подхватил Митюша, – мы были проездом в Москве и вдруг… Ах, Тася, как все это случилось неожиданно и странно!

– А ты знаешь, – сказала Тарочка, – сегодня должен прийти ответ от твоей мамы: наша мама послала ей длинное письмо, где написала все подробно о тебе. Мама боялась писать раньше, пока ты была больна, чтобы не растревожить ее. Она только телеграфировала ей, что скоро отыщет тебя и что ты в безопасности. Но на телеграмму ответа не было. Видно, твоя мама искала тебя и уехала из дому.

– Ах, мама, мама! – сказала Тася. – Если б она простила меня!

Тарочка с Митюшей молча переглянулись с чуть заметной улыбкой. Они, очевидно, знали то, что тщательно скрывалось от Таси.

Был канун Рождества. На дворе стоял трескучий мороз, а в доме Раевых было тепло, светло и уютно. Дети весело болтали, украшая огромную елку, от которой шел такой чудный смолистый запах.

Тарочка и Митюша были особенно счастливы сегодня: Тася встала наконец с постели, где пролежала три недели в тифозной горячке. Она была на волосок от смерти, но тщательный уход помог вынести тяжелую болезнь, и Тася поправилась.

Но это была уже не прежняя Тася. С трогательной покорностью принимала она самые невкусные микстуры, беспрекословно повиновалась каждому приказанию, дружески обращалась с детьми Раевыми, уступая им во всем, и горячо молилась утром и вечером. Раева, ее муж и m-lle Лиз не могли нахвалиться милой, кроткой, послушной девочкой.

– Если моя Тарочка будет хоть отчасти похожа на Тасю, я буду самая счастливая мать, – говорила мужу Екатерина Александровна, и тот соглашался с нею.

Дети украсили елку и теперь любовались ею.

– Ну-с, кончили дело и марш! Дайте нам приготовить вам подарки! – весело скомандовала Раева, выпроваживая детей за двери.

– Как ты думаешь, что мне подарит мама? – спросил Митюша, обращаясь к сестре, когда они остались одни.

– Краски. Я видела, как прислали большой ящик из города, – отвечала, не задумываясь, та, – тебе краски, мне куклу, а Тасе…

– О, мне ничего не надо, – поторопилась сказать Тася. – Ваша мама так много сделала для меня. Мне ничего не надо больше, я и так благодарна ей от всей души.

– Как не надо? – лукаво прищурилась Тарочка, – у тебя нет разве никаких желаний?

– Ах, есть! – воскликнула Тася. – У меня есть большое, сильное желание! Я хочу видеть маму, и это желание скоро исполнится, даст Бог!

– Конечно! – улыбнулась Тарочка, – ты скоро поедешь к маме.

В эту минуту из комнаты, где стояла елка, послышались мелодичные звуки рояля. Это m-lle Лиз играла рождественский гимн. В ту же минуту Екатерина Александровна широко распахнула дверь залы.

Елка сияла всеми своими огнями, а под елкой стояла…

– Мама! – крикнула Тася.

– Тася! Тася! Детка моя! Сокровище мое, – говорила Нина Владимировна, задыхаясь от счастья и покрывая дочь поцелуями.

– Мамуся моя! Радость! Солнышко! Прости! Прости меня, мамочка, злую, гадкую!

– Девочка моя родная! Да разве я могу сердиться на тебя! Ни минутки не сердилась на тебя твоя мама, ни когда из дома пришлось отдать в пансион, ни когда о побеге твоем узнала! Тасечка, жизнь моя! Ведь у меня самой кровью сердце обливалось, когда я для твоего исправления отдала тебя из дома.

– Я злая была, мамочка! А что Леночка, няня, Павлик, m-lle Marie? – спрашивала Тася.

– Все, все ждут тебя, моя дорогая. Все они любят тебя, моя Тася. Павлик на Рождество, должно быть, уже приехал из корпуса.

– Как, "должно быть"? Разве ты не видела его, мамочка?

– Не видела, родная! Ведь я уже три недели здесь, только доктор не велел показываться, чтобы не волновать тебя, мою девочку. Я и сидела в своем уголку и только во время твоего сна на тебя любовалась.

Это был счастливый вечер, лучший Рождественский сочельник, какой пришлось пережить Нине Владимировне и Тасе. Они просидели весь вечер, тесно прижавшись друг к другу. Одна – думая о том, как счастлива она теперь подле мамы, другая – как милосерден Господь, что вернул ей ее милую, добрую дочурку.

Под самый конец вечера на светлое личико Таси набежало легкое облачко грусти.

– Что с тобой, моя радость? – заботливо спросила мама.

– Ах, мама, я так счастлива, что хотела бы видеть счастливыми и других! У моего бывшего хозяина-акробата есть племянник – Андрюша; он такой больной и жалкий. Ему худо у дяди… О, если б его поместить в другое место! Он такой добрый и хороший!

– Твое желание уже угадано, деточка, – сияя счастливой улыбкой, ответила Нина Владимировна, – Андрюша, по настоянию Екатерины Александровны, помещен пока в больницу, где за мальчиком установлен хороший уход. А как только он выздоровеет, я возьму его к себе в Райское. Он будет славным другом для Павлика.

– Ах, мама! – обрадовалась Тася, – какая ты добрая!

– А еще нет ли у тебя иной заботы, моя крошечка? – спросила Нина Вдадимировна.

– Есть! – чуть слышно проронила Тася, – я хочу попросить прощения у всех, кого обижала в пансионе, и хочу показать им, что прежней злой задиры и капризницы Таси нет больше, а…

– А есть милая, чудная, добрая девочка, – продолжала Нина Владимировна.

– Мы поедем в пансион, как только ты поправишься, – пообещала Тасе мама.

Тася взглянула на мать сияющими глазами.

На другой день, горячо поблагодарив своих спасителей, Нина Владимировна и Тася уехали в Райское.

* * *

Судьба как-то забросила меня в Райское, и я провела целое лето в семье Стогунцевых. Это прелестная, дружная семья. Умная, добрая Нина Владимировна и ее милые дети поразили меня.

Но больше всех меня очаровала Тася.

Это была удивительная девочка, самоотверженная, готовая отдать себя на служение другим, с кротким нравом и чуткою душою.

– Вы счастливая мать! – сказала я Нине Владимировне, – и должны быть благодарны судьбе, что у вас такие хорошие дети.

– О, да! – улыбнулась она.

– Ваша Тася – редкий ребенок.

– А знаете, что ее сделало такою? Тася была еще совсем недавно упрямою, злою, шаловливою девочкой, а теперь, сами видите, что вышло из нее.

И Нина Владимировна рассказала мне ту самую историю, которую я передала вам, мои маленькие дорогие читатели.

Новая семья

Глава первая

Отец Паисий, священник бедного слободского прихода, только закончил вечернюю молитву и готовился лечь в постель, как неожиданный стук в дверь заставил его насторожиться.

Стучали в сенях. Был двенадцатый час ночи, и поздний посетитель не мог не удивить отца Паисия. На улице мела непроглядная январская вьюга, залепляя редкие фонари, и жутко завывал ветер. Отец Паисий снова запахнул сброшенный было подрясник и торопливо прошел в сени.

– Кто тут? – спросил он, не открывая двери.

– Батюшка, до вашей милости пришли. Напутствуйте умирающую. А то помрет к утру, по всей вероятности, – глухо звучал как будто знакомый батюшке голос за дверью.

– Кто умирает-то? – осведомился священник, снимая тяжелый крюк и пропуская позднего гостя в сени.

– Да бобылка слободская, здешняя… Муж-то давно помер, а она портняжила… Дюже захворала… Соседи мы, я башмачник Иванов, коли милость ваша, отец Паисий, признать изволите, – вашего прихода тоже; так не откажите к Федосьевне, Христа ради, пройти…

– Хорошо, хорошо, пройду Господь в Своей милости никому отказывать не станет… А нам, грешным, и подавно воле Его следовать должно. Что, на улице-то – крутит, голубчик? – спросил батюшка.

– И-и, как крутит, отец Паисий. Прямо-таки зги не видать. Фонарь-то нелишне прихватить будет вашей милости, уличные то и дело гаснут… Страсть разыгралась как непогодушка нынче.

– Ладно, ладно, и фонарь возьмем, – откуда-то уже из дальней комнаты долетел голос батюшки. А минут через десять из домика священника, находившегося близ кладбища, около деревянной скромной церкви, вышли две темные фигуры и замаячили среди метели по слободской улице. Впереди шел с фонарем в руках сапожник Иванов, позади него отец Паисий, держа одной рукой дароносицу, серебряный крест и Евангелие для исповеди, завернутые в епитрахиль, другою то и дело запахивая верхнюю одежду.

Ветер валил путников с ног. Вьюга залепляла глаза, свистела в ушах. С трудом миновали они широкую улицу и вышли на площадь, где приезжие окрестные крестьяне торговали сельскими продуктами в базарные дни. Отсюда свернули в переулок, где тоже бушевал ветер и хозяйничала разозлившаяся вьюга. Около покосившегося домика с двумя крохотными оконцами и оторванной ветром вывеской, надпись на которой невозможно было рассмотреть, сапожник остановился:

– Вот сюда, пожалуйте, батюшка. Да поостерегитесь, ступеньки у нас подгнили, того и гляди провалятся, – предупредил он и, поддерживая под локоть священника, помог ему взойти на крыльцо.

Уже в сенях отца Паисия встретил запах лекарств и то неуловимое, сопровождающее тяжелобольного в доме настроение, которое определить словами нельзя и которое можно почувствовать. Сапожник пошел первый, за ним проследовал батюшка.

В комнате, освещенной огарком, находились несколько женщин. Они о чем-то усиленно совещались чуть пониженными голосами, окружив постель. Вернее, нечто похожее на постель, состоявшую из жесткой широкой лавки, с брошенной на нее подушкой и каким-то грязным тряпьем, заменяющим матрац. На этом тряпье лежала худая, как скелет, желтая женщина с изможденным лицом и глубоко запавшими глазами. Она тяжело дышала широко раскрытым, запекшимся ртом. Искаженное лицо ее выражало нестерпимое страдание, казалось, глаза ее смотрели, уже ничего не видя… С глухим хрипом поднималась и опускалась ее впалая грудь.

При виде вошедшего священника женщины засуетились и заметались по комнате.

– Батюшка пожаловал… Слышь, Федосьевна, исповедаться бы да Святых Тайн приобщиться тебе, – наклоняясь к самому уху больной, произнесла старая слобожанка, за которой давно укрепилась репутация ученой лекарки-знахарки – из-за того, что она лечила своими собственными примитивными средствами слобожан.

Но больная на заявление лекарки ни словом, ни движением не дала понять, что слышала ее. Глаза Федосьевны, пустые и жуткие, по-прежнему ничего не выражали, а рот продолжал с хрипом выбрасывать дыхание.

– Никак кончается? – выразила предположение лекарка. – Батюшка, отец Паисий, поспешите отходную читать.

Священник приблизился к иконе, чтобы совершить последний обряд над умирающей. Отысповедовал глухою исповедью больную и, раскрыв над головою ее требник, засветил тоненькую восковую свечку и начал читать отходную.

Не успел докончить молитвы отец Паисий, как что-то бурно заклокотало в груди больной и на губах ее выступила кровавая пена. Все тело умирающей дрогнуло, и Федосьевны не стало. Душа ее отошла в лучший мир. Отец Паисий медленно осенил крестом умершую, дочитал над нею молитву и стал завертывать крест и требник в епитрахиль. Вокруг с громкими причитаниями суетились женщины. Кто-то всхлипывал, кто-то плаксивым, нарочито жалобным голосом причитывал, жалея какого-то сироту. Неожиданно широко распахнулась дверь из сеней, и в горницу стремительно вбежал мальчик лет двенадцати. Часто, несколько месяцев спустя, отец Паисий, рассказывая об этом случае, добавлял, что никогда не забыть ему того отчаянного, безнадежного крика "Мама!", каким огласил комнату ребенок, не забыть и того ужаса, который отразился на его худеньком, бледном лице.

Это был Вася, единственный сын покойницы. С тем же раздирающим воплем Вася бросился к матери, обхватил ее начинавшее уже холодеть тело, прижался лицом к ее груди и так и застыл без слов, без движений. Женщины замолкли сразу, подавленные видом этого безысходного чужого страдания.

Отец Паисий, направлявшийся было в сени, приостановился и тоже не отрывал глаз от обезумевшего от горя мальчика.

– Один, как есть один, сиротинкою круглым остался на свете, – произнесла сочувствующим голосом слободская знахарка. – А как Федосьевна-то его жалела, болезная! Ведь единственной утехой он рос у нее…

– Куда же теперь денется мальчик? Есть у него близкие, родственники?

– Какое, батюшка! Ведь приезжие они, и, сказывают люди, никого-то у них: не только что близких, но и дальних на свете нет. Совсем на улице очутился, бедный. Жаль до слез парнишку. Да ничего не поделаешь. Противу Господа не пойдешь. Он, Батюшка милостивый, ведает лучше нас, грешных, что там определено. А все же, кабы не были мы сами в нужде да в лишениях, каждая бы из нас с охотой мальца-сиротинушку к себе в дом приняла. Уж больно тихий да добрый парнишка и услужливый, да вежливый такой… – говорила женщина, утирая кончиком шейного платка мокрые от слез глаза. Она казалась вполне искренней в своем участии. Отец Паисий перевел с нее глаза на Васю. Теперь он уже не лежал ничком на груди матери. Его бледное, перекошенное судорогой личико было все орошено слезами – безутешными слезами высшего человеческого отчаяния, с которым, казалось, не сравнится никакое другое горе. Большие серые глаза мальчика, полные слез, с мучительным недоумением впивались в восковое лицо умершей.

"Зачем? Зачем ты ушла от меня, мама?" казалось, спрашивал этот взгляд, и худенькие ручонки все крепче и крепче сжимались у груди мальчика.

Невыразимое чувство жалости обожгло душу отца Паисия. Картина этого неподдельного, покорного, безропотного горя всколыхнула его. На глазах самого священника выступили слезы. Он тихо приблизился к мальчику, положил ему руку на плечо и, наклонившись к его лицу, проговорил:

– Тяжелый крест посылает тебе Господь, дитя мое, но надо нести его безропотно… Видно, испытание тебе дает Он, наш Творец милосердный. Выплачься, мальчик, не сдерживай своего горя, а там молиться будем вместе за упокой души твоей матери. Плачь, дитятко, плачь, в слезах легче переносится горе.

Но Вася уже не слышал добрых, сочувственных слов отца Паисия. Он снова упал на грудь матери головою, и все его худенькое тело сотрясалось теперь от неудержимых рыданий.

Получасом позднее отец Паисий шел обратно к церковному домику, предшествуемый башмачником, несшим фонарь. Он вел за руку Васю. Еще там, в домике покойной Федосьевны, священник решил взять к себе в дом сироту. Когда он объявил об этом Васе, мальчик безучастно взглянул ему в лицо своими грустными глазами и не произнес ни одного слова. Смерть матери сразила ребенка. Теперь он машинально шагал по улице подле своего неожиданного благодетеля и думал все одну и ту же неотвязную думу: "Мама умерла… умерла моя мама… Что я буду без нее делать теперь?… Как мне жить без родимой!" И тут же до мельчайших подробностей припоминалась ему мать, не сегодняшняя, холодная, молчаливая покойница, а та, живая, несказанно дорогая, которая ласково проводила по лицу Васи своей исколотой иглою рукой, которая называла своим «соколиком» и «голубчиком» его, Васю, и так нежно заботилась о нем всегда. Вспомнились ему их долгие-долгие вечера, когда мать, стуча машинкой, шила бесконечные юбки и кофты на слободских франтих, а он, Вася, готовил уроки к следующему дню или читал матери что-нибудь божественное. Учился он в слободском училище вот уже два года и очень старательно готовил свои уроки. А потом, покончив с ними, долго беседовал с матерью. Вася рассказывал ей о своих занятиях в училище, о товарищах и учителях, а Федосьевна внимательно слушала, стараясь не пропустить ни единого слова своего любимца. По праздникам мать и сын всегда вместе отправлялись в церковь. Возвращались они оттуда торжественные, радостные, примиренные с нуждою, ели свой более чем скромный обед, потом шли вместе гулять за пределы большого огорода, за слободскую черту, подальше от людей и шума их суетливой жизни. Мать рассказывала Васе об отце, которого мальчик мало помнил. Иногда делилась с сыном своими надеждами на лучшее будущее, мечтала вслух о том времени, когда дела их поправятся немного, когда излишек работы даст наконец возможность выбраться из когтей острой нужды и они с Васей заживут мало-мальски сносной жизнью. И вот вместо этих радостных надежд – смерть, разрушившая все, раздавившая счастье Васи, отнявшая у него мать, единственную радость и опору в жизни. Как неожиданно, как жутко подкралась она! Как нелепо обрушилась со своей страшною косою на их крошечную семью! Ведь еще недавно, неделю тому назад, мать была здорова, хотя и худа и слаба неимоверно. Все-таки же двигалась она, говорила, ласкала Васю. А теперь так далека стала она ему, так ужасно далека!..

И теперь уже выплыл в воображении мальчика другой, новый образ матери, матери-покойницы, матери – умершей, которую он оставил сейчас в углу под образом в своем убогом жилище.

Завтра он вернется к ней вместе с батюшкой отслужить панихиду, но она уже не встретит его своей обычной ласковой улыбкой, своим добрым, любящим взглядом или участливым, полным тепла и нежности словом.

И опять глухие рыдания заклокотали в груди мальчика, и снова затрепетал Вася от охватившего его острого порыва горя…